Текст книги "Прелесть"

Хобби

На пути у кролика оказался куст, и черной собачонке тоже пришлось свернуть, а в следующий миг она резко затормозила, взрыв землю всеми четырьмя лапами. Перед ней на тропинке стоял волк, держа в пасти окровавленное подергивающееся тельце.

Эбенезер не двигался, лишь тяжко дышал, выпростав красный лоскут языка. От увиденного его малость замутило.

Это был такой замечательный кролик!

Позади на тропинке часто простучали ножки, и Тень, обогнув куст, заскользил, замер рядом с Эбенезером.

Волчий взгляд перескочил с песика на робота размером с пивную кружку, а потом снова на пса. В глазах медленно меркла дикая желтизна.

– Эх, волк, напрасно ты это сделал, – мягко упрекнул Эбенезер. – Кролик знал, что я ему зла не причиню, мы просто играли. Он на тебя случайно наткнулся, а ты его – цап…

– Бесполезно ему объяснять, – краешком рта прошипел Тень. – Он не поймет ни слова. Глазом моргнуть не успеешь, как и тебя сожрет.

– Не сожрет, ведь здесь ты, – возразил Эбенезер. – Да к тому же он меня знает. Помнит минувшую зиму. Он из той стаи, которую мы подкармливали.

Волк медленно, осторожными шажками подошел и остановился меньше чем в двух футах от собачонки. И опять же очень медленно, очень осторожно положил кролика на землю, да еще и носом подтолкнул.

Раздался слабый звук – на месте Тени человек бы ахнул.

– Отдает! Тебе!

– Я догадался, – спокойно произнес Эбенезер. – Сказал же, он помнит. Это тот, с отмороженным ухом, – его Дженкинс лечил.

Волк сделал еще шажок вперед, виляя хвостом, и потянулся носом. На миг замер, затем опустил жуткую башку и принюхался. В течение нескольких секунд два носа едва не терлись друг о друга, а потом волк двинулся назад.

– Пошли-ка отсюда, – потребовал Тень. – Ты дуй по тропе, а я прикрою с тыла. Если он попробует…

– Ничего он не попробует! – рявкнул Эбенезер. – Он наш друг. И не виноват, что с кроликом так вышло. Он не понимает. Он так живет. Для него кролик – просто мясо.

«Как было раньше и для нас, – подумал он. – И до того, как первая собака пришла в пещеру и уселась рядом с человеком у костра, и потом, еще долго-предолго. Даже сейчас бывает, что при виде кролика…»

Очень медленно, с видом чуть ли не виноватым, волк потянулся к кролику и взял его зубами. Хвост задвигался – не завилял по-собачьи, но было похоже.

– Вот видишь! – воскликнул Эбенезер, и волк отпрянул.

Замелькали его лапы, и вот уже тает в зарослях серое пятно – будто призрак уплывает в глубину леса.

– Забрал! – возмутился Тень. – Ну что за шельма!..

– Но сначала предложил мне, – торжествующе возразил Эбенезер. – Так еще ни один волк не поступал, а этот сумел на миг подняться над своей звериной сущностью. Просто он очень голоден, вот и не удержался.

– Индейский подарок, – хмыкнул Тень.

Эбенезер отрицательно покачал головой:

– Ему было стыдно забирать. Ты же видел, как он хвостом вилял. Давал понять, что ему сильно есть хочется. Сильнее, чем мне.

Пес смотрел на зеленые своды сказочного леса, ловил ноздрями прель опада, крепкие пьянящие ароматы печеночного мха, волчьей стопы, тонких стебельков пастушьей сумки, новорожденных древесных листьев – запахи ранней весны.

– Может быть, однажды…

– Да-да, знаю-знаю, – перебил Тень. – Может быть, однажды удастся окультурить и волков. И кроликов, и белок, и всю прочую дикую живность. Любите вы, собаки, витать в облаках.

– Мы не витаем, – сказал Эбенезер. – Мечтаем – возможно. У людей была привычка мечтать. Они сидели и выдумывали всякое-разное. Так появились мы. Нас выдумал человек по имени Вебстер. Он долго с нами возился. Переделал нам горло, чтобы мы могли говорить. Изготовил контактные линзы, чтобы мы читали. А еще…

– Ну и много ли проку было людям от их мечтаний? – сварливо перебил пса Тень.

Да, это горькая правда, подумал Эбенезер. Людей на планете почти не осталось. Только засевшие в своих башнях мутанты – одному Богу известно, чем они там занимаются, – да все еще держится крошечная колония в Женеве. Остальные давным-давно перебрались на Юпитер. И там изменились – мало в них осталось человеческого.

Эбенезер медленно развернулся и, волоча хвост, побрел по тропе.

«Эх, жалко кролика, – размышлял он. – Такой был славный. И резвый, мастак бегать. Хотя на самом деле он не боялся. Сколько раз я гнался за ним, а он знал: нипочем не поймаю».

Но при всем при этом Эбенезер не мог сердиться на волка. Для волка кролик – не партнер в игре. Для волка не держат мясной и молочный скот, не растят на полях пшеницу, чтобы делать из нее собачье печенье.

– А ведь я обязан рассказать Дженкинсу, что ты сбежал, – ворчал безжалостный Тень, следуя за псом по пятам. – Тебе положено слушать, или забыл?

Эбенезер не ответил, семеня по тропе. Конечно, Тень прав. Не с кроликом надо было играть, а сидеть в усадьбе Вебстеров и слушать.

Слушать и чуять тех, кто приходит, – их звуки и запахи. Воспринимать всем существом. Это как будто внемлешь происходящему за стеной; разве что в твоем случае все очень слабое, зыбкое, подчас далекое, едва уловимое. Уловить-то можно, а вот понять…

«Это все он, живущий во мне зверь, – подумал Эбенезер. – Древний зверь, любитель выкусывать блох, грызть косточку, разрывать сусличьи норы. Он не дает мне слушать, заставляет тайком выбираться из дома и носиться за кроликами. Побуждает рыскать по лесу, когда надо читать книги, что теснятся на полках в классе.

Слишком быстро, – сказал он себе. – Мы движемся слишком быстро. Нам не дали положенного срока.

Тысячи лет понадобились человеку, чтобы невнятное ворчание превратилось в зародыш речи. Тысячи лет – чтобы впервые добыть огонь, еще тысячи – чтобы изобрести лук и стрелу. Тысячи лет – на постижение искусства обработки почвы и выращивания урожая. Тысячи лет – на переселение из пещеры в собственноручно построенный дом.

Мы же меньше чем через тысячу лет после того, как научились говорить, остались одни. Совершенно одни, если не считать Дженкинса».

Лес поредел; впереди высился холм, и по его склону, точно старые больные люди, разбредшиеся с тропы, взбирались чахлые, корявые дубки.

На вершине стоял дом – груда жилых и подсобных построек, – пустивший в землю корни и приникший к ней. Старость разрисовала его под окружающий пейзаж – под траву, цветы и деревья, под небо, ветер и погоду. Этот дом был построен людьми, полюбившими и его, и прилегающие акры, – точь-в-точь как теперь все это любят собаки. В нем жил и умирал легендарный клан, оставивший метеоритный след в столетиях. Тени людей из этого клана словно таятся в углах ненастными вечерами, когда в стрехах свистит ветер, когда рассказываются у горящего камина разные истории. О Брюсе Вебстере и Натаниэле, первопсе. О человеке по фамилии Грант, велевшем Натаниэлю передать другим поколениям Слово. О молодом Вебстере, пытавшемся добраться до звезд, и о Вебстере старом, который ждал его, день-деньской сидя на лужайке в инвалидном кресле. О чудовищах-мутантах – за ними собаки следили веками.

И вот люди покинули Землю, от славного клана осталось только имя, а теперь собаки делают то, что Грант однажды завещал Натаниэлю.

«Вам придется пойти дальше тем путем, которым шли мы к своей мечте. Вам придется считать себя людьми». Вот его слова, сказанные десять веков назад. И время наконец настало.

Собаки пришли в этот дом, когда он обезлюдел. Собрались со всех концов земли, вернулись туда, где первопес выговорил первые слова, прочел первую строчку. В усадьбу Вебстеров, где однажды родилась мечта о двойственной цивилизации, о том, как человек и собака, рука об лапу, пойдут в будущее.

– Мы делали все, что могли, – проговорил Эбенезер так, словно обращался к кому-то. – И продолжаем делать все, что можем.

С другой стороны холма донесся звон бубенчиков, сопровождаемый исступленным лаем. Щенки гнали коров в усадьбу на вечернюю дойку.

Здесь повсюду лежала серая вековая пыль. И не снаружи пробралась она в подземелье, а в нем создалась – за тысячу лет какая-то часть сооружения истаяла, обратилась в прах.

Джон Вебстер чуял едкий запах этой пыли, пробивающийся сквозь запах сырости, и слышал тишину – она словно мелодия звенела в голове.

Над пультом с тумблером, диском и полудюжиной шкал светилась одинокая люминесцентная лампочка. Страшась потревожить сонное безмолвие, Вебстер осторожно приблизился; казалось, ему на плечи давит тяжкий груз столетий. Рука потянулась к пульту робко, как будто Джон сомневался, что перед ним не иллюзия, и для полной уверенности требовалось прикосновение пальца к тумблеру.

Да, это не иллюзия. Тумблер, диск, шкалы, лампочка над ними – все настоящее. Зато больше ничего нет в этом тесном склепе. Вообще ничего, лишь голые стены.

Все так, как показано на древнем плане.

Джон Вебстер покачал головой в задумчивости: «А чего еще можно было ожидать? План сказал правду. План помнит. Забыли только мы. Забыли, а может, не знали, а может, нам было все равно. Наиболее вероятно третье – нас это никогда не интересовало. Впрочем, возможно, о существовании этого пульта было известно очень немногим. Потому что другим не полагалось знать. Секретность. Она соблюдалась неукоснительно, даром что пульт не пригодился. Считалось, что может наступить день…»

Джон смотрел на пульт и колебался. Вновь медленно протянул руку, затем отдернул. «Не стоит, – сказал он себе, – не стоит. Ведь план не дал никакой подсказки насчет предназначения этого подземелья, насчет техники, которая заработает от прикосновения пальца к тумблеру».

«Оборона», – сказал план.

И только.

Оборона!

Тысячу лет назад решено было ее создать. В ней уже тогда не было никакой необходимости, но она должна была существовать. Защита на крайний случай, на случай неизвестно чего. Да, человеческое братство даже в ту пору было зыбким – одно неосторожное слово, одно необдуманное действие могло его погубить. Спустя десять мирных веков все еще жила память о войне. О ней никогда не забывал Всемирный комитет. Война – это то, к чему надо быть постоянно готовым, то, чего категорически нельзя допустить.

Вебстер застыл в неподвижности, обратившись в слух, – в этом подземелье бился пульс самой истории. Истории, которая прошла весь свой путь и уперлась в тупик. Стремительный кипучий поток разлился по низине и превратился в стоячее болото, где не бурлят водовороты желаний и стремлений, а снуло коротает свой век горстка последних людей.

Вебстер протянул руку, приложил ладонь к стене, ощутил скользкий холод камня, шершавый ток стронутой пыли. Фундамент империи, подумал он. Ее подвальный этаж. Закладной камень могучего здания, что гордо вознеслось высоко над землей. Когда-то в этой громадине гудела деловая жизнь всей Солнечной системы.

Да, это была империя, но зиждилась она не на завоеваниях, а на упорядоченных людских отношениях, на уважении, на чуткости и взаимопонимании.

Человеческому правительству здесь жилось и работалось спокойно, потому что оно верило в надежность и мощь своей обороны. И оборона действительно была надежной и мощной – да разве могло быть иначе? В те времена люди трудились на совесть, учитывали абсолютно все. Они прошли очень суровую школу и прекрасно знали, что нужно делать.

Вебстер медленно развернулся и взглянул на тропинку, протоптанную им в пыли. Беззвучно ступая в собственные следы, он вышел, затворил за собой тяжелую дверь и повернул штурвал замка, предоставив подземелью и дальше бережно хранить свою тайну.

Поднимаясь по подземным лестницам, он думал: «Теперь можно писать книгу. Почти все материалы собраны, у меня готов четкий план. Это будет блестящий исторический трактат, все объясняющий… и даже интересный – если кому-то доведется его прочесть».

Но он был уверен, что книга останется непрочитанной. Ни у кого не найдется времени или желания.

Вебстер долго стоял на широкой мраморной лестнице перед своим домом, глядел на улицу. Красивая улица, сказал он себе. Самая очаровательная в Женеве. С деревьями на обочинах, с ухоженными клумбами, с пешеходными дорожками, выскобленными и надраенными до блеска неутомимыми роботами.

И на этой улице ни единой души. Впрочем, ничего странного – роботы заканчивают уборку рано, а людей в городе живет немного.

С макушки высокого дерева разлилась трель. Песня радости и счастья, песня о солнце и цветах щедро лилась из пернатого горлышка.

Очаровательная улица дремала на солнышке, как и весь огромный город, давно утративший смысл существования. На этой улице носиться бы хохочущей ребятне, прогуливаться влюбленным парам, отдыхать в тенечке старикам. Этому городу – единственному на Земле, последнему на Земле – полниться бы шумом жизни и деловой суетой…

Птица пела, человек стоял на лестнице и смотрел, тюльпаны блаженно кивали под легким пряным ветерком, что веял вдоль улицы.

Вебстер повернулся к двери, повозившись, отворил, шагнул через порог.

Его встретила мрачная тишина. Как в церкви: витражные стекла, мягкие ковры, глянец на потемневшем от времени дереве, мерцание серебра и меди в лучах, проникающих сквозь стрельчатые окна. Над камином широкая картина в приглушенных тонах: дом на холме.

Этот дом пустил корни, вцепился в землю мертвой хваткой. Из трубы идет дым, и ветер жиденько размазывает его по серому грозовому небу.

Вебстер пересек комнату, не слыша собственных шагов. «Ковры, – подумал он. – Ковры берегут здесь покой. Рэндалл хотел тут все изменить, но я не позволил – и правильно сделал. Должно же сохраниться нечто старое, то, за что человек может держаться, – наследие, завет, обещание».

Он приблизился к рабочему столу, щелкнул выключателем настольной лампы. Медленно опустился в кресло, потянулся к папке с записями. Раскрыл, глянул на титульную страницу: «Исследование функционального развития города Женева».

Смелое название. В нем и чинность, и эрудиция. А за ним – уйма труда. Двадцать лет корпения в пыльных архивах, двадцать лет чтения и сопоставления, двадцать лет изучения слов и деяний тех, кого уже нет. Сколько просеяно фактов, сколько отбраковано лишнего и осмыслено содержательного – и в результате выявлена тенденция в жизни не только города, но и всего человечества. Не панегирики героям, не легенды – факты, и только факты.

А факты, как известно, упрямая вещь.

Раздался звук. Не шаги, а слабый шорох – и Вебстер понял, что он в комнате уже не один. Развернулся вместе с креслом. Сразу за границей круга света от настольной лампы стоял робот.

– Прошу прощения, сэр, – сказал он, – я счел необходимым доложить. На морском берегу вас ожидает мисс Сара.

Вебстер чуть заметно вздрогнул.

– Мисс Сара? Гм… Давненько ее здесь не было.

– Да, сэр, – подтвердил робот. – Когда она вошла в дом, сэр, это было почти как в прежние времена.

– Спасибо, Роско, что сообщил, – поблагодарил Вебстер. – Я сейчас же пойду к ней. А ты принеси что-нибудь выпить.

– Она пришла со своими напитками, сэр, – сказал Роско. – Что-то от мистера Баллентри.

– От Баллентри?! – воскликнул Вебстер. – Надеюсь, это не отрава.

– Я наблюдал за мисс Сарой, сэр, – сообщил Роско. – Она сама пила и сейчас выглядит вполне здоровой.

Вебстер встал, пересек комнату, прошел по коридору, распахнул дверь. Навстречу хлынул шум прибоя. Вебстер заморгал, ослепленный блеском горячего песчаного пляжа, протянувшегося узкой полосой от горизонта к горизонту. Впереди расстелилась омытая солнцем синева с белыми мазками пенных гребней.

Вебстер шагал, хрустя песком. Глаза привыкали к яркому солнцу.

Он разглядел Сару, сидевшую в светлом парусиновом кресле под пальмами. Возле кресла на столике стоял кувшин – типично женский, в пастельных тонах.

Пахло солью, ветер с моря развеивал солнечную жару.

Женщина услышала приближение Вебстера, встала, протянула руки навстречу. Он прибавил шагу, сжал ее кисти, вгляделся в лицо.

– Ни на минуту не постарела, – сказал он. – Красавица, как и в тот день, когда мы впервые встретились.

Она улыбалась; глаза были очень ясны.

– А у тебя, Джон, чуть прибавилось седины на висках. Но от этого ты только похорошел.

Он рассмеялся:

– Сара, мне уже почти шестьдесят. Подползает средний возраст.

– А я не с пустыми руками, – сказала Сара. – Это из последних шедевров Баллентри. Сократит твой возраст вдвое.

– Удивляюсь, что Баллентри не сократил вдвое население Женевы своими снадобьями.

– Это снадобье ему удалось на славу.

Вебстер убедился, что Сара не преувеличила: напиток легко пьется и вкус необычен – наполовину металлический, наполовину экстатический.

Вебстер придвинул второе кресло, сел напротив Сары и вопросительно посмотрел на нее.

– Красиво тут у тебя, – произнесла она. – Рэндалл постарался?

Вебстер кивнул:

– Разгулялся на всю катушку, пришлось его палкой гнать. А его роботы! Они еще безумнее, чем он.

– Но мастер отменный. Соорудил для Квентина марсианскую комнату – это и впрямь нечто неземное.

– Могу представить, – кивнул Вебстер. – Здесь он тоже хотел устроить уголок дальнего космоса. Дескать, чтобы было где посидеть и подумать. Еще и обиделся, когда я не разрешил.

Вебстер тер большим пальцем тыльную сторону левой кисти, глядя на синий дымчатый горизонт. Сара наклонилась вперед, приподняла его палец.

– Бородавки так и не свел?

– Ага, – ухмыльнулся он. – Давно надо было это сделать, да все времени не находилось. Я же такой занятой. Да и привык к ним.

Она отпустила палец, и Вебстер возобновил рассеянное потирание.

– Да, ты занятой, – сказала Сара. – Редко показываешься на люди. Как продвигается работа над книгой?

– Вот-вот начну писать, – ответил Вебстер. – Пока распределяю материал по главам. Сегодня кое-что проверил напоследок – нужна была полная уверенность. Спустился в подвал старого здания Солнечной администрации. Там что-то военное. В пультовой сдвинешь рычажок…

– И что будет?

– Не знаю. Надо думать, что-то серьезное. Надо бы разобраться, да что-то душа не лежит. И так двадцать лет копаюсь тут в пыли, наглотался ее досыта.

– У тебя удрученный голос, Джон. И усталый вид. Зря ты себя заездил. Ну правда, какая необходимость? Тебе надо отдыхать, путешествовать. Еще выпьешь?

Он отрицательно покачал головой:

– Спасибо, Сара, не буду. Не в настроении я. Мне страшно, Сара.

– Страшно?

– Эта комната, – сказал Вебстер. – Иллюзия. Зеркала создают иллюзию расстояния. Вентиляторы гонят воздух через струи рассола, насосы создают волну. Солнце – синтетическое. Если оно мне надоест, достаточно щелкнуть переключателем, и будет луна.

– Иллюзия, – произнесла Сара.

– Вот именно, – кивнул Вебстер. – Все, что у нас есть, – иллюзии. Нет настоящей работы, серьезного занятия. Незачем трудиться, некуда идти. Я вкалываю по двадцать часов в сутки; я напишу книгу, которую ни одна живая душа не прочтет. От людей и потребуется-то сущий пустяк – выделить на чтение какое-то время. Но они не удосужатся. Им неинтересно. Казалось бы, что стоит – прийти ко мне и попросить экземпляр, а если некогда, только дай знать – я сам охотно принесу. Но этого не случится. Моя книга отправится на склад, где уже пылятся все книги, появившиеся на свет до нее. Спросишь, какова же моя награда за труды? А я тебе скажу: двадцать лет подвижничества, двадцать лет самообмана, двадцать лет душевного равновесия.

– Я понимаю, Джон, – тихо сказала Сара. – Все понимаю. Мои последние три картины…

– Что с ними, Сара? – вскинул глаза Вебстер.

Она пожала плечами:

– Ничего, Джон. Никому они не понадобились. Говорят, это уже не модно. Натурализм безнадежно устарел. Сейчас в ходу импрессионизм. Мазня…

– Мы слишком богаты, – сказал Вебстер. – Мы получили все… Все – и ничего. Когда человечество переселилось на Юпитер, те немногие, кто остался, унаследовали Землю, и она оказалась чересчур велика для нас. Мы не справились с таким громадным хозяйством. Не научились им управлять. Мы решили, что владеем Землей, но на самом деле это она владеет нами. Свалившееся на нас сокровище страшит, подавляет волю.

Сара коснулась его руки:

– Бедняжка Джон.

– Мы не можем вечно жить иллюзиями, – сказал он. – Однажды кому-то из нас придется взглянуть правде в глаза и начать все снова, с чистого листа.

– Я…

– Что, Сара?

– Я пришла попрощаться.

– Попрощаться?

– Я выбрала Сон.

Ужаснувшись, Вебстер взвился на ноги:

– Нет!..

Она рассмеялась, но это был натужный смех.

– Джон, а давай и ты со мной. Заснем на несколько веков. Может, когда проснемся, все окажется иным.

– И это по той единственной причине, что никто не заинтересовался твоими картинами?

– Нет, Джон. Причина другая, и ты ее только что назвал. Иллюзии. Я все понимала, чувствовала, но не могла с этим смириться.

– Но ведь Сон – тоже иллюзия.

– Конечно. Вот только спящий не осознает этого; ему кажется, что все реально. Нет ограничений, нет страхов, кроме тех, что созданы намеренно. Все очень естественно, Джон, – естественней, чем в жизни. Я ходила в Храм, мне там все объяснили.

– А что бывает по пробуждении?

– Адаптация. В какой бы эпохе ни проснулся человек, какая бы ни была там жизнь, ему помогут приспособиться. Он будет жить в этой эпохе так, будто там и родился. А может быть, даже лучше. Кто знает? Да, может быть, и лучше…

– Не может, – мрачно возразил Джон. – Если только кое-кто не сделает для этого кое-что. А люди, которые предпочли спрятаться во Сне, не станут ради этого «кое-чего» просыпаться.

Сара съежилась в кресле, и Вебстер устыдился:

– Извини. Я не о тебе. И не о ком-то конкретно. Обо всех нас.

Пальмы громко шептались, поскрипывали ветками. Лужицы, оставленные волной на песке, поблескивали на солнце.

– Я не стану тебя отговаривать, – сказал Вебстер. – Ты же все обдумала, знаешь, чего хочешь.

«Ведь у нас не всегда было так, – подумал он. – Давным-давно, тысячу лет назад, из-за подобного решения люди бы спорили с пеной у рта. Но джувейнизм положил конец мелким разногласиям. Джувейнизм многим вещам положил конец».

– Я часто спрашиваю себя, – мягко произнесла Сара, – могли ли мы остаться вместе…

Он раздраженно отмахнулся:

– Просто еще одна потеря – среди всего, чего лишился человеческий род. Если подумать, мы потеряли чудовищно много. Семейные связи и бизнес, работу и жизненные цели. – Вебстер посмотрел на нее в упор. – Сара, если хочешь вернуться…

Она покачала головой:

– Невозможно, Джон. Все давно в прошлом.

Он кивнул. Да, тут не поспоришь.

Сара встала и протянула руку:

– Надумаешь лечь в Сон, найди меня. Для тебя зарезервировано место рядом со мной.

– Вряд ли это случится, – сказал он.

– Что ж… тогда прощай, Джон.

– Подожди, Сара. Ты ничего не сказала о нашем сыне. Я нечасто с ним встречался, но…

Она рассмеялась:

– Том уже почти взрослый. И знаешь, что странно? Он…

– Я так давно его не видел, – вздохнул Вебстер.

– Что тут удивительного? Том редко бывает в городе. Это из-за хобби. Похоже, он от тебя кое-что унаследовал. Что-то вроде новаторства. Не знаю, как точнее это назвать.

– Ты про тягу к открытиям? Про поиск чего-то необычного?

– Про необычное – да, но не про открытия. Он просто уходит в лес и живет там как может. С несколькими друзьями. Мешок соли, лук со стрелами… Да, это странная причуда, но ему ужасно нравится. Говорит, кое-чему учится там. И выглядит он таким здоровым… На волка похож. Сильный, поджарый, и во взгляде что-то такое…

Она повернулась и пошла.

– Увидимся возле Храма, – сказал Вебстер.

Сара покачала головой:

– Не надо, Джон. Пожалуйста, не приходи.

– Ты забыла кувшин.

– Дарю на память. Там он мне не пригодится.

Вебстер надел пластмассовый мыслешлем, нажал на столе кнопку записывающего устройства.

«Глава двадцать шестая», – подумал он, а устройство защелкало, зафырчало и вывело: «Глава XXVI».

Вебстер потратил минуту, чтобы сосредоточиться, упорядочить в голове сведения, уточнить схему главы, затем возобновил мысленную диктовку. Устройство щелкало, булькало и гудело, выдавая ровные строки:

Машины продолжали функционировать под надзором роботов, производя все то же, что и прежде. А роботы были уверены, что иначе нельзя, что у них есть право трудиться, – и право, и обязанность делать то, ради чего они созданы.

Трудились машины, и трудились роботы, и вместе они производили материальные ценности, как будто никуда не делись потребители таковых, как будто на планете по-прежнему жили миллиарды людей вместо жалких пяти тысяч.

И эти пять тысяч оставшихся – или брошенных? – вдруг оказались хозяевами мира, которым прежде владели миллиарды. Эти пять тысяч унаследовали товары и услуги, предназначавшиеся для миллиардов.

На планете не было правительства, поскольку в нем отсутствовала всякая надобность. Конфликты и преступления, ранее сводившиеся правительством к минимуму, теперь не увеличились в числе благодаря унаследованному пятью тысячами богатству. Какой смысл воровать, если можно просто взять то, что тебе нужно? Зачем ссориться с соседом из-за клочка земли, когда бесхозна почти вся суша? Буквально в одночасье термин «имущественные права» стал не более чем фигурой речи в мире, где никто ни в чем не нуждался.

Задолго до этого в обществе практически сошла на нет насильственная преступность, а экономическая борьба опустилась до уровня мелких трений; в таких обстоятельствах исчезла нужда в государственном управлении. Как и в многочисленных таможенных и иных процедурах, обременявших человечество с момента зарождения торговли.

Исчезли и деньги, ведь в мире, где любую вещь можно просто взять на складе или заказать роботам, средства платежа бесполезны.

Как только человечество избавилось от экономического давления, ослабло и давление социальное. Больше не нужно было приспосабливаться к нормам и обычаям, игравшим столь важную роль в мире до переселения человечества на Юпитер – в мире, который не мыслил жизни без коммерции.

Веками терявшая почву под собой религия теперь исчезла напрочь. Семья, сохранявшаяся благодаря традициям и необходимости в материальном обеспечении и самозащите, распалась. Мужчина и женщина могли прожить друг с другом сколько захотят и расстаться когда захотят. Поскольку не было ни экономических, ни социальных причин сохранять брак от свадьбы до могилы.

Вебстер очистил разум; машина выжидающе урчала. Он снял мыслешлем и перечитал последний параграф.

«Вот он, корень проблемы, – подумал Вебстер. – Эх, если бы остались семьи… Если бы мы с Сарой не разошлись…»

Потирая бородавки на руке, он размышлял:

«Чья у Тома фамилия, моя или ее? Обычно берется фамилия матери. Я и сам такую носил, но мама потом уговорила поменять. Сказала, отцу будет приятно, а сама она ничего не имеет против. Сказала, что гордится его фамилией, что я его единственный отпрыск, а у нее есть другие дети.

Эх, если бы мы с Сарой не разлучились… Тогда бы мне стоило для чего-то жить. Сара не решилась бы на Сон, не легла бы в резервуар с жизнеподдерживающей жидкостью. Что за сны она выбрала, хотелось бы знать, какого рода синтетическую жизнь предпочла? Спросить ее я так и не рискнул. Да и не спрашивают о таком, в конце-то концов».

Он снова надел шлем и стал четко формулировать мысли. Устройство ожило, застрекотало.

Человечество пребывало в ступоре. Но недолго. Человечество пыталось действовать. Но недолго.

Ведь пять тысяч просто не могли выполнять работу миллионов, которые переселились на Юпитер, чтобы начать лучшую жизнь в чужих телах. У пяти тысяч не было для этого ни навыков, ни желаний, ни стимулов.

Зато был психологический фактор. Тяжкий груз традиций давил на разум тех, кто остался на Земле. Джувейнизм не позволял им обманывать себя и других, заставлял мириться с тщетностью любых попыток продлить существование цивилизации. Джувейнизм не признавал ложной доблести. А ведь именно в ней так сильно нуждались эти пять тысяч – в слепой безрассудной доблести, испокон веков побуждавшей нас идти навстречу неведомому. То, чем теперь занимались люди, не шло ни в какое сравнение с тем, что они совершили ранее, но по крайней мере они поняли наконец, что былое предназначение человечества совершенно недостижимо для оставшихся пяти тысяч.

Этим оставшимся живется неплохо. Так стоит ли тревожиться? Есть пища, одежда и кров, есть предметы роскоши, есть общение и развлечения… Чего ни пожелай, все получишь.

Человечество опустило руки. Человечество решило жить в свое удовольствие. Человечество обнулило свои достижения и вступило в лишенный смысла рай.

Вебстер снял шлем и отключил записывающее устройство.

«Вот бы кто-нибудь это прочел, когда я закончу работу, – подумал он. – Прочел и понял. Осознал, к чему пришло человечество.

Конечно, я могу объяснить. Я могу выйти к людям, могу хватать каждого за пуговицу и делиться соображениями. И они поймут, на то и джувейнизм. Но понять – не значит заинтересоваться. Они задвинут услышанное на задворки разума, чтобы разобраться когда-нибудь на досуге, но не разберутся – для этого не найдется времени или желания.

Они так и будут валять дурака, тешиться бесполезными хобби, вместо того чтобы заниматься настоящим делом. Рэндалл с его свитой роботов-шутов ходит по соседям и навязывает перестройку домов. Баллентри не жалеет времени на изобретение новых алкогольсодержащих смесей. Ну а Джон Вебстер двадцать лет кряду копается в истории одного-единственного города».

Тихо скрипнула дверь, и Вебстер развернулся вместе с креслом. В комнату неслышно вошел робот.

– В чем дело, Роско?

Робот остановился – смутный силуэт в заполненной вечерним сумраком комнате.

– Пора ужинать, сэр. Я пришел спросить…

– Спрашивай о чем хочешь, Роско, – сказал Вебстер. – А еще можешь заняться камином.

– Надо только зажечь, сэр.

Роско пересек комнату, склонился перед очагом. На его ладони заиграло пламя, перекинулось на дрова. Ссутулившись в кресле, Вебстер смотрел, как по поленьям взбираются оранжевые язычки, и слушал, как бормочет тяга в горловине дымохода.

– Очень уютно, сэр, – сказал Роско.

– Тебе тоже нравится?

– Безусловно, сэр.

– Это родовая память, – важно проговорил Вебстер. – Память о кузнечном цехе, где тебя выковали.

– Вы серьезно, сэр? – спросил робот.

– Нет, Роско, я пошутил. Анахронизмы, вот кто мы с тобой. В нынешние времена мало у кого из людей в доме есть очаг. Какая в нем практическая надобность? Хотя, пожалуй, польза все же есть. Как-то очищает, успокаивает…

Роско заметил, куда смотрит хозяин – на картину, озаряемую бликами огня.

– Так жалко мисс Сару, сэр.

Вебстер покачал головой:

– Не надо ее жалеть, Роско. Она знает, чего хочет. Как бы выключить одну жизнь и включить другую. Войдет в Храм и уснет на многие годы, а когда проснется, у нее уже будет новая судьба. И эта судьба, Роско, окажется счастливой, потому что именно такую запланировала для себя Сара.

Памятью он вернулся к тому, что происходило в этой комнате давным-давно.

– Картину написала она, – сказал он. – Не пожалела времени, очень старалась уловить то, что ей хотелось выразить. Смеялась надо мной, говорила, что на картине есть и я.