Текст книги "Прелесть"

Он запихнул газету в карман пиджака и совсем выпростал рубашку из брюк. Пришлось расстегнуть несколько пуговиц, чтобы сделать достаточно хороший узел.

Харрингтон постарался скрутить узел покрепче, чтобы он вдруг не развязался, и туго затянул его, чтобы нельзя было снять рубашку, не развязав узла.

И сочинил глупую строчку, которая должна сопровождать узел на рубашке: Этот узел мне напомнит, что я – не последний джентльмен.

Потом вышел из дома, спустился по ступеням, обогнул дом и зашел в сарай, где хранился садовый инвентарь.

Там он долго жег спички, пока не отыскал кувалду. Так, с ней в руке, Харрингтон и пошел к машине.

И все это время неустанно повторял в уме ту самую строку: Этот узел мне напомнит, что я – не последний джентльмен.

Когда Харрингтон двинулся к двери с табличкой «ХАРВИ», вестибюль «Ситуации» блистал точно так же, как и прежде, и был таким же тихим и пустынным.

Он ожидал, что дверь будет заперта, но она оказалась открытой, и он вошел внутрь, аккуратно прикрыв ее за собой.

И оказался на узком балкончике, по кругу огибавшем зал. Позади была стена, а впереди – перила. А в обрамленном балконом колодце находилось не что иное, как сам Харви.

«Здравствуй, сынок, – произнес Харви, точнее, раздался его голос в мозгу Харрингтона. – Здравствуй, сынок. Я рад, что ты вернулся домой».

Харрингтон стремительно шагнул к перилам, прислонил к ним кувалду и ухватился за ограждение обеими руками, чтобы заглянуть в колодец, ощутив всеохватную отцовскую любовь, изливающуюся от этого предмета, громоздящегося на дне колодца, – давным-давно позабытую любовь, исходившую от существа с трубкой, в твидовом пальто и с седыми бакенбардами.

Под горло подкатил комок, глаза увлажнились, и Харрингтон забыл пустынную улицу снаружи и все свои одинокие годы.

А любовь все изливалась; любовь, понимание и легкое недоумение, что он ожидал встретить здесь что-либо, кроме любви – любви предмета, с которым был связан столь интимными узами на протяжении всех тридцати лет.

«Ты на славу потрудился, сынок, я горжусь тобой. Я рад, что ты снова вернулся ко мне домой».

Харрингтон склонился через перила, стремясь приблизиться к скрытому на дне колодца отцу, и тут одна из перекладин ограждения попала на узел, завязанный на рубашке, и тот больно впился в живот.

Тут же сработал рефлекс, и Харрингтон почти автоматически сказал: Этот узел мне напомнит, что я – не…

А потом повторил это вполне сознательно и с пылом, словно песнопение: Этот узел мне напомнит, что я – не последний джентльмен. Этот узел мне напомнит, что я – не…

Он уже кричал, пот струился по его лицу, а он отчаянно, будто пьяный, старался оторваться от перил и по-прежнему осознавал, что отец здесь и ни на чем не настаивает, ничего не требует – лишь выражает легкое огорчение и недоумение по поводу подобной сыновней неблагодарности.

Рука Харрингтона соскользнула с перил, пальцы нащупали рукоятку кувалды, охватили и сжали ее, а потом рука поднялась уже с кувалдой – для броска.

Но еще во время его замаха позади клацнула дверная защелка, и Харрингтон резко развернулся.

В дверном проеме стоял Сэдрик Мэдисон, а на его похожем на маску смерти лице было выражение олимпийского спокойствия.

– Избавьте меня от него! – заорал Харрингтон. – Пусть он меня отпустит, а не то я вас прикончу!

И сам был удивлен тому, что готов подписаться под каждым словом, тому, что при всей своей мягкости обнаружил в своем сердце готовность убить человека не задумываясь.

– Ладно, – ответил Мэдисон, и отцовская любовь исчезла, а мир стал холоден и пуст, и только они двое стояли лицом к лицу. – Мне жаль, что так получилось, Харрингтон. Вы первый…

– Вы решили рискнуть, вы пытались отпустить меня. И чего же вы ждали – что я буду слоняться вокруг да гадать, что это вдруг со мной случилось?

– Я приму вас обратно. Это была неплохая жизнь, и вы сможете снова зажить точно так же.

– Уж на это вас станет! Вы с Уайтом и все остальные…

Мэдисон очень спокойно вздохнул.

– Выбросьте Уайта из головы. Бедный дурачок думает, что Харви… – оборвал фразу, не договорив, и хихикнул. – Поверьте, Харрингтон, это хитрое и надежное оборудование. Оно даже получше Дельфийского оракула.

Он был уверен в себе, уверен настолько, что Харрингтона прошила дрожь ужаса, ощущение, что его поймали в ловушку, загнали в угол, из которого уже никогда не вырваться.

«Взяли врасплох, в клещи, – подумал он. – Впереди – Мэдисон, позади – Харви». Теперь Харви мог в любую секунду обрушить новый удар, и, несмотря на все сказанное, несмотря на стиснутую в руке кувалду, несмотря на связанную в узел рубашку и глупую рифмовку, Харрингтон с отчаянием понял, что вряд ли сумеет преодолеть этот удар.

– Мне невдомек ваше удивление, – мягко продолжал Мэдисон. – Ведь Харви, фактически говоря, все эти годы был вам отцом, почти отцом, а может – даже больше, чем отцом. Во дне и в ночи вы были с ним так близки, как ни с одним другим существом. Он присматривал и заботился о вас, а порой руководил вами, и ваша взаимосвязь была куда ощутимее, чем вы только можете представить.

– Но зачем? – спросил Харрингтон, отчаянно пытаясь отыскать какой-нибудь выход, какое-нибудь средство обороны, более существенное, чем узел на рубашке.

– Не знаю, как объяснить вам, чтобы вы поверили, – серьезно ответил Мэдисон, – но отцовские чувства вовсе не были уловкой. В это самое мгновение вы гораздо ближе Харви… пожалуй, даже мне, чем могли быть близки любому другому созданию. Никто не мог бы столько работать с вами, как Харви, и не выработать глубокой привязанности. И он, и я не желаем вам ничего, кроме добра, – так позвольте же нам доказать это.

Харрингтон хранил молчание, но внутренне заколебался, хотя и понимал, что колебаться не следует. Просто слова Мэдисона не лишены смысла.

– Мир, – продолжал тот, – холоден и беспощаден и не пожалеет вас. Вы не сумели создать теплый и приятный мир – и то, что перед вами, не может не оттолкнуть вас. У вас нет никакого повода оставаться в таком мире. Мы в силах вернуть знакомый вам уют, мы дадим вам безопасность и комфорт, и тогда вы наверняка будете счастливы. Оставаясь таким, как есть, вы не обретете взамен ничего. В возврате к любимому вами миру нет ни следа нелояльности по отношению к человечеству. Теперь вы не можете ни ранить человечество, ни нанести ему вред. Вы сделали свое дело…

– Нет! – крикнул Харрингтон.

Мэдисон покачал головой:

– Странные все-таки вы существа, Харрингтон.

– Существа! – завопил Харрингтон. – Вы говорите так, будто…

– Вы не лишены своего величия, но вас надо постоянно подталкивать, чтобы вытащить его наружу. Вас надо тешить и лелеять, вас надо подвергать опасности, вам надо создавать проблемы. Вы похожи на детей, и мой долг, Харрингтон, моя святая обязанность возвести вас до величия. И я не позволю ни вам, ни кому-либо другому помешать исполнению этого долга.

«Так вот она, истина, – вопит в темных, жутких коридорах запоздалого осознания. Она была там все время, – думал Харрингтон, – но я не видел ее».

Чисто рефлекторно он взмахнул кувалдой, словно сделав жест ужаса и отвращения, и словно со стороны услышал свой собственный голос, вопивший:

– Ах, черт вас дери, так вы даже не человек!

И когда он стал опускать кувалду по дуге вперед, Мэдисон уклонился в сторону, чтобы пропустить ее мимо. При этом его лицо, его руки и тело изменились, хотя слово «изменились» не совсем подходит – он словно расслабился; тело, лицо и руки, являвшие собой Мэдисона, перетекали обратно в свою привычную форму после долгого и томительного пребывания в виде человеческого тела. Человеческая одежда лопнула и разлетелась, словно давление изменяющейся плоти разодрало ее в клочья.

Он оказался крупнее – или так только казалось? – словно вынужден был стиснуть свои размеры, вписываясь в человеческие стандарты. И все-таки Мэдисон был гуманоидом, его похожее на маску смерти лицо почти не изменилось, лишь приобрело зеленоватый оттенок.

Кувалда громыхнула о пол и заскакала по стальной поверхности балкона, а существо, бывшее Мэдисоном, склонилось вперед с уверенностью чужака. Из Харви излился ураган ярости и отцовского гнева, а Харрингтон был нашкодившим и заслужившим наказание ребенком. Наказанием же служила смерть, ибо ни один непослушный ребенок не имеет права мешать выполнению великого и святого долга. И, стоя в потоке ураганного бешенства, от которого заколебался разум, Харрингтон ощутил неразрывное единство между машиной и чужаком, словно те двигались и думали в унисон.

Раздался рычащий, кашляющий звук ярости, и Харрингтон вдруг обнаружил, что близится к чужой твари, растопырив пальцы и напрягая мускулы, чтобы схватить и разодрать на куски врага, вынырнувшего из окружающей пещеру тьмы. Он двигался вперед, прочно упираясь в землю полусогнутыми ногами, а в сознании гнездился глубинный страх – ужасный, приводящий в трепет страх, который и толкал его вперед. Но превыше страха была уверенность в силе, таящейся в его зверином теле.

На мгновение Харрингтона повергло в ужас сознание, что рычание и кашель исходят от него самого, а с его клыков каплет пена ярости битвы. Но потом ужас отступил, ибо теперь он наверняка знал, кто он такой, и все его прочие, пережитые и возможные личности отступили и растворились в его звериной сущности и неудержимом стремлении убивать.

Его руки дотянулись до чуждой плоти, схватили и начали раздирать ее в клочья, срывать ее с костей, и в диком, бешеном хаосе убийства он почти не чувствовал и не замечал, как его полосуют чужие когти и бьет чужой клюв.

Где-то раздался крик, пронзительный вопль чьего-то чужого страдания и боли, и все было кончено.

Харрингтон склонился над лежащим на полу телом и сам удивился урчанию, по-прежнему клокотавшему в горле.

Он выпрямился, поднял руки и при этом тусклом свете разглядел, что они испачканы липким алым, а доносившиеся из колодца вопли Харви постепенно угасали затихающим стоном.

Харрингтон склонился над перилами и заглянул в колодец – из каждой щели, из каждого стыка Харви изливалась в колодец какая-то темная волокнистая субстанция, словно жизнь и разум истекали из Харви на землю.

А еще откуда-то доносился голос (голос ли?): «Дурак! Взгляни на дело рук своих! Что станется с тобой теперь?»

– Справимся как-нибудь, – сказал Харрингтон – не последний джентльмен, но уже и не пещерный человек.

На одной руке у него был глубокий порез, из которого сочилась кровь, пропитывая ткань разодранного рукава пальто, одна половина лица была мокрой и липкой, но в остальном все было в порядке.

«Мы так долго вели вас по пути истинному, – сказал умирающий голос, ставший теперь слабым и далеким. – Мы вели вас по нему столько веков…»

«Да, – подумал Харрингтон. – Да, друг мой, вы правы. Некогда это был Дельфийский оракул, но сколько еще было эпох до того? Вы делали это с умом. Прежде – оракул, теперь – аналитический компьютер. А что в промежутке – монастырь? дворец? счетная палата?»

Хотя, наверно, вовсе не обязательно заниматься этим непрерывно. Достаточно вмешательства в каких-то критических точках.

И какова же была истинная цель этой деятельности? Направить запинающиеся шаги человечества, заставить людей мыслить так, как нужно чужим? Или приспособить человечество к нуждам этой инопланетной расы? А как выглядела бы культура человечества, если бы обошлось без вмешательства?

А сам он, гадал Харрингтон, не послужил ли он простой ширмой? Не он ли тот человек, в чей удел входило написать последний вердикт человечества после столетий формовки? Конечно, не своими словами, а словами этих двоих – того, в колодце, и этого, на балконе. Но двое ли их было? Быть может, только один? Или они были единым целым – каждый был лишь продолжением другого? Ибо когда умер Мэдисон, скончался и Харви.

– Твоя беда, дружок, – сказал Харрингтон лежавшему на полу существу, – что ты и сам во многом напоминал человека. Ты был слишком самоуверен и потому совершал ошибки.

А самой большой ошибкой была та, что они позволили ему в одной из ранних книг описать неандертальца.

Он медленно пошел к двери и на мгновение задержался у порога, чтобы оглянуться на громоздящееся на полу скорченное тело. Его найдут через час-другой и вначале, вероятно, подумают, что это Мэдисон; потом заметят изменения и поймут, что это не Мэдисон. И все будут весьма озадачены, особенно тем, что сам Мэдисон исчез. А еще будут гадать, что случилось с Харви, ведь тот больше не заработает. И найдут кувалду!

«Кувалда! Боже милосердный, я едва не забыл кувалду!»

Харрингтон вернулся и взял кувалду, внутренне содрогаясь от страха перед тем, что могло бы случиться, забудь он ее там. Его отыскали бы по отпечаткам пальцев, и полиция тут же явилась бы, чтобы узнать, что ему известно.

Но на перилах тоже должны быть отпечатки пальцев, надо стереть их.

Он вытащил носовой платок и начал вытирать перила, недоумевая, зачем так утруждается, ведь в его поступке нет никакой вины.

«Невинен!» – твердил он себе.

Но так ли это?

Был ли Мэдисон злодеем или благодетелем?

На этот вопрос не даст ответа никто.

По крайней мере, пока. Вероятно, теперь это останется загадкой навеки – ведь человечество так прочно встало на предначертанный ему путь, что может так и остаться в колее. А Харрингтону до конца дней своих придется гадать, добру или злу послужило его деяние.

Он будет выискивать знаки и намеки, раздумывать над каждой тревожной новостью: быть может, эта лежащая на полу тварь предотвратила бы ее. Он будет просыпаться в ночи, терзаемый кошмарами об идиотской гибели пришельца от его, Харрингтона, собственной руки.

Харрингтон кончил полировать перила и пошел к двери. Тщательно протерев ее ручку, он закрыл ее за собой. И, словно подводя итог, развязал узел на рубашке.

Ни в вестибюле, ни на улице никого не было, и он немного постоял, озирая ее в холодном мертвенном свете утра.

Харрингтон съежился перед этим утренним светом и перед улицей, являвшимися символами этого мира. Ибо ему казалось, что улица криком кричит о его виновности.

Он знал, что есть способ забыть обо всем – стереть это из памяти раз и навсегда. Даже теперь еще цела тропинка, которая приведет его к комфорту и безопасности и даже – да, к самодовольству; и ступить на нее – почти неодолимое искушение. А почему бы и нет? Нет никакого повода отказываться. Для всех, кроме него, не будет никакой разницы.

Но он упрямо покачал головой, словно стараясь отогнать этим подобную мысль.

Перехватив кувалду другой рукой, он перешел улицу, открыл заднюю дверцу своей машины и швырнул кувалду на пол.

Остановившись у машины с пустыми руками, Харрингтон ощутил, как молчание накатывается на него, словно пульсирующий в мозгу неумолчный прибой.

Он сжал голову руками, чтобы она не разлетелась от напора изнутри, и ощутил ужасную слабость, понимая, что наступила реакция – нервы вдруг расслабились после чересчур длительного напряжения.

А потом парализующее молчание стало всего лишь всеобъемлющей тишиной, и Харрингтон устало опустил руки.

С дальнего конца улицы выехала машина, остановившись невдалеке от него.

Из нее доносился визгливый голос радио:

– …в своем заявлении президенту Энрайт, отказываясь от принятого ранее поста, сказал, что в результате духовных исканий пришел к убеждению, что и для страны, и для мира будет лучше, если он отвергнет эту должность. По сообщениям из Вашингтона, внешнеполитические обозреватели и дипломатический корпус пребывают в смятении, вопрошая: какое отношение к госдепартаменту имеют духовные искания?

Кроме того, сегодня утром поступила еще одна трудно поддающаяся оценке новость. Пекин сообщил о перестановках в правительстве, в результате чего к власти пришли умеренные его круги. Хотя судить пока слишком рано, подобная перестановка сил должна привести к полной перемене политического курса красного Китая…

Голос радио внезапно оборвался, из машины вышел человек, захлопнул дверцу и побрел по улице.

Харрингтон открыл переднюю дверцу своей машины и сел за руль. У него вдруг возникло странное чувство, что он о чем-то позабыл. Попытался вспомнить, но воспоминание ускользнуло.

Он сидел, ухватившись за руль, а его тело сотрясала мелкая дрожь – словно трепет облегчения, хотя сообразить, по какому поводу, Харрингтон не мог.

«Наверно, из-за Энрайта», – сказал он себе. Ибо это хорошая новость; не то чтобы Энрайт не подходит на этот пост, наоборот, более достойного кандидата не найти – но теперь у человека появились право и долг быть только самим самой.

«То же право теперь есть и у человечества», – подумал Харрингтон.

Но самым любопытным событием стала перестановка в китайском правительстве – словно с рассветом из мира ушел злой гений.

«А еще, – сказал он себе, – я должен вспомнить что-то насчет гениев – что-то насчет того, откуда берутся гении».

Но вспомнить этого никак не мог.

Опустив боковое стекло, он вдохнул резкий, свежий утренний ветерок. Наполнив легкие, Харрингтон выпрямил плечи и поднял подбородок. «Следует делать так почаще, – спокойно подумал он. – В зарождающемся дне есть нечто очистительное и возвышающее душу».

Выжав сцепление, он вывел машину на дорогу.

«Вот только Мэдисона жаль, – подумал он. – Как ни крути, славный он был парень».

Холлис Харрингтон, последний джентльмен, ехал навстречу занимающемуся дню.

Проект «Мастодонт»

1

– Мистер Хадсон из… гм… Мастодонии, – объявил начальник протокольного отдела.

Министр иностранных дел протянул руку:

– Рад познакомиться, мистер Хадсон. Как я понимаю, вы уже заходили к нам несколько раз.

– Вы правы, – ответил Хадсон. – Мне с трудом удалось убедить ваших людей в том, что я говорю с ними серьезно.

– И вы действительно говорите серьезно, мистер Хадсон?

– Поверьте, сэр, я не шучу.

– Так значит, Мастодония, – сказал министр, постукивая пальцем по лежащему на столе документу. – Прошу прощения, но я никогда не слышал о такой стране.

– Это новое государство, – объяснил Хадсон, – образованное на вполне законных основаниях. У нас есть конституция, свод законов, демократическая форма правления и должным образом избранные должностные лица. Мы свободные, миролюбивые люди, и в нашем распоряжении имеется огромное количество природных богатств, которые…

– Пожалуйста, сэр, – перебил его министр, – скажите просто, где находится ваша страна.

– В некотором смысле мы ваши ближайшие соседи.

– Ну это уж слишком! – раздраженно воскликнул начальник протокольного отдела.

– Вовсе нет, – возразил Хадсон. – Если вы уделите мне минуту вашего времени, господин министр, я приведу вам веские доказательства.

Он стряхнул со своего рукава пальцы начальника протокольного отдела и, подойдя ближе, поставил на стол портфель, который принес с собой.

– Хорошо, мистер Хадсон. Начинайте, – сказал министр. – Но я думаю, нам будет удобнее продолжать беседу, если мы устроимся в этих креслах.

– Я вижу, вы получили мои верительные грамоты. Здесь указаны наши предложе…

– Я получил документ, подписанный неким Уэсли Адамсом.

– Это наш первый президент, – пояснил Хадсон. – Наш Джордж Вашингтон, так сказать.

– Какова цель вашего визита, мистер Хадсон?

– Нам бы хотелось установить дипломатические отношения. На наш взгляд, это было бы выгодно обеим сторонам. В конце концов, у нас однотипная с вашей республика и мы имеем аналогичные вашим цели и политику. Нам бы хотелось заключить торговые соглашения, и мы были бы признательны за помощь по четвертому пункту.

Министр улыбнулся:

– Естественно. Кто бы этого не хотел?

– Мы готовы предложить кое-что взамен, – решительно заявил Хадсон. – И в первую очередь мы можем предложить вам надежное убежище.

– Убежище?

– Мне кажется, в нынешних условиях межнациональных конфликтов такое предложение достойно внимания, – напомнил Хадсон.

Министр превратился в глыбу льда.

– Сожалею, но меня ждут важные дела.

Начальник протокольного отдела крепко сжал руку Хадсона.

– Вам пора уходить.

Генерал Лесли Бауэрс позвонил в государственный департамент и попросил соединить его с министром.

– Мне не хотелось тебя беспокоить, Герб, – сказал он, – но я выясняю один вопрос и надеюсь на твою помощь.

– Буду рад помочь, если это в моих силах.

– Вокруг Пентагона вертелся какой-то парень, набивался на встречу со мной и говорил всем, что я единственный, с кем он согласен иметь дело, – да ты и сам знаешь, как это бывает.

– Да уж, знаю.

– Его фамилия то ли Хастон, то ли Хадсон, – во всяком случае что-то похожее.

– Он был у нас примерно час назад, – сказал министр. – Какой-то ненормальный.

– И этот человек уже ушел?

– Да. И я не думаю, что он когда-нибудь вернется.

– Он не сказал, где его можно найти?

– Нет, я не помню, чтобы он такое говорил.

– Ну и как тебе этот парень? Я имею в виду, какое впечатление он на тебя произвел?

– Я же сказал – он чокнутый.

– Вот и мне так кажется. Он сделал одному нашему полковнику такое предложение, что я теперь себе места не нахожу. Сам понимаешь, есть дела, от которых никто не откажется, – особенно в нашем «департаменте грязных трюков». И даже если он чокнутый, в наше время лучше подстраховаться.

– Он предлагал нам убежище, – с негодованием сказал министр. – Ты можешь себе такое представить!

– Мне кажется, он обходит всех по очереди, – задумчиво произнес генерал. – Он уже был в Комиссии по атомной энергии и рассказал им байку, будто знает о местонахождении огромных запасов урановой руды. И Комиссия, как мне сказали, отправила его к вам в министерство.

– К нам такие приходят все время. Обычно мы без труда избавляемся от них. А этому Хадсону, в отличие от других, просто повезло – он добился встречи со мной.

– Он рассказал полковнику о своем плане, который бы позволил нам размещать секретные базы везде, где бы мы ни захотели, даже на территории потенциального врага. Я знаю, его слова звучат безумно.

– Забудь об этом, Лес.

– Возможно, ты и прав, – сказал генерал, – но эта идея не дает мне покоя. Ты только представь лица парней за «железным занавесом».

Бросая на всех заговорщицкие взгляды, испуганный мелкий чиновник принес портфель в ФБР.

– Я нашел его в баре. Я хожу туда много лет, – рассказал он человеку, которому поручили с ним разобраться. – Я нашел портфель в кабинке и даже видел человека, который оставил его там. Позже я пытался найти того мужчину, но мне это не удалось.

– А откуда вы знаете, что портфель принадлежит ему?

– Мне так показалось. Я зашел в кабинку сразу после его ухода. Там было довольно темно, и прошло какое-то время, прежде чем я заметил эту вещь. Понимаете, каждый день я сижу в одной и той же кабинке. Как только Джо меня видит, он приносит мой обычный заказ и…

– Итак, вы видели, что этот человек вышел из кабинки, которую держат для вас?

– Да, верно.

– Потом вы заметили портфель?

– Да, сэр.

– И вы пытались найти этого человека, поскольку решили, что портфель принадлежит ему?

– Именно так я и сделал.

– Но к тому времени, как вы начали разыскивать его, он уже исчез.

– Да, так оно и было.

– Тогда скажите, почему вы принесли портфель сюда? Почему вы не оставили его у владельца бара, чтобы тот мужчина, вернувшись, мог забрать потерянную вещь?

– Я и хотел так поступить, сэр. Но я пропустил одну рюмочку, потом вторую, и меня все время интересовало, что находится в этом портфеле. Поэтому в конце концов я заглянул в него и…

– И то, что вы увидели, заставило вас принести его к нам.

– Да. Я увидел…

– Не надо рассказывать мне, что вы там увидели. Назовите вашу фамилию и адрес. Я попрошу вас никому не рассказывать об этом. Вы должны понять: мы очень благодарны вам за вашу бдительность, но нам бы хотелось надеяться на ваше молчание.

– Буду нем, как рыба, – заверил его мелкий чиновник, раздуваясь от важности.

Из ФБР позвонили доктору Амброзу Эмберли – смитсоновскому эксперту по палеонтологии[11]11
   Смитсоновский комплекс научно-исследовательских институтов в Вашингтоне.


[Закрыть].

– Доктор, у нас появился материал, и нам бы хотелось, чтобы вы на него взглянули. Несколько любительских фильмов.

– С огромным удовольствием. Приеду к вам, как только освобожусь. В конце недели вас устроит?

– Это срочно, доктор. Такой чертовщины вы еще не видели – огромные лохматые слоны, тигры с клыками до самой шеи и бобр величиной с медведя.

– Какая-то фальшивка, – с отвращением произнес Эмберли. – Скорее всего, хитроумная аппаратура или ракурс композиции.

– Мы сначала так и думали, но потом оказалось, что дело не в ракурсе и не в аппаратуре. Это настоящие съемки с натуры.

– Немедленно еду к вам, – сказал палеонтолог и повесил трубку.

Ехидная газетная заметка в нахальном и самодовольном разделе светской хроники начиналась с заголовка:

В Пентагоне у всех глаза навыкате.

Еще одна тайна, взволновавшая военную верхушку.