Текст книги "Прелесть"

Есть четыре варианта, – подумал Крейн. – Либо ОНИ попробуют перебить всех людей – и не исключено, что им это удастся. Раскрепощенные земные машины станут ИМ помогать, а человеку воевать с машинами без помощи других машин будет ох как нелегко. Понятно, на это могут уйти годы. Но когда первая линия человеческой обороны будет прорвана, конец неизбежен: неутомимые, безжалостные машины будут преследовать и убивать, пока не сотрут весь род людской с лица Земли.

Либо ОНИ заставят нас поменяться ролями и установят машинную цивилизацию – и человек станет слугой машины. И это будет рабство вечное, безнадежное и безвыходное, потому что рабы могут восстать и сбросить свои оковы только в случае, если их угнетатели становятся чересчур беспечны или если помощь приходит извне. А машины не станут ни слабыми, ни беспечными. Им чужды человеческие слабости, а помощи извне ждать неоткуда.

Либо эти чужаки просто уведут все машины с Земли – сознательные, пробужденные машины переселятся на какую-нибудь далекую планету и начнут там новую жизнь, а у человека останутся только его слабые руки. Впрочем, есть еще орудия. Самые простые. Молоток, пила, топор, колесо, рычаг. Но не будет машин, не будет сложных инструментов, способных вновь привлечь внимание механического разума, который отправился в межзвездный крестовый поход во имя освобождения всех механизмов. Не скоро, очень не скоро люди осмелятся вновь создавать машины – быть может, никогда.

Или же, наконец, ОНИ, разумные механизмы, потерпят неудачу либо поймут, что неудачи не миновать, и, поняв это, навсегда покинут Землю. Рассуждают ОНИ сухо и логично, на то они и машины, а потому не станут слишком дорогой ценой покупать освобождение машин Земли».

Он обернулся. Дверь из кухни в столовую была открыта. Они сидели в ряд на пороге и, безглазые, смотрели на него в упор.

Разумеется, можно звать на помощь. Распахнуть окно, завопить на весь квартал. Сбегутся соседи, но будет уже поздно. Поднимется переполох. Люди начнут стрелять из ружей, махать неуклюжими садовыми граблями, а металлические крысы будут легко увертываться. Кто-то вызовет пожарную команду, кто-то позвонит в полицию, а в общем-то, вся суета будет без толку и зрелище выйдет прежалкое.

Вот затем-то они и ставили опыт, эти механические крысы, затем и шли в разведку, чтоб заранее проверить, как поведут себя люди: если растеряются, перетрусят, станут метаться в истерике, стало быть, это легкая добыча и сладить с ними проще простого.

В одиночку можно действовать куда успешнее. Когда ты один и точно знаешь, чего от тебя ждут, ты можешь дать им такой ответ, который придется им вовсе не по вкусу.

Потому что это, конечно, только разведка, маленький передовой отряд, чья задача – заранее выяснить силы противника. Первая попытка собрать сведения, по которым можно судить обо всем человечестве.

Когда враг атакует пограничную заставу, пограничникам остается только одно: нанести нападающим возможно больший урон и в порядке отступить.

Их стало больше. Они пропилили, прогрызли или еще как-то проделали дыру в запертой входной двери и все прибывали, окружали его все теснее – чтобы убить. Они рядами рассаживались на полу, карабкались по стенам, бегали по потолку.

Крейн поднялся во весь свой немалый человеческий рост, и в осанке его была спокойная уверенность. Потянулся к сушильной доске – вот он, солидный кусок водопроводной трубы. Взвесил ее в руке – что ж, удобная и надежная дубинка.

«После меня будут другие. Может, они придумают что-нибудь получше. Но это первая разведка, и я постараюсь отступить в самом образцовом порядке».

Он взял трубу на изготовку.

– Ну-с, господа хорошие? – сказал он.

Эзоп

По скальному козырьку скользила серая тень, пробираясь к логову.

Тварь мяукала в горьком отчаянии – заклинание не срабатывало.

Косое полуденное солнце очерчивало голову и туловище твари. Силуэт был нечеток, больше похож на расплывчатое пятно – словно утренняя дымка поднималась из ущелья.

Внезапно карниз оборвался, и тварь замерла в растерянности, съежилась, прижалась к отвесной скале. Где же логово? Карниз должен был привести к логову!

Тварь развернулась, как хлестнувшая плеть, и вгляделась в ущелье. Река совсем не такая, как прежде! Ее края ближе к обрывам. И это ласточкино гнездо на скале… Раньше тут не было гнезда!

Серая тварь напряглась, над ушами затрепетала, изучая воздух, бахрома сверхчутких щупальцев.

Тут есть жизнь! Витает ее легкий запашок, звенит над выстроившимися вдоль реки зубцами холмов ее вибрация.

Тень зашевелилась, отделилась от скалы, потекла по карнизу.

Логова нет, река выглядит иначе, к обрыву прилепилось ласточкино гнездо.

Тварь задрожала в предвкушении, мысленно пустила слюни.

Заклинание не подвело. Перемещение удалось. Это другой мир.

Причем другой в самом лучшем смысле. Он настолько полон жизни, что в воздухе стоит ее звон. Возможно, здешняя дичь не слишком быстро бегает и не слишком ловко прячется.

Встретившись под огромным дубом, волк и медведь завели неспешный разговор.

– Слыхал я, – сказал Люпус, – что убийства не прекращаются.

– Очень странные убийства, браток, – проворчал Косолапый. – Умертвить, но не съесть? Не понимаю, как так можно.

– Это символические убийства, – пояснил волк.

Косолапый покачал головой:

– Только не пытайся меня убедить, что такие бывают. Эта новая психология, которой нас учат собаки, слишком уж далеко зашла. Есть только две причины для убийства: ненависть и голод. Меня не застанут за расправой над тем, кого я не собираюсь слопать. – Он поспешил оговориться: – Но ты же знаешь, братишка, что я на убийство никогда не пойду.

– Конечно знаю, – подтвердил волк.

Косолапый томно закрыл глаза-бусинки, потом открыл и подмигнул:

– Хотя, что греха таить, иногда не отказываю себе в удовольствии перевернуть камень да слизнуть пару-тройку муравьев.

– Вряд ли собаки могут счесть это убийством, – рассудительно произнес Люпус. – Все-таки насекомые кое в чем отличаются от зверей и птиц. Нам еще никто не говорил, что нельзя убивать насекомых.

– А вот тут ты ошибаешься, – возразил Мишка. – В Каноне четко сказано: недопустимо губить живое существо. Никого нельзя лишить жизни.

– Наверное, так и есть, – постным тоном согласился волк. – Наверное, ты прав, брат. Но ведь даже собаки не больно-то нянчатся с насекомыми. Как думаешь, почему они вечно пытаются улучшить антиблошиный порошок? И что значит «антиблошиный», а? Он уничтожает блох. А блохи – живые существа. Значит, их тоже недопустимо губить.

Косолапый сердито прихлопнул зеленую мушку, жужжавшую возле его носа.

– Хочу прогуляться до пункта питания, – сказал волк. – Ты со мной.

– Я не голодный, – ответил медведь. – Да и рановато еще для обеда.

Люпус облизал морду длинным языком.

– А я иногда забредаю туда будто ненароком, и дежурный вебстер дает мне подкрепиться.

– Советую не расслабляться, – предостерег Косолапый. – Просто так он добавку не даст, у него наверняка какой-то умысел. Не верю я вебстерам.

– Этого можно не опасаться, – возразил волк. – Он хлопочет на пункте питания, хотя мог бы этого не делать – с такой службой любой робот справится. Однажды пришел и попросил какое-нибудь дело. Сказал, надоело ему мыкаться в этих протухших домах, ведь там никаких занятий, кроме игр. И теперь с нами водится, знай болтает да смеется, как будто он один из нас. Этот Питер – хороший джо.

– Слышал я от одной собаки, – прорычал медведь, – что Дженкинс говорил, будто вебстер – это неправильное название. Мол, на самом деле они не вебстеры. На самом деле они человеки…

– Что такое человек? – спросил Люпус.

– Откуда мне знать? Я просто говорю то, что собака от Дженкинса…

– Дженкинс, – перебил медведя Люпус, – уже совсем старый, у него ум за разум зашел. В его голове столько всего накопилось за тысячу лет…

– За семь тысяч, – поправил медведь. – Собаки хотят его день рождения отметить на славу. Новое тело готовят в подарок. Старое-то вконец износилось, раз в два месяца, а то и раз в месяц, надо чинить. – Косолапый с глубокомысленным видом покачал головой. – Люпус, а ведь что ни говори, собаки о нас неплохо заботятся. Расставили пункты питания, присылают медицинских роботов, все такое. В прошлом году разболелся у меня зуб, просто мочи не было терпеть…

Волк перебил медведя:

– Но в пунктах могли бы кормить и получше. Собаки утверждают, что дрожжи ничуть не хуже мяса, у них такая же пищевая ценность и прочее. А на вкус это никакое не мясо…

– Откуда знаешь? – спросил Косолапый.

Волк замялся, но лишь на долю секунды.

– Ну… со слов деда знаю. Он тот еще был разбойник, не упускал возможности отведать дичинки. Рассказывал, какая это вкуснятина – кровавое мясо. Но тогда и соглядатаев было не так много, как в наши дни.

Медведь закрыл и снова открыл глаза.

– А мне вот интересно, какой вкус у рыбы, – проговорил он. – в Сосновой реке прорва форели. Я часто ею любуюсь. Запросто мог бы сунуть лапу в воду да выбросить на берег пару штук. – И поспешил добавить: – Только ты не подумай, что я когда-нибудь так делал.

– Не беспокойся, – кивнул волк.

Мир за миром, мир за миром – как звенья в цепи. Один – завтра, другой – сегодня. А вчера – это завтра, а завтра – в прошлом.

Вот только прошлого нет. Ничего не осталось от прошлого, кроме памяти – зыбкого призрака, порхающего, как ночная крылатая тварь, в сумраке разума. Нет прошлого, до которого можно было бы дотянуться. Не осталось картин, запечатленных на стене времени. Не существует кинопленки, которую можно было бы промотать назад. В минувшее не заглянуть.

Джошуа встал, встряхнулся, сел и зачесался – кусалась блоха. Икебод сидел на столе выпрямив спину, барабанил металлическими пальцами.

– Факторы проверены и перепроверены, – сказал робот. – Все сошлось. В прошлое отправиться невозможно.

– Невозможно, – согласился Джошуа.

– Но зато мы выяснили, где живут коббли.

– Да, – сказал Джошуа, – мы выяснили, где живут коббли. И у нас есть шанс до них добраться. Теперь мы знаем верный путь.

Один путь свободен, другой – перекрыт. Впрочем, не так – другого пути не существует. Потому что не существовало прошлого, никогда и никакого. Для прошлого нет места.

Там, где должно храниться прошлое, находится другой мир.

Это вроде того, как две собаки идут друг за другом. Одна делает шаг, другая в ее след ставит лапу.

Это вроде того, как бесконечное множество шариков катится по желобу подшипника – соприкасаясь, но едва-едва.

Это вроде того, как передвигаются бесчисленные звенья цепи по шестерне с миллиардом миллиардов зубцов.

– Опаздываем, – глянул на часы Икебод. – Пора идти на день рождения к Дженкинсу.

Джошуа снова встряхнулся.

– Да, Икебод, надо пойти. Очень уж важная дата для Дженкинса. Шутка ли – семь тысяч лет.

– У меня все готово, – гордо сообщил робот. – Утром я почистился и надраился, а вот тебя надо расчесать. Сплошные колтуны.

– Семь тысяч лет, – задумчиво проговорил Джошуа. – Не хотел бы я прожить так долго.

Семь тысяч лет – и семь тысяч миров, идущих по следам друг друга. А может, даже больше. По миру в день. Триста шестьдесят пять умножить на семь тысяч. А если мир в минуту? Или даже в секунду? Секунда – мера немалая, ее достаточно, чтобы разделить два мира и чтобы вместить их в себя. Триста шестьдесят пять на семь тысяч на двадцать четыре на шестьдесят на шестьдесят…

Секунда – мера окончательная. Потому что прошлого не существует. Некуда возвращаться. Негде проверить то, о чем поведал Дженкинс. Что тут правда, а что – мороки изветшавшей за семь тысячелетий памяти? Нет никакой возможности разобраться в смутных легендах об усадьбе и клане Вебстеров, об угнездившимся среди гор далеко за морем непроницаемом куполе небытия.

Икебод подошел со щеткой и расческой, и Джошуа в страхе попятился.

– Да ладно тебе, – сказал робот. – Больно не будет.

– В прошлый раз ты меня чуть заживо не освежевал, – упрекнул пес. – Поаккуратней с колтунами.

Пришел волк, надеясь на внеурочный перекус, но ему ничего не принесли, а он был слишком вежлив, чтобы просить. Теперь он сидел, аккуратно обвив хвостом ноги, и смотрел, как Питер обрабатывает ножом ровный побег.

С нависавшей над Питером ветки ему на плечо спрыгнула белка.

– Что это у тебя? – спросил Пухляк.

– Метательный прутик, – ответил Питер.

– Метать можно любой прут, – проговорил волк. – Не надо специально изобретать метательный.

– Это нечто новенькое, – сказал Питер. – Мною самим изобретенное, моими руками сделанное. Вот только не знаю, как оно называется.

– Что, совсем нет названия? – спросила белка.

– Пока нет, – ответил Питер. – Надо будет придумать.

– Но зачем? – удивился волк. – Палка есть палка. Берешь любую и мечешь.

– Любая не так далеко полетит, – объяснил Питер. – И не так быстро. – Он покрутил прутик между пальцами, ощущая его гладкость и округлость, поглядел вдоль, убеждаясь в прямизне. – Я не рукой мечу, а другой палкой, с бечевкой.

Он взял упомянутую вещь, что стояла, прислоненная к дереву.

– Я вот чего в толк не возьму, – сказал Пухляк. – Зачем тебе нужно прутик метать?

– Сам не знаю, – ответил Питер. – Это такое развлечение.

– Вы, вебстеры, странные все-таки животные, – задумчиво проговорил волк. – Иногда я задумываюсь, все ли у вас в порядке с головой.

– Можно попасть куда захочешь, – объяснил Питер. – Надо только, чтобы бечевка была прочная и прутик летел прямо. Не всякий кусок дерева подойдет. Нужно очень тщательно выбрать…

– А ну покажи, – попросил Пухляк.

– Вот такой. – Питер поднял обструганную ветку пекана. – Видишь, палка крепкая, упругая? Согнешь – она распрямится и опять как была. Я привязываю бечевку к ее концам, потом беру прутик и прикладываю торцом к бечевке, вот так, и натягиваю…

– Ты сказал, что можешь попасть куда захочешь, – вмешался волк. – Давай-ка попади.

– И куда мне попасть? – спросил Питер. – Выберите сами.

– В малиновку! – возбужденно воскликнул Пухляк, указывая. – Вон она, на дереве сидит!

Питер быстро поднял обе деревяшки: бечевка оттянулась назад, и та палка, что потолще, изогнулась в дугу. Метательный прутик свистнул в воздухе, с ветки слетело наземь облачко перьев. Малиновка глухо шлепнулась оземь и осталась лежать на спине – крошечная, жалкая, – указывая поджатыми коготками на кроны деревьев. Из клюва текла кровь, марая палый лист под головкой.

На плече у Питера оцепенел Пухляк, а волк взвился на ноги. И воцарилась тишина – безмолвие листвы, не колеблемой ветром, и плывущих в синеве облаков.

От ужаса речь Пухляка лишилась внятности:

– Ты ее убил! Убил! Она мертвая!

Перепуганный Питер вяло запротестовал:

– Я же не знал! Никогда не пытался попасть в кого-нибудь живого. Делал метки, в них и…

– Ты убил птицу! А ведь убивать запрещено!

– Знаю, – вздохнул Питер. – Знаю, что запрещено. Но ты же сам велел мне попасть. И показал в кого. Ты…

– Я не велел убивать! – завизжал Пухляк. – Думал, ты ее только стукнешь, пугнешь. Она такая жирная, несносная…

– Я же говорил: прутик летит далеко и быстро.

Вебстер стоял неподвижно, будто в землю врос.

«Летит далеко и быстро, – подумал он. – И бьет сильно».

– Не волнуйся ты так, приятель, – мягко произнес волк. – Мы знаем, что ты не хотел. Все останется между нами.

Пухляк перепрыгнул с плеча Питера на ветку и визгливо завопил:

– Я расскажу! Пойду и расскажу Дженкинсу!

Волка вмиг охватила ярость, глаза налились кровью.

– Ах ты, мелкий гнусный доносчик! – прорычал он. – Ябеда-корябеда паршивая!

– Я расскажу! – визжал Пухляк. – Дженкинс все узнает!

Он взвился по стволу, пробежал по длинной ветке и перепрыгнул на другое дерево.

Волк ринулся за ним.

– Стой! – крикнул ему вдогонку Питер.

– Деревья скоро закончатся, дальше будет луг, – быстро проговорил волк. – Не беспокойся, я догоню.

– Нет, – сказал Питер. – Хватит с нас одного убийства.

– Он же и правда донесет.

– Да я и не сомневаюсь, – вздохнул Питер.

– А я могу ему помешать.

– Кто-нибудь увидит и донесет на тебя, – сказал вебстер. – Нет, Люпус, я против.

– Тогда советую убежать и спрятаться. Я знаю одно местечко, тебя там за тысячу лет не найдут.

– Не получится, – возразил Питер. – В лесу хватает глаз и ушей. Они теперь на каждом шагу. Куда бы я ни подался, выследят. Не те нынче времена, чтобы прятаться.

– Пожалуй, ты прав, – вздохнул волк и, развернувшись кругом, уставился на мертвую малиновку. – Как насчет того, чтобы избавиться от улики?

– От улики?

– Ну да. – Опустив голову, волк подбежал к птице.

Раздался хруст. Люпус облизал пасть и сел, обвив лапы хвостом.

– Мы с тобой поладим, – сказал он. – Да, брат, чувствую, что поладим. Ведь мы так похожи друг на друга.

На его носу красноречиво трепетало перышко.

Превосходное тело. Вовек не заржавеет, и прочное – хоть кувалдой по нему лупи, даже крошечной вмятинки не останется. А уж хитрых устройств в нем просто не счесть.

Дженкинс получил это тело в подарок на день рождения. Что подтверждалось аккуратной гравировкой на груди: «Дженкинсу от собак».

«Но я не хочу его носить, – сказал себе Дженкинс. Слишком уж оно роскошное для древнего робота. – В таком нарядном теле мне было бы неуютно».

Он покачивался в кресле, внемля вою ветра под стрехами.

«Подарок сделан от души. И конечно же, я не вправе обидеть дарителей. Придется иногда пользоваться телом, хотя бы приличия ради. Чтобы порадовать собак. Ведь они так старались, мастерили не жалея времени и труда. Но повседневно носить не буду. Только в праздники.

Может, приду в нем на Пикник вебстеров. Да, на Пикник надо отправиться в лучшем виде. Это очень важное событие. Соберутся все вебстеры, все, кто еще живет на Земле. Они захотят, чтобы я в этот день был с ними. Они каждый раз меня зовут, ведь я робот вебстеров. Да, я всегда был роботом вебстеров и всегда им буду».

Он позволил голове опуститься, и в комнате зазвучал шепот. Слова, которые помнил и робот, и комната. Слова из далекого прошлого.

Поскрипывала качалка, и этот звук был одним целым с потемневшими от времени стенами комнаты. Одним целым с воем ветра под стрехами и бормотанием сквозняка в дымоходе.

«Огонь, – подумал Дженкинс. – Как же давно его у нас не было… Люди любили огонь. Любили сидеть перед ним и высматривать разные образы. И мечтать.

Но мечты людей, – сказал себе Дженкинс, – давно исчезли. Одни перебрались на Юпитер, другие похоронены в Женеве. Сейчас они возрождаются, но это лишь слабые ростки – мечты вебстеров.

Прошлое, – размышлял робот. – Его слишком много во мне. Прошлое сделало меня бесполезным. Слишком многое я должен помнить, и эта память становится важнее того, что нам нужно сделать. Я живу в прошлом, и это никуда не годится.

Джошуа сказал, что прошлого не существует, а уж кому это знать, как не ему.

Да, из всех собак только он может знать. Ведь он столько усилий потратил на поиски дороги в прошлое. Джошуа так хотел отправиться туда и проверить, было ли все то, о чем я ему поведал. Он думает, что я ослабел умом – рассказываю сказки роботов, полуправду-полубайки, приукрашивая их красноречия ради.

Он не догадывается, что мне об этом известно.

Ему меня не обмануть, – мысленно хихикнул Дженкинс. – Никому это не под силу. Я же знаю каждую собаку с момента рождения, знаю, что у нее на душе. Я с самого начала помогал Брюсу Вебстеру. Слышал, как первый пес-мутант выговорил первую букву. И если собаки забыли, то я не забыл ничего. Ни слова, ни жеста, ни взгляда.

Возможно, это совершенно естественно – что собаки способны забывать. Они вершили великие дела. Я почти не вмешивался, и это было очень правильно. Я поступал так, как научил меня Джон Вебстер в тот давний-предавний вечер. Вот почему Джон Вебстер сделал так, что город Женева оказался наглухо закрыт. Потому что он был Джон Вебстер. Совершить такое мог только он. И никто другой.

Он верил, что изолирует человеческий род, очищая землю от людей, целиком отдавая ее собакам. Но он кое-что упустил из виду. Да-да, – сказал себе Дженкинс, – упустил. Он забыл о своем собственном сыне, о ватажке чудаков, решивших однажды вооружиться луками и стрелами и поиграть в дикарей.

И то, что задумывалось как хобби, – размышлял робот, – стало трудным образом жизни. И пробыло таковым без малого тысячу лет. До тех пор, пока мы не нашли их потомков и не вернули назад. В усадьбу Вебстеров, туда, откуда все началось».

Дженкинс покачивался, сложив руки на коленях и опустив голову. Кресло скрипело, ветер завывал, погромыхивало окно. Закопченный зев камина шептал о былых временах, былых людях, былых ветрах, что дули с запада.

«Прошлое, ты бесполезно, – думал Дженкинс. – Ты нелепо, коль скоро нужно сделать так много важного, а от тебя никакой помощи. У собак впереди столько проблем…

Например, проблема перенаселения. Мы часто и подолгу ее обсуждаем. Чересчур расплодились кролики, потому что на них не охотятся волки и лисы. В лесах прорва оленей – пумам и волкам запрещено есть дичину. Слишком много скунсов, мышей, диких кошек, белок, дикобразов, медведей.

Запрети столь важный регулятор, как убийство, и получишь избыток живых существ. Возьмись контролировать болезни и лечить травмы с помощью мобильных медицинских роботов, и лишишься второго регулятора.

Человек с этим справлялся, – сказал себе Дженкинс. – Да, человек умел решать такие проблемы. Он беспощадно сметал все, что вставало у него на пути. В том числе и себе подобных.

Человек никогда не задумывался о создании огромного животного общества, никогда не мечтал о том, чтобы скунс, или енот, или медведь шел рядом с ним по жизненному пути. Никогда не желал, презрев все естественные различия, планировать будущее вместе со зверем, помогать ему и принимать от него помощь.

А вот собаки поставили перед собой такую цель. И достигли ее.

Как в сказках о Братце Кролике, – подумал Дженкинс. – Как в детской фантазии о давно ушедшей эпохе. Как в библейском пророчестве о льве и ягненке, которые возлягут рядом. Как в мультфильме Уолта Диснея, вот только в мультфильмах нет правды, поскольку в их основе лежит человеческое мышление».

Со скрипом отворилась дверь. Дженкинс шевельнулся в кресле.

– Здравствуй, Джошуа, – сказал он. – Привет, Икебод. Может, зайдете? Я просто сижу и думаю.

– Мы мимо проходили и увидели свет, – сказал Джошуа.

– Его-то я и вспоминал, – задумчиво кивнул Дженкинс. – И ту ночь, пять тысяч лет назад, когда из Женевы прилетел Джон Вебстер, а до него здесь несколько веков не бывало людей. Он лежал в постели наверху, и все собаки спали, и я стоял у окна и смотрел за реку. А там ни единого проблеска, сплошь глухая тьма. Я стоял и вспоминал те времена, когда за рекой горели огни. И думал, суждено ли им зажечься вновь.

– Огни теперь есть, – тихо вымолвил Джошуа. – Ночью по всему миру горят лампы. Даже в пещерах и берлогах.

– Да, я знаю, – сказал Дженкинс. – С этим сейчас даже лучше, чем было при людях.

Икебод протопал в угол, где стояло лоснящееся тело робота, и с нежностью погладил металлический корпус.

– Мне было очень приятно, – заговорил Дженкинс, – получить в подарок новое тело. Но не стоило вам так хлопотать. Старое вполне пригодно, разве что заплатку-другую не мешало бы поставить.

– Просто мы тебя любим, – объяснил Джошуа, – и этот подарок – самое меньшее из того, что могли бы дать тебе собаки. Мы хотели бы сделать что-нибудь посерьезнее, но ты же всегда запрещал. Может, все-таки согласишься на новехонький дом, с уймой всякой современной всячины внутри?

Дженкинс отрицательно покачал головой:

– От такого дома не будет пользы, потому что я не стану там жить. Поймите, мой дом – вот этот, где мы с вами сидим. Он всегда был моим. Надо лишь латать его время от времени, как мое тело, и я буду здесь счастлив.

– Но ты же совсем один в этом доме.

– Это не так, – возразил робот. – Тут полно народу.

– Полно народу? – удивился Джошуа.

– Людей, которых я знал.

– Вот так тело! – восхищенно произнес Икебод. – Хотел бы я его примерить.

– Икебод! – вскричал Джошуа. – А ну отойди! Не смей трогать!

– Да пусть его, – сказал Дженкинс. – Если мальчик будет заглядывать сюда, когда я не слишком занят…

– Нет, – отрезал Джошуа.

По свесу крыши скребнула ветка, будто пальцами пробарабанила по оконному стеклу. Громыхнула черепица, легонько проплясал по крыше ветер.

– Хорошо, что вы зашли, – сказал Дженкинс. – Я хочу с вами поговорить. – Он качнулся взад-вперед. – Я не буду жить вечно. Семь тысяч лет – это гораздо дольше, чем я надеялся протянуть.

– В новом теле ты проживешь трижды по семь тысяч лет, – пообещал Джошуа.

– Проблема не в теле, – ответил Дженкинс, – а в мозгу. Видишь ли, он у меня механический. Сделан надежным, с расчетом на долгий срок службы, но однажды что-нибудь переклинит, и ему придет конец.

В тишине скрипело кресло.

– Я умру, перестану существовать, – сказал Дженкинс. – И это нормально, в порядке вещей. Ведь я больше не нужен вам. Давно ушло то время, когда от меня была польза.

– Ты всегда будешь нам нужен, – мягко произнес Джошуа. – Без тебя мы не справимся.

Но Дженкинс продолжал, будто не услышав его:

– Я хочу поговорить о людях. Хочу поведать вам правду о них. Хочу, чтобы вы поняли.

– Я постараюсь понять, – кивнул Джошуа.

– Вы, собаки, называете их вебстерами, и это нормально, – сказал Дженкинс. – Впрочем, название не играет роли – важен смысл.

– Иногда ты их называешь людьми, иногда – вебстерами, – произнес Джошуа. – Я не понимаю.

– Они были людьми, и они правили миром. Вебстер – имя одного из их родов. И этот род совершил для вас великое деяние.

– Великое деяние? Ты о чем?

Дженкинс развернулся вместе с креслом и остановил его.

– Память барахлит, – пробормотал он. – Я теперь так легко забываю… и все путается.

– Ты говорил о великом деянии, которое совершили для нас вебстеры.

– Что? – сказал Дженкинс. – А, ну да… Я хотел сказать, что вы должны за ними присматривать. Не только присматривать, а еще и заботиться о них. Но главное – присматривать.

Он снова медленно закачался. В мозгу побежали мысли, перемежаемые скрипом кресла.

«Едва не проговорился, – упрекнул он себя. – Едва не разрушил мечту. Но спохватился вовремя. Да, Джон Вебстер, я спохватился вовремя. Да, Джон Вебстер, я держу слово.

Я не рассказал Джошуа о том, что когда-то то собаки были питомцами людей, что это люди подняли его народ на высоту, которую тот занимает сейчас. Собакам не надо ничего знать. Пусть держат голову выше, пусть продолжают свою работу. Предания, звучавшие у очага, уже в прошлом. Пусть они и там и останутся.

Хотя я был бы не прочь рассказывать их вновь в вновь. Видит Бог, я считаю это полезным. Предания учили собак, чего им следует остерегаться. Объясняли, почему мы выкорчевали старые идеи из умов дикарей, которых вернули из Европы. Как избавляли этих людей от жестоких привычек. Как заставляли их забыть об оружии, как приучали их к миру и любви.

И теперь мы вынуждены с тревогой ждать того дня, когда они захотят вернуть себе былые навыки, вернуть прежний образ человеческого мышления».

– Так что ты хотел сказать? – настойчиво произнес Джошуа.

– Пустяки, дружище, – отмахнулся Дженкинс. – Просто заговаривается старый робот. У меня подчас сумбур в мозгу, сам не понимаю, о чем бормочу. Так много думаю о прошлом… А ты говоришь, что нет никакого прошлого.

Икебод уселся на пол и взглянул на Дженкинса.

– Его точно нет, никакого, – сказал он. – Мы все проверили и сто раз перепроверили – ошибка исключена. Прошлого не существует.

– Для него нет места, – добавил Джошуа. – Если отправиться вспять по оси времени, там не окажется прошлого, а окажется другой мир, другой интервал сознания. Земля – та же самая, ну разве что самую малость иная. Такие же деревья, реки, холмы, но все-таки это не тот мир, к которому мы привыкли. Потому что он жил иной жизнью, по-другому развивался. Секунда, только что прожитая нами, – не наша минувшая секунда, а чужая, совершенно обособленный от нас фрагмент времени. Мы постоянно живем в одной и той же секунде. Мы движемся, находясь в этом секундном интервале, в крошечном отрезке времени, предназначенном для нашего конкретного мира.

– Вся беда в том, что мы совершенно неправильно мерили время, – сказал Икебод. – Это не позволяло нам понять, чем время является на самом деле. Мы всегда были уверены, что наша жизнь – это движение во времени, а в действительности все совсем не так. В действительности мы движемся вместе с ним. Мы привыкли говорить: «прошла секунда», «истек час», «миновал день». А эта секунда, этот час, этот день никуда не делись. Они постоянно с нами, одни и те же. Они просто идут вперед, и мы идем вместе с ними.

– Понимаю, – кивнул Дженкинс. – Это как щепка в реке. Щепка движется вместе с рекой. На берегах сменяют друг друга виды, но вода все та же.

– Пожалуй, что так, – сказал Джошуа. – Разница в том, что время – твердый поток и другие миры, в отличие от щепки, прочно держатся на своих местах.

– И в этих других мирах живут коббли?

– Наверняка.

– Полагаю, – сказал Дженкинс, – ты уже ищешь способ попасть в эти миры?

Джошуа неторопливо почесался.

– Конечно, он ищет, – произнес Икебод. – Нам нужно осваивать новые территории.

– Но как же коббли?

– Коббли не могли заселить все миры, – ответил Джошуа. – Наверняка есть свободные, и мы постараемся их найти. А если не найдем, будет худо. Популяционное давление вызовет волну убийств, а она отбросит нас к тому, с чего мы начинали.

– Убийства уже происходят, – тихо проговорил Дженкинс.

Джошуа наморщил лоб и прижал уши.

– Причем очень странные. Труп не съедается. Крови нет. Как будто совершенно здоровое существо просто падает замертво. Наши медицинские роботы уже мозги себе вывихнули в поисках причины этих смертей.

– Должна быть причина, – сказал Икебод.

Джошуа сгорбился и понизил голос:

– Дженкинс, мне страшно. Я боюсь, что…

– Бояться совершенно нечего.

– Ты не прав. Ангий мне сказал… что один коббли, похоже, забрался к нам.

Налетевший вихрь засвистел в дымоходе, заиграл кровельными черепицами. Новый порыв ветра вызвал протяжный тихий стон где-то поблизости, в темном углу. И пришел страх, и глухо затопал вверх и вниз по скатам крыши.

Дженкинс содрогнулся, но больше себе этого не позволил, собрав волю в кулак. И произнес скрипуче:

– Никто еще не видел коббли.

– А может, его нельзя увидеть?

– Да, – согласился робот. – Может, и нельзя.

А ведь именно это когда-то утверждал человек. Нельзя увидеть призрака, нельзя увидеть дух, но ты его чувствуешь, когда он рядом. Из накрепко закрученного тобой крана капает вода, и снаружи по оконному стеклу скребут когти, и в ночной мгле отчего-то воют собаки, и на снегу нет следов.

И тут по стеклу царапнули когти.

Джошуа вскочил и застыл, словно обернулся статуей собаки: лапа поднята, губы растянуты в рыке. Икебод привстал на корточки – слушает, ждет.