Текст книги "Прелесть"

Царапанье повторилось.

– Открой дверь, – велел Дженкинс Икебоду. – Кто-то хочет войти.

В напряженном молчании Икебод пересек комнату. Едва дверь со скрипом приотворилась, через порог шмыгнуло серое пятно. Белка метнулась к Дженкинсу и запрыгнула ему на колени.

– В чем дело, Пухляк? – спросил Дженкинс.

Джошуа сел и расслабил губы, спрятав за ними клыки. У Икебода на металлическом лице появилась глуповатая ухмылка.

– Я свидетель! – пропищал Пухляк. – Я видел, как он убил малиновку. Метательным прутиком! Только перья полетели! И лист в крови!

– Не части, – мягко произнес Дженкинс. – Ты слишком взволнован. Успокойся и расскажи толком, что случилось. Ты видел, как кто-то убил малиновку?

Пухляк со свистом втянул воздух и проговорил, дробно стуча зубами:

– Это Питер.

– Питер?

– Питер, вебстер.

– Ты видел, как он метнул прутик?

– Да, с помощью другой палки. Привязал бечевку к ее концам, натянул бечевку, палка согнулась…

– Все понятно, – сказал Дженкинс.

– Все понятно? Ты знаешь, что это такое?

– Да, я знаю, что это такое, – ответил Дженкинс. – Это лук и стрела.

И оттого, как он это произнес, комната сделалась вдруг слишком большой, пустой и тихой, а стук ветки в оконное стекло показался глухим далеким голосом, жалобной и напрасной мольбой о помощи.

– Лук и стрела? – переспросил наконец Джошуа. – Что такое лук и стрела?

«А действительно, – подумал Дженкинс, – что такое лук и стрела?

Это начало конца. Это извилистая тропка, которой суждено расшириться в дорогу ревущей войны.

Это игрушка. Это оружие. Это торжество человеческой изобретательности.

Это коротенький первый шажок к атомной бомбе. Это символ прежнего образа жизни.

И это строчка из колыбельной песенки:

 
Кто малиновку убил? —
Я, – ответил воробей. —
Меткую стрелу пустил
И малиновку убил.
 

Это то, что было забыто. Это то, что сейчас вспомнилось вновь. Это то, чего я боялся».

Он выпрямил спину, медленно встал с кресла.

– Икебод, мне без тебя не справиться.

– А что делать? – спросил Икебод. – Только скажи.

– Я хочу надеть новое тело, – сказал Дженкинс. – Нужно, чтобы ты переставил мозговой блок.

Икебод кивнул:

– Не беспокойся, я умею.

В голосе Джошуа вдруг засквозил страх:

– Дженкинс, в чем дело? Что ты задумал?

– Пойду к мутантам, – очень медленно проговорил Дженкинс. – Настало время обратиться к ним за помощью.

Тварь скользила вниз по лесистому склону холма, огибая поляны. В лунном свете она становилась хоть и слабо, но видимой, а это было совсем ни к чему. Она не хотела испортить охоту тем, кто придет следом.

Да, другие придут. Конечно, не валом повалят – на то и тщательный контроль. Это будут мелкие группы, появляющиеся вдалеке друг от друга, чтобы не насторожились обитатели этого восхитительного мира.

Если же дичь насторожится, охоте скоро придет конец.

Тварь припала к земле, пробуя ночную тьму напряженными до дрожи нервами. Распознанные импульсы она каталогизировала своим бритвенно острым умом и аккуратно складировала в памяти.

Кое-что тварь уже знала, а кое-что оставалось для нее непонятным. Но с загадками пусть разбираются другие.

Кроме одной, отчего-то внушавшей страх.

Тварь прижалась к земле плотнее, а плоскую уродливую башку подняла и распрямила. И прекратила ловить любые вибрации ночной жизни, сосредоточившись на существах, которые поднимались на холм.

Их было два, причем не похожих друг на друга. В мозгу у твари зародился рык, передался клокотаньем в горло, и жилистое тело напряглось в жгучем предвкушении, к которому отчего-то примешался низменный страх.

Тварь приподнялась над землей лишь самую малость и заскользила вниз по склону, рассчитав маршрут так, чтобы оказаться у двух существ на пути.

Дженкинс снова был молод и силен. И проворен – как телом, так и разумом. Он легко шагал по овеваемым ветром, заливаемым лунным светом холмам. Без труда улавливал разговоры листьев, сонный птичий щебет и многие другие звуки.

«Да, что ни говори, это безупречное тело, – заключил он. – Хоть кувалдой по нему лупи, даже царапины не останется, и ржавчина ему неведома. И это еще не все.

Вот уж не думал, что однажды мне станет не все равно, в каком теле жить. Никогда не задавался вопросом, как сильно износилось старое. Оно ведь изначально было ущербным – хоть и лучшим из тех, что производились в тогдашние времена. Ох и далеко же шагнула техника, если она способна на такие чудеса.

Конечно, это дело рук роботов. Диких роботов. Собаки попросили, и те не отказали. Не так уж часто собаки обращаются к роботам. Нет, они прекрасно ладят и все такое… Но это потому, что не мешают друг другу жить, не суют нос в чужие дела.

В норке зашевелился кролик, и Дженкинс узнал об этом. На ночной промысел вышел енот, и Дженкинс уловил хитрое, вкрадчивое любопытство, таившееся в мозгу за глазенками, что следили за ним из кустов лещины. А левее, свернувшись клубком в берлоге под деревом, спал медведь и видел аппетитные сны: как он черпает дикий мед, как лапой выбрасывает рыбу из ручья, как на десерт слизывает муравьев с перевернутого камня.

До чего же все удивительно – и при этом естественно. Столь же естественно, как ходьба, как нормальный слух. Но и слух, и зрение тут были ни при чем. Как и воображение. С кристальной ясностью Дженкинс знал и о кролике в норе, и о еноте в орешнике, и о медведе, спящем в берлоге под деревом.

«Вот такое замечательное тело смастерили для меня дикие роботы, – подумал он. – И уж конечно, сами обзавелись телами ничуть не хуже.

Как и собаки, за семь тысяч лет после исхода человечества дикие роботы прошли долгий путь. А мы не уделяли им внимания, поскольку решили: пусть все идет как идет. У собак своя дорога, у роботов своя, и не следует проявлять излишнее любопытство, совать нос в чужие дела. Пока роботы строили космические корабли и летали к звездам, пока они конструировали все более удачные тела, пока совершенствовались в математике и механике, собаки возились с животными, ковали братство существ, прежде обладавших примитивным разумом и служивших людям пищей. А еще собаки слушали коббли и зондировали глубины времени – убедившись в конце концов, что времени не существует.

И раз уж собаки и роботы продвинулись так далеко, нет сомнений в том, что мутанты зашли еще дальше.

Они меня выслушают, – размышлял Дженкинс. – Обязаны выслушать. Ведь я иду сообщить, что им на голову свалилась тяжелейшая проблема. Как ни крути, а мутанты – люди. Потомки человека, что бы они о себе ни мнили. Им нет смысла держать обиду на своих предков, поскольку само это имя – человек – осталось лишь в посвисте ветра, в шелесте листвы летним днем. К тому же я не беспокоил их семь тысяч лет… Нет, я их вообще никогда не беспокоил. Джо был мне другом, насколько возможна дружба с мутантом. Когда Джо не мог обратиться к людям напрямую, он приходил ко мне. Мутанты выслушают и подскажут, что нужно сделать. Они не поднимут меня на смех».

Дело ведь совсем не шуточное. Казалось бы, экий пустяк – лук да стрела, – но нет, все куда как серьезно. Может, когда-то это оружие и было предметом для шуток, но история отучила нас шутить над многими вещами. Если подумать, стрела не смешнее, чем атомная бомба, чем заразная пыль, способная уничтожить целый город, чем ракета, которая с ревом пролетит по дуге тысячу миль и убьет миллион людей.

Правда, на планете сейчас не наберется миллиона. От силы несколько сотен. Они живут в домах, а дома построены собаками, потому что собаки тогда еще помнили свою древнюю привязанность и считали людей богами. Зимними вечерами они рассказывали предания у камина и с нетерпением ждали, когда человек вернется, погладит их по голове и скажет: «Молодцы, слуги мои верные, вы потрудились на славу».

«И это никуда не годилось, – мысленно сказал себе Дженкинс, твердой поступью спускаясь с холма. – Совсем никуда. Люди недостойны такого обожания, они не заслужили обожествления. Господь свидетель, я сам их любил. Да и сейчас люблю, уж коли на то пошло. Но не потому люблю, что они люди, а потому, что помню некоторых из них – считаные единицы из великого множества.

Да, не надо было собакам строить человеческие жилища. Ведь эти дома гораздо лучше тех, что получались у самих людей. Потому-то я и стер собакам память. Непростое это было дело и небыстрое. За многие годы я удалил предания о людях из собачьего мозга и напустил туда туману, и теперь собаки называют людей вебстерами и гадают, откуда они взялись.

Имел ли я право так поступить? У меня не было в этом уверенности. Совесть корила за измену, и ночную тьму я пережидал в горьких раздумьях, качаясь в кресле и слушая стоны ветра. Едва ли Вебстеры одобрили бы мое решение. Прочен поводок, на котором они меня держали, и никуда он, в сущности, не делся спустя многие тысячелетия. Что бы я ни предпринял, обязательно тревожусь потом: а вдруг бы им не понравилось?

И все же я был прав. Доказательством тому лук и стрелы. Когда-то я считал, что человек совершил роковую ошибку еще в младенчестве – покинув свою первобытную колыбель и делая первые шажки, он ненароком свернул с верного пути. Но теперь я понимаю, что заблуждался. Есть только один путь, которым может идти человек – путь лука и стрелы.

Я ведь очень старался – Бог свидетель, я не жалел усилий. Когда мы собрали дикарей и привели их в усадьбу Вебстеров, я отнял у них оружие, не только из рук его изъял, но и из мозга. Я потрудился над литературными произведениями, которые допускали переделку, а остальные книги сжег. Я заново научил собак чтению, пению и мышлению. В переизданных книгах нет ни намека на войну и оружие, нет ни следа ненависти. В них нет истории, ибо история суть ненависть. Ни битв, ни героев, ни зовущих в атаку труб.

Потерянное время, – сказал себе Дженкинс. – Теперь-то я знаю, что это был мартышкин труд. Что ни предпринимай, как ни страхуйся, а человек все равно изобретет лук и стрелу».

Длинный склон остался позади, Дженкинс пересек бегущий к реке ручей и снова двинулся вверх – по темному склону холма, увенчанного утесом.

Послышался слабейший шорох, и новое тело подсказало мозгу: это мышь носится по проложенным в траве ходам. На миг разума коснулось крошечное счастье, исходившее от проворного, игривого зверька; робот уловил мыслишку-другую – бесформенную, невнятную, но радостную.

Замерла, припав к стволу поваленного дерева, ласка. А вот у нее помыслы недобрые: о мышах. Не забыла, что ласки кормились мышами. Кровожадность – и боязнь. Как поступят собаки, узнав о гибели мыши? Вокруг сотни глаз – следят, чтобы убийства так и остались в далеком прошлом.

Но человек только что совершил убийство. Ласка не смеет, а человек посмел. Пусть нечаянно, без злого умысла, но ведь он это сделал. А Канон гласит: нельзя отнимать жизнь.

Убийства и раньше случались, и убийцы несли наказание. Человек тоже должен быть наказан. Но этого недостаточно – одно лишь наказание не решит проблему. Проблема кроется не в конкретном человеке, а во всем его племени, в роде людском. Что совершил один, то могут совершить и остальные. Не только могут, но и совершат – на то они и люди.

Люди убивали прежде и будут убивать вновь.

На фоне неба высился замок мутантов, такой черный, что аж мерцал под луной. Ни единого освещенного оконца, и удивляться тут нечему, ведь так было всегда.

И никто не помнил, чтобы хоть раз отворилась дверь во внешний мир. По всей планете мутанты понастроили замков, а потом вошли в них – и будто сгинули. Пока на Земле жили люди, мутанты вмешивались в их дела, вели против них тихую войну, а когда люди исчезли, исчезли и эти жестокие насмешники.

Дженкинс подошел к широкой каменной лестнице, что вела к двери, и остановился. Запрокинув голову, он смотрел на возвышающуюся перед ним башню.

«Наверное, Джо уже умер, – предположил робот. – Джо был долгожитель, но не бессмертный. Бессмертных не бывает. Странное это будет ощущение – перед тобой мутант, а ты знаешь, что он не Джо».

Дженкинс пошел по ступенькам. Продвигался очень медленно, настороженно ждал, когда сверху донесется издевательский смешок.

Но ничего не происходило.

Вот и дверь. Надо как-то сообщить мутантам о своем прибытии.

Он не обнаружил звонка. Не было ни колокольчика, ни дверного молотка. Гладкая дверь с простенькой ручкой. И больше ничего.

Дженкинс нерешительно постучал кулаком. Подождал, постучал снова. Никакого ответа. Дверь не стронулась с места.

Он постучал сильнее. Опять тишина.

Тогда робот осторожно положил ладонь на ручку, надавил. Ручка поддалась, дверь распахнулась, Дженкинс вошел.

– Уж не спятил ли ты часом? – спросил Люпус. – Я бы на твоем месте поиграл с ними. Замучились бы ловить, на всю жизнь запомнили бы эти гонки.

Питер помотал головой:

– Может, для тебя, Люпус, это и был бы выход, а меня точно не годится. Вебстеры никогда не убегали.

– С чего ты взял? – ехидно осведомился волк. – Судишь о чем не знаешь. На нашей памяти никто из вебстеров не убегал, но разве из этого следует, что еще раньше…

– Да заткнись ты! – рявкнул Питер.

Какое-то время они молча шли по каменистой тропке.

– Кто-то нас преследует, – сказал вдруг Люпус.

– Тебе показалось, – возразил Питер. – Ну кто может нас преследовать?

– Не знаю, но…

– Ты чуешь запах?

– Запах? Нет…

– Может, что-то услышал или увидел?

– Нет, однако…

– Значит, никто за нами не идет, – уверенно заявил Питер. – Теперь не бывает так, чтобы кто-то кого-то преследовал.

Сквозь кроны деревьев сочился лунный свет, раскрашивая лес в пестрый черно-серебряный узор. С реки доносились невнятные отголоски полуночного спора уток. По склону мягко стелился ветерок, чуть приправленный речным туманом.

У Питера тетива зацепилась за ветку куста, и он задержался, чтобы освободить лук. При этом уронил несколько стрел, пришлось собирать.

– Ты бы придумал какую-нибудь приспособу, чтобы удобней было все это таскать, – проворчал Люпус. – А то на каждом шагу цепляешься или роняешь…

– Уже придумываю, – спокойно ответил Питер. – Может, это будет что-нибудь вроде сумки с лямкой для ношения на плече.

– Когда вернемся в усадьбу Вебстеров, что делать будешь? – спросил Люпус.

– Сразу пойду к Дженкинсу, расскажу ему, что натворил.

– Он уже знает от Пухляка.

– Пухляк мог напутать, а то и приврать. Очень уж сильно разволновался.

– Дурак он безмозглый, – буркнул Люпус.

Они пересекли залитую лунным светом прогалину и снова окунулись во мглу.

– Знаешь, мне не по себе, – сказал вдруг Люпус. – Пойду-ка назад, пожалуй. Не нравится мне то, что ты делаешь. Глупость за глупостью…

– Ну и топай, – рассердился Питер. – Мне вот нисколечко не страшно. Я…

И круто развернулся. Волосы на затылке встали дыбом.

Что-то не так!

Что-то не так с воздухом, которым он дышит. Что-то не так с его мозгом. Зловещее незнакомое чувство. Рядом опасность! И не просто опасность, а ощущение чего-то гнусного – как будто кто-то ползет по твоей спине, цепляясь за кожу миллионом когтистых лапок.

– Люпус! – вскричал Питер. – Люпус!

Ниже возле тропы неистово затрясся куст, и Питер ринулся туда со всех ног. Обогнул куст, резко затормозил, скользя подошвами. Вскинулся лук, и в то же мгновение правая рука выхватила из левой стрелу и наложила на тетиву.

Люпус растянулся на земле: половина тела в тени, половина на лунном свету, верхняя губа задрана, блестят клыки. Одна лапа все еще слабо царапает землю.

А над ним – скорченная фигура. Лишь силуэт, ничего больше.

Этот силуэт плевался и рычал – в мозгу у Питера ревел поток злобных звуков. На ветру качнулась ветка дерева, проглянула луна, и Питер различил голову – смутный контур, как полустертый рисунок мелом на пыльной классной доске. Морда, похожая на голый череп, хнычущая пасть, щелочки глаз и уши с бахромой щупальцев.

Зазвенела тетива, и стрела полетела в эту морду. Но не вонзилась, а прошла насквозь и упала на землю. Морда осталась невредимой, она по-прежнему хныкала и рычала.

Питер наложил на лук другую стрелу и оттянул тетиву аж до уха. Стрела умчалась, посланная всей мощью отменно выдержанной прямослойной древесины пекана, а также ненавистью, страхом и омерзением человека, державшего лук.

И эта стрела угодила в меловой контур морды. Замедлилась, задрожала – и свалилась.

В третий раз Питер еще сильней натянул тетиву. Эта стрела должна ударить крепче предыдущих, чтобы не проскочить, как сквозь воздух, не замедлиться, как в воде, а поразить наконец насмерть хищную тварь.

Сильнее, сильнее, сильнее… Проклятье!

Лопнула тетива.

Несколько мгновений Питер простоял, держа в опущенных руках бесполезный лук и никчемную стрелу. Стоял и смотрел через узкое пространство, отделявшее его от черного ужаса, что нависал над серым волчьим телом.

А затем он понял, что не испытывает страха. Ну нисколечко не боится, хоть и остался безоружен. Зато его трясет от ярости, а мозг истошно выкрикивает одно и то же слово: УБИТЬ! УБИТЬ! УБИТЬ!

Он отшвырнул лук и двинулся вперед: локти прижаты к бокам, скрюченные пальцы – как когти.

И тварь в ужасе попятилась под этим натиском жгучей злобы, излучаемой существом, которое приближалось к ней. Злоба накинулась, схватила, стиснула, смяла ее разум. Тварь знала и страх, и ужас, и чувство обреченности, но это было нечто совершенно новое. Это была ненависть.

Беззвучно скуля и хныча, тварь попятилась; помутившийся от страха мозг отчаянно выбрасывал во все стороны щупальца, искал путь к спасению.

В комнате ни души – древняя гулкая пустота. Комната поймала скрип двери и отбросила в ватную даль, а потом он примчался обратно. Кругом густая пыль забвения, тягостное безмолвие прошедших напрасно столетий.

Дженкинс стоял, не отпуская дверную ручку. Стоял, осязая пространство всеми фибрами своего нового тела, сканируя мыслью укромные уголки и темные ниши.

Ничего.

Ничего, кроме тишины, пыли и мглы. Никаких признаков того, что когда-то здесь было что-то еще. Ни слабой вибрации остаточной мысли, ни отпечатков ног на полу, ни следов пальцев, скользнувших по столешнице.

В мозгу из какого-то дальнего закутка вынырнула песенка. Она успела состариться еще до того, как Дженкинс покинул цех, где его собрали. Удивительно, что она сохранилась в памяти. И как вообще туда попала?

Дженкинсу стало не по себе – песенка вызвала бурю воспоминаний, воскресила образы аккуратных белых домов, стоявших когда-то на миллионе холмов, заставила думать о людях, так любивших свои акры, ходивших по ним спокойной, уверенной поступью собственников.

Нет, теперь здесь Энни не живет[13]13
   «Нет, теперь здесь Энни не живет» («Annie doesn’t live here any more») – песня группы «Гай Ломбардо и его королевские канадцы» (1933 г.).


[Закрыть].

«Ну что за ерунда? – подумал Дженкинс. – Откуда ты взялся, нелепый клочок культуры почти вымершей расы, и зачем прицепился ко мне?»

 
Кто малиновку убил? —
Я, – ответил воробей.
 

Он затворил за собой дверь и двинулся по комнате.

Мебель, щедро покрытая пылью, ждет человека, который никогда не вернется. На столе пылятся инструменты и приборы. И на книгах, ровными рядами стоящих на массивном стеллаже, та же пыль.

«Ушли, – заключил Дженкинс. – И ни одна душа не знает, по какой причине. Не знает когда, не знает куда. Однажды ночью мутанты тихо улизнули, никого не поставив в известность. И конечно же, порой они вспоминают и посмеиваются, ведь мы-то уверены, что они все еще здесь. Мы следим за башнями и тревожимся: а вдруг их обитатели однажды выйдут?»

Нет, теперь здесь Энни не живет…

Дженкинс увидел другие двери и направился к одной из них. Уже положив ладонь на дверную ручку, решил: нет смысла открывать. Если в эту комнату давным-давно не ступала хозяйская нога, то и в остальных наверняка пусто.

Но он все же надавил на ручку, и дверь отворилась, и снаружи хлынуло тепло. А комнаты за порогом не оказалось. Там была пустыня. До горизонта, размытого жаром огромного голубого солнца, расстелились золотисто-желтые пески. Иззелена-пурпурный зверек – ящерица? нет, не ящерица – с призрачным шорохом крошечных лапок молнией пронесся по песку.

Дженкинс захлопнул дверь и застыл, оцепенев и телом, и разумом.

Пустыня. А в ней проворный зверек. Не соседняя комната, не коридор и даже не крыльцо. Пустыня.

Он снова отворил дверь. Медленно, осторожно – сначала на щелочку, потом пошире.

Да, там пустыня.

И солнце. Голубое, жгучее.

Дженкинс снова закрыл дверь и привалился к ней спиной, как будто нужна была вся мощь его металлического тела, чтобы удержать пустыню снаружи, дать отпор тому, что эта пустыня и эта дверь означают.

«До чего же они умны, – подумал робот. – До чего же изобретательны. По этой части обычным людям нипочем за ними не угнаться. А ведь мы даже не догадывались. Только сейчас я понял: мутанты – настоящие гении.

Эта комната – всего лишь прихожая. Эти двери открываются во множество разных миров. Это мосты, перекинутые через невообразимые пространства, мосты, соединяющие Землю с планетами, которые обращаются вокруг неведомых звезд.

Это способ покинуть Землю, не покидая ее. Чтобы преодолеть космическое пространство, достаточно всего лишь шагнуть через порог».

Тут были и другие двери. Дженкинс смотрел на них и качал головой.

Наконец он повернулся и двинулся к выходу. Очень осторожно, чтобы не нарушить царившую в пыльной комнате тишину, повернул ручку и вышел в знакомый мир. Туда, где луна и звезды, где плывет между холмами туман с реки, где перешептываются через овраги кроны деревьев.

А мышь все снует по своим травяным ходам, и слышны ее счастливые мысли, или что там у мышей вместо мыслей. На дереве сидит угрюмая сова, мечтает кого-нибудь сожрать.

«Как же все это близко, – размышлял Дженкинс. – У самой поверхности. И древняя кровожадность, и вековая лютая ненависть. И хотя мы дали бывшим бродягам хорошие стартовые условия, куда лучше, чем имели их предки, не имеет никакого значения, с чего людям начинать. Она вернулась, древняя человеческая свирепость, она снова с нами. Вернулось страстное желание быть не таким, как другие, быть сильнее; вернулось стремление подчинять своей воле. Вот для чего им изобретательность: чтобы рука была крепче, чем лапа, чтобы рукотворный зуб вонзался глубже, чем созданный природой клык, чтобы бить дальше и ранить опасней, чем в драке без оружия.

Я рассчитывал получить помощь. Ради нее и пришел сюда. Зря пришел.

Помочь могли только мутанты, а они давным-давно исчезли.

Все теперь придется делать самому, – сказал себе Дженкинс, спускаясь по лестнице. – Я должен решить проблему, остановить людей. Надо как-то изменить их. Да, необходимо, чтобы они изменились. Нельзя допустить, чтобы люди помешали собакам. Нельзя допустить, чтобы мир снова подчинился луку и стреле».

Он пробирался по дну мглистой лощины и ловил запахи прошлогодней листвяной прели вперемешку с ароматами новорожденной зелени. Совершенно новые ощущения – в прежнем теле он был невосприимчив к запахам.

Теперь есть и обоняние, и зрение получше прежнего, а еще способность понимать, о чем думают живые существа, умение читать мысли енота, угадывать думки мыши, улавливать кровожадные позывы в мозгу совы и ласки.

И вдруг Дженкинс уловил нечто совсем иное: несомый ветром отголосок ненависти, неземной вопль ужаса.

Это пронеслось сквозь мозг и вынудило остановиться на полушаге. Но уже в следующий миг Дженкинс сорвался с места и побежал вверх по склону холма – не так, как бежит в потемках человек, а как положено роботу с ночным зрением и металлической мощью тела, которому неведома одышка и боль в запаленных легких.

Ненависть! Это она, ее ни с чем невозможно спутать.

Ощущение крепло, обострялось. Широкими шагами, почти прыжками Дженкинс продвигался по тропе и мысленно стонал от ужаса перед тем, что ему предстояло обнаружить.

Он обежал кустарник и резко остановился.

Человек шел, прижав к бокам локти. Позади на траве валялся сломанный лук, а впереди лежало серое тело волка – наполовину освещенное луной, наполовину скрытое тенью. И от человека пятилась тварь – сама полусвет-полутень, видимая, но неразличимая, вроде фантомных существ, которые появляются в снах.

– Питер! – вскричал Дженкинс.

Но это был беззвучный крик. Потому что робот успел распознать панику в мозгу твари. Умопомрачительная паника, сильнейшее желание бежать сломя голову пробились сквозь ненависть человека, который надвигался на плюющийся, визжащий темный ком.

Тварь отчаянно искала что-то в своей памяти.

Человек был уже рядом с ней, он шагал неуклонно – прямой как жердь, тщедушный, со смешными кулачками. И бесстрашный. С такой отчаянной отвагой, подумал Дженкинс, можно идти хоть к дьяволу в гости. Можно спуститься на самое дно ада и там выдирать булыжники из трясущейся мостовой и швырять их в князя тьмы, ругая его на все корки.

А в следующий миг у твари получилось. Она добыла то, что судорожно искала, поняла, что нужно делать. От Дженкинса не укрылись охватившие ее радость и облегчение, и он уловил сотворенное ею нечто – на треть слово, на треть символ, на треть мысль. То ли абракадабра, то ли заклинание, то ли зарок. Нет, все же нечто совсем иное. Четкая формула, мысленная команда телу – да, пожалуй, это ближе к правде. Потому что это сработало.

Тварь растворилась в воздухе. Исчезла из этого мира. Ни единого следа, ни малейшей вибрации. Как будто и не было ее.

Но что же это за слово, что за мысль? Кажется… кажется…

Дженкинс содрогнулся. Да вот же оно! Крепко-накрепко отпечаталось в мозгу. Он знает, что это за слово, что за мысль – но воспользоваться не может. Это знание необходимо похоронить в недрах разума. И забыть.

Коббли владеет этим приемом – переходом в другой мир по мысленной команде. А теперь эта команда известна и Дженкинсу. У него бы тоже получилось, никаких сомнений.

Человек развернулся. И вот он стоит шатаясь, руки болтаются – стоит и таращится на робота. На белой кляксе лица зашевелились губы:

– Ты… Ты…

– Я Дженкинс, – ответил робот. – Это мое новое тело.

– Тут… был кто-то, – пролепетал Питер.

– Это коббли. Забрался один к нам, мне Джошуа сказал.

– Он убил Люпуса, – сказал Питер.

– Да, – кивнул Дженкинс, – он убил Люпуса. И многих других. Это существо – убийца.

– А я убил его, – проговорил Питер. – Убил, а может, прогнал…

– Прогнал, – подтвердил Дженкинс. – Ты сильнее, чем он. Коббли испугался и удрал в тот мир, откуда пришел.

– Я бы наверняка его прикончил, – похвастал Питер, – да бечевка лопнула.

– В следующий раз, – ровным голосом посоветовал Дженкинс, – сплети бечевку покрепче. Я покажу, как это делается. А на стреле должен быть стальной наконечник…

– На чем?

– На стреле. Метательный прутик – это стрела. Палка с бечевкой называется луком. Все вместе – лук и стрела.

У Питера опустились плечи.

– Значит, это уже было? Я не первый?

– Да, ты не первый. – Робот прошагал по траве и положил ладонь человеку на плечо. – Питер, пошли домой.

– Нет. Я посижу тут с Люпусом до утра. Потом позову его друзей, и мы его похороним. – Человек поднял голову и посмотрел роботу в лицо. – Люпус был моим другом, Дженкинс. Самым близким.

– В этом я убедился, – произнес робот. – Мы еще увидимся?

– Конечно, – ответил Питер. – Я приду на праздник… на Пикник вебстеров. Он через неделю вроде?

– Через неделю, – медленно произнес Дженкинс, о чем-то задумавшись. – Ну что ж, до встречи на Пикнике.

Он повернулся и неторопливо зашагал вверх по склону холма.

А Питер остался сидеть возле мертвого волка в ожидании рассвета, изредка вытирая ладонями щеки.

Они сидели полукругом и напряженно слушали Дженкинса.

– А теперь хорошенько запомните, что я скажу, – велел он, – потому что это очень и очень важно. Надо быть предельно внимательными. Надо сильно думать. И надо держаться за то, что вы принесли. За корзинки с едой, за луки и стрелы. И за все остальное.

Тут хихикнула одна из девушек:

– Дженкинс, это что, новая игра?

– Пожалуй, – ответил Дженкинс. – Да, будем считать, что это новая игра. Причем интересная. Самая увлекательная.

– Дженкинс всегда придумывает для Пикника вебстеров новую игру, – произнес кто-то.

– Итак, сосредоточьтесь, – потребовал робот. – Смотрите на меня и пытайтесь понять, о какой вещи я думаю…

– Это же угадайка! – пискнула девочка, та, что хихикала. – Обожаю такие игры!

Дженкинс изобразил на лице улыбку.

– Ты права, это самая что ни на есть угадайка. А теперь сосредоточьтесь. Смотрите на меня…

– Я хочу испытать лук и стрелы, – сказал один из парней. – Дженкинс, когда закончим, можно будет?

– Да, – терпеливо ответил робот. – Когда закончим, ты их испытаешь.

Он закрыл глаза и заставил свой разум дотянуться до них, до каждого в отдельности. И почувствовал взволнованное ожидание, почувствовал, как тонкие мысленные пальчики робко касаются его мозга.

«Сильнее! – послал беззвучный приказ Дженкинс. – Сильнее! Сильнее!»

В мозгу возникла рябь, но Дженкинс быстро с ней справился. Это не гипнотизм. Еще не телепатия, но первый шаг к ней сделан. Удалось соединить разумы между собой, подтянуть их друг к другу, и это – в игре!

Дженкинс медленно, со всей осторожностью извлек из тайника в мозгу символы. Мысль, команда, формула… Плавно выкладывал символы на поверхность сознания, один за другим. Будто учил ребенка, как складывать губы, как двигать языком, чтобы получался четкий выговор.

Робот позволил символам полежать на виду и вскоре почувствовал, как другие разумы протянули к ним тонкие щупальца. А затем проговорил все мысленно, проговорил раздельно и внятно – так, как это делал коббли.

И ничего не произошло. Абсолютно ничего. В мозгу не щелкнуло. Не возникло чувство падения, не накатила тошнота.

Вообще никаких ощущений.

Значит, не получилось. Игра проиграна.

Робот открыл глаза. Он там же, где и был. Тот же холм, то же солнце сияет в лазурном, как яйцо малиновки, небе.

Дженкинс сидел неподвижно, и молчал, и чувствовал, что на него смотрят. Смотрят и ждут.

Да, все осталось прежним.

Вот только… там, где раньше пламенел куст монарды, теперь синеют незабудки. А вот цветущая виргинская роза – ее не было, когда Дженкинс закрывал глаза.

– И что, это все? – с явным разочарованием спросила девушка, та, что хихикала.

– Да, это все, – ответил Дженкинс.

– А можно нам теперь пострелять? – задал вопрос паренек.

– Да. Но будьте осторожны: стрелы опасны, не направляйте их друг на друга. Питер покажет, как обращаться с луком.

– Мы займемся завтраком, – сказала одна из женщин. – Дженкинс, ты принес корзину?

– Да, – ответил робот. – Попросил Эстер подержаться за нее, пока мы играем.

– Чудесно, – кивнула женщина. – Ты каждый год преподносишь нам какой-нибудь сюрприз.

«Вы и сейчас не будете разочарованы, – подумал Дженкинс. – Мой сюрприз – пакеты с семенами, и на каждом аккуратная этикетка.

Семена пригодятся, – размышлял он. – У нас будут огороды и поля. Нам снова предстоит выращивать пищу.

А еще понадобятся луки и стрелы, чтобы добывать мясо. И гарпуны, и крючки – для рыбной ловли».