Текст книги "Прелесть"

«Это повесть о…»

Доктор Монк нахмурился. Повесть о ком? Вероятно, он никогда не узнает, поскольку словарный запас, сделавшийся доступным благодаря Розеттскому свитку, не распространялся на имена собственные.

Криво улыбнувшись, Монк снова взялся за карандаш и написал в пробеле: «Джон Доу». Имя как имя, не хуже любого другого.

«Это повесть о Джоне Доу…»

Но это совершенно не вносило ясности в решение другого вопроса. Это никак не объясняло, почему жизнь на пятой планете «не была распознана как жизнь».

Пятая планета, нынче ставшая поясом астероидов, вихрем планетарных осколков, без сомнения, была планетой. Орбита ее в иную эпоху пролегала между Марсом и Юпитером. Эта планета наряду с Землей являлась наиболее доступной для жителей Марса. Естественно, они не могли не посетить ее. И то, что они знали пятую еще до разрушения, давало все основания для захватывающего дух вывода о невероятной древности свитка, из которого был переведен данный абзац.

Вполне возможно, рассуждал Монк, какой-то другой свиток повествует собственно о взрыве пятой планеты и мог бы дать ключ к разгадке тайны ее разрушения, а то и назвать конкретную причину катастрофы. Имелись тысячи других свитков, за многие годы собранных в развалинах марсианских городов. Но до сего момента они так и оставались нерасшифрованными – молчаливые свидетельства наличия у марсиан письменности, ничего не сообщающие о самом языке, не способные донести хоть что-то из огромного объема хранящейся в них информации.

«Любопытная форма жизни в силу ее…»

В силу ее чего? Какую форму могла принять жизнь, какой трюк она должна была изобрести, чтобы скрыть свое существование? Невидимость? Какой-то вариант покровительственной окраски? Но нельзя же вписать в текст слово «невидимый» так же, как он вписал «Джон Доу».

Вероятно, однажды, сказал себе Монк, он найдет ответ, сумеет вписать то недостающее слово. Но не сейчас. Пока нет. Розеттский свиток при всей его важности все-таки оставлял желать много лучшего. Он неизбежно оставлял бы желать много лучшего, поскольку язык, на котором он был написан, происходил из иного источника, нежели земной, развивался по чуждым путям и отражал мыслительный процесс, вне всякого сомнения принципиально отличный от земного.

Единственное сходство марсианского языка с земным состоит в том, что оба они представляют собой способ обмена образами. И это все. Сами способы имеют между собой мало общего.

Монк взял с рабочего стола увесистый металлический цилиндр. Осторожно, едва ли не почтительно, он отщелкнул замок, запиравший футляр с одного конца, и вытащил длинный тяжелый свиток, служивший ключом к мыслям и трудам древнего народа Марса.

Медленно, нежно профессор развернул его и, прищурив один глаз, всмотрелся в бледные знаки, потускневшие за миллион или более лет, проведенных под холодными песками.

Словарь всегда словарь, пусть и в ином формате.

Монк попытался представить себе личность давно почившего марсианина, который взялся за составление словаря. Кто он? Ученый, взыскующий не более чем путей истины? Торговец, стремившийся обеспечить более легкое понимание языка и посредством этого облегчить коммерческие контакты между марсианской расой и угасающими ныне народами юпитерианских лун? Государственный муж, озабоченный налаживанием политики добрососедства?

Кем бы он ни был, марсианин не особенно хорошо знал юпитерианский язык. Некоторые слова и идиомы последнего, употребленные составителем словаря, не совпадают с теми, что известны землянам. Или сам язык успел измениться? Возможно, в те дни, когда автор свитка трудился над своим произведением, цивилизация юпитерианских лун еще не пришла в упадок.

Сами юпитериане на данную проблему способны пролить мало света. Разумеется, имеются руины и легенды, но их легенды совершенно безумны, а руины не вызывают у племен Европы и Ганимеда традиционно высоких чувств. В отличие от большинства народов юпитериане не сохранили память о славном прошлом, об утраченном золотом веке.

Это окольный путь. Долгий и неуклюжий способ учить марсианский язык, размышлял Монк. С марсианского – на юпитерианский, с юпитерианского – на земной. И все же это лучше, чем вообще ничего.

Часы на шкафу с рукописями коротко, виновато звякнули. Профессор, взглянув на них, охнул от удивления. Полночь. Он и представить не мог, что столько времени провел в своем кабинете. Внезапно на него навалились усталость и чувство голода, а главное – желание глотнуть чего-нибудь покрепче и обязательно покурить.

Монк поднялся, прошел к бару, выбрал бутылку и налил себе стаканчик. Откуда-то из дальних коридоров огромного здания долетел призрачный звук шагов: ночной сторож совершал обход. За окном бормотал и шелестел песок.

Вернувшись за письменный стол, ученый воззрился на металлический тубус и, медленно потягивая виски, снова погрузился в размышления о призрачных каракулях, заполнявших лежащий внутри тубуса свиток.

Розеттский камень… Розеттский камень Марса. Один человек нашел его в пустыне и принес сюда, а мог с тем же успехом пройти мимо, не обратив внимания. Или сам цилиндр, выметенный из песка, всего через час могло занести снова, похоронив еще на миллион лет.

Монк отсалютовал стаканом потрепанному непогодой футляру.

– За судьбу!

Выпив, он сообразил, как глупо, нелепо прозвучал тост.

Да так ли уж и глупо? Возможно ли, что судьба и в самом деле понятие несуществующее? Неужели действительно нет на свете мощной движущей силы, способной компенсировать случайные зигзаги непостоянной Вселенной? Порой кажется, что дело обстоит именно так. Порой…

Поставив пустой стакан на стол, ученый полез в карман за сигаретами. Пальцы его сомкнулись на маленьком пакете. Недоуменно наморщив лоб, он извлек находку. И мгновенно вспомнил: сверток обнаружился сегодня утром в почтовом ящике. Монк собирался открыть его днем, да позабыл.

Он с любопытством оглядел посылку. Обратный адрес отсутствует, а его собственный старательно напечатан. Профессор ногтями отодрал скрепляющие ленты и развернул бумагу.

Футляр для ювелирных изделий! Монк отщелкнул крышку и застыл от изумления.

На подложке из роскошного бархата покоился астероидный рубин. Он мягко светился под настольной лампой, цвета перетекали и менялись в его сердцевине, будто сам камень внутренне пребывал в движении.

Никакой открытки или сопроводительной записки. Никаких указаний на отправителя или, что более важно, объяснений причины столь дорогой посылки. Рубины с астероидов, как правило, не раздают направо и налево в качестве сувениров. Цена лежащего перед ним камня, без сомнения, подбиралась к пятизначному числу.

Едва ли не с испугом профессор большим и указательным пальцами взял рубин, поднес к свету и, затаив дыхание, несколько секунд с восторгом любовался его полыхающей, берущей за душу красотой.

С чувством, близким к благоговению, он аккуратно положил драгоценность на место, поудобнее устроился в кресле и задумчиво воззрился на неожиданный подарок.

Странные они все-таки, эти астероидные камушки, странные во многих смыслах.

Никто в точности не мог сказать, что они собой представляют. Полноценному изучению рубины не поддавались. Спектрографически они не походили ни на что известное науке. Разумеется, их можно было раздробить, разрушить химически, но и в этом случае исследователи оказывались в тупике. Произведенный анализ осколков, конечно, дал кое-какие результаты, но с определенными непостижимыми характеристиками пока не мог справиться ни один ученый, пытавшийся определить их место в таблице, внести в каталог или дать полное описание.

Не обнаруженные более нигде в системе, они стали волшебством, подвигнувшим многих обречь себя на полную лишений и опасности жизнь среди осколков мертвой планеты. Каждый из них надеялся отыскать в нагромождении скал крохотный кусочек света, суливший неслыханное богатство. Большинство, как и следовало ожидать, погибали, не найдя ни единого камня. Разнообразие видов одинокой смерти человека на астероидах не имело границ.

Монк нашел сигарету и закурил, слушая, как песок барабанит по окнам. Странно он как-то барабанил. Нет, это не песок бился в стекла. И не ветер, пронзительно плакавший и стонавший в перекрытиях здания музея. Еле уловимое завывание слилось в мелодию – всхлипывающую, пронзительную. Звук почти незаметно возникал и пропадал вместе с порывами ветра, не давая профессору времени сообразить, слышит он его на самом деле или же это просто игра воображения.

Монк напряженно замер и прислушался, не зная, к чему готовиться. Сигарета неподвижно зависла на нижней губе.

Когда звук донесся снова, профессор уловил плач струн и ритмичное дыхание каденции, едва различимые за воем ветра и стуком песчаной дроби по окнам.

Скрипка! Кто-то играл на скрипке в здании музея!

Монк вскочил на ноги. Скрипка тут же отреагировала звенящим предсмертным воплем.

И вместе с этим музыкальным криком, прокатившимся через холл, в мозгу профессора взвыл сигнал тревоги.

Следуя порыву, его рука метнулась к столу и схватила астероидный рубин. Крепко стиснув его в кулаке, Монк изо всех сил запустил камнем в металлическую стенку сейфа, где хранились рукописи.

Подарок вспыхнул в свете лампы и рассыпался облачком сияющих пылинок. И, разлетаясь вдребезги, рубин изменился – точнее, попытался измениться. Всего на миг он вдруг стал не камнем, а чем-то другим: существом, похожим на фею – только на искалеченную фею, с горбатой спиной, искривленным позвоночником и другими любопытными деформациями.

Еще мгновение – и уродливое создание словно испарилось, лишь драгоценная пыль, мерцая, осела на пол да звук бегущих ног затих в дальнем конце коридора.

Монк не кинулся в погоню. Он стоял точно замороженный, слушал, как танцуют за окном ветер и песок, и пристально смотрел на угасающее мерцание на полу.

Наконец, очнувшись, профессор медленно сжал и разжал правую ладонь, воспроизводя в памяти ощущение, порожденное камнем в тот момент, когда он его схватил. Казалось, рубин ожил, пытался вырваться из его руки, стремясь достичь какой-то цели, выполнить какое-то предназначение.

Взгляд Монка был по-прежнему прикован к полу.

– Надо же, – пробормотал Монк с изумлением в голосе, – я даже себе не могу объяснить, почему это сделал.

Харрисон Кемп стоял в кабинете Спенсера Чемберса, обуреваемый сомнениями. Он поймал себя на том, что в данный момент не может примириться с верой в правильность собственного поступка. Если ошибся, значит напрасно оставил пост и бросил важное дело. А если и прав – что толку?

– Я помню вас очень хорошо, – услышал он голос Чемберса. – Вы работали на Плутоне. Исследования природы жизни. Кое-какие реальные достижения в этом направлении.

– Мы слишком часто терпели неудачи, – бесстрастно произнес Кемп.

Чемберс сцепил пальцы на столе перед собой.

– Мы все слишком часто терпели неудачи, – заметил он. – И все же однажды кто-то из нас добьется успеха, и тогда получится, что победили мы все. Тогда можно будет забыть обо всех потраченных впустую годах.

Кемп напряженно выпрямился.

– Вероятно, вы недоумеваете, почему я здесь.

Лицо Чемберса тронула едва заметная улыбка.

– Возможно. И все же почему я должен недоумевать? Вы долгое время отсутствовали на Земле. Разве удивительно, что вам захотелось снова повидать родную планету?

– Дело не в этом. Тут совсем другая причина. Я приехал, потому что скоро сойду с ума.

Чемберс непроизвольно ахнул.

– Повторите, – прошептал он. – Скажите медленно. Очень мед-лен-но.

– Вы не ослышались, – вздохнул Кемп. – Я действительно вот-вот свихнусь. И потому от вас отправлюсь прямо в Санктуарий. Мне подумалось, что вас это заинтересует… Ну, в смысле, вам будет интересно узнать, что человек способен предвидеть безумие.

– Да уж, – отозвался Чемберс, – очень интересно. Даже более того. Я еще хочу знать, как вы можете это сделать.

– Не я, – ответил Кемп. – Финдлей.

– Финдлей?

– Он со мной на Плутоне работал. Правда, он и сам ничего не может объяснить. В смысле, у него нет реальных соображений. Одно предчувствие.

– Предчувствие? – переспросил Спенсер Чемберс. – Всего лишь предчувствие? И все?

– Они у него и раньше случались. И обычно оправдывались. У него было предчувствие насчет Джонни Гарднера. Финдлей не раз предлагал мне отослать Джонни на Землю. Я ему не внял. А Джонни таки чокнулся.

– Только насчет Джонни Гарднера?

– Нет. Относительно других вещей тоже. Он подсказывал направление наших исследований. Причем такие пути и методы, которые не назовешь традиционными. Но они обычно приносили результаты. И еще насчет того, что случится, например, на следующий день. Или через день. Просто мелкие, незначительные детали или события. Чутье у него, говорит, – чутье на будущее.

Чемберс едва заметно вздрогнул.

– Вы думали об этом? – взволнованно спросил он. – Пытались разобраться? Пытались объяснить?

– Думал, – кивнул Кемп. – Но наверное, не так, как вы имеете в виду. Я еще не спятил. Может, это произойдет не завтра, не через неделю и даже не через месяц. Но я наблюдал за собой и совершенно уверен, что Финдлей прав. На это указывают всякие мелочи. Большинство людей не замечают их, просто не обращают внимания. Или посмеются да скажут, что стареют, глупеют, становятся неловкими.

– Какие, например, мелочи?

– Ну, например, я вдруг забываю то, что помнил всегда, что давно и прочно сидело в голове и стало, как говорится, моей второй натурой. Даже элементарные вещи – вроде сколько будет семью восемь. Или, бывает, с трудом припоминаю определенные законы. А иногда приходится долго пялить глаза на показания приборов, прежде чем соображу, что к чему. Все в конце концов приходит в норму, но не сразу.

Чемберс кивнул:

– Понимаю. Картина мне в целом ясна. Может, психологи сумеют помочь…

– Вряд ли. Запаздывание не так велико, чтобы его нельзя было скрыть. А если человеку известно, что за ним наблюдают, он сделает все возможное, чтобы никто ничего не заметил. Это инстинкт. Если твоя умственная немощь перестает быть тайной для окружающих, значит для тебя скоро все закончится. Мозг иссяк, вымотался и начинает расползаться по швам. Первые сигналы опасности.

– Это верно, – согласился Чемберс. – Есть и другой ответ. Психологи сами рискуют сойти с ума.

Он поднял голову – как будто затем, чтобы взглянуть на Кемпа.

– Почему вы не присядете?

– Спасибо, – отозвался Кемп и рухнул в кресло.

Маленькая паукообразная статуэтка на столе вдруг ожила и неуклюже, но быстро заковыляла к нему.

Харрисон подпрыгнул от неожиданности.

Чемберс негромко рассмеялся:

– Это всего лишь Ганнибал.

Кемп во все глаза смотрел на Ганнибала, а тот уставился на него, неуверенно протянув когтистую лапку.

– Вы ему нравитесь, – удивленно произнес Чемберс. – Считайте это комплиментом. Обычно он просто игнорирует людей.

Кемп застыл словно завороженный, не в силах оторвать взгляд от Ганнибала.

– Откуда вы знаете, что я ему нравлюсь?

– У меня свои методы.

Кемп осторожно протянул палец, и на мгновение коготок Ганнибала сомкнулся вокруг него – крепко, но нежно. Затем маленькое уродливое существо отодвинулось, припало к столу и снова превратилось в статуэтку.

– Что он такое?

Чемберс покачал головой:

– Никто не знает. Все теряются в догадках. Странная форма жизни. Вы же интересуетесь происхождением жизни – не так ли, Кемп?

– Да. Вот уже в течение многих лет я пытаюсь понять ее сущность.

Чемберс взял Ганнибала и посадил к себе на плечо. Затем порылся в пачке бумаг, лежавших на столе, и выбрал с полдюжины листков.

– У меня тут есть кое-что… Возможно, вам будет интересно. Вы слышали о докторе Монке?

Харрисон кивнул:

– Человек, исследующий Розеттский свиток Марса.

– Встречались с ним?

Кемп отрицательно покачал головой.

– Интересный мужик, – заметил Чемберс. – По уши зарылся в свои ненаглядные марсианские рукописи. Вкалывает практически не разгибаясь. Что-то, по-видимому, раскопал, но вдруг, похоже, испугался.

Он пошуршал листками.

– Я на прошлой неделе получил от него весточку. Говорит, нашел свидетельство того, что жизнь – или, скорее, странная форма жизни – некогда существовала на пятой планете, прежде чем та разрушилась, образовав пояс астероидов. Марсиане писали, что эта жизнь способна сворачиваться в капсулу и существовать длительный период в состоянии временного бездействия жизненных функций – не механически вызванного глубокого торможения, к какому время от времени пробовала прибегать человеческая раса, а естественного инцистирования. Вероятно, это что-то вроде покровительственной окраски.

– Интересно, – прокомментировал Кемп. – Но не совсем по моей части. Такая форма предполагает много возможностей. Демонстрирует почти бесконечную приспособляемость жизни как таковой.

Чемберс кивнул:

– Именно такого ответа я от вас и ожидал. Собственно, я пришел к тем же выводам, хотя не считаю себя специалистом в подобных вопросах. Монк намекает, что эта форма жизни может существовать до сих пор. И высказывает. Похоже, он был расстроен, когда писал письмо. Как если бы стоял на пороге открытия, в реальность которого не желал верить. По-моему, он даже слегка испуган и не захотел подробно излагать свои соображения, пока не до конца уверен в их правильности.

– Почему подобные вещи должны его расстраивать? – удивился Кемп. – Это информация из далекого прошлого. То, что он обнаружит в старых свитках, уж точно не может повлиять…

Чемберс поднял руку.

– Вы не дослушали. Марсиане боялись жизни, существовавшей на пятой планете. Смертельно боялись! Настолько, что взорвали планету, разнесли ее в куски, полагая, что таким образом сумеют уничтожить и жизнь, которая там обитала.

В лице председателя Совета не дрогнул ни один мускул.

– Монк уверен, что у них ничего не получилось, – добавил он.

В кабинете повисла испуганная тишина. Ганнибал неловко заерзал на плече у Чемберса.

– Вы способны вообразить… – почти шепотом заговорил председатель Совета, – способны вообразить страх столь великий, что одна раса взорвала, уничтожила планету другой, лишь бы избавиться от него?

Кемп покачал головой:

– Да вообразить такое очень трудно… И все же… если страх действительно…

Он осекся и бросил взгляд на Чемберса.

– Почему вы решили рассказать мне об этом?

– Ну разве вы не видите? Возможно, где-то рядом притаилась неизвестная нам форма жизни – иной тип, развившийся миллионы лет назад в иной окружающей среде. Быть может, последовало отклонение, поворот в развитии, всего лишь крохотное, еле заметное изменение, способное дать нам необходимую подсказку.

– Вижу, куда вы клоните. Но это не ко мне. Вам нужен Финдлей. У меня мало времени. Я живу на заемном здравомыслии. А вы, если уж на то пошло, еще даже не заполучили образцы этой жизни и едва ли знаете, что искать. Инцистированная форма жизни! Она может оказаться чем угодно. Пошлите миллион человек на астероиды ловить ее – и на это потребуется тысяча лет.

Сама по себе идея, безусловно, здравая. Мы сами в ряде случаев пытались руководствоваться ею. Безуспешно. От обитателей юпитерианских лун проку никакого. И от венериан тоже. О марсианах, разумеется, речи и вовсе не было. Мы понятия не имеем, как они выглядели. Даже скелета не обнаружено. Может, раса, которой они боялись, в конце концов добралась до них и полностью уничтожила?

Чемберс печально улыбнулся:

– Мне следовало знать, что это бесполезно.

– Извините, но мне пора в Санктуарий, – напомнил Кемп. – Я видел, что произошло с другими: с Джонни Гарднером, Смитом и Лемпке. И не хочу, чтобы это случилось со мной. Если, конечно, еще не поздно что-то предпринять.

Председатель старательно сплел пальцы.

– Вы долгое время пробыли на службе.

– Десять лет, – уточнил Харрисон.

– И все эти десять лет вы работали, не думая о себе, – негромко продолжил Чемберс. – Не надо скромничать. Я знаю ваш послужной список. Вы делали все от вас зависящее и жертвовали многим ради усовершенствования Солнечной системы и улучшения жизни людей. Вы и сейчас отдали бы правую руку, чтобы сделать нечто действительно полезное. Например, выяснить, что такое жизнь. Вы пришли сюда, потому что надеялись помочь нам своим рассказом.

Кемп молчал.

– Разве не так? – настаивал Чемберс.

– Может, и так, – признал Харрисон. – Я никогда не думал об этом в подобном ключе. Для меня это всего лишь работа.

– В таком случае не возьметесь ли вы еще за одну работу во благо человечества? Согласитесь ли выполнить ее, не зная, почему вы это делаете, не задавая никаких вопросов?

Кемп вскочил на ноги.

– Я уже сказал вам, что должен попасть в Санктуарий! – выкрикнул он. – Я сделал что мог! Все, что мог! Вы не имеете права меня задерживать!..

– Вы отправитесь в Санктуарий, – резко произнес Чемберс.

– Но работа…

– Я хочу, чтобы вы взяли с собой Ганнибала.

Кемп ахнул:

– Ганнибала?

– Именно. Не спрашивая меня зачем.

Кемп открыл было рот, желая что-то сказать, но тут же закрыл, не проронив ни слова, и лишь после паузы выдавил:

– Сейчас?

– Сейчас, – кивнул Чемберс.

Он встал и снял Ганнибала с плеча.

Кемп почувствовал, как острые коготки проникают сквозь одежду, вонзаются в плоть, ощутил, как крохотная лапка трогает его шею, ища опоры.

Чемберс погладил Ганнибала по голове. В незрячих глазах за большими темными очками стояли слезы.

Санктуарий оказался местом несказанной красоты. Но такой, которая железной хваткой берет человека за горло и уже не выпускает на волю.

Когда-то – всего несколько лет назад, сообразил Кемп, – бесплодный кусок скалы, максимум пять миль в поперечнике, кувыркался в космосе по эксцентрической орбите. Ни воздуха, ни воды – ничего, кроме голого камня, тускло мерцавшего под слабыми лучами далекого солнца, когда те случайно падали на скальную поверхность.

Теперь здесь цвел сад с кружевными водопадами и звенящими ручейками, укрытыми сводчатым пологом пушистых деревьев, в ветвях которых, весело щебеча, порхали птицы. Ловко скрытое освещение разгоняло черноту космоса, и на крохотном планетоиде неизменно царил предрассветный сумрак. Мягкий лучезарный свет тускнел до лиловых теней там, где мощенная плитняком тропа взбегала на иззубренный холм, увенчанный классическим зданием из сияющего белого пластика.

Строители сада при помощи взрывных дезинтеграторов формировали облик скалы по чертежу архитектора, долбили глубокие колодцы для гравитационного оборудования, перетирали отходы в основу для почвы, на которой теперь поднялась пышная растительность. Жизнь здесь поддерживалась машинами, вода и воздух обновлялись искусственным путем, специальная защита огораживала сад от жестких излучений, хлеставших из открытого космоса, – и красоту этого чудесного уголка отнюдь не умалял тот факт, что она была рукотворной.

Кемп нерешительно остановился перед глубоким стоячим водоемом, куда сбегала полоса белопенной звенящей воды с перекинутым через нее грубо сколоченным деревянным мостиком, и впитывал открывшуюся взгляду картину. Пейзаж, простиравшийся вверх по скалам, шептал безмолвием, сложенным из множества мелких шумов. И пока Кемп стоял там, на него снизошло глубокое умиротворение – почти ощутимое, осязаемое, оно медленно просачивалось в мозг, окутывало тело.

Чувство было таким, словно Кемп всегда жил здесь, знал и любил это место в силу давней привязанности. Долгие черные годы, проведенные на Плутоне, потускнели и съежились, превратившись в смутное воспоминание, и казалось, тяжелый груз вдруг свалился с плеч и точно такой же обрушился с души.

Сонно чирикала птица, вода плескала по камням. Легкий ветерок доносил шелест воды, тонкой струйкой спадавшей со скалы, и аромат чего-то цветущего. Вдали негромко прозвонил колокол, будто жидкая нота растеклась в душистом воздухе.

Какое-то существо прошмыгнуло по кустам и выкатилось на тропинку. Опустив глаза, Кемп увидел Ганнибала, и ухмыляющаяся мордочка мелкой твари рывком вернула его мысли на круги своя.

– Слава богу, решил показаться. Где ты был? Что за фантазия прятаться?

Ганнибал скорчил рожу.

Ладно, подумал Кемп, одной заботой меньше. Ганнибал в Санктуарии, и с технической точки зрения просьба Чемберса выполнена. Он вспомнил мгновения дикой паники, охватившей его сразу после приземления в космопорте Санктуария, когда обнаружилось, что этой твари нигде нет. Тщательный обыск крохотного одноместного корабля не дал результатов, и Кемп в конце концов сдался, придя к выводу, что любимец Чемберса каким-то совершенно непостижимым образом удрал в открытый космос.

– Значит, ты где-то скрывался, – сказал Кемп. – Наверное, из опасения, что тебя обнаружат и откажутся впускать. Однако ты зря беспокоился: они не обратили никакого внимания ни на меня, ни на корабль. Просто выдали парковочный талон и указали дорогу.

Он нагнулся и протянул руку к Ганнибалу, но паукообразное создание отступило в кусты.

– Да что с тобой такое?! – рявкнул Кемп. – Ты был гораздо более общительным, пока не…

Реплика его оборвалась на изумленной ноте: он говорил в пустоту. Ганнибал исчез.

С минуту Кемп постоял на месте, а потом медленно повернулся и двинулся вверх по склону. И пока Харрисон следовал извилистой тропкой, огибавшей валуны, его чувства вновь слились с покоем этого места. Ему опять казалось, что он идет старой знакомой дорогой, из-за оставленной позади красоты жалея о каждом следующем шаге, но устремляясь вперед – к новой красоте.

Старика Кемп встретил на полпути к вершине и посторонился, поскольку двое на тропе не помещались. Почему-то бурая ряса, доходившая до лодыжек, босые ноги, неслышно ступающие по островкам пыли между камней, даже развевающаяся белая борода не только не казались странными, но вполне вписывались в окружающую картину.

– Мир тебе, – произнес старик и молча встал перед Харрисоном, глядя на него спокойными голубыми глазами. – Добро пожаловать в Санктуарий. Прими от меня сей скромный дар.

Он сунул руку в карман рясы, вынул оттуда сияющий камень и протянул Кемпу.

Тот недоверчиво уставился на подарок.

– Возьми, друг мой, – настаивал старик.

– Это же… это же астероидный р-рубин, – заикаясь, пролепетал Кемп.

– Более того, Харрисон Кемп, – провозгласил старик. – Гораздо более того.

– Но даже…

Старик заговорил тихо, неторопливо:

– Ты по-прежнему реагируешь, как на Земле – там, в старых мирах. Здесь ты в новом мире. Здесь другие ценности, отличные от прежних жизненные стандарты. Например, мы не знаем ненависти. И не подвергаем сомнению доброту, а скорее ожидаем ее – и даруем. Мы не подозреваем скрытого умысла.

– А разве здесь не санаторий? – брякнул Кемп. – Я прилетел сюда лечиться. Лечиться от безумия.

Старик слегка улыбнулся.

– Ты гадаешь, где найти офис и записаться на процедуры?

– Именно.

– Лечение, – объявил старик, – уже началось. Где-то на этой тропе ты обрел мир – более великий, более глубокий покой, нежели изведанный тобой когда-либо ранее. Не борись с этим покоем. Не говори себе, что не должен его ощущать. Прими его и впусти в себя. Безумие ваших миров порождено вашим образом жизни. Мы предлагаем тебе новую жизнь. Вот в чем заключается наше лечение.

Кемп, подумав, нерешительно взял рубин.

– И рубин – часть нового образа жизни?

Старик кивнул:

– Другая часть – часовня, которую ты обнаружишь по пути. Задержись там на минутку. Зайди в часовню и посмотри на картину, которую найдешь внутри.

– Просто посмотреть на картину?

– Правильно. Просто посмотри на нее.

– И это мне поможет?

– Вероятно.

Старик сделал шаг вниз по тропе.

– Да пребудет с тобой мир, – произнес он на прощание и неторопливо продолжил путь.

Кемп пристально смотрел на рубин. Медленные волны цвета перекатывались в глубине камня.

– Декорации и реквизит, – едва слышно произнес он.

Пасторальный пейзаж завораживающей красоты, старик в бурой рясе и с длинной белой бородой, классические белые линии здания на плато, часовня с картиной. Конечно, человек найдет тут покой. Разве может быть иначе? Обстановка продумана и создана как раз для данной цели. Так же как архитектор проектирует, а инженер строит звездолет. Только звездолет предназначен для путешествия через пустоту, а этот сад призван дарить умиротворение взбаламученным душам людей, утративших покой и рассудок.

Кемп поднял взгляд на цветущую дикую яблоню, прилепившуюся к скалам над головой, и, пока он ее рассматривал, легкий ветерок потревожил дерево, обрушив на человека ливень белых лепестков. Кемпу смутно подумалось, что оно, вероятно, цветет круглый год и совсем не дает яблок, ибо здесь, в Санктуарии, его функция – цвести, а не плодоносить. Цветы как сценическая декорация имеют бо́льшую психологическую ценность по сравнению с яблоками – следовательно, дерево, по всей вероятности, цветет безостановочно.

Покой… Да, разумеется. Но как им удается его сохранять? Как ухитряются работники Санктуария делать так, что в душе человека надолго воцаряется мир? Имеют ли к этому какое-то отношение астероидный рубин или картина в часовне? Да и может ли покой служить единственным средством врачевания искореженных мозгов тех несчастных, которые сюда прибывают?

Сомнение крохотными коготками впилось в его рассудок. Сомнение и скептицизм – старый скептицизм, принесенный им из пыльных старых миров, холодных старых миров, жестоких старых миров, лежащих за пределами Санктуария.

И все же сомнения – точнее, даже скепсис – рассеивались, отступали перед красотой сада, перед искренностью старика в бурой рясе, перед ласковым взглядом его спокойных голубых глаз и величественностью длинной белой бороды. Обидно, если все это окажется не более чем банальными психологическими ловушками.

Он озадаченно потряс головой, смахнул с плеч яблоневые лепестки и продолжил подъем, по-прежнему крепко зажав в кулаке астероидный рубин. Тропа делалась все у́же и у́же, пока не превратилась в полоску шириной в стопу. Справа от него вверх, к плато, уходила отвесная стена, слева обрыв резко падал в маленькую долину, где журчал и смеялся ручеек под водопадом, маячившим прямо по курсу.

За следующим поворотом Кемп набрел на часовню. Крошечное здание, слегка утопленное в скальную стену, прилепилось вплотную к тропе. Приоткрытая дверь словно приглашала войти.

Поколебавшись секунду, Кемп шагнул к часовне. И, войдя внутрь, замер, ошеломленный возникшей перед ним картиной. Установленная в алькове, выдолбленном в скальной стене, она освещалась лучом, пронзавшим потолок прямо над дверью.

Более похожий на вид из окна, а не запечатленный красками на холсте, в потоке света купался город – странный, фантастический город, раскинувшийся в каком-то запредельном мире. На фоне инопланетного пейзажа вздымались причудливые здания, башни стремились ввысь и, теряя четкие очертания, растворялись в бесконечной пустоте, паутинные висячие мосты петляли и извивались между шпилями и куполами, непостижимым образом отличавшимися от тех, что были привычны землянину. Весь город выглядел так, словно его в порыве страсти высек безумный скульптор.