Текст книги "Прелесть"

– Сэр, я вас не вижу, – сказал Роско.

– Потому что меня тут нет. Или я не прав? Может, здесь только часть меня? Часть того, откуда я появился. Дом, который ты, Роско, видишь на картине, – это усадьба Вебстеров в Северной Америке. Я Вебстер, но я сейчас очень далеко от родного дома. Очень далеко от людей, которые его построили.

– Северная Америка, сэр? Это довольно близко.

– Верно, – кивнул Вебстер. – Расстояние небольшое, но в других отношениях дальняя даль.

Тепло камина подкрадывалось к нему, мягко обволакивало.

Далеко. Слишком далеко – и совсем в другой стороне.

Тихо ступая по ковру, робот вышел из комнаты.

Так что же Саре хотелось уловить и выразить?

Вебстер никогда не задавал ей этого вопроса, а она не сочла нужным объяснить. Помнится, ему казалось, что суть в размазанном по небу дыме и в том, как дом притулился к земле, съежился под истязающим холмы шквалом, слился в единое целое с деревьями и травой. Хотя, возможно, тут нечто другое, какой-то символизм.

Вебстер встал и подошел к камину. Замер перед огнем, запрокинув голову. Отсюда картина выглядит совсем не так, как издали. Заметны мазки, различимы оттенки – видна техника живописи, примененная для создания иллюзии.

Безопасность. Она в самом облике дома – массивного, прочного. Цепкость – вон как органично строение вросло в ландшафт. А еще суровость, упрямство и толика душевной тоски.

Сара просиживала целыми днями перед домом, направив на него экран телесвязи. Тщательно рисовала эскиз, неторопливо накладывала краску, а бывало, и нередко, она просто смотрела, ничего больше не делала. Там были и собаки, и роботы, но никто из них не попал на полотно, потому что Сару интересовал только дом. Таких домов, разбросанных в глуши, осталось наперечет, остальные, веками не получавшие ухода, развалились, уступили территорию дикой природе. А в этом доме жили собаки и роботы. Один большой робот, сказала Сара, и уйма маленьких.

Тогда Вебстер не придал этому значения – был слишком занят.

Он вернулся к столу.

А ведь странно это, если вдуматься. Роботы и собаки живут бок о бок. Когда-то один из Вебстеров возился с собаками, пытался наставить их на путь самостоятельного развития. Мечтал о двойственной цивилизации – цивилизации человека и собаки.

В памяти всплыло кое-что – крошечные полустертые фрагменты предания об усадьбе Вебстеров.

Там был робот по имени Дженкинс, он служил семье с самого начала. А еще был старик, сидевший в инвалидном кресле на передней лужайке. Старик глядел на звезды и ждал сына, который так и не возвратился. И на этот род легло проклятие, потому что по его вине мир лишился философского учения Джувейна.

Экран телесвязи стоял в углу комнаты. Почти забытый, редко используемый предмет мебели. Да и зачем он нужен? Весь мир теперь здесь, в Женеве.

Вебстер подошел к прибору и остановился в задумчивости. Настройки записаны в журнале, но где он, журнал? Наверное, в рабочем столе.

Он вернулся к столу. Не на шутку разволновавшись, лихорадочно рылся в ящиках, как терьер в поисках косточки.

Дженкинс, древний робот, металлическими пальцами скреб металлический подбородок. Так он делал, когда пребывал в глубокой задумчивости. Нелепый жест раздражения, приобретенный в долгом общении с человеческим родом.

Его взгляд вернулся к собачонке, сидевшей рядом на полу.

– Значит, это был добрый волк? – спросил Дженкинс. – Предложил тебе кролика?

Эбенезер возбужденно заерзал:

– Он из тех, кого мы кормили прошлой зимой. Стая пришла к дому, и мы пытались ее приручить.

– А ты узнаешь этого волка, если встретишь?

Эбенезер кивнул:

– Конечно. Я запомнил его запах.

Тень зашаркал по полу ножками, не сходя с места.

– Слышь, Дженкинс, может, ты всыплешь ему? Он слушать должен, а вместо этого по лесу бегает. Не дело это – за кроликами гоняться.

– Тень, это тебе надо бы всыпать, – сердито перебил робота Дженкинс. – За плохое поведение. Ты закреплен за Эбенезером, или забыл? Ты часть его, а не самостоятельная личность. Вместо рук. Будь у него руки, он бы в тебе не нуждался. Ты не учитель его и не совесть. Только руки. Не забывай об этом.

Тень зашаркал еще энергичнее и негодующе пригрозил:

– Сбегу.

– К диким роботам, что ли? – спросил Дженкинс.

Тень кивнул:

– Они меня с радостью примут. Дикие роботы мастерят разные вещи, им любая помощь пригодится.

– На детальки они тебя разберут, – хмуро пообещал Дженкинс. – Ты же необученный, нет у тебя таких умений, чтобы тебя приняли на равных. – И повернулся к Эбенезеру. – Подыскать тебе другого робота?

Эбенезер отрицательно покачал головой:

– Тень годится, мы с ним ладим.

– Ладно, коли так. Ступайте… Эбенезер, если опять погонишься за кроликом и повстречаешь того волка, постарайся его одомашнить.

В окно лился свет клонящегося к западу солнца, древняя комната согревалась теплом поздневесеннего вечера. Дженкинс неподвижно сидел в кресле, внимал доносившимся снаружи звукам: позвякиванию коровьих колокольцев, тявканью щенков, звонким ударам топора, коловшего дрова для камина.

«Бедный малыш, – подумал Дженкинс. – Вместо того чтобы работать, он тайком убегает играть с кроликами. Слишком быстро пройден слишком долгий путь. Да, это проблема. Надо позаботиться о собаках, как-то им помочь, чтобы не надорвались. С приходом осени возьмем неделю-другую отпуска и поохотимся на енотов».

Но все это когда-нибудь прекратится. И охота на енотов, и гонки за кроликами. Рано или поздно собаки приручат всю живность, каждая зверушка будет мыслить, говорить, трудиться. Это смелый замысел, и не скоро он исполнится, но все же, подумал Дженкинс, он не безумнее и несбыточнее многих замыслов человека.

Возможно, это самый лучший из замыслов, ведь в нем нет ни капли той бездушности, что так свойственна человеческим планам, нет той механистической жестокости, на которую столь щедр род людской.

Новая цивилизация, новая культура. Новый тип мышления. Возможно, это мистицизм, возможно, визионерство, но ведь и человек был мистиком и визионером. Собаки силятся проникнуть в тайны, которые он считал не заслуживающими разгадки, отметал как предрассудки, лишенные научной основы.

Таинственные существа шумят в ночи. Таинственные существа бродят снаружи. Собаки просыпаются и рычат, но поутру вокруг дома не видно следов. Собаки воют по покойникам. Собаки предчувствуют. Собаки многое знали и умели задолго до того, как получили органы речи и научились читать с помощью контактных линз. Они прошли по эволюционному пути не так далеко, как люди, они еще не приобрели цинизма и скепсиса. Они верят тому, что слышат и чуют.

Им не нужны суеверия как форма самообмана, как щит против незримых угроз.

Дженкинс снова повернулся к столу, взял ручку, склонился над тетрадью. Заскрипело перо.

Эбенезер сообщил, что волк проявил дружелюбие. Рекомендую Совету освободить Эбенезера от текущей задачи и поручить ему работу с волком.

Из волков могут получиться хорошие друзья, рассуждал Дженкинс. Великолепные разведчики, даже лучше, чем собаки. Они сильнее, проворнее, скрытнее. Пусть бы следили за дикими роботами за рекой, освободив от этой службы собак. Пусть бы приглядывали за замками мутантов.

Дженкинс грустно покачал головой: в нынешние времена никому нельзя доверять. Казалось бы, какие могут быть проблемы с роботами? Они дружелюбны; они время от времени приходят, не отказываются помочь по мелочи. Добрые соседи, иначе не скажешь. Ну а дальше что? Они ведь строят машины. Мутанты никому не доставляют неприятностей и вообще крайне редко попадаются на глаза. Но и за ними должен быть надзор. Разве можно забыть, как они обошлись с людьми? Разве можно простить тот грязный трюк с джувейнизмом, проделанный в роковую для человеческого рода пору?

«Люди… Они были нашими богами, а теперь их нет. Бросили нас на произвол судьбы. Правда, в Женеве осталась горстка людей, но что толку к ним взывать? Им нет до нас никакого дела».

Дженкинс сидел в сумерках и вспоминал, как выполнял всякие поручения – например, приносил виски, – пока служил Вебстерам, жившим и умершим в этих стенах.

А теперь он отец-духовник для собак. Эти чертенята умны и талантливы, и как же старательно они учатся!

Раздался тихий звон, и Дженкинс резко выпрямил спину. Снова звонок. И мерцание зеленой лампочки на устройстве телесвязи.

Дженкинс поднялся, постоял в недоумении, глядя на огонек.

Это же вызов!

Он шатко приблизился к устройству, рухнул перед ним на стул, нашарил пальцами рычажок выключателя, нажал. Впереди растаяла стена, возник стол, за которым сидел человек. За спиной у человека топился камин, освещая комнату с высокими витражными окнами.

– Дженкинс? – произнес человек, и было в его лице нечто такое, что заставило робота воскликнуть:

– Вы!.. Вы!..

– Я Джон Вебстер, – сказал человек.

Дженкинс прижал ладони к бокам прибора и замер. Так и сидел в неподвижности, страшась несвойственных роботу эмоций, что обуревали его металлическое существо.

– Я бы вас узнал где угодно, – пролепетал Дженкинс. – Вы так похожи на них… Я столько лет служил вашей семье… Напитки приносил и… и…

– Да, я знаю, – сказал Вебстер. – Твое имя передавалось из поколения в поколение. Мы не забыли тебя.

– Джон, вы в Женеве? – Миг спустя Дженкинс спохватился и добавил: – Сэр.

– Давай без «сэра», – попросил Вебстер. – Просто Джон. И да, я в Женеве. Но хотел бы встретиться с тобой. Это возможно?

– Вы… готовы прилететь сюда?

Вебстер кивнул.

– Но здесь теперь живут собаки, сэр.

– Говорящие собаки? – ухмыльнулся Вебстер.

– Да, – подтвердил Дженкинс. – Конечно, они будут рады увидеться с вами. Им все известно о вашей семье. Вечерами сидят и, пока их сон не сморит, рассказывают истории из прошлого, и… и…

– Дженкинс, что с тобой?

– Сэр, я тоже буду счастлив, если вы навестите нас. Тут так одиноко!

Бог возвратился.

В темноте от этой мысли встрепенулся свернувшийся в клубок Эбенезер.

«Узнает Дженкинс, что я здесь – шкуру спустит, – подумал он. – Дженкинс велел нам оставить его в покое, хотя бы на время».

Перебирая мягкими лохматыми лапами, Эбенезер пополз вперед, на сочившийся из кабинета запах. Дверь была приотворена – на тонюсенькую щелочку.

Пес улегся на живот и навострил уши, хотя слушать было нечего. Был только запах – незнакомый, пряный. И от этого запаха пса вмиг охватило почти нестерпимое блаженство.

Он огляделся, но не уловил никакого движения. Дженкинс в столовой, объясняет собакам, как они должны себя вести с человеком, а Тень куда-то отправился по своим механическим делам.

Очень осторожно Эбенезер надавил на дверь носом, и та раскрылась шире. Еще толчок, и вот она полуотворена.

Перед камином в мягком кресле сидел человек: нога на ногу, пальцы сцеплены на животе. Эбенезер прижался к полу и не уследил, как из горла вырвался тихий скулеж.

От этого звука Джон Вебстер вскинулся:

– Кто тут?

Эбенезер будто в камень обратился, только сердчишко трепыхалось в груди.

– Кто тут? – повторил Вебстер и увидел собаку. Его голос тотчас смягчился: – А ну-ка, дружок, иди сюда.

Эбенезер не шелохнулся.

– Иди, иди, не обижу. – Человек щелкнул пальцами. – А где остальные?

Эбенезер хотел было встать, пробовал ползти, но куда там – кости как резина, кровь что вода. Тогда Вебстер сам к нему направился, широкими шагами меряя пол. Склонился над псом, просунул крепкие ладони под живот – сейчас поднимет. В ноздри хлынул тот волшебный запах, что Эбенезер учуял еще в коридоре. Такой сильный запах бога!

Руки прижали пса к незнакомому материалу, заменявшему человеку мех, а голос затянул песню – без слов, но такую утешную…

– Пришел, значит, меня навестить, – сказал Джон Вебстер. – Ради этого улизнул с урока?

Эбенезер чуть кивнул:

– Ты же не сердишься, да? Не пойдешь жаловаться Дженкинсу?

– Не беспокойся, – покачал головой Вебстер, – Дженкинс не узнает.

Он опустился в кресло. Эбенезер сидел у него на коленях и неотрывно смотрел в лицо. В волевое лицо с морщинами, углубившимися в отсветах камина.

Ладонь Вебстера погладила голову пса, и тот тихо взвыл, зайдясь собачьим восторгом.

– Как же это здорово – вернуться домой, – заговорил Вебстер, уже не обращаясь к собаке. – Вернуться после разлуки столь долгой, что все теперь кажется незнакомым: мебель, планировка этажей… И все равно чувствуешь: это твое, родное, привычное; и ты так рад возвращению…

– Мне здесь нравится.

Эбенезер имел в виду колени Вебстера, но тот понял иначе.

– Конечно, тебе здесь нравится, – сказал он. – Это твой дом – в той же мере, что и мой. Даже в большей мере, ведь ты в нем живешь, заботишься о нем, а я его давно бросил. – Вебстер похлопал пса по макушке, прижал ему уши. – Как зовут?

– Эбенезер.

– И чем же ты, Эбенезер, занимаешься?

– Слушаю.

– Слушаешь?

– Да, это моя работа. Я слушаю коббли.

– Слушаешь коббли? И как, получается?

– Иногда получается. Но я в этом деле не слишком хорош. Часто отвлекаюсь, думаю об играх с кроликами.

– И как же эти коббли звучат?

– Да по-разному. Иногда ходят тихо, иногда громко топают. Изредка говорят. Впрочем, они чаще думают.

– Коббли, говоришь? Что-то я не припомню, чтобы они где-то водились.

– А они не здесь, – ответил Эбенезер. – Уж точно не на нашей Земле.

– Не понимаю.

– Ну а ты представь себе большой дом, – предложил пес. – Огромный дом, а в нем уйма комнат. Между комнатами – двери. Когда ты сидишь в комнате, можно услышать, что делается в других. Только туда не попасть.

– Отчего же не попасть? – спросил Вебстер. – А двери на что?

– Их не открыть, – объяснил Эбенезер. – Ты ведь даже не знаешь, что они есть. Тебе кажется, что комната одна на весь дом – та, в которой ты находишься.

– А-а, ты про измерения…

Эбенезер напряг память, аж лоб пошел морщинами:

– Не понимаю, о чем ты. Измерения? Незнакомое слово. Я-то говорю так, как нам объяснил Дженкинс. Он сказал, что дом на самом деле не дом, комнаты – не комнаты, а те, кого мы слушаем, вряд ли похожи на нас.

Вебстер кивнул своим мыслям. Да, только так и надо действовать. Помаленьку, без спешки. Не смущать собачьи умы сложными вещами. Пусть сначала усвоят идею, а позже можно будет преподнести им точную научную терминологию. И скорее всего, это будет импровизированная терминология. Вот уже есть свежепридуманное словечко: коббли. Соседи по измерениям, существа за стенкой, которых можно услышать, но нельзя увидеть.

Будь осторожен, малыш, а то придет серенький коббли и ухватит за бочок.

Как бы рассудил человек? Если некую сущность невозможно увидеть, пощупать, изучить, понять, значит ее просто не существует. Это призрак, а может, гоблин какой-нибудь. Это предмет для шуток – при свете дня.

Придет серенький коббли…

Да, так проще, так гораздо удобней. Жутко, да? Еще бы, но придет утро, и забудутся ночные страхи. Они не вцепятся в тебя, не станут изводить. Их можно прогнать, если хорошенько сосредоточиться.

По подбородку Вебстера прошелся горячий шершавый язык. Эбенезер корчился от удовольствия.

– Ты мне нравишься, – сказал пес. – Дженкинс никогда не сажал меня на колени. Да и никто не сажал.

– Дженкинс очень занятой, – объяснил Вебстер.

– Это верно, – согласился Эбенезер. – Вечно что-нибудь записывает в блокнот. Все, что мы, собаки, услышали; все, что сделали.

– Ты что-нибудь знаешь о Вебстерах? – спросил человек.

– Конечно. Мы о них знаем все. Ты Вебстер. Вот уж не думали, что кто-нибудь из Вебстеров еще жив.

– Да, есть живые, – сказал Вебстер. – И один все время был здесь, с вами. Дженкинс – тоже Вебстер.

– Он никогда нам об этом не говорил.

– Само собой.

Огонь в камине угас, в комнате воцарился мрак. Лишь потрескивающие угольки бросали мелкие отблески на стены и пол.

Но, кроме этого потрескивания, было кое-что еще. Тишайший хруст, слабейший шепот, как будто говорил сам дом. Очень старый дом – у него накопилась прорва воспоминаний, очень уж много жизней прожито в его стенах. Он был построен на века – века и простоял. Двадцать столетий. Невидимыми руками обнимал каждого своего питомца, согревал и защищал, и любил его, как родное дитя.

В мозгу у Вебстера звучали шаги. Шаги из далекого прошлого. Шаги, чье последнее эхо умолкло века назад. Поступь Вебстеров. Всех тех, кто был до него. Всех тех, кого Дженкинс опекал от колыбели и до могилы.

История. Этот дом – вместилище истории. Она шевелится за гардинами, ползает по полу, сидит в углах, глядит со стен. Живая история, которую ты осязаешь кожей, чувствуешь нутром. Кажется, будто из темноты на тебя смотрят те, кто умер уже давным-давно.

Это кто, Вебстер? Да неужели? Не очень-то и похож. Какой от тебя прок? Твой род угас. Мы, в наше время, были совсем не такими. Ты самый последний.

Джон Вебстер пошевелился в кресле.

– Нет, не последний, – сказал он. – У меня есть сын.

Говорит, у него есть сын. Ну и что толку? Конец близок…

Вебстер встал, Эбенезер соскользнул с его коленей.

– Неправда! – воскликнул Вебстер. – Мой сын…

И снова сел.

Его сын ходит по лесу с луком и стрелами. Развлекается. Играет.

Хобби. Так сказала Сара, прежде чем взобралась на гору, чтобы погрузиться в вековой сон.

Хобби. Не профессия, не бизнес. Не образ жизни. Не железная необходимость.

Просто хобби.

Нечто искусственное. Не имеющее ни начала, ни конца. Его можно бросить в любую минуту – никто и не заметит.

Все равно что придумывать рецепты напитков.

Все равно что писать никому не нужные картины.

Все равно что бродить с бригадой полоумных роботов и уговаривать людей, чтобы позволили реконструировать их жилище.

Все равно что корпеть над историческим трудом, который никто не захочет прочесть.

Все равно что играть в индейцев, или троглодитов, или первопроходцев, вооружившись луком и стрелами.

Все равно что сто лет кряду видеть сны, придуманные для уставших от реальной жизни, возжаждавших фантазии мужчин и женщин.

Человек сидел в кресле и смотрел в простиравшуюся перед его глазами пустоту, в тоскливое и пугающее ничто, в безнадежное завтра и послезавтра.

Не отдавая себе в том отчета, он сцепил руки. Большой палец правой кисти стал гладить тыльную сторону левой.

В темноте, пронизываемой сполохами камина, Эбенезер подполз к человеку, закинул передние лапы ему на колени, вгляделся в лицо.

– Руку повредил? – спросил он.

– Что?

– Руку повредил? Трешь.

Вебстер коротко рассмеялся.

– Нет, это всего лишь бородавки. – И показал их собаке.

– Бородавки? – переспросил Эбенезер. – Они тебе нужны?

– Нет. – Вебстер поколебался. – Пожалуй, не нужны. Просто не удосужился вывести.

Эбенезер опустил голову и ткнулся носом в руку Вебстера.

– Готово!

– Что готово?

– Где бородавки? – спросил пес.

В камине повалилось полено, Вебстер поднес руку к глазам, посмотрел на нее в свете разгоревшегося пламени. И не увидел бородавок. Гладкая, чистая кожа.

Дженкинс стоял в потемках и слушал тишину. Мягкую сонную тишину, что отдала дом во власть теней, забытых шагов, давным-давно прозвучавших фраз, шепчущих стен и шуршащих гардин. В одно мгновение эта ночь может превратиться в день, стоит лишь слегка перенастроить линзы, но древний робот предпочел не менять зрение. Ему нравилась эта темнота, этот час размышлений, это драгоценное время, когда отступало настоящее и возвращалось прошлое.

Живые в доме спали, но роботам сон неведом. Две тысячи лет бодрствования, двадцать веков ни на миг не прерывавшейся яви.

«Долгий срок, – подумал Дженкинс. – Даже для робота слишком долгий».

Еще до того, как люди переселились на Юпитер, они деактивировали большинство старых роботов, пожертвовали ими ради новых моделей. Те новые модели выглядят гораздо человекоподобней, двигаются грациозней, говорят лучше, и быстрее реагируют их металлические мозги.

Но Дженкинса не выключили, потому что он был старый и преданный слуга. И потому что дом Вебстеров без него не был бы домом.

– Они меня любили, – произнес вслух Дженкинс.

И эти три слова несли в себе величайшее утешение. В мире, где утешения почти не осталось. В мире, где слуга превратился в хозяина – и страстно мечтал вновь сделаться слугой.

Дженкинс стоял у окна и глядел через двор на разбросанные по холму, черные в ночи купы дубов.

Мгла. Ни единого проблеска. А ведь когда-то там горели огни. Там, за широкой рекой, дружелюбными маяками светились окна.

Роботам окна без надобности, они видят в темноте. Дженкинс тоже видел бы, если бы хотел. А замки мутантов ночью так же темны, как днем, и страшны.

Сегодня в дом вернулся человек, один-единственный. Вернулся, но вряд ли останется. Проспит несколько ночей в огромной хозяйской спальне на втором этаже. Прогуляется по забытым акрам, поглядит за реку, пороется в книгах, что выстроились в кабинете на стенных полках. И улетит обратно в Женеву.

Дженкинс отвернулся от окна.

«Надо посмотреть, как там хозяин, – подумал он. – Спросить, не нужно ли ему чего. Может, он захочет виски. Хотя вряд ли осталось невыдохшееся, тысяча лет – слишком долгий срок даже для бутылки доброго виски».

Он пересек комнату и вновь окунулся в теплый уют, в тесный покойный мирок, в былое счастье, когда он, радостный, как терьер, носился по бесчисленным поручениям. Мурлыча мотивчик в миноре, Дженкинс направился к лестнице.

Он только заглянет и уйдет, если Джон Вебстер лег спать. А если хозяин бодрствует, робот спросит: «Вам удобно, сэр? Не прикажете ли чего-нибудь принести? Может, стакан грога?»

Дженкинс поднимался торопливо, разом перешагивая через две ступеньки. Потому что он снова служил Вебстеру.

Джон Вебстер вытянулся на кровати, уложив на нее слой подушек. Кровать была жесткая, неудобная, а комната – тесная и душная, не то что его спальня в Женеве. Там можно отдыхать на травянистом берегу журчащего потока, любоваться сиянием искусственных звезд на искусственном небе и вдыхать запах искусственной сирени, что цветет дольше, чем живет человек. Здесь же – ни шепота скрытого водопада, ни мерцания ненастоящих светлячков. Функциональная комната с функциональной кроватью.

Вебстер положил ладони на прикрытые пледом бедра. Сгибая и разгибая пальцы, он размышлял.

Эбенезер лишь чуть коснулся бородавок, и те сошли. И это, конечно, не случайность – пес знал, что делал. Не чудо, а результат воздействия силы разума. Ведь чудеса не всегда получаются, а Эбенезер был совершенно уверен в себе.

Что, если эту силу он получил из соседней комнаты? Украл ее у коббли, которых слушает?

Нечто вроде лечения наложением рук. Оно не требует ни лекарств, ни хирургии, а требует лишь некоего знания. Весьма и весьма особого знания.

В далеком темном прошлом находились люди, уверявшие, что способны магически избавить от бородавки, – купить ее за грош, обменять на какую-нибудь безделицу и тому подобная чепуха. Иногда через некоторое время после совершения «сделки» бородавка и впрямь исчезала.

Может быть, эти люди тоже слушали коббли?

Дверь чуть скрипнула, и Вебстер торопливо сел. Из темноты донеслось:

– Сэр, вам удобно? Не желаете ли чего-нибудь?

– Дженкинс? – спросил Вебстер.

– Да, сэр.

Через дверной проем беззвучно проник в комнату черный силуэт.

– Да, кое-чего желаю, – ответил Вебстер. – Побеседовать с тобой. – И добавил, глядя на черную металлическую фигуру, остановившуюся у кровати: – О собаках.

– Они так стараются, – проговорил Дженкинс. – И до чего же им трудно… Понимаете, у них никого нет. Ни единой души.

– У них есть ты.

Дженкинс отрицательно покачал головой:

– Этого недостаточно. Я ведь… По сути, я всего лишь наставник. Им нужны люди. Тяга к людям у них в крови. Человек и собака вместе охотились, пасли стадо, отбивались от врагов. Собака охраняла человека, когда тот спал, а он делился с ней последним куском, сам оставался голодным, но ее кормил.

Вебстер кивнул:

– Да, похоже, ты прав.

– Они каждый вечер разговаривают о людях, – продолжал Дженкинс. – Прежде чем уснуть, собираются кружком, и кто-нибудь из старых излагает предание, а остальные сидят и слушают, дивятся и мечтают.

– Но куда ведет их путь? Чего они добиваются? Есть ли у них какая-нибудь цель?

– Мне кажется, есть, – ответил Дженкинс. – Смутная, зыбкая – слабый проблеск будущего. Вы же знаете, что они ясновидящие. Так было испокон веков. У собак нет тяги к технике, что и понятно, ведь они не обладают руками. Если человек имел дело с металлом, то они имеют дело с призраками.

– С призраками?

– С сущностями, которым вы, люди, дали такое название. Но это не призраки, я уверен. Это наши соседи по дому. Какая-то иная форма жизни в иной плоскости бытия.

– Хочешь сказать, что плоскостей бытия, существующих одновременно с земной, может быть много?

Дженкинс кивнул:

– Пожалуй, я уже верю в это, сэр. Моя тетрадь полна записей о том, что увидели и услышали собаки. Столько веков велись наблюдения, и вот теперь начинают проявляться закономерности. – Он заговорил быстрее: – Сэр, я могу ошибаться. Вы же знаете, я не учился таким вещам. Прежде был обыкновенным слугой. А когда люди… перебрались на Юпитер, я решил разобраться, но было очень трудно. Один робот помог изготовить первых механических помощников для собак, а теперь эти малыши, когда нужно, производят в мастерской себе подобных.

– А что же собаки? Просто сидят и слушают?

– Ну что вы, сэр. У них много других задач. Пытаются заводить друзей среди животных, присматривают за дикими роботами и мутантами…

– Дикие роботы? И много их?

Дженкинс кивнул:

– Хватает, сэр. Их стойбища рассеяны по всему миру. Эти роботы были брошены, сэр. Переселенцам на Юпитер они не понадобились. Дикари сбились в мелкие общины, работают…

– И что же это за работа?

– Механическая, сэр. В основном они строят машины. Столько уже понастроили – интересно, что собираются с ними делать?

– Мне тоже интересно, – протянул Вебстер.

Он смотрел во мглу и размышлял о том, что человек, безвылазно живущий в Женеве, начисто утратил связь с миром. Иначе бы он знал и о том, чем занимаются собаки, и о крошечных лагерях деловитых роботов, и о замках ненавистных, внушающих страх мутантов.

«Да, мы утратили связь с миром, – думал Вебстер. – Наглухо отгородились от него. Нашли себе убежище и спрятались в нем, в последнем городе на Земле. Мы не знаем, что творится за чертой этого города. Могли бы узнать, должны бы, но не утруждаемся.

Так не должно продолжаться, – решил он. – Мы были брошены; мы жили в страхе и растерянности. Пытались поначалу управлять, но в конце концов опустили руки.

Мы, немногие оставшиеся на Земле, сознавали величие человеческого рода, видели грандиозные плоды его труда. Мы пытались сохранить их – и не справились с задачей. Мы прибегли к рациональности, ведь с ее помощью человек старается объяснить почти все. Мы внушали себе, что не существует никаких призраков, а если слышатся до жути странные звуки в ночи, то для этого годится первое же пришедшее на ум объяснение – уклончивое, маловразумительное.

Жить так дальше мы не могли, вот и окружили себя защитной стеной из рациональных объяснений, и джувейнизм посодействовал нам в этом. Мы не могли нести на своих плечах бремя человека, поэтому стремились восславить тех, кто мог, обожествить их. Как стремились восславить и обожествить все хорошее, что было и чего не стало. Мы стали народом историков; мы грязными руками рылись в руинах цивилизации, каждый добытый пустяковый фактик прижимали к груди, точно бесценный самоцвет.

И это был первый этап. Хобби выручало нас, осознавших, что мы собой представляем.

Мы – опитки в опрокинутой чашке.

Но это уже позади. Да, безусловно, мы через это прошли. Практически за одно поколение. Человек – мастак приспосабливаться, в любых условиях выживает. Да, мы не можем построить огромные космические корабли. Да, мы не можем разгадать тайну жизни. И что с того?

Мы наследники, отказавшиеся от наследства. Мы очутились в лучшей ситуации, чем любой биологический вид, когда-либо существовавший или способный появиться в будущем. И мы вновь прибегли к рационализму и забыли славу своего рода – ведь она, блистающая, корила и унижала нас своей недостижимостью».

– Дженкинс, – сказал Вебстер мрачно, – мы впустую потратили целых десять веков.

– Не впустую, сэр, – возразил Дженкинс. – Пожалуй, можно сказать, что вы отдыхали. А теперь можете возвратиться. Прийти к нам.

– Мы вам нужны?

– Вы нужны собакам, – ответил Дженкинс. – Роботам тоже. Ведь и те и другие не что иное, как слуги человека. Без вас им тяжело. Собаки строят цивилизацию, но дело движется очень туго.

– Возможно, у них цивилизация выйдет получше, чем у нас, – сказал Вебстер. – Успешнее. Нашу, Дженкинс, назвать успешной нельзя.

– Собачья будет добрее, – согласился Дженкинс, – но едва ли практичнее. Эта цивилизация основана на братстве животных, на психическом взаимопонимании и, вероятно, на постоянной коммуникации со смежными мирами. Цивилизация разума и познания – своеобразная, но не сказать что позитивная. Отсутствие реальных целей, ограниченность в средствах… Просто движение ощупью к истине – в том направлении, которое человек прошел, даже не оглянувшись.

– Считаешь, человек способен помочь?

– Человек способен повести, – ответил Дженкинс.

– В правильном направлении?

– Вопрос не из легких.

Лежа в темноте, Вебстер вытер об одеяло вспотевшие вдруг ладони.

– Давай начистоту, – предложил он, и голос звучал невесело. – Вот ты говоришь, человек способен возглавить движение. Но еще он способен снова взять власть. Отринуть как непрактичное все, чего достигли собаки. Призвать роботов и применить их механические возможности по старому-престарому назначению. И собаки, и роботы подчинятся человеку.

– Конечно, они подчинятся, – сказал Дженкинс. – Ведь и те и другие были когда-то слугами. Но человек мудр, он знает, что правильно, а что нет.

– Спасибо, Дженкинс, – вздохнул Вебстер. – Большое тебе спасибо.

Он смотрел в темноту и видел в ней истину.

Все так же лежали на полу его следы. Над консолью горела радиевая лампа, освещала рубильник, ручку регулировки и шкалы приборов, заждавшихся того дня, когда они понадобятся. Вебстер стоял в дверном проеме и в горьковатом запахе пыли различал нотку сырого камня.

«Оборона, – думал он, глядя на рубильник. – Она нужна, чтобы никого к себе не подпускать, чтобы уберечь свое жилье от любого оружия, как существующего, так и воображаемого оружия, с которым может прийти гипотетический недруг.

Оборона не даст недругу войти, но она же не даст тебе выйти. Конечно, это не стопроцентно, но…»

Вебстер пересек комнату и остановился перед рубильником. Протянул руку, взялся за него и медленно надавил.

Он знал, что сработает.

Рука ускорила свое движение, довела рычаг до упора.

Снизу, откуда-то издали, донеслось мягкое, глухое шипение, это заработали механизмы. На шкалах дрогнули стрелки, отошли от нулевой риски. Вебстер опасливо, кончиками пальцев коснулся ручки регулировки, повернул ее, и стрелки за стеклом поползли. Уже уверенней Вебстер крутил ручку, пока стрелки не дошли до предела.