Текст книги "Прелесть"

– Что это? – удивился тот.

– Да вот, сготовил кой-чего, – изрек Буян. – Вам это полезно.

Уоррен поднес кружку к губам и опрокинул ее содержимое внутрь – горло обожгло жидким пламенем, обрушившимся прямиком в желудок, а оттуда ракетой взмывшим вверх, чтобы взорваться в мозгу россыпью искр.

– Картофельный, – пояснил Буян. – Из картошечки получается крепкое пойло. Ирландцы открыли это много-много лет назад.

Забрав кружку из рук Уоррена, он снова наполнил ее и протянул Барнсу, но капеллан заколебался.

– Да пей же, человече! – рявкнул Буян. – Это придаст вам сил.

Священник выпил, поперхнулся и поставил опустевшую кружку на стол.

– Они вернулись, – сообщил Буян.

– Кто? – не понял Уоррен.

– Дикари. Они тут со всех сторон. Только и ждут, когда мы испустим дух.

Пренебрежительно взглянув на кружку, он обеими руками поднес ведро к губам. От уголков его рта на подбородок потекли тоненькие ручейки, сбегая на рубашку и оставляя темные мокрые пятна.

Вернув ведро на стол, Буян утер рот волосатым кулаком и провозгласил:

– Уж могли бы хоть вести себя прилично! Держались бы уж в тени, пока все не кончится. Я тут засек одного старика, когда он выскользнул из палатки Фолкнера. Хотел словить, но этот седой козел меня обставил – прыткий больно.

– Из палатки Фолкнера?

– Точно. Человек еще не помер, а они уже вынюхивают. Будто не могут дождаться, пока его не станет. Но, по-моему, дикарь ничего не стянул. Фолкнер спал. Этот его даже не разбудил.

– Спал? Ты уверен?

– Точно, спал! Дышал спокойно. Пожалуй, возьму ружьишко и слегка поохочусь на них – просто так, наудачу. Они у меня узнают…

– Мистер Брэди, – переспросил Барнс, – вы уверены, что Фолкнер спокойно спал? А не был в коме и не умер?

– Да что я, живого человека от покойника не отличу? – огрызнулся Буян.

Джонс и Уэбстер скончались ночью. Буяна Уоррен отыскал поутру – тот скорчился возле холодной как лед плиты, а рядом валялось пустое ведро от самогона. Поначалу Уоррен думал, что кок просто пьян до бесчувствия, но потом разглядел симптомы болезни. Ухватив его под мышки, Уоррен дотащил Буяна до койки, с трудом взгромоздил на нее и отправился за капелланом.

Тот на кладбище работал лопатой, и руки его покраснели от стертых до крови мозолей.

– Тут неглубоко, – проговорил священник, – но тела скроет. Я сделал для них все, что мог.

– Буян слег, – сообщил Уоррен.

Слегка запыхавшийся от работы капеллан оперся на лопату:

– Странно все-таки. Странно даже подумать, что он мог заболеть – такой большой, такой громогласный… Он казался оплотом силы.

Уоррен взялся за черенок лопаты:

– Я закончу, если вы пока приготовите их. Я как-то не могу… Просто руки опускаются.

Капеллан вручил ему лопату и промолвил:

– И все же любопытное дело с этим юным Фолкнером.

– Вчера вы сказали, что ему чуть получше. Вам это не померещилось?

Капеллан покачал головой:

– Я заглядывал к нему – температура упала, он пришел в себя.

И они уставились друг на друга, стараясь скрыть проблеск надежды, вдруг засветившийся у обоих в глазах.

– Так по-вашему…

– Ничего подобного, – возразил Барнс.

Но состояние Фолкнера с каждым днем улучшалось, и через три дня он уже смог самостоятельно сесть, а через шесть – стоял бок о бок с двумя другими у свежей могилы, где только что схоронили Буяна.

Теперь их осталось трое – трое из двадцати шести.

Капеллан закрыл молитвенник и спрятал его в карман. Уоррен взялся за лопату, а двое других молча смотрели, как он неторопливо, методично и старательно закапывает могилу: торопиться уже некуда. Наконец он бросил на холмик последнюю горсть земли и аккуратными хлопками лопаты выровнял его.

А затем, все так же молча, трое живых рука об руку зашагали вниз по склону, к белым шатрам палаток.

Они хранили молчание, будто вдруг осознали священный смысл тишины, повисшей над равниной, над лагерем и над этими тремя – из двадцати шести – уцелевшими.

– Да нет во мне ничего особенного, – огрызнулся Фолкнер. – Я ничем не отличаюсь от остальных.

– А должно быть, – настаивал Уоррен. – Вы же побороли вирус. Он поразил вас, но вы вышли из этой переделки живым. Должно же быть этому какое-то объяснение!

– Но вы-то двое даже не заразились! – возразил Фолкнер. – Этому тоже должно быть какое-то объяснение.

– А вот это еще неизвестно, – негромко заметил капеллан.

– Мы все перебрали. – Уоррен сердито зашелестел страницами заметок. – Вытащили на свет все, что вы сумели припомнить, – разве что вы утаили нечто такое, что нам следовало бы знать.

– Да зачем же мне что-то утаивать?

– Вот ваша детская медицинская карточка, – продолжал Уоррен. – Все как обычно: корь, небольшой коклюш, простуды… боязнь темноты. Питание обыкновенное, нормальное отношение к учебе и общественным обязанностям. Все как и у любого другого – и все-таки где-то там таится разгадка. В том, что вы делали…

– Или даже в том, что он думал, – подсказал Барнс.

– А? – не понял Уоррен.

– Те, кто мог бы нас просветить, находятся где-то на склонах этих пригорков, – растолковал Барнс. – Мы с вами, Уоррен, блуждаем на ощупь во тьме неведения. Медик, психолог – пусть даже экзобиолог или социолог – могли бы выудить отсюда нечто путное. Но все они мертвы. А мы с вами пытаемся проделать то, чему вовсе не обучены. Быть может, ответ у нас под самым носом, а мы его не видим.

– Да знаю я, знаю! Просто мы стараемся сделать все, что в наших силах.

– Я сказал вам все, что мог, – вмешался Фолкнер. Голос его звучал напряженно. – Все, что знаю. Я сказал вам такое, в чем при иных обстоятельствах нипочем бы не признался.

– Мы знаем, дружок, – ласково откликнулся Барнс. – Мы не сомневаемся в вашей искренности.

– Где-то, – стоял на своем Уоррен, – где-то в жизни Бенджамина Фолкнера кроется разгадка – разгадка, которая нужна всему человечеству. Что-то осталось незамеченным. Вы что-то упустили из памяти и не сообщили нам. А скорее всего, сказали, но мы не обратили внимания, не распознали ответ.

– Или, – подхватил Барнс, – это мог бы определить лишь специалист. Может, это лишь странное своеобразие его организма или мышления. Какая-нибудь крохотная мутация, о которой никто и не подозревает. Или даже… Уоррен, помните, мы говорили о чуде?

– Меня от этого уже мутит, – подал голос Фолкнер. – Вы целых три дня гоняете меня взад-вперед, прощупываете со всех сторон, задаете множество вопросов, разобрали по косточкам каждую мою мысль…

– Давайте-ка еще раз пройдем последний отрезок, – устало выговорил Уоррен. – Когда вы заблудились.

– Да мы проходили это уже сто раз!

– Ну еще разок. Всего лишь раз. Итак, вы стояли на тропе и тут услышали приближающиеся шаги.

– Да не шаги, – заметил Фолкнер. – Поначалу я не понял, что это шаги. Просто звуки.

– И они вас напугали?

– Напугали.

– Чем?

– Ну-у, темно, да еще заблудился и…

– Вы думали о туземцах?

– Ну да, время от времени.

– А может, чаще?

– Чаще, – согласился Фолкнер. – Наверное, все время думал. Пожалуй, с тех самых пор, как понял, что заблудился. В глубине души я постоянно о них помнил.

– Но в конце концов поняли, что это шаги?

– Нет. Не понял, пока не увидел туземца.

– Только одного?

– Только одного. Старика. Мех у него был совсем седой, а лицо пересекал шрам. В темноте шрам выглядел рваной белой полоской.

– Вы уверены насчет шрама?

– Да.

– И насчет возраста?

– Он выглядел старым. Весь седой, с головы до ног. Шел медленно, прихрамывая.

– И вы не испугались?

– Ну конечно испугался, но не так сильно, как ожидал.

– И убили бы его, если б могли?

– Нет. Убивать его я бы не стал.

– Даже ради спасения собственной жизни?

– Да, разумеется. Но я не думал об этом. Просто… ну, я просто не хотел с ним путаться, вот и все.

– Вы хорошо его разглядели?

– Хорошо, да. До него было не дальше, чем сейчас до вас.

– А вы бы узнали его, если б встретились снова?

– Я узнал его… – Смутившись, Фолкнер умолк на полуслове. – Минуточку… Погодите минуточку.

Он потер лоб ладонью, и вдруг глаза его расширились.

– Я видел его еще раз! Я узнал его. Тот самый.

– Почему же вы не… – вспылил Уоррен.

Но тут вмешался Барнс, подсказавший Фолкнеру:

– Итак, вы снова его видели. Когда?

– В палатке, когда лежал больной. Открыл глаза, а он прямо передо мной.

– Просто стоял на месте?

– Ну да, стоял и глазел на меня, будто хотел проглотить взглядом своих огромных желтых глазищ. А потом он… потом…

Двое других терпеливо ждали, пока он вспомнит.

– Я был болен, – продолжал Фолкнер. – Наверное, без памяти. То есть не в себе. Не уверен, но мне показалось, что старик протянул руки – скорее, даже лапы, – он протянул лапы и коснулся моей головы с двух сторон, по бокам.

– Коснулся? По-настоящему, физически коснулся вас?

– Легонько. Очень ласково и только на мгновение. А потом я уснул.

– Мы опережаем события, – с беспокойством сказал Уоррен. – Вернемся к тропе. Вы увидели туземца…

– Да мы уже разбирали это, – с горечью проронил Фолкнер.

– Давайте попытаемся еще раз, – попросил Уоррен. – Вы говорите, что туземец прошел совсем близко от вас. То есть вы говорите, что он уступил вам дорогу и обошел кругом…

– Нет, – возразил Фолкнер, – вовсе я этого не говорил. Это я уступил ему дорогу.

В инструкции сказано, что достоинство нельзя ронять ни при каких обстоятельствах. Достоинство и престиж человечества превыше всего. Конечно, идет речь и о доброте, и о готовности помочь, и даже о братстве – но во главу угла всегда ставится чувство собственного достоинства.

И слишком часто оно подменяется самодовольным чванством.

Чувство собственного достоинства не позволит нам сойти с тропы, чтобы уступить дорогу – пусть уступают дорогу и идут стороной другие существа. А как следствие человеческое достоинство автоматически низводит всех остальных в позицию низших существ.

– Мистер Барнс, – заявил Уоррен, – дело в наложении рук.

Лежавший на койке человек перекатил голову по подушке, обратив к Уоррену бледное лицо, и посмотрел так, будто удивился его присутствию. Тонкие бескровные губы зашевелились, медленно и едва слышно выговаривая слова.

– Да, Уоррен, причина в возложении рук. Эти создания, подобно Иисусу, наделены неким неведомым человеку даром исцеления.

– Но это дар судьбы.

– Нет, Уоррен, – возразил капеллан, – не обязательно. Все может обстоять совершенно иначе: быть может, это вполне человеческий дар, приходящий с достижением интеллектуального или духовного совершенства.

– Не понимаю, – ссутулившись, признался Уоррен. – Просто не верится. Не могут эти лупоглазые твари…

Подняв глаза, он взглянул на капеллана. Лицо священника вспыхнуло нездоровым румянцем от внезапного приступа жара, дыхание его стало поверхностным и прерывистым, веки смежились. С виду он уже ничем не отличался от покойника.

В том отчете психолога третьей экспедиции говорится о чувстве собственного достоинства, строгом кодексе чести и довольно примитивном этикете. Разумеется, отчет соответствует истине.

Но человечество, сосредоточенное на собственном достоинстве и престиже, даже не допускает мысли, что чувство собственного достоинства присуще и другим. Человек готов быть добрым, если его доброту примут с соответствующей благодарностью. Он готов броситься на помощь, если эта помощь провозглашает его превосходство. Но здесь, на Ландро, никто даже не потрудился предложить туземцам хоть какую-то помощь, ни на мгновение не допустив, что эти недомерки с совиными глазами – не просто застрявшие в каменном веке дикари, что они не только соринка в глазу или кость в горле. Люди никогда не принимали туземцев всерьез, хоть порой это и представляло некоторую угрозу.

И не обращали на них внимания до того самого дня, когда перепуганный мальчишка сошел с тропы, чтобы уступить дорогу туземцу.

– Учтивость, – сказал Уоррен, – вот в чем разгадка. В учтивости и возложении рук.

Встав с табурета, он вышел из палатки и тут же повстречал вознамерившегося войти Фолкнера.

– Как он? – поинтересовался тот.

– Точь-в-точь как остальные, – качнул головой Уоррен. – Болезнь хоть и припозднилась к нему, но ничуть не умерила своей ярости.

– Значит, нас осталось двое, – констатировал Фолкнер. – Двое из двадцати шести.

– Не двое, – поправил его Уоррен, – а только один. Только вы.

– Но, сэр, вы совершенно…

Уоррен отрицательно покачал головой:

– У меня болит голова. Начинает прошибать испариной. Колени подгибаются.

– А может…

– Я слишком много раз видел такое, – перебил Уоррен, – чтобы поддаться самообольщению.

Он ухватился за клапан палатки, чтобы не горбиться, и закончил:

– У меня ни малейшего шанса. Я никому не уступил дорогу.

Голос в пустоте

– Я отдал бы левый глаз за возможность исследовать кости Келл-Рэбина, – сказал я.

Кеннет Смит фыркнул.

– Тебе придется отдать больше, чем один-единственный левый глаз, – проворчал он. – Да ты отдашь оба глаза, а не один левый, хочешь ты того или нет.

Лед тихонько зазвенел о стенки стакана, когда он, отхлебнув, медленно покачал его в пальцах.

Мы сидели на террасе Земного клуба. Далеко впереди, на горе Афелум, мерцали огни храма Салдабар, где покоились знаменитые кости, почитаемые всем марсианским народом. В долине далеко внизу переливались многоцветные огни Дантана, великого марсианского города, второго по величине на планете и первого по значению межпланетного рынка.

Несколькими милями севернее сияли огромные, вертящиеся сигнальные огни космопорта, одного из самых больших во Вселенной. Гигантские пучки света, сверкающие, пронизывающие сумрак ночи, были различимы даже в сотнях миль над поверхностью планеты, они символизировали маяки, указующие навигаторам путь домой сквозь ледяные глубины космоса.

Это было прекрасное, захватывающее дух зрелище, но моя душа, в общем-то, не была тронута. По террасе ходили и другие люди, они разговаривали, курили, выпивали и наслаждались грандиозностью и красотой панорамы, открывавшейся перед ними. Я, как только мог, старался отвлечься, но не удержался и снова перевел свой взгляд с освещенного ночного города и огней порта на тусклое мерцание храма Салдабар, напоминающего слабый свет лампады. Храм находился на вершине самой высокой горы, одной из немногих сохранившихся гор Красной планеты.

Я обдумывал опасную мысль. Я знал, насколько это гибельно. Для пришельца всегда очень опасно слишком интересоваться святынями чужой расы.

– Да, – неторопливо продолжил мой друг. – Ты отдашь больше, чем левый глаз. Если полезешь в это дело, наверняка лишишься обоих, причем в один миг и самым болезненным образом. Они, например, возьмут и сразу после экзекуции набьют твои глазницы солью. Могут еще и язык тебе отрезать, а могут вообще покромсать на кусочки, а потом испробовать на тебе огонь и кислоту. И когда наконец марсиане соберутся убить тебя – а это рано или поздно непременно случится, – ты будешь по-настоящему рад смерти.

– Да, да. Я и сам давно сделал вывод, – отпарировал я, – что это опасно – пытаться посмотреть на скелет Келл-Рэбина.

– Опасно! Да вернее сказать, это будет чистое самоубийство. Ты не знаешь этих марсиан так, как я. Я их изучил и узнал все, что возможно, об их истории. Ведь меня носило туда-сюда, из космопорта в космопорт, лет десять или даже больше. Отличные люди, если с ними торговать, такие обходительные и вежливые, что лучшего и желать нечего, но у них есть свои подводные камни. Для них табу то, что священно, и самое главное среди этих запретных тем – Келл-Рэбин. Ты это знаешь не хуже меня. Если посмотреть, так они забавные люди. Требуется время, чтобы с ними познакомиться, но они совсем не плохие ребята. Изучай их, любопытствуй, как они живут, но при этом смотри в оба! И вот еще – опасно даже просто произносить имя Келл-Рэбина. Я, например, и не подумаю упоминать о нем там, где марсиане смогут меня услышать.

– Допустим, все это так, – ответил я. – Но пойми, ты предлагаешь мне, всю жизнь отдавшему изучению марсианской расы, взять и перестать размышлять о том, что за феномен этот Келл-Рэбин, что это был за человек! Один беглый взгляд на его кости уже многое бы мне дал. Ведь я хочу когда-нибудь раскрыть тайну происхождения марсиан. Один взгляд на древние кости может помочь определить, правда или нет, что их раса имеет то же происхождение, что и наша. А это означает новый взгляд на положение вещей в целом.

– И ты думаешь, – прорычал Кен, – не стоит принимать во внимание, что кости Келл-Рэбина для марсиан то же, что щепка от Животворящего Креста для истинного христианина или волос с головы пророка для мусульманина? Ты когда-нибудь думал о том, что каждый человек с каплей марсианской крови в жилах будет биться до последнего, чтоб защитить свою святыню от рук чужака?

– Ты слишком серьезно все это воспринимаешь, – миролюбиво проговорил я. – И я с тобой согласен, но какой удачей стала бы для меня возможность взглянуть на них один-единственный раз!

– Ладно, – ответил мой друг. – Когда-нибудь я смогу все бросить на какое-то время и попробовать себя в разграблении могил.

– Если получится, дай мне знать, – сказал я. – Я бы очень хотел взглянуть.

Он рассмеялся и поднялся на ноги. Я слышал, как он уходил, – пол террасы звенел под его шагами.

Я сидел в своем кресле и любовался слабеньким мерцанием марсианского храма, расположенного на горе. Храм высоко возносился над таинственными просторами четвертой планеты. Я думал о храме и костях Келл-Рэбина.

В могущественном храме Салдабар почитаемый скелет лежал долгие века, с незапамятных времен, о которых уже никто ничего и не помнит. Если просмотреть всю официальную марсианскую историю – историю, отражающую многие тысячи лет, куда более древнюю, чем подробно описанная история Земли, то получается, что кости всегда лежали здесь, охраняемые жрецами, почитаемые всей планетой. Большинство легенд и религиозных преданий, имеющих отношение к самой священной реликвии, не давали ответа на вопрос, кто такой был Келл-Рэбин. Единственными людьми, которые могли знать о том, что это была за мифическая личность, являлись жрецы. Хотя, возможно, даже они не имели о том никакого представления.

«Прекрати об этом думать», – свирепо велел я себе, но прекратить не мог.

А через три недели я получил документ, предписывающий мне немедленно убраться с планеты. Сразу после того, как я попытался легальным путем – через гражданские и духовные власти – добиться разрешения изучить храм Салдабар под наблюдением Совета Жрецов.

Мне продемонстрировали постановление, в котором говорилось о «необычном и вредоносном любопытстве к марсианской религии». В документе в особенности подчеркивалось, что мне запрещено возвращаться на Марс под угрозой смерти.

Это был тяжелый удар. Долгие годы я работал на Марсе. Я стал одним из самых авторитетных экспертов по современной марсианской цивилизации, в ходе своей работы собрал огромное количество сведений, относящихся к истории планеты.

У меня, конечно, были друзья-марсиане в высоких кабинетах, но когда я попытался обратиться к ним, надеясь, что они замолвят за меня словечко, то обнаружил, что они мне больше не друзья. Абсолютно все категорически отказались меня видеть, а один даже публично оскорбил, причем не только словами, но и вульгарной ухмылкой, которая выглядела так, словно он был рад, что со мной случилась такая беда.

Посол Земли лишь покачал головой, когда я пришел к нему за помощью.

– Я ничего не могу для вас сделать, мистер Эшби, – сказал он печально. – Я глубоко сожалею, но не в силах ничем помочь. Вы же знаете марсиан. Никто не знает их лучше, чем вы. Вы совершили ошибку. Для них ваша просьба стала самым чудовищным нарушением их религиозных запретов, какое только возможно. Я ничего не могу для вас сделать.

Я стоял на палубе лайнера, уносившего меня прочь с Марса, которому была посвящена вся моя жизнь, и молчал, бессознательно сжимая кулаки и глядя, как уменьшается планета.

– Однажды, когда-нибудь… – пробормотал наконец я, но это было обычным утешением страдающей гордыни. На самом деле я ничего не собирался делать.

Я увидел знакомую загорелую физиономию Кеннета Смита на экране видеофона.

– Ну ладно, – заявил он. – Я их добыл.

– Добыл что? – не понял я.

– Я добыл, – сказал он медленно, – кости Келл-Рэбина.

Казалось, в один миг мое сердце подпрыгнуло и забилось в горле, не давая толком дышать. На мое лицо, должно быть, легла смертная бледность, губы высохли, будто присыпанные пылью, так что я не мог вымолвить ни слова.

Огромный страх смешался с огромной эйфорией, поднялся во мне, словно настоящая буря, и заставил буквально затрястись от возбуждения. Руки дрожали, да что там, все мое тело трепетало, как осиновый лист.

– Ты смотришь на меня так, точно увидел перед собой призрака, – усмехнулся Кен.

Я сглотнул и попытался заговорить. Мне это удалось, хоть и не сразу. Голос оказался едва громче шепота.

– Я видел, – сказал я. – Я видел призраки легионов марсиан, поднимающихся из могил, чтобы отомстить за кощунство над их святыней.

– Да пусть себе поднимаются, – зарокотал мой друг с экрана. – Эти чертовы кости у нас, не так ли? Марсианам придется попотеть, чтоб вернуть их обратно.

В его голосе звучали несгибаемая твердость, жесткость и надменная холодность – то, чего я никогда не слышал в нем раньше.

– Но почему, что случилось, Кен? – недоумевал я. – Где ты?

– Я был в пустыне Грондас на Марсе, – ответил он. – Занимался исследованиями. Нашел месторождение уранита, которое набито радием под самую завязку. Эта находка должна была сделать меня богатейшим человеком во Вселенной.

– Ну так это прекрасная новость…

– Это не прекрасная новость, – отрезал Кен, и в его голосе вновь появилась твердость. – Марсианское правительство забрало у меня все, что я нашел и добыл, и мне пришлось бежать с одним-единственным долларом в зубах. Какая-то чертова статья, или что-то вроде того, в старом соглашении, в которой говорится, что представители чужих рас не могут заявлять свои права на месторождения радиоактивных элементов, имеющиеся на планете.

– Да, невесело, – посочувствовал я.

– Невесело. – Он оскалился, как кошмарное чудовище преисподней. – Это слишком невесело. Марсиане заплатят в десять раз больше, чем стоит весь мой уран, за свои ненаглядные кости. Теперь праздник будет на другой улице. Тем временем ты можешь зайти и осмотреть реликвию, которая, помнится, тебя так интересовала. Я сейчас в Чикаго. Ящик заперт. Думаю, ты с удовольствием вскроешь его.

Я резко прервал связь и, чтобы устоять на ногах, ухватился за край стола. Меня попеременно бросало то в жар, то в холод. Это означало… что же это означало? Кеннет Смит похитил у марсиан то, что имеет для них наибольшую ценность. Самая дорогая вещь на всей планете! Не только Кеннет Смит, но и я сам впутан в эту историю. Ни единого мгновения я не сомневался в том, что именно наш короткий разговор на террасе Земного клуба тремя годами раньше подсказал моему другу идею. Мои слова помогли ему придумать план самой грандиозной мести во Вселенной, и теперь он осуществил ее. Он мстит маленьким сгорбленным людям Марса, нашим общекосмическим родичам и друзьям по торговому соглашению.

Я испытывал раскаяние. Я знал, как должен поступить. Но выходка Кена давала мне возможность, перед которой не было сил устоять. Слишком долго, слишком страстно я мечтал осмотреть эти знаменитые кости. Была и другая причина, во многом очень схожая с той, что подвигла Кена на кражу марсианской реликвии. То, что меня изгнали с Марса, запретили появляться там под страхом смерти, насмеялись надо мной, нанесло жесточайший удар моей гордости. Надо признать, марсиане с нами обоими поступили отвратительно. Сейчас я не думал о возможном вреде, который своим поступком мы оба наносим марсианам. Раскаяние больше не мучило меня, и теперь, вспоминая о душевных страданиях, терзавших меня вот уже три года, я испытывал мрачное удовлетворение, которое становилось глубже с каждым мгновением. В известном смысле, похищение мощей было и моей собственной местью марсианам – в той же мере, как и месть Кена.

Я чувствовал тем не менее необъяснимый ужас, некое тяжелое предчувствие. Объект поклонения марсиан осквернен, и я мог представить себе, что обрушится на того, кто посмел украсть священные реликвии, если его поймают жители Красной планеты. То, что они немедленно узнали о краже и уже идут по следу, я не сомневался. Я задрожал в приступе неодолимого физиологического ужаса, когда представил себе зловещих марсиан, разыскивающих меня.

Они, в конце концов, могут просто потребовать, чтобы земные власти доставили нас на их суд. Но это будет выход лишь на самый крайний случай. Марсиане – гордые люди и не захотят, чтобы о случившемся стало известно посторонним. Это сделает их посмешищем всей Вселенной. Мы с моим другом, скорее всего, будем иметь дело со священниками Марса.

Я рассмеялся и резко открыл ящик стола. Пальцы сжались вокруг небольшого предмета, металлического и холодного. Я вынул этот предмет и торопливо сунул его в один из карманов. Наверное, мне понадобится оружие, а маленький электропистолет, который выбрасывал яркие молнии, был самым эффективным оружием, существовавшим в мире. Даже марсиане, при всей тысячелетней истории их прекрасной торговой цивилизации, не имели ничего, что можно было сравнить с электропистолетом. Оружие являлось секретом Земли и имелось только у землян.

Я поднялся на ноги и снова рассмеялся – это был горький смех завоевателя, знающего, что его победа пуста, поскольку еще до рассвета он встретится с противником, которого ему не одолеть. Это была великая победа Земли и глубочайшее поражение марсиан. Ни мой друг, ни я не имели оснований любить людей Красной планеты, более того, у нас обоих было достаточно причин их ненавидеть. Со стороны Кена, конечно, было опасным идиотством красть кости Келл-Рэбина, и в ответ последует очень сильный удар… особенно если Кен к нему не подготовится как следует.

Я спустился на первый этаж дома и оттуда заказал аэротакси до самого Вашингтона.

Кен впустил меня и немедленно запер за мной дверь. Потом мы обменялись крепким рукопожатием и долго стояли, глядя друг другу в глаза.

– Ты сделал это, Кен, – сказал я.

– Не волнуйся ты так, – ответил он. – Уж я как-нибудь вывернусь. Я просто вспомнил, как ты говорил, что мечтал взглянуть на эти косточки. Я начал думать об этом сразу после неудачи с радием. Я сел и стал изо всех сил думать, как мог бы опустить целую расу, которая всучила мне этот проклятущий договор. Если бы не ты, я бы просто где-нибудь по дороге выкинул ящик в космос. И найди они его там, на полпути между Землей и Марсом, я бы не жадничал. Но раз ты так мечтал осмотреть эту ерунду, я привез ящик сюда. Можешь изучать чертовы кости сколько тебе вздумается.

Он пригласил меня пройти в следующую комнату.

– Самая отвратительная вещь из того, что можно себе вообразить, – рассказывал он мне. – Они дали мне найти это месторождение, а потом отняли. Конфисковали… угрожали мне смертью, если я посмею протестовать. Сказали, что запросто прибьют меня, потому что эта статья старого договора предусматривает десять лет строгого заключения для чужака, который немедленно не доложит о такой своей находке надлежащему ведомству. Они знали, что я трудился как вол, чтобы найти это месторождение, и ни словом не предупредили.

Он остановился и повернулся ко мне:

– Два года я работал там, в этой адской пустыне. Я бесконечно страдал от голода и жажды, едва не помер от немыслимой жары. И жара, и удушающая красная пыль, ядовитые рептилии и насекомые, одиночество – все сразу. Я почти сходил с ума. Я потерял три пальца на левой руке, когда укололся каким-то чертовым ядовитым сорняком. Я нашел месторождение, рыл радий – тонна за тонной. Даже не представляю, насколько сильно я отравлен радиацией. Да одна-единственная тонна могла отправить меня на тот свет!

А потом осталась сущая ерунда. Все, что мне нужно было сделать, – это щелкнуть пальцами, и Вселенная лежала бы у моих ног. Я работал, два года таскался по марсианским пустыням, я потерял молодость и здоровье, три пальца, два года жизни… ради чего? Ради чего, я спрашиваю? Чтобы эти надутые марсиане, их поганые высшие чиновники, набили свое необъятное брюхо, чтобы они могли навешивать драгоценные камни на каких-нибудь жеманных баб или приносить щедрые дары священникам, охраняющим скелет какого-то идиота, который давным-давно должен был превратиться в пыль?

Его лицо перекосилось от ярости. Этот человек был ненормальным! Это был не тот Кен Смит, которого я видел последний раз около трех лет назад. Это был другой человек – человек, который сошел с ума из-за страшной жары и ужасного одиночества в необозримых пустынях Марса, человек, который до последнего предела озлобился из-за подлой несправедливости чужой расы, никогда не понимавшей и не желавшей понимать людей с Земли.

Он вскинул руки над головой и показал на потолок. Сквозь преграду его взгляд устремлялся вовне, в слепую темноту космоса, где среди сонма небесных светил сияла красная звезда.

– Когда они обнаружат, что произошло, – воскликнул он, – они начнут бояться! Черт их побери, надеюсь, их вонючие маленькие душонки ссохнутся. Они познают свет надежды и ужас, которые познал я. Они все религиозные люди, а я отнял у них религию! Я, человек, которого они сломали, завладел реликвией, которая для них драгоценней всего на свете. Однажды, если они не узнают обо всем сами, я позволю им узнать – обязательно позволю, – что это я тряс заплесневелые кости Келл-Рэбина в их священной коробке и хохотал над тем, как они дребезжат!

Нет никаких сомнений. Этот человек сумасшедший, просто-напросто помешанный.

– И если они так хотят получить их, так страстно, как я думаю, – прошептал он, – возможно, я их верну… за цену в десять раз большую, чем мое месторождение радия. Я их разорю. Я заставлю их копаться в их мерзкой пустыне следующие сто лет, пока они не соберут сумму, которую я потребую. И они всегда будут помнить, что человек с Земли гремел костями Келл-Рэбина! Вот что их добьет!

– Парень, – окликнул я его, – ты совсем свихнулся? Они уже знают, они не могут не знать. Ну как же, ведь рака пропала. Они наверняка сейчас прочесывают всю Солнечную систему в поисках тебя и раки.

– Они не знают, – бросил в ответ мой друг. – Я запутал следы. Я понимал, что у меня не будет шансов выбраться оттуда даже на своем собственном корабле, если они сразу же обнаружат пропажу. В храме Салдабар по-прежнему лежит рака, совсем такая же, как эта, в которой хранятся кости Келл-Рэбина, но она пуста… Рака, которую я взял и поместил на месте полной. Я пробрался в храм и сделал фотографии с помощью электрокамеры, а потом по этим фотографиям за несколько недель собрал другой ларец, сделав его похожим на настоящий как две капли воды. В одном из углов второй раки спрятано послание всем священникам Марса, и когда кто-нибудь из них найдет послание, они узнают, куда делись кости Келл-Рэбина.