Текст книги "Женская месть"

Обтянутые хирургическими перчатками ладони Филипа взмокли, но не от беспокойства, а от зависти. Лорен продолжала кричать и стонать, и скрип пружин все нарастал. Плечи Адрианны тряслись от смеха, и луч фонаря дрожал и метался по стенам гардеробной.

– Возьми себя в руки, – прошипел он.

– Прости, я просто представила себе голого Чарли.

– Пожалуйста, только не на пустой желудок.

Он нашел футляр, оставленный в сейфе Адрианной, и положил туда мерцающие рубины и бриллианты. Возвращать их оказалось еще больнее, чем он ожидал. Затем он и сам едва удержался от стона, потому что стон Лорен перешел в вой, а бедро Адрианны прижалось к его ноге.

Он выпрямился и потащил ее за собой в прихожую, а оттуда в ванную.

– Наверх.

Его резкий тон заставил ее вздернуть подбородок.

– А ты умеешь испортить настроение.

Она встала на край унитаза и подтянулась наверх. Филип успел до пояса вползти в отверстие люка, но его ноги продолжали болтаться в ванной, когда за дверью зашлепали босые ноги. Он резко поджал ноги и неимоверным усилием ввинтился в воздуховод. В то же мгновение дверь ванной комнаты открылась.

– О боже, – послышался измученный голос Чарли, который прислонился к умывальнику, отводя с глаз редеющие волосы.

Со своего насеста у него над головой Филипу и Адрианне лишь оставалось молча наблюдать за происходящим, обратившись в каменные глыбы. Чарли налил себе в стакан воды и залпом ее проглотил, как человек, умирающий от жажды. Опершись одной рукой на стену, он начал опорожнять мочевой пузырь. Запахи секса и мочи поднимались наверх, в вытяжку. Из спальни донесся ноющий голос Лорен:

– Чарли, где ты? Иди ко мне, у меня есть для тебя еще один подарок.

Голый, не первой молодости мужчина с животиком затряс головой:

– Побойся Бога, женщина. Я же не кролик.

Но он произнес это очень тихо, после чего выключил свет и вернулся к своим обязанностям.

Обхватив себя обеими руками, Адрианна раскачивалась взад и вперед. Это стоило отказа от драгоценностей… почти.

– Ваше Высочество, такое поведение недостойно особы королевской крови, – сообщил ей Филип, укладывая на место решетку. – Пошли отсюда.

Адрианна ползла по воздуховоду, и ее приподнятое настроение очень напоминало восторг, неизменно охватывавший ее после удачного налета на чей-то сейф. Она размышляла о том, что впервые в жизни применила свои навыки и поделилась планами с партнером. Смех, который она с трудом сдерживала во время долгого обратного путешествия по вентиляционным шахтам, прорвался, когда они сели в машину, чтобы вернуться в «Эль-Президенте». Даже входя вместе с Филипом в свой номер, она все еще продолжала смеяться.

– Невероятно. Просто невероятно. – Она упала в кресло, вытянув ноги и уронив руки. Ее лицо сияло. Такой Филип ее еще никогда не видел. Сбросив туфли, она улыбнулась. – Это было так невероятно, что я на тебя уже почти не злюсь.

– Что ж, значит, сегодня я могу спать спокойно.

– У тебя всегда после работы плохое настроение?

На самом деле он был взвинчен. Было большой ошибкой на обратном пути позволить ей ползти по воздуховодам впереди него. Ему ничего не оставалось, как следовать за ней, и его целых полчаса манила и дразнила ее хорошенькая задница, туго обтянутая брюками. Теперь он расхаживал по комнате, не находя себе места, – от двери к окну и обратно.

– Поджидая тебя, я пропустил ужин.

– Ах, – в этом возгласе не было ни капли сочувствия. – Боюсь, что в это время заказать еду в номер не получится. Но у меня есть шоколадка.

– Давай сюда.

Адрианна была в таком благодушном настроении, что могла себе позволить снисходительность. Порывшись в одной из своих сумок, она бросила ему шоколад.

– Еще у меня осталось немного вина.

Филип сорвал обертку с простой, безжалостно тонкой плитки «Херши».

– Без миндаля.

– Я не люблю орехи.

– Ты это доказала, когда сегодня вечером, не миндальничая, врезала по орехам своему другу.

– Фу, как вульгарно. – Она налила вино в бокалы и подала один из них ему. – Пожалуй, мне не стоит сердиться. Деньги в любом случае достались мне.

Она не успела вернуться к своему креслу, потому что он взял ее за запястье.

– Эти деньги настолько важны?

Она подумала о центре для жертв насилия, которому они предназначались.

– Да, важны.

Он выпустил ее руку и снова принялся ходить по комнате.

– Что тебе с этого, Эдди? Он что, время от времени подкидывает тебе несколько тысяч? Ты что-то ему должна? Влюблена в него? Как долги, так и любовь должны быть достаточно серьезны, потому что, насколько я понимаю, он вообще ничем не рискует, раз за разом подставляя тебя.

Она пила маленькими глотками теплое вино и смотрела, как мечется по комнате Филип. «Как пантера, – подумала она. – Нервно расхаживает из угла в угол, не останавливаясь ни на мгновение».

– Кто, – медленно произнесла она, – этот «он», о котором ты говоришь?

– Это ты мне скажи. – Он резко развернулся к ней. Ни один из них до этого мгновения не осознавал, что и его терпение, и его самоконтроль находятся на пределе. Голая и уродливая ревность подняла голову, и не узнать ее было невозможно. И будь он проклят, если не выяснит прямо здесь и сейчас, к кому он ревнует.

– Я хочу знать, кто он, почему ты с ним связалась и почему помогаешь ему красть.

Она пристально наблюдала за тем, как он нашаривает свои сигареты и выдергивает одну сигарету из пачки, которую затем бросает на стол.

– Я никому не помогаю красть.

– Хватит игр. Для одного вечера их было более чем достаточно.

– Я тебе уже говорила, что занимаюсь этим по своей собственной воле.

– Ты также сказала мне, что делаешь это из-за мужчины.

– Да, но это не то, что ты думаешь. Не существует мужчины, который бы меня шантажировал, платил бы мне или спал со мной. – Она снова опустилась в кресло и откинулась на его спинку. – Я работаю одна и на себя. У меня нет партнера, и я никому ничего не должна.

Он медленно выдохнул облако дыма, как будто стряхивая с себя раздражение, подобно чьей-то руке, бесцеремонно лежавшей на его плече. Его место заняла глубокая заинтересованность.

– Ты хочешь заставить меня поверить в то, что ты и только ты ответственна за кражу драгоценных камней стоимостью в несколько миллионов фунтов за последние девять или десять лет?

– Я не заставляю тебя ни во что верить. Ты хотел слышать правду, и я решила ее тебе сообщить. – Она нахмурилась, сосредоточенно глядя в бокал с вином. – Видишь ли, это на самом деле не имеет значения, потому что у тебя нет улик, которыми ты мог бы это подтвердить. Твое начальство сочтет тебя чокнутым, да и вообще я решила, что именно эта работа станет последней на данном этапе моей карьеры.

– Это смешно. Когда все это началось, ты была ребенком.

– Мне было шестнадцать, и да, я была очень зеленой, – продолжала она, не обращая внимания на его изумленный взгляд, – но я очень быстро училась.

– Зачем тебе это понадобилось?

Легкая улыбка сползла с ее лица, и она отставила вино, стукнув ножкой бокала о стол.

– Тебя это не касается.

– Адрианна, мы это уже проходили.

– Это моя частная жизнь.

– У тебя больше нет частной жизни, которая бы не включала меня.

– Это чересчур самоуверенное заявление, Филип. – Она встала, в упор глядя на него. Когда это было необходимо, она могла держаться царственно, в полном соответствии со своим титулом. – Не то чтобы сегодняшний вечер не доставил мне удовольствия, но я должна пожелать тебе спокойной ночи. Я падаю с ног от усталости.

– Выспишься завтра. Сегодня мы еще не окончили. – Он бросил взгляд на свои часы. – Прежде чем мы продолжим, я должен сделать один звонок. У меня там есть друг, который способен устроить настоящее шоу и на пару дней отвлечь на себя интерес Интерпола.

Не спрашивая ее согласия, он направился к двери, чтобы воспользоваться расположенным в спальне телефоном.

Когда он вернулся, она спала.

Он смотрел на Адрианну, которая лежала на диване, свернувшись калачиком, подложив одну ладонь под щеку, а вторую руку вытянув вдоль тела. Волосы упали ей на лицо, и когда он отвел их в сторону, ее дыхание осталось таким же медленным и ровным. Сейчас она не выглядела ни царственной, ни безучастной. Она была юной и беззащитной. Он знал, что должен ее разбудить и засыпать вопросами сейчас, пока усталость не позволяет ей выстроить адекватную линию защиты. Вместо этого он выключил свет и оставил ее в покое.

Уже почти рассвело, когда раздались эти звуки. Небо за окном посерело, и освещение в комнате было мягким и приглушенным, хотя мощным лучам солнца предстояло очень скоро сделать его белым и ослепительным. Филип лежал, вытянувшись во весь рост на ее кровати и небрежно бросив на пол рубашку и туфли. Он проснулся быстро, мгновенно сориентировавшись. Впрочем, еще несколько мгновений он сидел на постели, прежде чем осознал, что разбудил его не свет, а плач.

Он вошел в соседнюю комнату и увидел, что она лежит, туго скрутившись в комочек, как будто защищаясь от нападения или страдая от невыносимой боли. И только когда он присел на корточки рядом с ней и коснулся ее мокрой щеки, он понял, что она еще спит.

– Эдди. – Он потряс ее вначале осторожно, затем, когда она начала отбиваться, сильнее. – Эдди, проснись.

Она вскинулась с такой силой, как будто он ее ударил, откинувшись на диванные подушки и глядя на него широко открытыми глазами, в которых застыл ужас. Он продолжал что-то шептать, хотя какое-то шестое чувство не позволяло ему ее обнять. Постепенно ее остекленевшие глаза прояснились, и он увидел в них горе.

– Это был дурной сон, – тихо произнес он, беря ее за руку. Ее пальцы на мгновение задрожали, а затем она их сжала и с силой стиснула его ладонь. – Я принесу тебе воды.

На стойке стояла непочатая бутылка. Он наблюдал за Адрианной, откручивая крышку и наливая воду в стакан. Она беззвучно подтянула колени к груди и уронила на них лоб, борясь с тошнотой, которая безжалостно перемалывала все ее внутренности. Она делала глубокие длинные вдохи, которые обычно помогали ей снова обрести равновесие.

– Спасибо.

Она приняла у него стакан, удерживая его обеими руками в попытке не расплескать воду. По мере того как стихало горе, ее охватывал стыд. Она не шевелилась и лишь молилась про себя, чтобы он ушел, позволив ей собрать растерзанную в клочья гордость.

Но когда он сел рядом, ей стоило огромных усилий не прижаться к нему, не положить голову ему на плечо и позволить ему себя утешить.

– Поговори со мной.

– Ты уже сам сказал, что это был всего лишь дурной сон.

– Ты страдаешь. – Он коснулся ее щеки. На этот раз она не отстранилась, а лишь закрыла глаза. – Ты будешь говорить, а я слушать.

– Мне никто не нужен.

– Я не уйду, пока ты со мной не поговоришь.

Она уставилась на воду в стакане. Она была теплой и безвкусной и никак не помогала унять саднящую боль в животе.

– Моя мама умерла на Рождество. А теперь прошу тебя, оставь меня одну.

Не произнося ни слова, он забрал у нее стакан и отставил его в сторону. Так же безмолвно он привлек ее к себе. Она напряглась и попыталась отстраниться, но он не обратил внимания на эту реакцию. Вместо того чтобы произносить слова сочувствия, которые она восприняла бы как унижение, он начал гладить ее по голове. У нее вырвался судорожный выдох, больше похожий на рыдание, и она обмякла.

– Зачем ты это делаешь?

– Это мое доброе дело дня. Расскажи мне, что тебя беспокоит.

Она никогда об этом не говорила. Это было слишком тяжело. Но сейчас, когда она закрыла глаза и положила голову ему на плечо, слова полились из нее потоком.

– Я нашла ее перед самым рассветом. Она не упала. Казалось, что у нее просто иссякли силы и она опустилась на пол. Возможно, она даже пыталась ползти в поисках помощи. Может быть, она меня звала, но я этого так и не услышала. – Она безотчетно сжимала и разжимала пальцы, снова и снова сдавливая его плечо. – Ты наверняка об этом слышал. Самоубийство. – Это слово вырвалось у нее с таким надрывом, как будто даже ее рту было больно его произносить. – Но я знаю, что это было не так. Она так долго болела. Так сильно страдала. Она всего лишь хотела облегчить свои страдания и немного поспать. Она ни за что не убила бы себя таким способом, зная, что я… зная, что я ее найду.

Он продолжал гладить ее волосы. Он слышал эту историю, знал о скандале. Она до сих пор время от времени всплывала, окутанная дымкой тайны.

– Кому, как не тебе, ее знать.

Тут она отстранилась, чтобы посмотреть ему в лицо – пристально и испытующе, – прежде чем снова уронить голову ему на плечо. Ей уже приходилось слышать слова утешения, но еще никогда они не приносили такого облегчения, как те, которые произнес Филип.

– Да, я ее знала. Она была доброй и любящей. И простой. Никто так и не понял, что гламурной была актриса, но не женщина. Она доверяла людям, но они ее предали. Именно это в итоге ее и убило.

– Твой отец?

Он так мгновенно проник в самую глубь раны, надрез оказался таким точным и глубоким, что пока он не начал кровоточить, она даже не ощущала боли.

– Он ее сломал. – Она встала с дивана и, крепко обхватив себя обеими руками, начала ходить по комнате. – Он уничтожал ее мало-помалу, день за днем. И это доставляло ему удовольствие. – Слабости больше не было. Ее голос звенел так же отчетливо, как возвещающие Рождество колокола, но был лишен их радости. – Он женился на женщине, которая в то время считалась самой красивой в мире. На западной женщине. На актрисе, перед которой мужчины преклонялись, как перед богиней. Она в него влюбилась, отказавшись от своей карьеры, своей страны, своей культуры. А потом он начал ее уничтожать, потому что она была воплощением всего, что он хотел, и всего, что он презирал.

Она подошла к окну. Солнце набирало силу, пронзительными вспышками отражаясь от прозрачной воды. Широкая полоса пляжа была безлюдна.

– Она не понимала жестокости. В ней ее не было ни капли. Я так многого не знала, пока годы спустя все это не начало изливаться из нее в растерянности и отчаянии. В Джакире она разговаривала со мной, потому что больше разговаривать ей было не с кем.

– Почему она не ушла от него раньше?

– Чтобы понять это, необходимо знать Джакир и мою мать. Она его любила. Она продолжала его любить даже после того, как она разгневала его, подарив ему ребенка женского пола, и он взял вторую жену. Он ее оскорблял и унижал, но она все равно за него держалась. Она проводила дни в ловушке гарема, глядя на то, как живот второй жены наливается его сыном, и все равно его любила. Он ее бил, и она с этим смирялась. Она больше не могла иметь детей и винила в этом себя. Она оставалась с ним почти десять лет – закутанная в чадру, позволяя себя насиловать, уничтожать веру в себя, личность, самоуважение. Он наносил ей колоссальный вред, но она держалась. Ради меня. Возможно, ей удалось бы выбраться, бежать оттуда, но она прежде всего думала обо мне.

Адрианна глубоко вздохнула, устремив невидящий взгляд на залитый солнцем песок.

– Все, что она делала и чего не делала, все это было ради моего блага.

– Она тебя любила.

– Возможно, больше, чем следовало. Она оставалась рядом с ним все эти годы, потому что не могла оставить меня. Он ее бил. Он ее унижал. Он ее насиловал. Один бог ведает, сколько раз он ее изнасиловал. Но один раз я при этом присутствовала. Я лежала под кроватью, свернувшись клубочком и зажимая уши ладошками. Как же я его ненавидела.

Эти слова заставили его выпрямиться. Сочувствие, которое он испытывал до этого, сменилось глухим пульсирующим гневом. Она тогда была совсем еще ребенком. Он хотел что-то сказать, но осекся. Не существовало слов, способных облегчить такую боль.

– Я не знаю, собралась бы она когда-нибудь с духом или так и не отважилась бы бежать. Но однажды, когда мне было восемь лет, Абду сказал ей, что отправляет меня в школу. Меня ожидала помолвка с сыном его союзника.

– В восемь лет?

– Брак предстояло заключить, когда мне исполнилось бы пятнадцать, но помолвка была удачным политическим ходом. Должно быть, в ней еще была жива актриса. Она приняла это его решение, даже сделала вид, что оно ее порадовало. И она убедила его взять меня с ними в Париж, чтобы немного показать мне мир. В качестве хорошей жены я должна была уметь себя вести за пределами Джакира. Она убедила его в том, что восхищена его заботой о моем будущем и одобряет ожидающий меня брак. В моей стране нет ничего необычного в том, что женщина выходит замуж в пятнадцать лет.

– Независимо от ее желания?

Она не удержалась от улыбки. Чисто британский вопрос.

– В Джакире браки все еще заключаются по договоренности. Это касается как дочерей крестьян, так и принцесс. Это делается, чтобы укрепить племя и узаконить секс. Любовь и выбор тут вообще ни при чем.

День за окном продолжал разгораться. Она увидела молодого человека. Весь в песке, он, пошатываясь, брел по кромке воды.

– Когда мы были в Париже, ей удалось связаться с Селестой, которая купила нам билеты до Нью-Йорка. За пределами Джакира Абду изображал из себя прогрессивного монарха, так что нам было позволено ходить по магазинам и музеям. Маме разрешили распустить волосы и открыть лицо. В Лувре мы бросились бежать, и нам удалось ускользнуть от наших телохранителей.

Она прижала ладони к глазам, которые распухли и саднили. Смотреть на яркое сияние песка ей было больно.

– Она так и не стала прежней и так его и не разлюбила. – Она уронила руки вниз и обернулась к нему. – Я получила хороший урок, который заключается в том, что когда женщина позволяет себе любить, она проигрывает. Я поняла, что для того, чтобы выжить, можно полагаться на себя, исключительно на себя и ни на кого больше.

– Это также должно было научить тебя тому, что иногда любовь слепа и не знает ограничений.

Внезапно по ее рукам пробежал озноб. Его глаза смотрели на нее спокойно и пристально. В них было что-то такое, чего она видеть не хотела. Точно так же она не хотела анализировать, почему она рассказала ему то, о чем не говорила никому и никогда.

– Мне нужно принять душ, – быстро произнесла она.

Она прошла мимо него к двери ванной. Что-то заставило ее заколебаться, прежде чем она плотно ее за собой притворила.

Глава восемнадцатая

Она думала, что он ушел. Она долго стояла под душем, ощущая, как тугие горячие струи бьют по ее коже. С самого начала разговора у нее раскалывалась голова, но постепенно ей стало легче, и теперь она ощущала лишь тупую пульсирующую боль, которую, как она знала из опыта, можно было снять парой таблеток аспирина. Она нанесла на тело ароматный крем, потому что это ее всегда успокаивало, и накинула свободный халат с тем, чтобы вытянуться в шезлонге на террасе, предоставив волосам сохнуть на солнце.

Пляж мог подождать. Сегодня утром ей было лучше побыть одной, вне досягаемости официантов, рыскающих по территории отеля и готовых в любую секунду утолить ее жажду. Тем более ей не хотелось находиться в обществе других отдыхающих – плещущихся в море или бассейне, веселящихся или запекающихся на солнце. Она всегда проводила рождественское утро в одиночестве, избегая как заботливых друзей, так и малейших обязательств перед окружающим миром. Воспоминания о последнем Рождестве ее матери были не такими острыми и мучительными, как обычно, но вид венков из остролиста или сверкающих цветных шаров по-прежнему был невыносим.

Фиби всегда сажала на верхушку елки белого ангела. Каждый год, начиная с их самого первого Рождества в Америке. За исключением последнего, когда темный тоннель затянул ее так глубоко, что выбраться ей уже не удалось.

Адрианна именно так думала о болезни матери – как о тоннеле, темном, бесконечном, с сотнями крутых поворотов и тупиков. Ей было легче иметь дело с этим осязаемым образом, чем с холодным утешением, предлагаемым медицинскими терминами в десятках книг по аномальному поведению, которые она проштудировала. И уж гораздо лучше всех диагнозов и прогнозов, которые она выслушала в тихих, обставленных кожаной мебелью кабинетах уважаемых врачей.

Именно этот тоннель по мере того, как шло время, засасывал ее маму все глубже, безвозвратно. Каким-то образом Фиби постепенно научилась из него выбираться, снова и снова поднимаясь на поверхность. Пока наконец у нее не закончились силы. Она просто очень устала, или, возможно, идти в темноту оказалось легче, чем к свету.

«Может быть, время и лечит, – думала Адрианна, – но оно не помогает забыть».

Позволив себе облечь свои чувства в слова, она почувствовала себя лучше, хотя уже начинала сожалеть о том, что доверила Филипу так много. Она сказала себе, что это не имеет значения, потому что скоро их пути разойдутся и, что бы она ему ни рассказала, чем бы с ним ни поделилась, с течением времени все это будет забываться и утрачивать смысл. Если он проявил доброту там, где этой доброты от него никто не ждал, это не имело никакого значения. Если она хотела того, что было для нее под запретом, она была способна с этим справиться. Ей так давно приходилось самой о себе заботиться, тщательно скрывать свои чувства и эмоции, что его появление в ее жизни уже ничего не могло изменить.

Она решила, что отныне все ее мысли и чувства должны быть сосредоточены на Джакире и мести.

Но когда она открыла дверь в комнату, он все еще был там. Он расхаживал по комнате без рубашки и босиком, и на удивительно беглом испанском обращался к облаченному в белый костюм официанту с гладким смуглым лицом. У нее на глазах Филип подал юноше несколько банкнот, видимо, для того, чтобы молодой человек порадовался тому, что работает, пусть даже и в праздник.

– Buenos dias, сеньора. С Рождеством.

Она не стала говорить ему, что его предположение относительно статуса Филипа является в корне неверным[18]18
  Речь идет об обращении «сеньора» – как к замужней женщине.


[Закрыть], а Рождество давно перестало для нее быть праздником. Вместо этого она улыбнулась, что доставило ему не меньшее удовольствие, чем уже перекочевавшие в его карман песо.

– Buenos dias. Feliz Navidad[19]19
  Доброе утро. С Рождеством (исп.).


[Закрыть]. – Адрианна скрестила руки на груди, ожидая щелчка закрывшейся двери. – Почему ты еще здесь? – спросила она, когда они остались одни.

– Потому что я голоден.

Он вышел на террасу и сел, расположившись с комфортом и явно никуда не торопясь. Наливая себе кофе, он размышлял о том, что существуют разные способы завоевать доверие. Чтобы вылечить птицу со сломанным крылом, нужно запастись терпением. О ней необходимо заботиться, а любые прикосновения должны быть крайне осторожными. С нервной лошадью, которую прежде часто били, необходимо пускать в ход упорство, постоянно рискуя получить копытом в зубы. В общении с женщиной нельзя было обойтись без определенной дозы обаяния. Он намеревался использовать все три метода.

Она, хмурясь, вышла на террасу.

– Ты даже не спросил меня, хочу ли завтракать я.

– Ничего страшного. Я могу съесть и твою порцию.

– И нужно ли мне твое общество.

– Ты всегда можешь уйти на пляж. Сливок?

Она могла бы устоять перед ароматом кофе или золотистым сиянием солнца. Она сказала себе, что наверняка устояла бы перед ним. Но она не могла и не хотела устоять перед ароматом горячей еды.

– Да.

Она села на стул с таким видом, как будто согласилась дать ему аудиенцию.

Губы Филипа дрогнули.

– Сахару, Ваше Высочество?

Она гневно сощурилась. Первый признак приближающейся бури. Затем так же быстро ее взгляд прояснился и она улыбнулась:

– Я пользуюсь своим титулом только во время официальных мероприятий. Или общаясь с идиотами.

– Я польщен.

– Рано. Я еще не решила, ты идиот или нет.

– Ну, решай. Я тебя не тороплю. – Он принялся за омлет, и над тарелкой поднялось облачко пряного аромата. Ему представилось, что Адрианна вот точно такая же – лощеная и элегантная снаружи, но стоило ее вскрыть, как тебя обдавало жаром и наружу начинали сыпаться сюрпризы. – Я был так занят слежкой за тобой, что у меня практически не было времени, чтобы насладиться морем или солнцем.

– Жаль.

– Вот именно. Самое меньшее, что ты могла бы сделать, это насладиться ими со мной. – Он намазал гренок клубничным джемом и протянул ей. – Если только ты не боишься проводить со мной время.

– С чего бы это вдруг?

– Потому что ты знаешь, что я хочу заняться с тобой любовью, и опасаешься того, что это может тебе понравиться.

Она впилась зубами в гренок, пытаясь придать своему лицу нейтральное выражение.

– Я тебе уже сказала, что не собираюсь с тобой спать.

– В таком случае несколько часов на солнышке ничего не изменят. – Как будто решив этот вопрос, он продолжил есть. – То, что ты сказала ночью… ты это всерьез решила?

Омлет помогал смягчать напряжение, ощущавшееся в этом разговоре. Солнце рассеяло остатки ее головной боли, и она подняла на него глаза.

– Что именно?

– То, что это твоя последняя работа.

Она потыкала в омлет вилкой. Ложь всегда давалась ей легко, и ей не нравилось то, что с ним это почему-то было иначе.

– Я сказала, что это последняя работа на данном этапе моей карьеры.

– И что это значит?

– То и значит.

– Адрианна. – Он решил, что пора прибегнуть к терпению и твердой руке. – У меня есть обязательства перед моим начальством. Я также хочу тебе помочь. – В ее глазах вспыхнула настороженность, но она не отняла руку, когда он накрыл ладонью ее пальцы. – Если ты поговоришь со мной начистоту, возможно, мне удастся достичь обеих целей. Если нет, то нас обоих могут ждать серьезные проблемы.

– Если ты оставишь меня в покое, никаких проблем у тебя не будет. Все, что я могу сказать тебе, Филип, это то, что речь идет о сугубо частном деле, не имеющем никакого отношения ни к Интерполу, ни к тебе.

– Оно не может не иметь ко мне отношения.

– Почему?

– Потому что ты мне не безразлична. – Ее пальцы беспокойно шевельнулись, и он крепче сжал ее руку. – Далеко не безразлична.

Она предпочла бы, чтобы он избрал какой-нибудь стандартный подход, один из тех способов, которыми мужчины пытаются охмурять женщин и проигнорировать который для нее не составило бы никакого труда. Но он действовал слишком просто, слишком прямолинейно и слишком искренне.

– Это ты напрасно.

– Тут я с тобой согласен, но что-либо менять поздно. – Он выпустил ее руку и все с тем же хладнокровным видом вернулся к своей еде. – Я попробую облегчить твою задачу. Начни с того, почему ты вообще начала красть.

– Ты не отстанешь от меня, пока я тебе это не расскажу?

– Нет. Хочешь еще кофе?

Она кивнула и решила, что уже нет смысла что-либо от него утаивать. Кроме того, это было именно то, что их объединяло, – одни и те же ощущения, одни и те же эмоции, одни и те же успехи.

– Я уже говорила тебе, что моя мама довольно долго болела.

– Да.

– Было много врачей, лекарств и курсов лечения. Ее часто и надолго клали в больницу.

Это ему, разумеется, было известно. Любой, кто прочитал хоть один журнал за последнее десятилетие, был знаком с трагедией Фиби Спринг. Тем не менее он решил, что будет лучше, если он услышит этот рассказ от Адрианны, которая вложит в него свои собственные чувства.

– Чем она была больна?

Она знала, что наступил самый трудный момент, но утешила себя тем, что если она произнесет это быстро, то с этим будет покончено.

– Ей поставили диагноз биполярное расстройство. Порой она говорила и говорила, и строила самые невообразимые планы. Она не могла ни сидеть, ни спать, ни есть, потому что вся эта энергия была почти как яд, пожирающий ее организм изнутри. Затем она погружалась в такую глубокую депрессию, что вообще не могла говорить. Она просто сидела и смотрела в пустоту. И тогда она никого не узнавала. Даже меня.

Она откашлялась и медленно отпила из чашки с кофе. Это воспоминание было самым тяжелым. Она возрождала в памяти то, что она чувствовала, сидя рядом с мамой, держа ее за руку, разговаривая с ней, умоляя ее, но в ответ натыкаясь лишь на ее бессмысленный взгляд. Это означало, что Фиби заблудилась в тоннеле и темнота и тишина манят ее все глубже, уводя от жизни.

– Для тебя это, наверное, был настоящий ад.

Она не смотрела ему в глаза. Просто не могла. Вместо этого она смотрела на воду, безмятежную и невозможно синюю под зеркальным куполом неба.

– Это был ад для нее. С годами у нее развилась зависимость от алкоголя и наркотиков. Это началось еще в Джакире, хотя один бог ведает, как ей там удавалось все это доставать. Потом, когда она пыталась собрать обломки своей карьеры в Голливуде, это окончательно вышло из-под контроля. Честно говоря, я не знаю, душевная болезнь подпитывала алкоголизм или же алкоголизм стал питательной почвой для ее болезни. Я знаю только, что она сопротивлялась и первому, и второму, пока у нее хватало сил. Но когда мы переехали в Калифорнию, оказалось, что ее не ждут сценарии с ролями, которые она привыкла играть. Она так и не смогла справиться с поражением. У нее также были очень плохие советчики, предлагавшие ей помощь, которую она глотала, как человек, умирающий от голода. Ее агент оказался подонком.

Ее голос зазвучал напряженно и натянуто, но не дрогнул. Но ощутив эту почти неуловимую смену тембра, Филип прищурился и внимательно посмотрел ей в глаза.

– Что он сделал? С тобой?

Она непроизвольно вскинула голову. Какое-то мгновение ее глаза были прозрачными, как стекло. Но так же быстро в них как будто опустилась заслонка.

– Сколько тебе было лет? – очень осторожно спросил он, стиснув пальцами металлическую ручку вилки.

– Четырнадцать. Это было не так ужасно, как ты подумал. Мама пришла раньше, чем он успел… когда я от него отбивалась. Я никогда ее такой не видела. Она была невероятной, совсем как в клише о тигрице, защищающей своего детеныша. – Поскольку от этой темы ей было не по себе, она ее оставила, отодвинув воспоминания о ней в сторону. – Но дело в том, что он тянул ее вниз. Он ее использовал, эксплуатировал, а у нее после всех этих лет в Джакире не оставалось сил на то, чтобы подняться.

Он не стал допытываться о подробностях только потому, что, когда пытаешься завоевать доверие, не стоит копать слишком глубоко с первого раза.

– Вы уехали из Калифорнии?

– Мы вернулись в Нью-Йорк сразу после этого происшествия с ее агентом. Казалось, что ей стало лучше, действительно лучше. Она собиралась снова попробовать себя в качестве театральной актрисы. Вернуться на сцену. Она взахлеб рассказывала обо всех поступающих ей предложениях. На самом деле их или не было, или роли были совсем незначительными. Но я тогда этого не знала. Я верила, хотела верить в то, что все хорошо. Потом однажды, вскоре после того, как мне исполнилось шестнадцать, я вернулась домой из школы и обнаружила, что она сидит в темноте. Она не отвечала мне, когда я пыталась с ней говорить. Я ее трясла и кричала. Ничего. Я и передать тебе не могу, как ужасно это было. Мне показалось, что внутри она умерла.