Текст книги "Галлиполийский крест Русской Армии"

Издание журналов и попытки литературного творчества в Корпусе, – это, как уже говорилось, досуг Русской Армии, ее «внутреннее», кратчайший путь к интимному уголку ее сердца. Чтобы понять это, нужно помнить, что большая часть Корпуса состояла из людей, для которых состояние войны, полное лишений, насилия и разрушения, превратилось, так сказать, в нормальный образ жизни. Нужно помнить, что когда один из молодых поэтов восклицает:

 
О, долина пустынная смерти и роз,
Гадов, змей, сколопендр, скорпионов!
Сколько горя я в лоне твоем перенес,
Не сочтут и десятки Ньютонов.
 

(«Веселые бомбы», Ештук),

– то он сам, того, по-видимому, не подозревая, символизирует этими строками жизнь русского офицера вообще: в эту долину «смерти и роз» он попал еще тогда, когда загрохотали выстрелы Гражданской войны в России.

Об этом же другой поэт пишет так:

 
Наша жизнь полна лишений,
Унижений и гонений.
Всем мы чужды – здесь и там,
Нет на свете места нам.
Мы – навоз для удобренья,
Для другого поколенья.
______________________
Не для света мы родились,
Счастьем мало насладились
В этом мире зла и тьмы —
Люди будущего мы.
 
 
Время жизни строй изменит.
Кто-нибудь и нас оценит,
Ибо жертвой мы легли
За покой родной земли.
 
 
Кровь и пот свой проливая,
Душу Богу поручая.
Да простит нам Бог грехи:
Все мы смерти женихи.
 

(«Изгой», Ив. Виноградов.)

Тем более отрадно то, что этим воинам, «женихам смерти», имевшим все время дело с проявлением лишь несчастливых, злых сторон жизни, довлеет ее светлое, доброе начало. Такое явление, прежде всего, любопытно с психологической точки зрения: морю крови, слез и страданий не удалось угасить хороших человеческих чувств, и в этих часто несовершенных художественных формах теплится вечное, по-видимому, в человеке стремление к красоте и жизни счастливой. Когда читаешь подряд эти рукописные и литографированные журналы, убеждаешься в том, что зло не может быть пафосом жизни.

В этом именно наиболее интересная сторона творчества в Русской Армии. Если так, то тут неуместно предъявление строгих эстетических требований. Здесь нельзя найти звонких рифм, музыкальных созвучий, правильно построенных сонетов и стройных повествований; размер у молодых поэтов часто обнаруживает их неумение справиться с довольно примитивными правилами стихосложения, а обилие глагольных рифм неприятно оскорбляет ухо ценителя поэзии. Поэт-воин, вообще, – не Сирано де Бержерак, равно блестяще владеющий своей длинной шпагой и стихом, но из них первый подобен второму в умении перейти от грозных явлений войны к любованию миром, хотя и без красивой французской позы, но несомненно со свежим и здоровым чувством. Но Вальсингамов[50]50
  Вальсингам – герой трагедии А.С.Пушкина «Пир во время чумы». Раздавленный ужасом смерти, он пытается найти в этом источник упоения, в хмельном угаре утопить и свой страх, и предательство памяти близких, погибших совсем недавно Лишь разговор со Священником (другим персонажем трагедии) напоминает Вальсингаму о высшем мире, который может для него затвориться, если не наступит прозрение.


[Закрыть] в Армии нет. В ней больше «чернорабочих войны». Эти переходы просты и естественны. Эстетика ужасного почти отсутствует.

Поэт-воин с удовольствием откладывает на время меч и заменяет его пером. Но он не любит говорить о битвах и ужасах войны: ведь это значило бы говорить о самом себе. Это не принято делать в Армии. Отсюда – полное отсутствие самолюбования, которое так неприятно и ярко господствует над всем в воспоминаниях о войне случайных ее участников. Кадровый воин со стыдливой, совсем, казалось бы, не свойственной ему скромностью молчит о себе. Он проиграл первую схватку страшного турнира Гражданской войны, и теперь поверженный, но еще не побежденный рыцарь, с удовольствием отдохнет, веря, что из предстоящих новых схваток выйдет победителем. Прошлое ему вспоминается лишь как досадная неудача. Ее хочется забыть, и потому он любит шутку и смех:

 
С тех пор как мы сюда попали,
Заветы старые храня,
Мы все, что можно, загоняли
И ночью, и при свете дня.
 
 
Мы, истрепавшие все нервы,
Мы, не склонившие главу,
Чтобы не есть одни консервы,
Все загоняли за халву.
 
 
Переступивши все пределы,
Загнали все до панталон,
И с грустью смотрят Дарданеллы
На наш стремительный загон.
 

(«За рубежом», Е. Д.)

 
Пусть отдыхают ваши нервы.
Ну-с! не имея даже су,
Едим французские консервы
И франко-русскую «камсу».
 
 
Порою слышим крик сержанта…
Спины коснется черный раб.
О, как велика ты, антанта,
А я ничтожен, как я слаб!
 
 
От жизни скучной и унылой,
Впадая в дружественный транс,
Кричу: «Да здравствует наш милый,
Наш у-ди-ви-тель-ный альянс!»
 

(«Эшафот».)

В удачном диалоге «толстого» и «тонкого» («Веселые бомбы») передана вся тяжесть обстановки Корпуса и его полуголодного состояния: «тонкий» восхищен видом моря и далеко уходящего широкого пролива, но «толстый» тут же убивает его восторг коварным вопросом: знает ли собеседник, что завтра к обеду? «Быть не может! Не бобы ли?» – завершается испуганным восклицанием «тонкого» диалог. И так же шутливо вспоминается вся прежняя тяжелая, голодная жизнь, когда даже историческая комиссия, работавшая в части над ее историей, припоминает местечки, деревни и села не по атакам и действиям войск, а по съеденным там в свое время яичницам, арбузам и вареникам. А вот пожелание артиллерии:

 
О! Артиллерия родная!
Позволь одно мне пожелать:
Для новой жизни воскресая,
Учись, голубушка, стрелять.
 

Увы, стрелять пока не из чего! И тут же под этим «злодейским стишком» – упомянутая уже выше карикатура «Батарея на позиции». Отъезд в Бразилию, лекции об этих далеких странах, недостаток одежды, сукна… Все это вызывает беззлобную шутку. Но он, воин, вовсе не так неглубокий, как кажется, когда рассуждает о пайке, консервах, фасоли, шутит по поводу галлиполийской водки – «возвышающей душу мастики», инжира, халвы, разорванных брюк и неугомонных шакалов – «соловьев Дарданелл». Попробуйте подойти к нему осторожно и умело, коснитесь затаенных струн его сердца – и зазвучит симфония глубокой человеческой скорби. Горе по утраченной Родине словно пронизывает сердца некоторых поэтов, и даже у юноши вырывается такой страдальческий и молитвенный вопль:

 
За что же, Господи, такая нам всем мука?
Зачем родных церквей стих колокольный звон?
 

(«Константиновец», юнкер муханов.)

О возрождении Святой Руси, о ее широких полях, матери Божией Заступнице, о возвращении возможности жить полной жизнью во всем многообразии ее проявлений тайно мечтают в Армии. И в творчестве ее авторов совершенно ясно и определенно горит религиозный пламень. много стихосложений посвящено молитве, церквям москвы, ставшей символом России, и особенно часто поэты слагают строфы Богоматери.

Если будем оценивать «военное творчество» именно с этой точки зрения, то найдем ключ к пониманию всего ее психологического уклада, к осознанию тех сил, которые заставляли эти десятки тысяч людей четвертый год, без всякой для себя выгоды и при полной необходимости жертвовать всем, упорно бороться за восстановление России. Ненависть Гражданской войны вовсе не сосредоточена вокруг закрепления благ материальных. Израненные и «испытанные грозами бури боевой» воины своим творчеством, да и всей своей жизнью, здесь свидетельствовали нам, что это не так, что пафос их борьбы – в сохранении благ духовных. И так характерно для всего облика Армии, что об одном из вождей ее, генерал-лейтенанте маркове, автор статьи о нем, лично знавший покойного, мог сообщить следующее: «мало кто знает, что суровая внешность воина, символизируемая в 1-м Походе папахой, кожаной курткой, резкими словами, сочеталась у него с чуткостью души и любовью к изящным стихам» («Изгой», полковник Роснянский).

Выброшенный взмахом исторических событий на Галлиполийский полуостров, 1-й Армейский Корпус, этот «Робинзон Крузо русской государственности», бережными руками собрал все, что уцелело от кораблекрушения, и, подбирая каждую мелочь, не только выстроил себе кров и уставил свое жилище, но и создал свой храм, в котором зажег молитвенную свечу. Впервые находясь на досуге, он занялся своим дневником и рисовал нам жизнь как таковую, взятую с чисто семейной, субъективной точки зрения. И она была так ценна, эта субъективность, что кажется, чем более ее на страницах журналов, тем интереснее последние. журналы, преследующие задачи общелитературные, несмотря на массу труда, приложенного редакцией, и приглашение старых журнальных деятелей, выходили как-то бледнее и, в общем, менее интересными, чем сшитые кое-как нитками и написанные от руки сборники, в бойких статейках которых блещут искры неподдельного юмора и незаурядная наблюдательность.

Кто хочет ближе подойти к Армии, познакомиться с ней «по существу» (по удачному слову П.Б. Струве), увидеть ее не сквозь строки журнальных фельетонов и статей, тот с удовольствием войдет в этот интимный ее уголок, прочтет и перечтет эти стихи и рассказы.

Для более полной характеристики творчества Корпуса приводим образцы стихов и прозы. Начнем с общих переживаний:

 
Мое окно озарено закатом,
Последним отблеском угаснувшего дня,
Вокруг меня все сумраком объято
И тот же сумрак в сердце у меня.
 
 
Тот день душе, что мне сулил так много
В час светлого восхода своего,
К закату не принес желанного итога
И не дал … не дал ничего.
 
 
Но верю я, что новый день настанет
И этот день мне силы вновь вдохнет,
И новых даст надежд, хоть может и обманет,
Как этот, что угас… но все-таки взойдет.
 

(«Лепта артиллериста», поручик В. Рутковский.)

Так наблюдает за своими настроениями 20-летний поэт, вероятно попавшей в Армию со школьной скамьи и ныне умерший в Галлиполи.

А вот другие стихи, говорящие уже о сложной и разнообразной духовной жизни.

Ритмические стоны

 
Я жив еще, но жив, как в летаргии.
Я говорю, смеюсь как старый граммофон,
И как на нем напевы литургии
Сменить способен… вальс «Осенний сон».
 
 
Мне рифмы простые надоели,
Как дней названия в неделе,
Как знакомой книги страницы
И в колесах бегущие спицы.
 
 
Вой приятней тоскливый шакала —
В нем ведь грусти, читатель, немало.
Моря шум, или речки роптанье,
Или ночи весенней молчанье.
 
 
В голове новой песни мотивы,
Полной жизни безумной, игривой,
Полной гордости, силы и неги
Но скрипучей… как оси телеги.
 

Мысли изгнания

 
Нужно быть вселюбящим, всезнающим,
Нужно душу иметь гордую, но чуткую,
Нужно быть, как Христос, всепрощающим,
Титаном и тихим малюткою.
 
 
Ломать себя нужно, воспитывать,
Чтобы волю сделать повелителем
И только на нее рассчитывать, слез
И слабости не считая спасителем.
 
 
Изогнуть себя нужно в три погибели,
Испытать, исстрадаться, измучиться,
На краю смерти быть, на краю гибели,
Ибо там лишь жизни научишься.
 
 
Горе дерзкой встречая улыбкою,
Перед счастьем склонять свою голову,
Сталью быть в огне гибкою
И не плавиться словно мягкое олово.
 
 
Душу вкладывать лишь в бесконечное,
Ибо дух есть предел бесконечности,
Ему рвение свойственно вечное
И спокойствие найдет он… лишь в вечности.
 
 
Но в решительный час напряжения,
Вселюбящим быть… всепрощающим;
Для себя лишь не знать извинения,
Лишь себе быть судьею карающим.
 

(«Лепта артиллериста», капитан Обремский.)

С задушевными словами обращаются поэты к тем, кто окончил свою жизнь в Галлиполи. Прежде всего – описание кладбища:

 
Средь нив, разбросанных по полю,
На возвышенье мертвых град
Лежит безмолвно входом к морю,
С колодцем каменным у врат.
 
 
А средь кладбища сиротливо
Сереет памятник всем тем,
Кто там покоится тоскливо,
Вкруг возвышаяся над всем.
 
 
Издалека он виден с моря,
Среди полей, как перст, один.
С сквозящей скорбной думой горя,
Трудов тяжелых исполин.
 
 
На белом мраморе, живою
В нем тенью нив родных и сел,
Парит недвижно над землею
Двуглавый царственный орел.
 

(Подпоручик Малышев.)

Другое стихотворение – переделка известного в свое время «Каменщика» В. Брюсова:

 
«Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты стучишь там киркою своей?»
– «Эй, не мешай, видишь – занят я делом:
Памятник строю из груды камней». —
 

Автор вновь спрашивает:

 
«Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты за памятник строишь такой?
Кем, почему и над чьим же он телом
Будет воздвигнут твоею рукой?»
 

Ответ каменщика таков:

 
«Тем, кто в могилах почил на кладбище
Ставлю я памятник мой!
Крепок и прочен он будет, дружище,
Скованный братской слезой.
 
 
Потом людским я цемент растворяю,
Стоны и плач меж камнями кладу.
Мертвым от мертвых я дар воздвигаю,
Сам над собой мавзолей возвожу».
 

(«Веселые бомбы», Ештук.)

Умершим посвящены следующие простые строки:

 
Спокойно спите, вы, исполнив долг святой,
Долг правды истинный – народного спасенья.
О, Господи, пошли душе их укрепленье
И на чужбине их с святыми упокой.
 

(Сотник Старк.)

Выше уже говорилось о религиозных настроениях в творчестве Армии. А вот еще примеры:

 
Пусть поруганы светочи в бурные дни,
Дни позора святынь, убеждений распада!
Кто посмеет сказать, что угасли они
Над страною, взыскующей Божьего града?
 

(«Лепта артиллериста», поручик К.)

Другой поэт уверен:

 
Святая Русь от грешного ненастья
Зажжет огонь у Господа Христа.
 

(«Константиновец», юнкер Муханов.)

Особенно интересны в этом отношении не помещенные в журналах стихи «Офицера Русской Армии»:

 
Тяжелое бремя нам дала судьба.
Тяжелую мрачную долю,
Но с правым Господь наш везде и всегда:
В кровавом бою и в чуждом краю
Поможет Он нашему горю.
 

О сохранении Армии он же пишет так:

 
Русь православную,
Боже, избави ныне от гнета толпы!
Ныне в борьбе святой, боже всесильный,
Армию нашу на веки храни.
 

В стихотворении «О Русь родная, как бы я хотел тебя увидеть!..» тот же автор, всходя на горы, видит сначала лагерь внизу, потом Галлиполи, Мраморное море, и кажется ему, что если взлететь еще выше, то будет видна Россия. К оставшимся в ней он обращает взор:

 
Да даст вам жизнь Господь, и Матерь Пресвятая
Покровом вас святым Своим да осенит.
Всесильною рукой, о Русь моя родная,
Тебя на подвиг мирный Господь да возродит!
 

О России мечтают напряженно:

 
О как бы хотел быть я звездочкой малой,
Хотя бы издалека их видеть глазами:
Увидеть за тысячи верст
Знакомые хатки с кривыми плетнями
И рядом убогий погост.
 

(Офицер Русской Армии.)

 
Ночь ли настанет – на голом полу,
Шинелью дырявой укрывшись,
В чуждом, далеком, турецком краю
О русских полях,
Лесах и горах
Во сне мы мечтаем, забывшись.
 

(Он же.)

Поэты все исповедуют скорое возрождение России и требуют и от себя, и от других все новых усилий, не признавая усталости:

 
До сих пор я все не знаю,
Где предел пути?
Но упорно в даль шагаю:
До конца хочу дойти.
 

(«Изгой», Иван Виноградов.)

 
Мы – пленные орлы, у нас устали крылья,
Враг победил, но мы, как прежде,
Злы и для последнего, смертельного усилья
Готовы вновь лететь мы, пленные орлы.
 

(Поручик Гурьев.)

Злобы к кому-либо, кроме большевиков, в стихах нет: мы видели, с какими словами обращаются поэты к России. Все происходящее в ней рисуется им скорее каким-то посланным свыше несчастьем, а не плодом деятельности индивидуальной воли. Ненависть лишь к тем, кто этим несчастьем пользуется.

Отношение к мужику сочувственное и благодушное. За годы Гражданской войны между Армией и крестьянами образовалась какая-то особая близость, которую сразу трудно и заметить. Она ясно сквозит, например, в статье одного из журналов «Подводчики». Последние сопутствуют Армии, перевозят ее, помогают даже в боях; к этим подводчикам обращается автор: «Мы, бойцы, шлем привет этим бесчисленным фигурам, разбросанным по широкому Югу России с кнутиками в руках: не поминайте лихом!» («Лепта артиллериста».)

В форме сказки М. Критский дает описание тяжелых дней «Галлиполийского сиденья»:

 
И страшный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной…
 

Точно эти слова имел в виду автор, сводя сложные и запутанные вопросы современности к простым словам «сказки наших дней». Жгучая явь получила в ней смягченное и умиротворяющее выражение и, вместе с тем, углублялась до символического значения. В сказке говорится о Дружине «со знаменем Белым», которой волею судеб не дано было победить смуту на Руси. Очутилась дружина у «заклятого моря», в «долине смерти». Но не умерла она там, хотя все забрасывали ее каменьями:

 
Так было всегда и во все времена.
Только потомки из брошенных в пророков камней,
Алтарь небесам воздвигают.
 

Во всем мире только одна рука к детям и женам воинов дружины любовно протянулась:

«Матери детям своим говорили: к нам помощь пришла из далекой страны, куда солнышко прячется на ночь; живет там великий, свободный народ. он выстроил белый хрустальный дворец: в нем яркие звезды, что с неба скатились, хранятся. и дети подолгу смотрели на звезды».

Дружина воскресла в «долине смерти» и «укором живым стояла пред миром». Преследуемая всеми, она отыскала заветный путь в славянские страны, и скоро труба заиграет: «В поход собирайся».

Сказка заканчивается так: «и сразу в диковинном царстве вся жизнь потускнеет, померкнет. турки, арапы и греки в сомнении будут надолго – было явью иль сном, что видели здесь, у заклятого моря». Арапы под пальмой, в стране эфиопов, рассказывать будут о воинах белых, приплывших из дальней и полной чудес стороны. Там долго земля и деревья под белым пушистым покровом, а чистые воды «ТВЕРДЫ как алмаз»; туда лебединая стая на гнезда летит; там ночи бывают, как день, и там по раздольным степям серебрится ковыль… Шехеразада расскажет калифу чудесную новую сказку про воинов долга и чести, про подвиги их и страданья. Будет слушать калиф, удивляться, а жены – вздыхать потихоньку и плакать, скрывая, в чадру…

Канут в вечность века и погибнут народы… Появятся новые царства, языки… О прошлом останется мало следов, но сказки, былины минувших столетий, жить будут помимо ученых. И сказку наших мгновений – «Дружина со знаменем Белым» – будут рассказывать прадеды внукам и правнукам… долго и долго…

* * *

Как у большинства молодых поэтов, в стихах настроение господствует над формой, и потому нет противоречия между тем, что выражено в стихах и в прозе. В последней встречаем все те же мысли и сравнения. Вот, например, заключение одной статьи:

«Поднимемся до сознания, что мы – русские, что мы остаток своей жизни посвятим бескорыстному служению России и за это оставляем себе право называться ее сынами. Надо очиститься от всего, что дает трещины в душе и теле нашей Армии, и впредь нести знамя служения Родине так рыцарски сурово, чтобы не было сомнения ни для нас, ни для врагов России. Это все, что нам осталось. Много или мало – судите сами».

И вполне понятно, что в словах иного автора зазвучит грустная нота: «А где-то жизнь идет своим чередом. Там радуются, волнуются, любят, живут… Но нас жизнь не трогает. Сейчас мы – вне ее».

Грусть эта хорошая, добрая, она – по жажде жизни у молодого автора и так естественно тотчас же переходит в сознание необходимости пожертвовать своей личной жизнью.

Да, далеко была жизнь и одиноко стоял на Галлиполийском полуострове 1-й Армейский Корпус Русской Армии. Редко приставали сюда ладьи для тех, кто пожелал бы сейчас приобщиться к жизни Армии, нет лучшего пути, чем знакомство с ее творчеством. Не маяком сияло оно с полуострова плывущим в море путешественникам, но разбросанными по «долине роз и смерти» вечерними огнями родного дома.

Театр, музыка и пение

С первых же дней по размещении Корпуса, в конце ноября и в декабре 1920 года, были предприняты попытки устройства любительских спектаклей. Штаб Корпуса пытался организовать общественный кинематограф, но это начинание не удалось, и после первого сеанса кинематограф прекратил свою деятельность. Отдельные исполнители, певцы и музыканты, находившиеся в рядах Армии, устраивались в кафе и ресторанах, выступая на эстраде с сольными номерами типа кабаре.

Командир Корниловского Ударного полка в Галлиполи генерал Н.В. Скоблин со своим штабом и полковым священником

Репертуар их носил совершенно случайный характер – от песенок Вертинского, цыганских романсов и куплетов до Чайковского и Грига. Так прошла зима.

С первыми же весенними днями почти всюду одновременно зародилась идея создания театра, и почти одновременно она в разных местах получила практическое осуществление. В Марковском полку еще в начале марта составилась маленькая труппа кабаретного характера, выступавшая у себя в офицерском собрании. В полку случайно нашлось два-три опереточных артиста, и первым явился пресловутый «хор братьев Зайцевых», а вслед за ним последовал целый ряд других шаржей и инсценировок, не требовавших сложных условий для постановки. Эта маленькая труппа стала ядром, из которого развилась затем большая труппа полка, свыше 20 человек.

Открытием театрального сезона в Галлиполи надо считать второй день Пасхи. К этому времени сформировались и начали сезон следующие драматические труппы: корпусная, игравшая в летнем театре в городе труппа лагерного сбора, и так называемая дивизионная, игравшая в летнем театре в лагере и полковые труппы во всех полках, за исключением Дроздовского. В последнем труппа сформировалась значительно позже и театр открылся только в июле месяце.

Следует отметить те трудности, помимо отсутствия средств, которые приходилось преодолевать почти всюду при постройке и оборудовании театров. Лучшей иллюстрацией этого может служить история возникновения самого большого из театров – корпусного.

Труппа этого театра составилась частью из находившихся в частях войск артистов-профессионалов, частью – из любителей и насчитывала свыше 30 человек. Если самая идея создания театра встретила сочувствие, то для практического осуществления ее никаких мер, кроме разрешения на выделение артистов из своих частей, командир Корпуса предпринять не имел возможности. Отсутствие помещения не остановило артистов, и они приступили к постройке театра исключительно собственными силами. Среди развалин древней цитадели была выбрана подходящая площадка и расчищена от завалившего ее мусора и камней. Из земли и камней насыпали подмостки, сделали выемку для оркестра и т. д. При этом весь необходимый строительный материал собирался буквально с миру по нитке. Работать приходилось при полном отсутствии инструментов; моток колючей проволоки, например, очищался от колючек… обыкновенным гвоздем. Интендантство Корпуса отпустило 50 одеял и небольшое количество простых ящиков; Американский Красный Крест выдал несколько штатских костюмов, санитарных халатов и отрезов материи, корпусный инженер уделил из своего склада одну треть старой палатки, начальник греческой жандармерии разрешил использовать полученные бревна и т. д.

Начавшиеся работы по постройке театра заинтересовали широкую публику, и она, чем могла, стремилась помочь. Юнкера Александровского имени генерала Алексеева Военного училища добровольно предложили свой труд и в течение недели превратили заваленную мусором площадку в зрительный зал с партером, ложами, амфитеатром и галереей. Это значительно ускорило работу и дало возможность артистам в это время готовить репертуар. Выбор репертуара с первых же шагов работы потребовал от всех артистов невольного участия в коллективном творчестве. Пьес, кроме очень немногих, случайно захваченных, не было: приходилось вспоминать игранные ранее роли и уже по ним восстанавливать целые пьесы.

Наконец, постройка театра закончилась, театральный сезон открылся. Тогда же, как и все культурные начинания, театр получил единовременную денежную субсидию в тысячу драхм (сумма эта впоследствии была удвоена) от представительства В.З.Г и В.С.Г Все же скудость в материальных средствах театра была настолько значительна, что вместо вазелина или хотя бы свиного сала артисты для снятия грима применяли ружейное сало, а овечья шерсть была использована для наклейки бород и усов. Театр сразу же собрал большую аудиторию. Расположенный среди развалин, он был очень живописен и вмещал свыше тысячи зрителей.

Почти ту же эволюцию в своем развитии переживали все театры Корпуса: зародившись по частной инициативе и вызванные к жизни исключительно любовью к делу и трудом самих артистов, они встречали материальную помощь лишь с момента их открытия.

Труппа корпусного театра, помимо спектаклей в городе, выезжала и в лагерь, где также был построен большой открытый театр на две с половиной тысячи человек. Вскоре организовалась своя дивизионная труппа, вытеснившая городскую. К этому времени открылись и полковые театры. Очень интересно был устроен театр Марковского полка, который размещался на склоне холма, а его полукруглый амфитеатр был вырыт прямо в земле.

Репертуар большинства театров настолько разнообразен, что по нему трудно сделать правильное представление о лице театра и его направлении. Недостаток в пьесах отчасти оправдывает случайность в составлении репертуара. В то же время у артистов замечалась тенденция во всем походить на «настоящий» большой театр и играть как можно чаще. Театры ставили три, четыре новых пьесы в неделю, не успевали достаточно хорошо отделать их. В афишах встречались спектакли от «Иванова Павла», «Тетки Чарлея» до архаизмов сцены, вроде «Ограбленной почты» и «Воровки детей». В тех тяжелых условиях, в которых зародился русский театр на Галлиполи, созданный из мелких осколков сцены и любителей, разделявших с Армией сумерки изгнания, такая случайность, конечно, была неизбежной.

С открытием театрального отдела при местной библиотеке явилась возможность выбора пьес, и в репертуаре начала появляться известная планомерность. Спешность постановок, вызванная огромным спросом на зрелища, тоже, по-видимому, была осознана самими артистами и вызывала у них искреннее желание от времени до времени давать что-нибудь ценное из отечественной драматургии, отделанное с возможной тщательностью. Из таких попыток можно назвать постановку «Царя Федора Иоанновича» А. Толстого, в стильных декорациях и костюмах эпохи, присланных Земским Союзом из Константинополя.

Несмотря на многие недочеты, корпусный и лагерный театры всегда имели огромную, едва вмещавшуюся аудиторию. Изголодавшиеся по театру и духовно обнищавшие люди с восторгом принимали даже не всегда хорошо поданную пьесу. Вот они искренно хохочут над грубым шаржем в комедии, прощают незнание текста «Ревизора», а «Слезы счастья и радости» в финале старой мелодрамы находят искренний отклик в душах.

Труппа корпусного театра насчитывала около 15 человек артистов-профессионалов. Более или менее крупных имен не было, но некоторые из артистов обладали солидным сценическим стажем: в 10, 15 и даже свыше 20 лет.

Театром было поставлено свыше 80 спектаклей. Среди них: Островский – «Без вины виноватые», «Волки и овцы», «На бойком месте», «В чужом пиру похмелье», «Гроза», «Доходное место», «Бешеные деньга», «Женитьба Белугина»; Рышков – «Змейка», «Первая ласточка», «Начало карьеры»; Чехов – «Вишневый сад», «Юбилей», «Свадьба», «Медведь» и «Предложение»; Гоголь – «Ревизор»; Андреев – «Тот, кто получает пощечины»; Арцыбашев – «Ревность»; Найденов – «Дети Ванюшина»; Сургучев – «Торговый дом»; А. Толстой – «Царь Федор Иоаннович»; Мольнар – «Чорт» и др.

Ставились также переделанные пьесы: «Обрыв», «Ограбленная почта», водевили с пением («Иванов Павел», «Чихающий покойник»), фарсы с переодеванием («Тетка Чарлея», «Любовь испанки») и т. д. Наибольшее число спектаклей выдержал фарс «Любовь испанки» – 6 спектаклей, затем «Тетка Чарлея» – 4 раза. Островский, Рышков, Арцыбашев выдерживали по 2–3 спектакля, а «Вишневый сад» разделил участь «Ограбленной почты» и прошел только один раз.

Интереснее были полковые театры. Там состав труппы комплектовался в пределах своего полка, и удельный вес этих трупп в художественном отношении всецело зависел от наличия опытных руководителей, удачного подбора исполнителей и любви к делу. Задачи и цели этих театров были проще и примитивнее, и потому осуществление их удачней. На первый план выдвигалось развлечение, и постановки ограничивались небольшими инсценировками, злободневными куплетами, частушками, водевилями и т. д. Некоторые из театров эволюционировали (Марковский театр) и перешли к многоактным пьесам.

В театрах Алексеевского и Корниловского полков репертуар также был случайным. Первый театр специализировался на пьесах «Revue», где в карикатурной форме находили отражение, наряду со случаями повседневной полковой жизни, и злободневные политическая события. Во втором – гвоздем спектаклей всегда являлся прекрасный хор корниловцев, солисткой в котором очень часто выступала Н.В. Плевицкая.

Совершенно особое и исключительное место среди всех театров Корпуса занимал театр Дроздовского полка. Во главе его стояли поручик-художник и капитан – бывший провинциальный актер. Труппа едва насчитывала десять человек. Этот маленький театр был, прежде всего, театром хорошего вкуса, не для широкой публики и, судя по взятому им курсу, – театром больших возможностей. В репертуаре – инсценировки рассказов Чехова, стилизованные постановки произведений полковых поэтов и целый ряд интимных миниатюр, в которых творчество автора и артист сливались воедино. Каждая программа конферировалась стильным Пьеро. В этом театре, от устройства сцены до последних мелочей, – во всем сказывались горячая любовь к делу, подлинное творчество и благородный вкус. В маленькой пьеске стиля «Empire» можно было, например, увидеть на фоне выдержанной декорации и соответствующую мебель, сделанную, правда, из консервных ящиков, но выбеленную известью, выдержанную в том же стиле, вплоть до нарисованных на обивке характерных веночков.

Все корпусные театры, за редкими исключениями, давали спектакли бесплатно. Для покрытия вечеровых расходов разрешалось продавать лишь строго ограниченное число билетов. При общем безденежье на эти платные места установились следующие цены: в лагере – от 5 лепт до 1 драхмы и в городе – от 20 лепт до 4 драхм. За весь сезон корпусному театру на улучшение постановки дела было разрешено давать четыре платных спектакля, и средний сбор от этих спектаклей не превышал 500 драхм на круг. Обычно же средний сбор театра достигал 30–40 драхм, при вечеровом расходе в 60–65 драхм.

Все театры Корпуса по мере сил своих – одни лучше, другие слабее, несомненно, выполняли большую культурную работу. Лучшим показателем этого может служить та огромная аудитория, которую они всякий раз собирали, да и самый факт существования театра много говорит сам по себе.

Попутно с развитием театральной жизни при группе объединенных художников организовался музыкальный кружок, составился отлично сыгравшийся секстет. Кружок давал частые концерты в греческом клубе, пользуясь большим успехом у местного населения, а также выезжал на гастроли в соседние городки и селения.

В Галлиполи, между прочим, находились разделявшие участь с мужьями – офицерами Русской Армии известная комедийная артистка Е.М. Астрова и артистка петроградского Александринского театра Н.Г. Коваленская. Первая при эвакуации из Крыма утратила весь свой сценический гардероб и потому за все время пребывания в Галлиполи выступила только два раза в несложном водевиле «Благотворительница». Вторая же выступала довольно часто в труппе корпусного театра, и лучшими постановками этого театра надо считать пьесы с ее участием – «Гроза» Островского, «Тот, кто получает пощечины» Андреева и «Обрыв» по роману Гончарова.