Текст книги "Галлиполийский крест Русской Армии"

Лагерная жизнь

Характер жизни в лагере определялся теми особенностями жизненных условий, в которые попали части 1-го Корпуса. Прежде всего, следует принять во внимание личный состав Корпуса – в значительном числе своем офицерский. Уже с первых дней по высадке определилось, что вся тяжесть черной и трудной работы должна в основном лечь на офицерство. Особенно это касалось лагеря, где все работы сводились к обслуживанию самих себя – устройство лагеря, доставка из города палаток, их установка, доставка дров и воды для кухонь, доставка продуктов и предметов обмундирования и проч. и проч. Особенно тяжела была доставка из города в первое время, пока не построили дековильку, и Корпус не имел своего обоза. Все тогда доставлялось в лагерь на собственной спине. Неиссякаемый юмор, который не угас и в Галлиполи, окрестил таких носильщиков тяжестей добродушно-сочувственной фразой «ишак – вьючное животное». Действительно, приходилось изображать вьючное животное, так как перетаскивались вещи самые неудобоносимые – не только одеяла, белье, обмундирование, но и печки, котлы и проч.

Честная дележка хлеба в лагере. «Кому?..»

После устройства палаток существенным вопросом стало изготовление коек, либо оборудование хоть какого-то места для сна; надо иметь при этом в виду, что ни инструментов, ни подручного материала не было. Для этого в горы, в лес за 6–7 верст снаряжались экспедиции, откуда приносились молодые деревца и ветки, и из них сплетались койки, а затем, для уюта, компании по 3–4 человека обносили свои помещения плетнем, или оплетали зелеными ветвями. Получалось отгороженное со всех сторон помещение с узким проходом и одним окном, маленьким и тусклым, которое довершало иллюзию железнодорожного купе. Потому и сами отделения получили названия «купе». Много было шуток на тему о бесконечно долгой дороге на Родину. На одной из палаток Алексеевского Артиллерийского дивизиона вокруг такого окна снаружи сделана типичная надпись: «45-А. 53 места, для курящих, прямое сообщение – Галлиполи – Харьков».

Питание, получаемое от французов, было, конечно, очень недостаточным. В некоторых не особенно многолюдных частях питание «из котла» завести не удалось, и продукты выдавали на руки, так что каждый должен был готовить обед себе сам. Но и там, где сумели организовать «котлы», питание было нисколько не лучше. Получаемые периодически лиры давали возможность докупать наиболее дешевые продукты и дополнять казенный паек. Первое время многие организовывали импровизированные компании, которые готовили для себя пищу; в конце же, когда кулинарные познания достигли возможного совершенства, почти все такие компании распались. Для индивидуального приготовления пищи в каждой части отводилось особое место, где прямо в земле были вырыты очаги, причем в частях, где не удалось завести «общего котла» такие очаги получили особое развитие. Во внимание при этом принималось все: и направление ветра, и его сила, и удобство сидения у очага, и, самое главное, экономия дров. Некоторые не удовлетворялись такими очагами и изготавливали для себя из пустых банок из-под вежеталина или сухих овощей специальные мангалы с различными усовершенствованиями. Пища готовилась из имеющихся продуктов, то есть приварка, консервов и кокосового масла, или из специально купленных продуктов, причем при покупке больше всего ценились дешевизна и увеличение объема при варке. Понятно, что наиболее употребительными продуктами оказались рис и мамалыга (кукурузная мука). Рис шел как засыпка в суп, из него же готовились самые разнообразные каши – с консервами, с луком, с сахаром, а особыми гурманами – с инжиром, финиками или на кофе и какао. Из кукурузной муки делалось также подобие каши с консервами или с сахаром, а также пеклись лепешки. Шла она и на заправку «соусов» с фасолью или чечевицей, которые обильно сдабривались чесноком, луком, перцем. Из консервов готовились особые «паштеты», или «форшмаки» с кубиком «Potage sale», и даже котлеты. Весной особенно модным кушаньем считался черепаховый суп, и тогда весь лагерь был усеян их панцирями.

Такое необыкновенное увлечение кулинарией вызывало много шуток и разговоров: как по возвращении в Россию мужья начнут переучивать своих жен готовить пищу, причем плиты не будут признаваться (их заменят вырытые в земле очаги), а заменой всевозможной кухонной посуды станет галлиполийская консервная банка…

В тесной связи с приготовлением пищи стоит «дровяной промысел». Первоначально необходимость готовить себе самим пищу многих научила носить дрова. Затем, желая дополнять паек покупными продуктами, при обычном «лирическом» настроении (в ожидании получения очередного пособия), многие стали носить дрова на продажу в город, куда до этого они доставлялись «кардашами» на ишаках по довольно выгодной цене. За дровами собирались целые экспедиции. По качеству своему дрова были нескольких сортов: тонкие сухие, хорошо загоравшиеся и в сырую погоду (лучшие дрова для приготовления себе пищи); толстые поленья, хотя бы и сыроватые (имели лучший сбыт). Для личного употребления самыми лучшими оказались сучья, собираемые на месте прошлогодних лесных пожаров. Места таких пожарищ тщательно разыскивались и многими даже скрывались из опасения, что скоро весь «горелый лес» будет разобран другими «дровопромышленниками». Когда же действительно весь такой лес на 10-верстном расстоянии в окружности был уничтожен, попытались вновь его завести и стали устраивать пожары. Однако этот лес для личных нужд оказался негоден, зато получил хороший сбыт в городе. Рано с утра начиналось отправление таких дровяных экспедиций в горы, а часам к 10–11 утра они уже возвращались, идя бесконечными вереницами. Ежедневно с гор приносились сотни, если не тысячи, вязанок. Летом удушающая жара ослабила этот промысел; к тому же явился новый источник «дров» – море. По утрам, идя купаться, каждый захватывал с собой мешок, чтобы притащить с берега щепок для приготовления обеда.

Самым тяжелым делом лагерного житья являлась стирка белья. Отсутствие средств и невозможность отдать белье стирать на сторону заставляли всех заниматься этим делом самим, что было очень нелегко при отсутствии какой бы то ни было посуды, кроме универсальных консервных банок. Каждый приспосабливался, как мог: одни стирали на камне, другие – на дощечке, принесенной с собой, причем особенно трудно и тяжело это было зимой на морозе. Летом вопрос сильно облегчился и доставлял, пожалуй, скорее удовольствие, чем тягость. Многие стирали белье, снимая его с себя, причем успевали его тут же высушить на солнце, пока сами получали солнечную и воздушную ванны.

Центральным же моментом лагерной жизни являлось распределение продуктов. Продукты от раздатчиков поступали на группы – банка консервов на пять человек и т. д. Группы делили их уже на индивидуальные пайки и распределяли между отдельными лицами. Так как все распределялось на глаз, то в интересах справедливости следовало раздавать пайки по жребию. Жеребьевка происходила следующим образом: один из группы, указывая на паек, спрашивал: «Кому?»; другой, стоя спиной к разделенным продуктам, называл фамилии членов группы. Во время раздачи продуктов весь лагерь оглашался дружными вопрошающими криками: «Кому?», «Кому?».

В таких несложных занятиях проходил весь день галлиполийца – лагерного жителя. Утренний кипяток, наряды и занятия или прогулка в горы, в лес за дровами, приготовление пищи, стирка белья и – «кому? кому?» А вечером, зимой, ожесточенные и часто озлобленные споры с причислившими себя к беженцам на темы о политическом положении, распылении и сохранении Армии; летом, с тех пор как Армия очистилась от всякого наносного элемента, – посещение театров, футбола, «Устной газеты», лекций и мирные разговоры о возвращении на далекую, но милую и бесконечно дорогую Родину. Часто – мечты о будущем и веселые шутки, подтрунивания друг над другом. Вечерами же происходило «пережевывание» всех принесенных за день слухов. Иногда лагерь какой-либо части оглашался дружным и веселым «ура», и сейчас же со всех концов долины спешили к шумящим ходоки узнавать о причинах радости. Оказывалось: «Одесса взята повстанцами», «Брусилов во главе восставших красных войск, захватил Москву и арестовал Ленина, а Троцкий бежал» и т. д. и т. д.

Большое оживление в лагерь весной внесли футбольные состязания между командами частей: людям некуда было приложить накопившуюся энергию, запас которой требовал применения. И эта страстность вносилась в спорт. Каждая часть жила успехами или неудачами своей команды. Когда назначался матч, пол-лагеря стекалось на него, и по цвету фуражек издали можно узнать, какие команды играют и у каких ворот.

В то время как одна часть лагерного населения развлекалась на футбольном поле, другая искала духовной пищи, по которой так все стосковались, и никакой матч или сенсация не могли заставить ревностных слушателей пропустить лекции на Общеобразовательных курсах. Сеанс «Устной газеты» также имел свою, и очень значительную, аудиторию. По вечерам все эти впечатления претворялись в тихие беседы или горячие споры.

Сильно потускнела жизнь в лагере после отъезда канцелярии в Сербию и части пехоты в Болгарию. С этим совпало новое сокращение пайка и материальное оскудение. Вместо 2 лир, всем стали давать по 1 лире, а затем и вообще по 50 пиастров. Если раньше не хватало на все нужды, то теперь стало еще хуже. Все это сказалось на увеличении числа «дровянников» и падении цен на дрова. Тогда обратились к изготовлению и продаже древесного угля, что было хотя и труднее, но прибыльнее. Угольное производство отнимало не только много сил, но и времени. Угольщики отправлялись в горы с раннего утра и возвращались поздно вечером, а назавтра надо было тащить на спине в город огромный куль с углем, чтобы выручить за него гроши на табак и хлеб. Новое падение цен на уголь вызвало организацию целой артели угольщиков. Многие в это время устроились на земляные работы у англичан, а также на стройки, производившиеся ими на полуострове. Однако долго никто не оставался на этих местах.

Когда начались осенние дожди, лагерь совсем завял. Ввиду отъезда Алексеевского полка Общеобразовательные курсы остались без помещения, и лекции прекратились. Впрочем, тогда все готовились к немедленному отъезду. Вследствие разрушения театра лагерного сбора прекратились сеансы «Устной газеты». Лишение духовной пищи, отсутствие денег и необходимость тяжелого и неприятного труда ради ничтожного заработка отвлекли всех от обычных занятий. Запустились линейки, заросли щегольские эмблемы, выложенные из цветных камней. Сильно упало настроение. И только вера в вождя, который выведет из самого тяжелого положения, да надежда на скорый переезд в славянские страны поддерживали силы нести тяжелый крест существования в старых порванных палатках, в грязи и сырости лагерной долины.

Как встретил Галлиполийский полуостров Корпус ненастьем и невзгодой, так и проводил. В годовщину прибытия разразился сильнейший циклон. Бедствия, причиненные им, были ужасны. Палатки надувались и лопались, как мыльные пузыри. Холод, ветер и дождь делали жизнь невыносимой. Но… накануне стало известно, что осуществятся давние мечты о переезде в Болгарию, и 25 ноября должен прийти первый пароход, на котором приедет и Главнокомандующий. Невзгоды были забыты, и все с верой в грядущее энергично стали готовиться к переезду.

Штаб Кавалерийской дивизии в галлиполийском лагере

Пройдут годы. Забудутся все лишения и тягости. Забудутся голод и оскорбления. Но останутся характерные штрихи, моменты, которые всегда будут живы для галлиполийца. Забудутся и стирка белья, и тяжелые работы, и перетаскивание тяжестей на спине, забудется и обидное отношение вчерашних друзей и союзников – французов, но никогда не забудется кубик «Potage sale», идущий с одинаковым успехом и в суп, и в соус, и в кашу, и в паштет, и в форшмак. Не забудется универсальная консервная банка – материал и для церковного паникадила, и для настольной лампы, и для кастрюли, чайника, кружки, и… Да нет, кажется, такого предмета, который нельзя было бы сделать из универсальной консервной банки! Не забудутся и эти вечные консервы, так надоевшие и столь необходимые, что из-за недостатка 10 граммов поднимается ссора даже между лучшими друзьями; консервы, которыми, как острили, пахнут даже родившиеся в Галлиполи дети. И уж никогда не забудется это бодрое и веселое: «Кому?» – это высшее выражение справедливости в распределении жизненных сил…

Жизнь в городе

Галлиполи – типичный турецкий приморский городок. У берега и бухты стоят ряды раскрытых грязноватых кофеен, шумящие толпы грузчиков, а на волнах плещутся аляповатые и неуклюжие со сложенными парусами фелюги.

Дальше идут кривые улички, переулки и закоулки с нависшими над ужасной мостовой деревянными фасадами однообразных, будто наспех и не надолго сшитых из тоненьких досок домов. Они смотрят на свет Божий так же замкнуто-стыдливо, как и покорные закону хозяйки их сквозь деревянные сетки окон, будто через чадру. Кое-где среди этих домов приютились в нижних этажах мелочные лавочки и кофейни, где так любят часами молчаливо просиживать турки.

Серый колорит улиц красивыми пятнами расцвечивает завитый плющом и зеленью мрамор фонтанов, у которых стоят вечные толпы «наших» со своими жестяными банками и неуклюжими баками и турчанки с кувшинами. Как-то сговорились, установили очередь, шутят, смеются. По вечерам над этим серо-скучным мирком причудливо выделяются на акварельных красках далей редкие минареты, с высоты которых долетают монотонно-заунывные призывные молитвенные напевы муэдзина.

Иногда в городке «звонков раздавались нестройные звуки», и, медленно колыхаясь, вытягивался караван одногорбых верблюдов. Обычно же всюду снуют перегруженные кладью и людьми тихие ослики.

Бойкая торговая улица города казалась на этом однообразном интимно-турецком фоне какой-то чуждой, похожей больше на суетливого, всего ушедшего в драхмы да в дешевый мелочный уют грека. Наряду с турками они были заметны в городе: их вылощенные жандармы в кепи и хаки, их неимоверно напыщенные офицеры, суетливые купцы, священники в оригинальных костюмах встречались всюду, но, главным образом, в нагорной части города, в их кварталах, сохранивших в общем чисто турецкий облик.

Всюду в городе – турецкая речь, на всех – красные фески, у всех туфли; все уединились в закрыто-семейный уклад жизни; всюду в лавках турецкое око; в стране драхм и лепт в широком и привилегированном ходу лиры и пиастры. Всюду восточная лень, масса сладкого, много грязи и какая-то оторванность от бьющей, может быть, где-то и недалеко отсюда культурной жизни: в городе нет ни одной типографии, греческие газеты – случайность; нет извозчиков, железной дороги, электричества, кинематографа.

Когда приехал Корпус и части расположились в городе, население Галлиполи вместе с прибывшими русскими представляло следующую картину:

Русские – 8400 – 45%

греки – 4300 – 23%

турки – 2900 – 15%

евреи – 1400 – 8%

армяне – 900 – 5%

сенегальцы – 800 – 4 %.

К постоянно живущим в городе русским ежедневно прибавлялось переменное количество из живущих в лагере, и город буквально заполнялся русской толпой. Появились русские вывески, карточки на дверях, объявления, афиши; русский говор был слышен всюду, и скоро русский язык, правда ломаный и примитивный, вошел в обиход города. Стали общеупотребительными слова: «хорошо» и «не хорошо», «хлеб», «маленький», «мама», «сколько» и т. д. Летом еще приводили в пример следующую сценку: торговец-турок уверял сенегальца, что виноград «карашо», а сенегалец с такой же настойчивостью твердил: «Не карашо».

С другой стороны, такие слова, как «кардаш», «эфенди», «камера», «экмек», «йок», «якши», «яман», «кач» и др., вошли в обычный разговорный язык русских, а многие женщины и дети научились довольно свободно говорить и объясняться по-турецки и по-гречески.

Оригинально пестрили город чернокожие, в красных фесках, сенегальцы, прозванные в общежитии «Андрюшами» и «Сережами». То они послушно маячили на постах у различных французских складов; то принаряженными полупьяными толпами высыпали по воскресеньям на торговые улицы города, где их манили разные блестящие безделушки (видимо, для подарков на родине) и … куры, которыми они так любили разнообразить свой французский паек. Русские обращались к ним всегда с добродушной веселостью, от которой те отвыкли в суровой обстановке их теперешней службы, и потому между ними и русскими установились, в общем, дружелюбные отношения. Юнкера часто вступали с ними даже в оживленные беседы, в которых мимика усиленно дополнялась словами, по крайней мере, пяти языков.

Баронесса О.М. Врангель в один из своих приездов в Галлиполи с военными чинами и медицинским персоналом. 1921 г.

План города передать невозможно: это спутанный клубок уличек и закоулков без названий; дома – без номеров; на первых порах, пока к этому еще не привыкли и дома не были, как впоследствии, перенумерованы, а «язык до Киева не доводил», трудно было указать адрес или разыскать кого-либо. Обычно говорили так: «Пойдете мимо Штаба Корпуса, дойдете до синей лавки (знаете ту, что у площади с автомобилями), а тут – переулок за красным домом и т. д.». Или: «Пойдете по главной улице, знаете, где толкучка; там стоит локомобиль, видели? Вот от локомобиля сейчас же вправо идет улица, а там большой двухэтажный дом».

День в городе начинался обычно очень рано. В 6–7 часов утра у интендантства и хлебопекарен уже толпился народ: получали продукты, хлеб. Из лагеря тянулись вереницы дровоносов и угольщиков. У фонтанов вырастали очереди. Около 8–9 часов утра уже раздавались бодрые песни юнкеров, выходивших на занятия, всюду начинались ученья и работы. Обедали обычно в 12-2 часа дня, затем – отдых, послеобеденные занятия, около 5–6 часов вечера – ужин. Этим кончался официальный день. С этого времени преимущественно начиналась жизнь вне частей: шли на лекции, на сеансы «Устной газеты», в театры или гулять. Излюбленными местами для гулянья и отдыха были площадка у маяка, набережная, большое турецкое кладбище и «русское» кладбище с памятником. На последнем особенно любили гулять все галлиполийцы.

Центром особенного оживления в городе были Штаб Корпуса, представительство В.З.С. и склад Американского Красного Креста. С 9 часов утра там закипала жизнь; тесные комнатки обычных турецких домов набивались непрерывно сменявшейся толпой посетителей; приходили по служебным и личным делам; заходили навести справки, узнать новости, получить и сдать письма. Вечером с 5 часов повторялась та же картина. Американцев обычно осаждала пестрая толпа дам.

Особенно оживал город в дни получения чинами Корпуса лир: толпы русских, главным образом из лагеря, заполняли торговые улицы, раскупая ходкий товар. К вечеру появлялись подгулявшие в ресторанах, становилось оживленнее и шумнее.

Но только до 10–11 часов. Позднее в Галлиполи ходить не разрешалось. Бдительные и как-то всюду появлявшиеся патрули препровождали затем всех встречных, не имевших особых разрешений, в комендантское управление.

Летом жизнь в Галлиполи значительно скрашивалась наличием прекрасного морского пляжа у Старой бухты; здесь русские широко пользовались долгим купальным сезоном. Приказ по Корпусу разрешил купание с 9 мая. Купающиеся проводили на пляже целые дни, принимая и солнечные ванны. Жаркое южное лето, месяцы непрерывных солнечных дней, море, купание очень скрасили тягости галлиполийской жизни.

Связь с внешним миром у Галлиполи была только через пароходные рейсы. Случайно заходили греческие пароходы. Еженедельно по воскресеньям приходили русские транспорты, привозившие почту, питание и наших соотечественников, бывших в Константинополе. Дня через два эти транспорты обыкновенно возвращались обратно. Уехать в Константинополь мог всякий русский, но французы очень затрудняли выезд (кроме тех, кто переходил на беженское положение) скупой выдачей виз, особенно обратных, на возвращение в Галлиполи. Да и денег на такие поездки у нас не было.

В общем жизнь в городе была несравненно более сносной и интересной, нежели в лагере. И когда, бывало, лагерные жители поднимались на холмы по долгой и тяжелой дороге из лагеря в город, их всегда приветно манили огни города, широкой панорамой раскрывавшегося вдали.

Город был административным центром Корпуса, главным торговым рынком, центром культурно-просветительной работы в Корпусе. В этом было его значение для русских.