Текст книги "Галлиполийский крест Русской Армии"

Настроение и слухи

Настроение галлиполийцев создавалось впечатлениями, фактами и слухами. Когда к берегам Галлиполи подошли пароходы с частями Корпуса, глазам их представился унылый, однообразный пейзаж: серый берег, лишенный растительности, вдали сливался со свинцовым небом, цепи гор, а на самом берегу, на склоне холма, развалины маленького городка – серое тусклое пятно, на фоне которого нелепо тянулись к небу два-три чахлых кипариса, несколько больших уцелевших стен, далеко темневших провалами окон, да единственный, слегка говорящий о «сказочности Востока», изящно очерченный минарет.

Разговоры на пароходах смолкли. Все жадно вглядывались в то место, которое должно было приютить Корпус.

Город казался мертвым. Развевающийся над одним из зданий греческий флаг говорил о жизни, но при всем старании глаз не мог разглядеть ее проявлений.

Впечатление было тяжелое. Точно какой-то великан наступил на маленький городок, размял, раздавил, разбросал и ушел дальше, посеяв смерть и разрушение. Холодный, мелкий осенний дождь увеличивал тоску, щемившую сердце людей, только что видевших широкие поля Таврии, образцовые хозяйства немцев-колонистов или залитые солнцем улицы Севастополя. Контраст был настолько велик, что даже не радовало близкое освобождение из темноты и грязи пароходных трюмов.

А когда съехали на берег – увидели кривые улицы с развороченной мостовой и грязь. Грязь – вязкая, противная под ногами, грязь, как паутина, на стеклах окон, грязь в маленькой бухте, приютившей несколько десятков турецких фелюг, и, наконец, грязное небо с быстро несущимися тучами.

У пристани и на улицах – толпы местных жителей, с любопытством рассматривающих русских, а последние, с немногочисленными пожитками на плечах, растерянные, озирающиеся куда бы спрятаться от промозглого дождя.

Светлые мечты о Москве завершились маленьким грязным городком на чужбине…

Но острое чувство боли заглушалось необходимостью скорее устроиться. Тяжелые мысли рассеивались заботами по приисканию помещения, по его оборудованию, борьбою с пронизывающим холодом, со всеми теми мелкими тяготами, которыми встретили Армию в Галлиполи.

А когда через неделю-две жизнь наладилась, эти мысли предъявили свои права.

– Кто мы, беженцы или Армия?

На этот вопрос отвечал … внешний вид. Оборванные, почти безоружные, раздробленные, потерявшие подобие воинской организации, – это были типичные беженцы, без завтрашнего дня, с сегодняшними мелкими невзгодами и неприятностями.

– Кончена ли борьба?

В эти дни для многих безумием казалась мысль о каком-либо продолжении борьбы с торжествующим большевизмом. Неуютный Галлиполи каждую минуту говорил о поражении.

Для одних борьба была закончена.

Другие же, еще не освободившиеся от угара войны, продолжали жить ее напряжением, мечтали о военных экспедициях, все равно с кем, даже все равно – против кого.

И, наконец, третьи, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, не теряли веры в будущее Армии и смотрели на Галлиполи как на тяжелый этап борьбы с красными.

Но для всех Галлиполи был избавлением от непосредственной опасности, висевшей как дамоклов меч все время Гражданской войны над каждым из защитников России. Нет фронта, нет страха за завтрашний день. Издерганные нервы могут получить заслуженный отдых. Но этого им не дает самая мучительная, самая неясная мысль:

– Что будет с нами завтра?

И опять: первые понимают Галлиполи как агонию Армии, а дальше … Отдельные эмигранты, разбросанные по всем частям света, наемники в иностранных легионах или же рабы среди миллионов подобных же рабов в Советской России.

Вторые рисуют заманчивые картины «поступления к Кемалю».

А третьи просто верят и молчат, так как сказать нечего, так как в тумане не вырисовывается каких-либо светлых перспектив.

При такой психологии Корпус, конечно, не мог считаться сплоченной и крепкой войсковой частью. В большинстве его «населяли» беженцы или кондотьеры, жившие исключительно своими интересами текущего дня. И приказ Главнокомандующего от середины декабря 1920 года, облегчавший условия выхода из лагеря для всех тех, кто желал приискать себе работу в Константинополе, понимался как постепенный, но неминуемый роспуск Армии. Надежд на дальнейшее существование Армии не оставалось, а потому вынужденная прикрепленность к Галлиполи, связанная с плохим размещением, с постоянным пронизывающим холодом, тяжелыми физическими работами в грязи и под дождем возбуждала недовольство. Проведение дековильки, исправление шоссе, а то и постройка целых зданий казались совершенно ненужными, отнимавшими последнюю силу у измученных людей.

Вызывала ропот и введенная с первых дней в Галлиполи строгая дисциплина. Войска, все время не выходившие из боев, были мало знакомы с этой стороной военного дела.

Превосходные как боевая сила, они тем не менее не могли равняться со старой армией ни выправкой, ни знанием уставов. А потому замечания, выговоры, аресты за неотдание чести, за распущенный вид и т. п. вызывали ропот. Все это казалось настолько же ненужным, как проведение дековильки или исправление шоссе. К строевым же занятиям относились как к бесполезным, окрестив их иронически «игрою в солдатики».

Но постепенно эта «игра» стала захватывать массы. Воинская подтянутость не позволяла людям распускаться. Проходившие строем с песнями юнкера заражали своею бодростью. Корпус снова стал приобретать воинский вид, и, вместе с тем, быстро пошла на убыль «беженская психология».

С возрождением Армии появились и соответствующие слухи о каком-то «международном десанте», формируемом для борьбы с большевиками. Эти слухи держались долго и упорно. Они были показательны, как возвращение к идее вооруженной борьбы с большевизмом. По словам говоривших, в состав Корпуса должны были войти американцы, французы, англичане и Русская Армия. Одни передавали, что Русская Армия пойдет в авангарде, другие – что в арьергарде, так как союзным войскам мы будем нужны не как боевая сила, а лишь как представители подлинной России, оправдывающие вооруженное международное вмешательство в русские дела. Но в том и в другом случае была твердая уверенность, что мы будем нужны исключительно как Армия.

Действительность разбивала эти иллюзии. Газеты приносили известия, что Англия – накануне подписания договора с Советским правительством, а «прекрасная Франция» страховалась от всевозможных неожиданных случайностей утверждением, что правительство генерала Врангеля было признано ею только de facto.

Но уже раз проявившаяся уверенность в себе – как в Армии – не могла исчезнуть. На смену пришли новые слухи: использование Армии для защиты французских колоний в Африке и выступление совместно с румынскими войсками против большевиков. Эти слухи вызвали к себе резко отрицательное отношение. Ни у кого не было желания служить в Иностранном легионе, так же, как и бороться за румынские интересы в ущерб России. Письмо начальника Штаба Главнокомандующего, определенно указывавшее, что Русская Армия может быть использована исключительно для борьбы с большевизмом, а не для каких-либо других целей, рассеяло все эти слухи.

Нервируя Армию, слухи, между тем, имели и хорошую сторону. Все они определенно указывали, что Армия существует, что с нею считаются, как с воинской силой, что в борьбе она еще не выбыла окончательно из строя и что перед нею есть ряд возможностей. Все это, конечно, поднимало общее настроение.

Так в томительном незнании будущего прошел декабрь.

Приезд Главнокомандующего не внес ничего нового. Положение оставалось неопределенным, вопрос о фактическом признании Армии союзниками оставался открытым. Но с благоприятным разрешением его связывались надежды на изменение своего положения.

В то время идейная сторона этого признания у большинства не играла значительной роли. Признание Армии сводилось к прозаическим мечтам о лучшем размещении, питании, о хотя бы микроскопическом, но определенном денежном довольствии. Отсутствие последнего мучило особенно остро. Постоянные консервы и фасоль заставляли с тоской смотреть на прилавки со съестными продуктами. Совсем не было возможности удовлетворить мучительный «табачный голод». Но все это казалось временным. За «признанием» должно было прийти материальное благополучие.

Незадолго до Рождества пронесся слух о перевороте в Советской России, связанном с именем генерала Брусилова. Каждый день приносил какое-либо новое известие: то в неизвестном направлении бежали Ленин и Троцкий, то образовалось какое-то новое правительство в Москве и т. п.

Все эти слухи жадно воспринимались Армией. Правда, о брусиловском перевороте сообщалось уже несколько раз в Крыму, что говорило против возможности такого переворота, но в Галлиполи всем так хотелось верить в изменение своей судьбы, что не задумывались над возможностью того или иного факта, а просто верили. И в эти дни в лагере или в городе можно было часто слышать радостное, раскатистое «ура» при получении какого-либо «самого достоверного сообщения».

Газеты снова разбивали радостные мечты. Становилось еще более холодно, неуютно, голодно. Еще более нервировали тяжелые физические работы. Суровая дисциплина казалась бессмысленной. Будущее Армии было покрыто темнотой. И никто не заглядывал в это будущее. Это было бесполезно.

Будущего в то время не существовало. Оставалось только прошлое.

И это прошлое там, в России, рисовалось таким ярким, таким светлым, с такой жадностью делились о нем воспоминаниями, что не могло не защемить сердца мучительной тоской по Родине.

А там, где тоска, там обычно скрывается и потребность великой любви. В настоящем любить нечего – неприветливо и грустно. В будущем – темно и страшно. Оставалось только прошлое.

И в неуютном чуждом Галлиполи загорелся огонек этой любви к отвлеченной, далекой Родине. Зажегся, разгорелся и, наконец, вырос в могучее яркое чувство. Все чаше и чаще заходили разговоры о России. Жадно накидывались на газеты в поисках сведений о жизни Родины. Стали создаваться кружки и организации – как в России. Потянули к себе классики, в которых так много Родины. Захотелось знания, самообразования, самоусовершенствования. Армия постепенно выходила из состояния анабиоза, в которое ее повергла Крымская катастрофа.

Вспыхнувшая любовь к России и ко всему русскому явилась могучим фактором как спасения Армии, так и находящихся в ней русских людей. Темнота в будущем рассеивалась. Будущее перестало казаться страшным.

В феврале приехал Главнокомандующий. На этот раз встречали его уже не беженцы, а Армия. Его слова о скором возвращении на Родину увеличивали общую веру. И действительно, точно в подтверждение этих слов спустя несколько дней после его отъезда советское радио принесло в Галлиполи известие о восстании Кронштадта[55]55
  Кронштадтское восстание вспыхнуло 28 февраля 192' «ода. Почти 26 тысяч человек – корабельные команды, береговые части, вспомогательные подразделения моряков на главной базе Балтийского флота, требовали передачи всей полноты власти Советам депутатов. Восстание развернулось на фоне массовых выступлений крестьян в Сибири, Поволжье, на Кубани, Украине и в Средней Азии. После '6-тысячного митинга в Кронштадте 1 марта, потребовавшего коммунистов добровольно отказаться от власти, в Питере поняли серьезность ситуациии объявили столицу на осадном положении. Идти на переговоры с восставшими большевики категорически отказались и стали готовиться к подавлению выступления силами почти 17-тысячной 7-й армии М.Н. Тухачевского. В день первого неудачного штурма Кронштадта, 8 марта, открылся Х съезд партии большевиков, на котором Ленин объявил о введении «новой экономической политики» (что было одним из требований восставших). 16 марта на новый штурм крепости было брошено почти 45 тысяч красных бойцов, когда 18 марта кронштадтць поняли, что крепость придется сдать, они начали отход в Финляндию. Уйти успели лишь 8 тысяч человек. Расправа была ужасающей по жестокости. Само пребывание в крепости считалось преступлением, началось выселение жителей города, прошли десятки показательных судебных процессов. Считается, что в день штурма восставшие потеряли убитыми более тысячи человек, раненым – более 2 тысяч, а взятых в плен было 2,5 тысячи В армии Тухачевского погибли более 500 человек и около 4 тысяч было ранено. К лету 1921 года карательные органы Петрограда и Кронштадта приговорили к высшей мере 2103 человека, к различным срокам наказания—6459 человек, но эти данные не могут считаться окончательными. Чтобы опорочить саму идею восстания, власть обвинила в нем белогвардейцев, а также партии эсеров, меньшевиков, кадетов, хотя они не имели никакого отношения к выступлению. Оставшиеся в живых, а также отбывшие сроки участники восстания потом неоднократно репрессировались. Руководителю восстания С. Петриченко удалось уйти за границу, но после второй Мировой войны органы СМЕРШа нашли и расстреляли его.


[Закрыть].

Парад в Галлиполи по случаю отбытия дроздовцев и алексеевцев в Болгарию

В России опять начиналась борьба, и на этот раз у самой цитадели большевизма, в преддверии «Красного Петрограда». Контингент восставших состоял из оплота большевиков – тех матросов, которые в Советской России занимали всегда привилегированное положение. Опять разгорелись надежды возвратиться на Родину! Галлиполийцы находились точно в лихорадке. Читая газеты, все переживали ту борьбу, которая велась на далеком Севере. Несмотря на редкие трезвые голоса о возможности катастрофы в Кронштадте, большинство глубоко верило в победу матросов. Их любимый аргумент был, что это уж не белые сражаются с красными, а сами красные выступили против поработителей. И восставших, без сомнения, поддержит народ.

Не только каждый день, но и каждый час приносил какую-нибудь радующую новость: взятие восставшими Петербурга; бегство из Москвы комиссаров; приближение к Москве Антонова с восставшими крестьянами; освобождение Одессы из-под красного ига, – и много, много самых различных слухов, дурманивших радостью. У всех было досадное чувство, что когда там идет борьба, Армия должна сидеть в бездействии, не имея возможность помочь восставшим!

Наконец, пронесся слух, что из Кронштадта вышел миноносец с депутацией к генералу Врангелю. Считали дни, когда он может дойти до Константинополя. Негодовали на союзников, что они не предоставляют пароходов для отправки Армии на помощь кронштадтцам. За последних боялись, что они не выдержат неравного боя.

Слух о приказе Главнокомандующего Флоту – выйти из Бизерты и идти на Лемнос и Галлиполи для посадки войск – вызвал энтузиазм. Армия отправится помогать Кронштадту! Отсутствие оружия не смущало. Только бы добраться до Кронштадта, а там вооружение найдется.

Но на этот раз события опередили слухи. Хотя несколько «очевидцев» и клялись, что они «собственными глазами» видели проходивший в Дарданеллах русский флот, в действительности последний мирно покачивался на мертвых якорях в Бизерте, советское же радио крикливо сообщило о падении Кронштадта.

Сначала этому сообщению отказывались верить.

– Обычная ложь большевиков.

Тем более что приходившие с большим опозданием газеты продолжали сообщать об успехах восставших.

Наконец, «Общее Дело» подтвердило падение Кронштадта. «Общему Делу» поверили. Все надежды, мечты на возврат на родину рухнули в один момент. Стало тоскливо и тяжело.

Но настроение упало только на несколько дней. Обманутому чувству пришел на смену разум.

– Если восстали матросы, то, значит, действительно большевикам скоро конец.

– Кронштадт – первая ласточка.

Яркое весеннее солнце, позеленившее редкие деревья Галлиполи, разбросавшее светлые блики на серые камни развалин, способствовало подъему настроения. Больше не мучил холод. Ночью не приходилось вплотную прижиматься к соседу, чтобы не замерзнуть, и на солнце так весело выглядели белые гимнастерки, в которые принарядились чины Корпуса.

Вместе с теплотою солнце принесло и бодрость.

Дисциплина уже не казалась чрезмерной и суровой. В строевые занятия втянулись настолько, что они перестали вызывать ропот. А тут еще подошли праздники с выносом Плащаницы, с ночными службами, со всеми религиозными церемониями, очищающими и возвышающими душу вообще и в особенности трогательными, доходящими до религиозного экстаза в Галлиполи.

И при таком настроении слухи об обострившихся отношениях между русским и французским командованиями в Константинополе никого не пугали.

Между тем, трактование Армии французами как беженцев стало совершенно явным. В первое время своего прибытия в Галлиполи, когда Корпус был разрозненным и не чувствовал себя крепкой войсковой единицей, подобная постановка вопроса, может быть с болью, но была бы для него приемлема. Но теперь, когда, отдохнув, Корпус опять сплотился и принял воинский вид, это отношение вызывало чувство незаслуженной обиды.

27 марта в Галлиполи на здании французского штаба был вывешен унизительный ультиматум, предлагавший, под угрозой лишения пайка, выбор: или эмиграция в Бразилию, или отправка в советскую Россию. С Русской Армией не только не считались, но даже забыли ее прошлое.

Было гадко и досадно.

Во всех частях обсуждали «французское обращение», много горьких и резких слов посылалось по адресу вчерашних союзников. Командир Корпуса в это время находился в Константинополе, что еще больше увеличивало общее волнение.

– Как отнесется к этому ультиматуму Главнокомандующий?

– Пустят ли французы обратно в Галлиполи командира Корпуса?

В этот момент все ясно сознавали, что теперь более чем когда-либо требовались решимость генерала Кутепова и его железная воля к сохранению Армии.

И когда к берегам Галлиполи подошел пароход, привезший генерала Кутепова, пристань и набережная покрылись белыми гимнастерками чинов Корпуса. Послышался знакомый уверенный голос, здоровавшийся с почетным караулом от юнкеров:

– Главнокомандующий просил передать вам привет.

И все.

Но этого было вполне достаточно для собравшихся. В этом привете Главнокомандующего, в спокойном, уверенном виде генерала Кутепова был молчаливый отказ подчиниться французскому ультиматуму. Всех охватило восторженное настроение. Густой массой, с несмолкающим «ура» провожали командира Корпуса до Штаба, толпились там, из уст в уста передавая два слова, случайно брошенные генералом Кутеповым: «Все спокойно», а затем провожали командира Корпуса до дома.

«Ура» не смолкало в Галлиполи до самого вечера.

Спустя некоторое время задымил на рейде трехтрубный «Рион». Французское обращение претворялось в действительность. Беженцы уезжали в Бразилию. Одни – с радостью избавления от тяжелых работ, строевых занятий, от суровой дисциплины, от полуголодного пайка, другие – опустив головы, стыдясь измены общему делу и тем, с которыми в течение долгого времени делили всю тяжесть походов.

Оставшиеся провожали их без злобы. Было только досадное чувство при расставании с старыми боевыми товарищами. Но таких было немного. Большинство же уезжавших были для Корпуса чуждым, наносным элементом из беженских лагерей Константинополя.

Уехали.

Затем газеты напечатали интервью с генералом Людендорфом, в котором последний категорически высказался за необходимость вооруженной интервенции. Немного спустя, в Константинополе произошли аресты большевистских представителей, а слухи добавили к этому арест Красина в Лондоне. Казалось, что Европа готовится предпринять какие-то решительные шаги по отношению к советской власти. Галлиполи с напряжением следил за ходом развивавшихся событий, но вместо ожидаемого время принесло целый ряд французских «обращений» истерического французского правительства от 17 апреля с предложением «не подчиняться своим начальникам» и приглашением ехать в Баку и т. д.

На первое предложение Корпус отвечал такими оглушительными криками «ура» в честь Армии и Главнокомандующего, что местный французский консул сделал курьезный вывод о «радости русских, узнавших о полученной свободе».

На остальные же обращения Армия почти не реагировала. Только незначительная часть, прислушиваясь к французской агитации, теряла веру в Армию.

Для таких Галлиполи являлся тонущим кораблем Русской Армии: могущественные союзники неминуемо должны были раздавить эту Армию и не ей, маленькой, было сопротивляться дредноутам[56]56
  Дредноут (англ. «бесстрашный») – класс линейных кораблей – линкоров, с высокими скоростными качествами и возможностью оборудования их дальнобойной крупнокалиберной артиллерией.


[Закрыть] Франции или еще более страшным требованиям Англии.

И люди, думавшие так, конечно, стремились скоре покинуть опасное место.

Случай представился скоро. 23 мая командир Корпуса, чтобы одним ударом покончить с беженским вопросом, издал приказ, которым разрешал в трехдневный срок желающим перейти на беженское положение (приложение VII).

Этот приказ вызвал переполох. Тяготившиеся жизнью в Галлиполи устремились в беженцы. Казалось, что их очень много. Казалось, что этот приказ расколет Армию, что тысячи новых русских беженцев рассеются по свету, и только сотни останутся у знамен. Существование Армии было поставлено на карту.

Это была болезненная операция над Армией, и она в течение трех дней содрогалась, как тяжелобольной. С тоской уходили из Армии разуверившиеся в ней, с тоской провожали их верные. Многие колебались, точно хотели выяснить, где будет большинство. Когда подавляющее большинство осталось верных, к ним примкнули и колебавшиеся.

А затем Армия точно замкнулась в кольце. Остались только те, которые верили в Армию и хотели в ней остаться. Если февраль ковал национальный дух и гордость в тех, которых судьба забросила в Галлиполи, то апрель и май ковали Русскую Армию. Тяжел был молот изгнания, но под его ударами вырабатывалась гибкая, крепкая сталь. Редели части Армии, больно кололо отношение вчерашних союзников, сводился до минимума паек, остро мучило безденежье, но «дух не угасал».

К этому времени забрезжил для Армии свет с Балкан:

– В славянские страны!

Возникали опасения, что не пустят союзники. На это был готовый ответ:

– Пойдем походным порядком. Эта тема развивалась.

– Союзники оружием встретят на перешейке.

– Пробьемся.

Для маленькой Армии не казались угрозой английские и французские дредноуты.

Другие же уверенно говорили, что союзники не посмеют расстреливать голодную Армию, которая никому не причиняет вреда, а идет в братские страны. Так родилась легенда о походе на Константинополь, которой французы придали серьезное значение.

Все лето Армия жила слухами. Один из них вызывал особенно много разговоров: о переговорах Главнокомандующего с английским правительством об отправке Армии десантом на Кавказское побережье. Передавались и условия десанта: англичане снабжают Армию всем необходимым, начиная от вооружения и кончая продовольствием. Слух этот походил на правду, так как одновременно газеты сообщали о продвижении красных в Персии и в Афганистане[57]57
  Действительно, в апреле 1920 г. в Тебризе произошло восстание азербайджанских демократов под руководством шейха Хиабани, в мае красные части перешли азербайджанско-персидскую (иранскую) границу. На помощь красным частям пришли местные коммунисты, которые организовали восстание в провинции Гилян и в июне 1920 года свергли проанглийское правительство в Тегеране. В мае 1921 г. была создана «Гилянская советская республика», которая получила от РСФСР все бывшие русские концессии. Эти события едва не поставили РСФСР и Великобританию на грань войны, но новый переворот в Иране в середине октября 1921 г установил конституционную монархию династии Пехлеви и прежнее влияние английского капитала.


[Закрыть].

Лагерь заволновался. Одним до того опротивела галлиполийская жизнь, что они бы с радостью согласились бы на любую экспедицию, другие же, наоборот, в десанте видели авантюру, а вместе с ней и конец Русской Армии. Последних было большинство, и, вероятно, потому этот слух был парализован новым слухом:

– Главнокомандующий предъявил англичанам свои условия: участие в десанте английских войск и снабжение продовольствием и всем необходимым населения по мере продвижения Армии.

Все эти слухи были «константинопольского» происхождения, о чем говорили пришедшие через месяц бессарабские газеты, в которых константинопольский корреспондент передавал дословно эти слухи как факты.

Но большинство слухов рождалось в Галлиполи. Откуда они брались – неизвестно. Маленький пустяк, случайно на ходу услышанное слово рождали слух.

Например, командир Корпуса проезжал на автомобиле мимо склада Американского Красного Креста. Из дверей склада выходит солдат, перегруженный одеялами и подушками.

– Не донесешь, – бросает на ходу командир Корпуса.

А вечером весь лагерь говорит, что Корпус идет походным порядком в славянские страны, слова командира Корпуса передаются уже с добавлением:

– Генерал Кутепов сказал, что много вещей брать нельзя, так как придется идти походным порядком…

Некоторое оживление вызвали события на Дальнем Востоке. Переворот во Владивостоке был уже фактом. Первыми зашевелились сибиряки, а за ними потянулись те, которым рисовалась новая борьба с большевиками. Стали записываться для отправки на Дальний Восток[58]58
  К 1921 г. по всему Дальнему Востоку были разбросаны остатки белых армий, но едва ли не главенствующую роль там играли японцы. Это определялось давним соглашением между США и Японией конца 1917 г. о разделе региона на «зоны влияния». Советская власть существовала номинально. В конце мая 1921 г во Владивостоке совершился переворот, организованный японцами и богатыми промышленниками братьями Спиридоном и Николаем Меркуловыми Но образовавшееся Временное Приамурское правительство фактически было лишено крепкой армии. В этих условиях резервом для военных соединений В.О. Каппеля, Г.М. Семенова и некоторых других белых командиров виделись врангелевские части, находившиеся под «патронажем» Франции. Однако пока шли переговоры о помощи галлиполийцев, правительство Меркуловых пало, передав власть в июне 1922 г. генералу М.К. Дитерихсу. В октябре 1922 г., после боев японской армии с наступавшей Красной армией у окраин Владивостока и переговоров красных командиров с консулами Японии, США и Великобритании, японцы эвакуировались.


[Закрыть]. Штабом Корпуса были специально командированы в Константинополь офицеры для выяснения условий отправки. Газеты сообщали, что японский комиссар был с визитом у генерала Врангеля, а Главнокомандующий завтракал у японского комиссара. Из этого делали вывод о ведении каких-то переговоров о «переброске всей Армии на Дальний Восток». Вокруг «визита» и «завтрака» стали нарастать слухи: то во Владивостоке для врангелевцев уже приготовлено вооружение и обмундирование, то идут в Галлиполи пароходы для погрузки…

Когда пришло официальное сообщение, что отправки на Дальний Восток не будет, оно не произвело особенного впечатления, так как перед Армией стоял уже решенный вопрос о балканских странах.

Проходило лето. Томительные переговоры с Сербией и Болгарией, а в Галлиполи – смена настроений в зависимости от хода переговоров.

– Болгария принимает 8 тысяч. На днях погрузка.

Настроение поднимается.

– Болгария окончательно отказывается принять Русскую Армию.

Настроение так же быстро падает.

Определенных данных нет. Постепенно нарастает боязнь зимовки в Галлиполи.

К концу лета газеты приносят сообщение о голоде в России. Это вызывает разнородные чувства. С одной стороны, страх за судьбу близких, оставшихся в России, с другой – надежда, что стихийное бедствие заставит уйти большевиков, а, следовательно, можно будет вернуться на Родину. Последнее эгоистическое чувство по силе уступает первому. Жалость к голодным настолько велика, что к командиру Корпуса поступают ходатайства от различных частей об удержании с них однодневного пайка и отсылки его голодающим. Паек же самой Армии в то время определялся врачами как «неполное голодание».

Опять стали жадно набрасываться на газеты и читать с тревогой сообщения об ужасах голода. Сердца щемились болью за близких и Россию.

В первых числах августа первый эшелон отправился в Сербию. При его погрузке произошло несколько случаев отказа офицеров ехать из-за нежелания расстаться с формой своих полков, что, по слухам, русские вынуждены будут сделать в Сербии. Теперь даже постоянные скептики уверовали в переброску Армии в славянские страны. Зависти к отъезжающим не было. Отправка остальных частей определялась уже не неделями, а днями.

Приходил конец тяжелому «галлиполийскому сидению». Уезжали из Галлиполи, конечно, с радостью, но когда отходили пароходы, многие с грустью окидывали прощальным взглядом развалины маленького городка и долину с белыми палатками, ставшие близкими за девять месяцев «сидения».

За кавалерией стала готовиться в дорогу пехота.

После отъезда первого эшелона пехоты в Болгарию, произошел длительный перерыв. Слухи видоизменились: стали назначаться сроки отъездов, очереди погрузки частей. Почти в каждой части была уверенность, что она идет «первой». Настроение понизилось. Особое смущение вызывало незнание причин перерыва. Разговоры на эти темы варьировались до бесконечности: то французы не дают пароходов, то Болгария отказывается принять, то между отправившимися «дроздами» и болгарскими коммунистами произошли какие-то столкновения и т. п. Дожди, осенняя погода, почти такая же, как и во время прибытия в Галлиполи, ухудшили настроение. Но на этот раз была твердая вера в Армию и ее будущее.

Как гром поразило Корпус известие о потоплении «Лукулла»[59]59
  Резиденция генерала и его штаб располагались на борту яхты «Лукулл» – последнего судна бывшего русского флота, которое по международным законам могло считаться последним свободным клочком русской территории. '5 октября '92' г. около '6 часов пополудни пароход «Адрия», шедший под итальянским флагом из Батума, при отличной видимости и не имея цели встать на якорь, внезапно на хорошем ходу повернул в сторону яхты. Когда до «Лукулла» оставалось около 200 метров, «Адрия» застопорила машины, но столкновение уже было неизбежным. Сильный удар пришелся на левый борт яхты, в каюты, которые занимал П.Н. Врангель. В огромную пробоину тут же хлынула вода, и «Лукулл» затонул за считанные минуты. «Адрия», не спустив шлюпок и не бросив спасательных кругов, отошла от места происшествия. По счастливой случайности генерал в тот день вместе с супругой был на приеме в одном из посольств, но вместе с яхтой погибли повар и яхтенный офицер Сапунов. На следствии выяснилось, что лоцман Симич еще утром '5 октября пытался на карантине принять меры к задержке судна, чтобы пройти мимо «Лукулла» ночью. Дело списали на «несчастный случай».


[Закрыть]. Галлиполийцы в этом факте видели попытку покушения на Главнокомандующего, что, конечно, вызвало взрыв негодования, страх за любимого вождя и досадное чувство бессилия охранить генерала Врангеля, находившегося в Константинополе. Подвиг же мичмана Сапунова расценивался Корпусом как геройский поступок, возвышавший Армию и дававший ей право гордиться своими «славными мертвецами».

Между тем, дальнейшая переброска Корпуса в славянские страны настолько задержалась, что создавалось опасение второй зимовки в Галлиполи. А погода, как нарочно, ухудшалась. Ураганные ветры рвали на части палатки, осенние дожди превращали дороги в непролазную грязь. Но несмотря на это настроение Корпуса стало настолько окрепло, что его не могла изменить даже возможная зимовка в Галлиполи. Войска терпеливо сносили непогоду, замедлившийся отъезд, строя землянки и борясь с «галлиполийскими неудобствами».

Зимовать, к счастью, не пришлось. Неожиданно один за другим пришли несколько пароходов.

Галлиполи уходил в прошлое, открывалась новая светлая страница в жизни Армии – облюбованная в мечтах Болгария[60]60
  Благодаря усилиям П.Н. Врангеля и эмигрантских организаций с правительствами ряда стран были достигнуты договоренности об оказании помощи частям Русской Армии. Так, в конце '92' г. около 22 тысяч человек выехало в Королевство С.Х.С., в том числе два кадетских корпуса, 2 тысячи – в Румынию; 4 тысячи – в Болгарию и около 2 тысяч – в Грецию; немалая часть военных чинов и гражданских беженцев остались в Турции. По подсчетам П.Н. Милюкова, русские эмигранты в 20-х годах расселились в почти 25 странах мира, не считая Америки; по другому мнению – в 45–47 странах.


[Закрыть].