Текст книги "Арон Гирш. Утерянный исток"

Судыко улыбнулся:

– Ну хорошо. Давай предположим, что я расскажу тебе нечто этакое, и что дальше?

Гвидо изумлённо уставился на полковника, а Судыко продолжал:

– Ты вот уже поговорил с этим, как его там, с капитаном тем…

– С Наполовым. – подсказал Гвидо.

– Да, точно, с ним с самым. И что? То, что он тебе рассказал оказалось тебе полезным?

Гвидо кивнул, но Судыко не позволил ему и слова вставить:

– Да какая тебе от этого польза? Ты что, можешь теперь идти в прокуратуру и писать заявление с требованием прекратить работу этого центра? Или у тебя есть основания, для возбуждения уголовного дела против того-же Максимилиана? Ничего у тебя нет, а тот-же Наполов, его слова никто в серьёз не воспримет. В глазах общественности он просто поехавший отставник с тяжёлой жизненной драмой за плечами. Да-да, под грузом личных тягот и старческого одиночества человек воспринимается как чудак, а если у него ещё и черепно-мозговая была, то тут вообще считай «крест»

– Я, кажется, не сказал тебе, что я собираюсь обращаться в органы. – ответил Гвидо, и его тон сделался ледяным, при этом, сам мужчина даже не приложил к этому ни малейшего усилия.

Судыко с интересом посмотрел на него.

– Вот оно как значит. – под этим взглядом Гвидо всё-таки поднял со стола стакан и отпил воды – Тогда какой-тебе толк от всей этой белиберды?

Гвидо понимал, что разговаривал с бывшим сотрудником «конторы», который собаку съел на психологии допроса, вполне возможно, что Судыко попросту манипулировал Гвидо.

– Это моё личное дело, полковник, что я буду делать с информацией. Я лишь прошу помочь мне, рассказать то, что тебе известно ….

– А потом, если на чаше твоих весов окажется достаточно доводов, чтоб перевесить чашу с моральными принципами, ты возьмёшь правосудие в свои руки?

Гвидо старался изо всех сил не отводить взгляда, но при этом вопросе, ему оказалось сложно играть роль беспринципного, расчётливого карателя.

– Ты можешь обманывать окружающих, можешь даже попытаться обмануть старину Гришку Судыко, но самого себя ты не обманешь.

Гвидо продолжал смотреть на полковника, но его взгляд сильно смягчился, мужчина вдруг понял, что не было никакого смысла играть роль жёсткого, бескомпромиссного человека, идущего к своей цели любыми способами. Впервые в своей жизни, Гвидо встретил человека, который раскусил его натуру, скрываемую за нарочито агрессивной внешностью.

– Твой брат, как его звали?

– Антон.

– Да, Антон. Он сам обратился к Максимилиану, не так-ли?

– Да, но он не просил испытывать на нём ничего такого, что могло бы ему навредить. – Гвидо слегка ударил кулаком по столу.

– Ты говоришь, что твой брат просил у Максимилиана помощи, как у психотерапевта, невзирая на обстоятельство, что этот человек на тот момент уже очень плотно работал в исследовательском центре. Но это, на самом деле не важно. Важно то, что твой брат предпочёл поверить в удобные увещевания.

– Разумеется, – Гвидо развёл руками, при этом понял, что Судыко поступил правильно, присев на стул на расстоянии от Гвидо, в противном случае, мужчина рисковал быть сбитым с высокого табурета очередным неосторожным жестом Гвидо – ведь этот ублюдок заверил его, что именно он сможет ему помочь.

Судыко улыбнулся, а улыбался он не размыкая губ, при этом его лишённое растительности лицо превращалось в океан морщин.

– Ты настаиваешь на том, что Максимилиан поменял на твоём брате какое-то лекарство? – Судыко уже успел опустошить на половину свой бокал с виски, но при этом он оставался совершенно трезв.

– У меня более чем достаточно оснований это утверждать! – отвечал Гвидо – Прежде всего, мой брат несколько раз упоминал о каком-то препарате, которое ему давал Максимилиан и которое нельзя купить ни в одной аптеке.

– Таких препаратов не так уж и мало, которые не выпускают на отечественный фармацевтический рынок. – заметил Судыко.

Ха, – усмехнулся Гвидо, его рука нашла себе место на стакане с водой, и теперь мужчина опасался, как бы он ненароком не раздавил стекло – я уже успел собрать достаточно данных, указывающих на то, что некий Кирилл Генрикович, в бытность медицинского сотрудника «конторы», либо самостоятельно, либо под руководством, разрабатывал некий препарат. Это мне стало известно благодаря разговору с капитаном Наполовым. От него я узнал, что имел место период, когда «контора» отправляла своих сотрудников в южную Азию, в район вблизи королевства Бутан. Этот Кирилл Генрикович, судя по всему, был одним из таких командированных сотрудников. Уже после этой истории с заграничной поездкой, начинаются все эти опыты по нейросинтезу. И вскоре, как ни странно, этот Кирилл, устраняется из «конторы» и начинает, якобы, самостоятельную деятельность. Я прекрасно понимаю, что это мог быть маневр «конторы», чтобы дистанцироваться от возможных неблагоприятных последствий сомнительного метода вмешательства в головной мозг человека. Первыми подопытными кроликами стали как раз сотрудники. А что касается заключений о смерти Антона, то отсутствие каких-либо признаков патологий, ядов или ещё чего, это всё может говорить либо о том, что «контора» приложила к этому руку, либо о том, что средство, применённое на Антоне настолько специфично, что вневедомственная медицина ни с чем таким ещё не сталкивалась.

Полковник Судыко то и дело отпивал виски из бокала, глядя то на Гвидо, то ещё куда ни-будь, но его внимание по прежнему оставалось с собеседником.

– Я не претендую на лавры Шерлока Холмса, – заявил Гвидо – но и того опыта, что у меня есть, мне достаточно, чтобы понимать – таких совпадений не бывает.

Закончив говорить, Гвидо пропустил несколько глотков прохладной воды из своего стакана. Уже вернув стакан на стол, мужчина внезапно поймал себя на мысли, что это он рассказывает и отвечает на вопросы, в то время как эту роль он определял для полковника.

– Ну что, – вновь заговорил Гвидо – может теперь вы мне расскажете? Я хочу спросить вас вот о чём. Мне известно, что долгие годы вы занимали должность специалиста по планированию специальных операций в «конторе», это даёт мне основания полагать, что вы должны быть хорошо осведомлены о этой операции в южной Азии и о роли этого Кирилла Генриковича. Давайте начнём с этого.

Полковник Судыко уже вертел в руке опустевший бокал, виски в нём не осталось, но мужчина не был ни в одном глазу. Однако круги под глазами, на морщинистой коже, едва заметно разгладились.

Судыко встал со стула, а вернее соскочил с него всё с той-же лёгкостью. Гвидо внимательно следил за действиями мужчины. Чем больше Гвидо наблюдал за полковником, за образом его мыслей, за манерой речи, за движениями и в особенности за этими его, едва не акробатическими этюдами, тем больше он убеждался, что Судыко обладал лишь обликом пожилого человека, а его энергетика могла сравниться с энергетикой тридцатилетнего, физически развитого мужчины.

Судыко, тем временем, вновь достал коробку-пенал и вынул оттуда бутылку с виски и наполнил свой бокал. Затем посмотрел на этикетку и убрал бутылку обратно.

Вернувшись на стул, полковник сделал пару мелких глотков и отставил бокал. Затем он посмотрел на Гвидо и улыбнулся.

– Как ты думаешь, – спросил Судыко – смог бы Розен Карл⁴⁷, живя в наших, неприветливых условиях, написать свой «Зимний лес»?

Гвидо едва удержался, чтобы не ударить кулаком по столу с достаточной силой, чтобы резонанс дошёл до Судыко и выбил из него всю его дурь.

Ещё до того, как Гвидо выразил бы своё недовольство таким не серьёзным отношением к делу, Судыко вскинул руку, открытой ладонью в направлении лиц Гвидо. Так как расстояние между мужчинами было достаточно большим, Гвидо не отпрянул и не попробовал защититься. Полковник, таким образом, призывал собеседника воздержаться от лишних слов.

– Пойдём, я тебе кое-что покажу. – сказал Судыко, спрыгнув со стула и за несколько пружинистых шагов оказавшись в коридоре. Он остановился и едва обернулся, чтобы увидеть, как Гвидо с трудом осознавая происходящее, всё-таки неуклюже слазает со своего табурета и следует за ним.

Полковник вновь привёл Гвидо в гостиную, но теперь мужчины не остановились здесь, Гвидо видел, что Судыко следует к стальной, винтовой лестнице, ведущей на второй этаж дома. Ступени у этой лестницы были очень крутыми, но Судыко буквально порхал по ним, казалось, что его стопы едва касаются их поверхности. Когда же Гвидо последовал за полковником, то под каждым его тяжёлым шагом лестница предательски скрипела. Гвидо держался одной рукой за перила, другой рукой он помогал себе идти вверх, цепляясь за нависающие над его головой верхние ступени. Благо, лестница не была очень уж высокой, и когда Гвидо, сопя от тяжёлой одышки, всё-таки забрался на второй этаж, полковник уже вовсю расхаживал по помещению. Это была одна, большая комната, потолок которой являлся внутренней поверхностью крыши, и поэтому представлял собой сошедшиеся под острым углом плоскости. В каждой из четырёх стен было по одному окну, уже без решёток и одному выходу на маленький балкончик. Но всё это касалось лишь архитектурного изыска, совсем другое дело – то, что находилось в этом помещении. Всё помещение второго этажа Судыко использовал в качестве студии для рисования. Здесь стояли незавершённые мольберты, на которых ещё были закреплены незавершённые холсты, а у стен, то здесь то там, стояли законченные полотна. Завершённые работы были скромно составлены одна к другой так, что не могло не создаться впечатления, будто художник утратил к ним интерес, как только совершил финальный мазок кистью.

Разумеется, помимо холстов, мольбертов и полотен, здесь были акварели, тюбики с краской, небольшие жестяные ведёрки. Очень много бумаги было разбросано по полу. Гвидо не сразу понял, что под ногами вообще невозможно было увидеть пола, поскольку всю его поверхность застилала бумага. В воздухе пахло красками, и полковник подошёл к одному из окон и приоткрыл его на фрамугу, чтобы пустить в помещение свежий, морозный воздух.

Гвидо, тем временем, осматривал те холсты, что были на мольбертах. Не являясь в какой бы то не было мере ценителем искусства, мужчина относился к живописи с некоторой подозрительностью. В частности, Гвидо всегда казалось, что изобразительное искусство было создано для того, чтобы отмывать через полотна деньги. Это касалось современных художников. Гвидо был в своё время поражён, когда по стране прокатилась новость о том, что известный государственный деятель, будучи пойман на коррупции, успешно легализовал свои доходы, нариосовав за пару ночей несколько десятков простеньких картин с пейзажами, которые у него купили за те баснословные деньги, в присвоении которых он обвинялся. Разумеется, Гвидо понимал, что этот человек сам вообще ничего не рисовал, ведь «негров» от живописи, наверно, в больших городах не меньше, чем «негров» от других искусств. Однако сам факт того, что полотна могут оцениваться совершенно произвольно, без существования чётко-определённых критериев, наводило на мысли о махинации.

С первого взгляда на картины полковника Судыко становилось очевидно, что этот человек не стремился свои картины продавать.

Даже не являясь специалистом, Гвидо понимал, что во всех этих картинах далеко не всё было столь идеально. Местами цвета попросту не соответствовали объекту, который они должны были окрашивать, а если на картине появлялись изображения людей, то пропорции их тел то и дело нарушались.

Разумеется, полковник в отставке, увлёкшийся живописью, это уже заслуживало уважения и было бы глупо ожидать, что из-под его кисти начнут выходить шедевры. Но что-то было всё равно не так, и это «что-то» то и дело приковывало к себе внимание, при этом, как-бы скрываясь от глаз наблюдателя, не представлялось возможным сказать, в чём заключалась погрешность.

Гвидо насчитал приблизительно четырнадцать картин, из них три холста были не закончены и оставались закреплены на своих мольбертах. Все три мольберта стояли в центре комнаты-студии, таким образом, что образовывали три вершины одного, правильного треугольника. Холсты, при этом, были развёрнуты в противоположные друг от друга направления.

Гвидо прохаживался от мольберта к мольберту и поочерёдно заглядывался на каждое из полотен. На одном из них был изображён город, если конечно это название соответствовало той форме агломерации, что была на картине, ведь если это и был город – то культура, воздвигшая его явно имела свои собственные представления на градостроительство, так по крайней мере казалось Гвидо. Город представлял собой концентрацию небольших, двухэтажных зданий из светлого песчаника, их было очень много и иногда казалось, что они располагались один над другим. Гвидо приблизился к полотну, склонился над ним, чтобы лучше рассмотреть. В действительности, чем ближе мужчина приближался к этой картине, тем труднее становилось различать детали. Тогда Гвидо сделал несколько шагов назад и оказался на том расстоянии, с которого ему было комфортнее всего разглядывать полотно. Оказалось, что художник скрупулёзно разместил каждый маленький домик так, что между ними формировались улочки, к своему изумлению Гвидо заметил, что на этих еле-различимых линиях улиц, художник изобразил людей. Разумеется, при такой перспективе, это были отдельные точки различного оттенка, но теперь, в единой композиции, улицы города казались оживлёнными.

Гвидо наконец заметил, что многочисленные домишки, образовывали улицы вовсе не по тому лекалу, как это происходило в обычных городах, вместе этого улицы формировали концентрические окружности, от более широкой к менее, пока не сходились в одной точке в центре города, где высилось большущее по меркам города здание. Это было большущее здание, от которого отходили несколько башен, увенчанных скатными крышами из ярко-красного материала. Само здание, представляющее в данной композиции скорее дворец, не сливалось с внутренним кольцом улицы. От остального города здание было отмежевано стеной, достаточно высокой, чтобы возвышаться даже над двухэтажными домами внутреннего городского кольца.

Посмотрев на самое внешнее кольцо города, Гвидо не нашёл больше никаких стен. Насколько мужчина мог себе представить, средневековые и более ранние города всегда окружались внешней стеной, защищавшей город, а затем была и внутренняя стена, для защиты привилегированного класса. Здесь же, или художник попросту не знал этого принципа, или в его работе должна была прослеживаться иная задумка, но самое внешнее кольцо домов было ничем не защищено. Да и дома здесь стояли уже на значительно большем расстоянии друг от друга. Однако это было ещё не все. На каком-то, трудно определимом, расстоянии от внешнего кольца домов появлялись словно разбросанные в хаотичном порядке, лачужки. Эти здания, если их можно было так назвать, выглядели весьма жалко, даже по сравнению с простыми формами одноэтажных домов из песчаника. Лачуги больше походили на хозяйственные пристройки, нежели на жилища, и Гвидо, скорее всего, пришёл бы именно к такому заключению, если бы художник не изобразил здесь людей. Так как расстояние между деревянными, конура-подобными постройками было существенным, то и людей здесь можно было разглядеть легко. Художник использовал ту-же технику для изображения людей, только вот если те люди, что населяли улочки города, изображались яркими цветами, то здесь, как-бы на отшибе причудливой агломерации, люди изображались серым цветом, упорно ассоциирующимся с посредственностью, если не с убожественностью. Гвидо едва ли понимал, как художнику, при помощи столь простой техники, удалось передать столь сложное ощущение.

Деревянные лачуги были последними различимыми объектами человеческого созидания на полотне. Дальше начинались густые заросли леса, совершенно не свойственного той климатической полосе, в которой жил художник. Это были исключительно лиственные леса, с широкой листвой, образующей, из-за тесного произрастания растений, единый зелёный купол. Такие леса Гвидо видел лишь в натуралистических программах про путешествия в джунгли.

В целом, несмотря на общую простоту применяемой здесь художественной техники, картина казалась необычайно живой, и это сильно впечатлило Гвидо, мужчина не ожидал, что полотно, подобно этому могло выйти из-под кисти человека, который никогда не занимался живописью.

Однако ещё более сильное впечатление производил тот факт, что полковнику удалось изобразить на полотне пейзаж, который он явно не мог увидеть ни из одного из окон своей студии.

Гвидо оставил картину, и медленно прошёлся к следующему мольберту. Здесь опять был пейзаж, но ни города, ни построек на нём уже не было. Здесь был изображён всё тот же лес из экзотических деревьев, но только теперь художник показывал, как территория развивалась, проходя путь от низины в гору, попутно, естественно, изменялась и растительность. Если в самой низине это были густые зелёные заросли, плотно сплетающиеся в растительный купол, то по мере набора высоты, лес редел, деревья становились меньше, листва уже не была столь насыщенной и густой. В конце-концов, деревья буквально видоизменялись, превращаясь из долговязых исполинов в короткие, кустарникоподобные насаждения. Художник изображал дорогу или скорее тропу, которая брала своё начало ещё в низине, там, где она попросту исчезала в зарослях, но когда с достижением определённой точки лес отступал, тропа продолжалась. Она извивалась так, чтобы избегать наиболее крутых скальных выступов и крутых подъёмов. Местами она опускалась в горные ложбине, где ей угрожали густые кустарники, но в отличии от растительности, которая была вынуждена подстраиваться под особенности ландшафта и высот, тропа тянулась уверенно. С определённого момента, и это приковывало внимание, тропа начинала обрамляться чем-то, что Гвидо сперва принял за установленные по краям факела-светильники. Но при ближайшем рассмотрении, потребовавшем не приближения глаз к изображению, а усиления концентрации на деталях, Гвидо различил длинные древки, на вроде пик, вершины которых украшались чем-то, что не удавалось детализировать достаточно, чтобы наблюдатель мог различить эти объекты. Гвидо, тем не менее, был уверен, что это были черепа, но человеческие или принадлежавшие животным, этот вопрос мужчина предпочёл оставить без ответа, переведя своё внимание на другие детали.

Тропа теперь уже не стол сильно забирала вверх, частично изменив своё направления от движения к вершине горы, взяв курс в ущелье. И здесь Гвидо увидел наверно наиболее завораживающую сцену. Ущелье, естественное углубление в скальной стене, имело внутри какие-то конструкции из камня, это было изображено весьма и весьма образно, но здесь Гвидо увидел и людей, изображённых при помощи всё той-же техники, что и на предыдущем полотне. Эти люди, они явно были из того города, который недавно рассматривал Гвидо, но что заслуживало особого внимания, здесь были люди изображаемые как яркими красками, так и те, которых художник изобразил в сером убогом оттенке.

«– Обитатели города и прилежащих деревянных лачуг» – только и подумал Гвидо.

С первого взгляда невозможно было сказать, какая роль была отведена художником этому скоплению людей в столь странном месте. Но то, что земля под ногами этих людей была словно залита или запачкана чем-то красным, столь напрашивающимся в аналогии с кровью, подталкивало Гвидо прийти к необычному выводу.

Высоко в небе, над этим таинственным ущельем, художник изобразил белой краской множество птиц породу которых естественно невозможно было определить на картине. Эти птицы словно кружили над ущельем, образуя не то спираль, не то воронку, едва не заставляя воздух здесь закручиваться вслед этому небесному танцу.

Чем пристальнее Гвидо вглядывался в этот фрагмент картины, тем сильнее становилось впечатление наполненности изображения своей собственной жизнью. Разумеется, Гвидо понимал, что это было всего лишь ощущение, но он мог поклясться, что закрыв глаза, он мог бы услышать завывание ветра между скальных пик, крики кружащих в небесах птиц. Отголосок шелеста гигантской листвы.

В какой-то момент мужчина начал замечать, что столь пристальное созерцание этого пейзажа погружало его в какую-то иную реальность. Будучи приверженцем исключительно материализма, Гвидо выпрямился, проморгался и громко откашлялся, сбрасывая с себя наплывающую пелену непонятной дрёмы.

– Это ведь всё ваши работы? – спросил Гвидо, не поворачиваясь к Судыко, который стоял возле приоткрытого окна и внимательно наблюдал за гостем с безучастным выражением лица.

– Тебе нравится? – спросил Судыко.

Гвидо наконец обернулся, чтобы увидеть полковника. Так как тот стоял у самого окна, через которое в студию проникал не только яркий солнечный свет, но и не сильные порывы морозного ветерка, одежда мужчины трепетала под этими порывами. Гвидо только теперь оценил, насколько худым был Судыко, его телосложение можно было бы назвать как худощавое, но это было бы не совсем правда, поскольку полковник был скорее тощим.

«– Интересно, это поэтому ты так по лестнице скачешь?» – подумал Гвидо, но в качестве ответа выдал другую фразу – Я совсем не разбираюсь в искусстве, уж извините. Могу, однако, сказать, что это всё меня впечатляет.

Немного помолчав и обведя взглядом холсты, Гвидо старался при этом не задерживаться взглядом на изображениях, мужчина добавил:

– Знаете, я бы наверно никогда бы не смог вот так взять и начать заниматься чем-то, чего никогда не делал.

– Я тоже. – ответил Судыко, чем сильно удивил Гвидо, который ожидал любой реплики, но только не такой.

– Да бросьте вы! – Гвидо махнул рукой в сторону полковника – У вас определённо талант. Знаете, я думаю у каждого есть свой собственный талант, но мы часто его в землю зарываем и как следствие проживаем даже не зная, что могли бы реализовать в своей жизни.

– Я с детства терпеть не мог рисовать, раскрашивать, вообще не отличался креативностью. – Судыко говорил спокойным, ровным голосом, но при этом создавалось впечатление, будто он пропускал мимо ушей то, что ему говорил Гвидо – В школе, в институте, везде, я избегал подобных вещей, считая это уделом избалованной интеллигенции, понимаешь, о чём я говорю?

Гвидо вновь посмотрел на полковника, на этот раз прямо в глаза, желая понять, не пытается ли Судыко донести до него что-то, чего видимо не решается сказать.

Но полковник упрямо смотрел на Гвидо. Бокал с виски, который до этого момента словно исчез «со сцены», вновь появился в руке Судыко и тот принялся неспешно его опустошать.

– Я могу себе представить ваше отношение к людям, ну… – Гвидо замялся, подбирая нужные слова – к людям искусства. Но чего я похоже не понимаю, так это вашего отношения к вашему же творчеству.

Гвидо неуверенно указал рукой в неопределённом направлении, но этот жест подразумевал конечно-же картины полковника.

– Знаешь, почему я привёл тебя в свою студию? – спросил Судыко и на его лице вновь проступила улыбка – Здесь, отчасти, находится ответ на твой вопрос.

Гвидо насторожился, слова Судыко звучали как загадка, а уж чего Гвидо точно не любил, так это склонности к загадок с подвохами.

Полковник отошёл от окна и направился прямиком к противоположной стене, где стояла стопка завершённых картин. Все эти холсты были составлены плотно друг к другу, без рамок, без обратной панели, что скорее всего, демонстрировало отношение полковника к своим работам, он не испытывал к ним трепетных чувств.

Достигнув места, где стояли картины, Судыко чуть-ли не ногой растасовал их. Некоторые упали изображениями к полу, и Гвидо уже не мог их увидеть, однако те, которые остались изображениями кверху, позволили мужчине убедиться в предположении, которое столь неуверенно закрадывалось к нему в голову, с того самого момента, когда он бросил первый взгляд на первый холст на мольберте. Все пейзажи, нарисованные полковником Судыко, отсылали к одной и той-же теме. Везде были изображены мангровые леса, скалы, экзотическая природа, флора и фауна. На некоторых картинах был и город, только с различных ракурсов. Одна и та же примитивная техника рисования была применена на каждом холсте, но каждая картина поражала своей детализацией и насыщенностью. Гвидо внезапно пришёл к такому выводу, что разглядывая каждый такой пейзаж, можно было видеть нечто, что напоминало фотографию, выполненную акварелью по законам живописи.

Он какое-то время молча глядел на изображения, пока не вспомнил, что за его спиной остались ещё два холста на мольберте, которые он не рассмотрел по причине того, что художник предусмотрительно накрыл свои работы льняной накидкой. С какой целью Судыко сделал это, Гвидо не знал и ему сделалось очень любопытно увидеть, над чем работал в последнее время доморощенный, не лишённый таланта, художник.

– Моё увлечение живописью не началось, а скорее проявилось, после того когда я уже перенёс операцию в исследовательском центре. -совершенно неожиданно для Гвидо, Судыко наконец-то заговорил по существу дела – Это стало удивительным открытием как для меня самого, так и для моих близких. Как мы об этом узнали?

Судыко задал вопрос, обращённый к самому себе, в свойственной ему, театральной манере

– Когда я ещё находился под наблюдением в центре, из-за диспропорции между свободным временем и возможностями занять себя, я брался за что угодно, только бы убить час-другой. Так, в один из дней мне в руки попала какая-то оборотка факса, и имея в распоряжении карандаш для ответов на периодические тесты, я сам того не заметил, как начал что-то вырисовывать. Сперва я не придал значения совершаемому процессу, но вскоре осознал, с какой лёгкостью двигалась моя рука, моё запястье едва успевала за посылаемыми откуда-то из подсознания импульсами. Процесс был подконтролен мне только наполовину. Разумеется, усилием воли я мог легко заставить свою руку остановиться. Но стоило мне начать рисовать дальше, и через пару мгновений я вновь словно утрачивал часть контроля над собой. В итоге, на той оборотке вышел простенький пейзаж, несуществующий дом на лужайке с прудом. Однако простота этого рисунка, я знал это точно, для прежнего меня была попросту недостижима.

Не обратив на это особого внимания, я вскоре ощутил позывы рисовать. Я чувствовал, что мне не хватало чего-то, что должно было заполнить не только свободное время, но скорее некую смысловую прореху в моей жизни. И когда мне на глаза вновь попался тот первый рисунок, я друг осознал, что пока я имел возможность рисовать, от меня отступало это гнетущее чувство недостаточности. Я вновь взялся за бумагу, вооружившись на этот раз цветными маркерами. На этот раз я решил, что нарисую нечто более масштабное, не ради того, чтобы это кто-то увидел, а ради того, чтобы это стало действительно серьёзной задачей. Следующие два с половиной дня я брался за рисования после прохождения каждой обязательной процедуры. В итоге у меня получился пейзаж со зданием исследовательского центра. Мои родственники были удивлены не меньше меня самого, а вот реакция куратора программы нейросинтеза была совершенно другой.

– Постойте, – Гвидо вдруг прервал Судыко – а ведь под куратором программы вы понимаете Кирилла Генриковича? И что это за программа такая?

Полковник посмотрел на Гвидо, отпил виски из бокала и продолжил:

– Вы ведь знаете, что я долгие годы служил в качестве специалиста отдела планирования специальных операций, именно на этом посту я проявил себя и дослужился до полковника. Выше мне было уже не прыгнуть в этом отделе, а возраст уже подкатывал к пенсии. Я не то чтобы нуждался материально, просто одна мысль о пенсии меня буквально подкашивала. Страшно было представить себе в своей квартире, лишённого необходимости ехать в штаб, в дороге повторять подготовленное сообщение для ежедневного селекторного совещания. За долгие годы службы, а службе я отдал без малого семнадцать лет, вся эта рутина фактически въелась в меня, став частью меня самого. Оказаться вне этой системы казалось мне равносильно оказаться частью тела, ампутированной от раненного бойца. Моей надеждой было повышение и перевод в административный отдел. Да, работа там уже не имела ничего общего с тем, с чем я работал все эти годы, но зато там можно было работать и в пост-пенсионном возрасте.

Гвидо улыбнулся. Эту часть истории он уже знал от племянника полковника, но передаваемая устами самого Судыко, история выглядела совершенно иначе. Гвидо не имел никакого отношения к молодому поколению, а от поколения полковника его отделяло разве что пятнадцать-шестнадцать лет, но и ему было трудно представить, как человек мог чураться перспективы обладания свободным временем, тем более при наличии хорошей пенсии.

– Главное управление дало мне отворот-поворот. У них там, как оказалось, места были уже вперёд заказаны, и ни о какой должности в административном корпусе я не мог и мечтать. – продолжал рассказывать полковник Судыко – Вдобавок ко всему, мой очень хороший друг по отделу учебно-методических разработок, майор Корнеев, успел отправиться с группой гражданского научного персонала в командировку. Ты верно сказал, в тот период у «конторы» сложилась не простая ситуация в южной Азии, из-за королевства Бутан. Традиционно, весь регион был нашпигован сотрудниками британских спецслужб, а их информаторов было ещё больше среди местного населения. После независимости индии в 1947 и независимости Бутана в 1949, у британских спецслужб ситуация не сильно ухудшилась. Несмотря на формальную декларацию независимости, в политическом плане и та и другая страна оставалась британским протекторатом. А вот «наши» всерьёз озадачились тем, чтобы ослабить влияние Британии в регионе из-за соседства Бутана с Китаем, в котором «контора» видела перспективы сотрудничества в будущем.

– Я полагаю, – говорил Гвидо – учёных все эти дрязги интересовали меньше всего.

Полковник усмехнулся и ответил:

– Правильно понимаешь, – Судыко склонился над одним из своих холстов, но рассказа не прекратил – особенно научный интерес обострился после того, как нашими сотрудниками были открыты малые народности, жившие в горном регионе на северо-западе от Бутана. Среди них был такой народец, назывался он Бурпа. Они попали в поле зрения как наших, так и британских спецслужб, на то было множество причин, но главными стали следующие, во-первых их расположение образует мост между королевством Бутан и Китаем, поэтому в плане стратегического присутствия иметь Бурпа в союзниках очень важно. Во-вторых, Бурпа явились демаркационным фактором, препятствующим насильственному объединению Китая с Бутан, поскольку единственный город Бурпа лежит на самом главном сухопутном маршруте между двумя государствами, а характер этого народа таков, что он не намерен видеть себя в составе ни одного из соседей. Политические причины на этом заканчиваются. Дальше вступает в игру наука. Оказалось, что при всей своей изоляции и отрешённости от остального мира, Бурпа обладают уникальными условиями для произрастания редчайших растений, которые могут быть использованы как для модификации уже существующих фармацевтических средств, так и для синтеза качественно новых препаратов.