Текст книги "Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей"

– Вот придем мы к вам, господин Шульгин, в ваши теплые квартиры, когда будет мороз. Посмотрите…

Я привстал и ответил:

– Пожалуйста, приходите. Если у меня будут дрова к тому времени, поделюсь с вами.

Но тут силы ей изменили. Она зарыдала и упала на пол. Остальные женщины подняли вой и закричали: «Вот до чего довели!»

Скандал в конечном счете удалось унять лишь с помощью полиции, которая, по выражению того же Шульгина, «высвободила Городскую Думу»⁴⁵⁵. На следующий день его коллеги, гласные от внепартийного русского блока, подали заявление председателю думы. Работать в подобных условиях, под грубым давлением толпы, заявители считали невозможным и противным самой идее городского самоуправления – и заявляли, что в случае повторения подобных инцидентов в заседаниях думы, вплоть до установления порядка, участвовать не будут⁴⁵⁶. Порядка в дальнейшем было больше.

В Петрограде в конце августа (по старому стилю) была предпринята последняя перед октябрем попытка «навести порядок» в масштабе страны. Речь, разумеется, о корниловском выступлении.

Генерал от инфантерии Лавр Корнилов резко возвысился после провала наступления Керенского. 8 (21) июля он сменил генерал-лейтенанта Алексея Гутора на посту командующего Юго-Западным фронтом, а 18 (31) июля был назначен Верховным Главнокомандующим Русской армии. Как любой крупный военачальник, он не мог не понимать, что происходит с армией и к чему движется ситуация. Не только Корнилов, но и члены Временного правительства вполне осознавали опасность захвата власти большевиками, которые «потренировались» на этот предмет в начале июля. 20 августа (2 сентября) Керенский согласился на объявление военного положения в Петрограде и окрестностях и на ввод войск в столицу «для “реального осуществления этого положения”, т. е. для действительной борьбы с большевиками. <…> Казалось, что Керенский окончательно и бесповоротно становится на дорогу, указанную ген[ералом] Корниловым», – вспоминал Борис Савинков⁴⁵⁷. Предполагалось, что и военная, и гражданская власть в Петроградском военном округе будет принадлежать Корнилову, хотя сам Петроград останется в ведении правительства.

Корнилов двинул войска на столицу пять дней спустя. Но на следующий же день, 26 августа (8 сентября), Керенский, который колебался и боялся Корнилова, счел, что тот требует от него отказаться от власти и планирует его убийство. И вечером того же дня премьер-министр «сдал» своего бывшего сообщника. На заседании правительства Керенский объявил Корнилова мятежником и потребовал диктаторских полномочий уже не для него, а для себя. Корнилову была послана телеграмма с требованием сдать должность. Генерал, который не мог себе представить, что премьер-министр развернется на 180 градусов, отказался выполнить приказ… Теперь он с формальной точки зрения действительно стал мятежником. 28 августа (10 сентября) последовал указ, объявивший Корнилова изменником; последний, в свою очередь, заявил, что принимает на себя всю полноту власти…

В Киеве первые сведения о разрыве Корнилова с правительством были получены 27 августа (9 сентября) около 7 часов вечера. В городском театре в это время шло собрание республиканского союза по случаю полугодовщины революции. «Из театра, – сообщал корреспондент “Киевской мысли”, – известие о петроградских событиях перекинулось на Театральную площадь, запруженную народом и дальше вглубь города. Население отнеслось ко всему с полным сознанием. Вечер и ночь прошли спокойно». Разве что в кофейне «Франсуа», напротив театра, некий вольноопределяющийся провозгласил «ура» генералу Корнилову, на что другие офицеры «в довольно резкой форме выразили свой протест»; инцидент ликвидировали с помощью милиции. На Бибиковском бульваре компания служащих «Красного Креста», провожавшая своего сослуживца на фронт и, видимо, выпившая, запела было царский гимн. И этот инцидент быстро прекратили⁴⁵⁸.

К тому моменту все благополучно забыли (хотя многие, вероятно, никогда и не знали), что Корнилов изначально действовал по согласованию с Керенским; роли были обозначены, и мнения, соответственно, разделились. Для левых Корнилов стал контрреволюционером и изменником; для правых – кем-то вроде неудавшегося спасителя родины.

Наш старый знакомый Яков Ядов не заставил себя ждать. В вечернем выпуске «Последних новостей» за 28 августа (10 сентября) появился его традиционный стихотворный фельетон:

 
Новая авантюраБросив громы «марсельез»,
Путь избрав греховный,
В Бонапарты вдруг полез
Господин Верховный.
И без дальних лишних слов
Шлет посла из ставки,
И у Керенского Львов
Требует отставки.
Был недолог разговор
И за блуд греховный
Львов упрятан под запор.
Ну, а как верховный?
Неизвестен нам финал,
Все же скажем хмуро:
Рано начал генерал
Эту авантюру.
Но таков, увы, азарт!
Хоть игрок умелый,
Все же новый Бонапарт —
Очень скороспелый.
Не стерпел, знать, боле он,
Пылко размахнулся…
Но, увы, «Наполеон»
Сразу поскользнулся.
И, создавши злую муть,
Он сойдет со сцены
И начнет свой скорбный путь
С «острова Елены»⁴⁵⁹.
 

Слышатся, впрочем, здесь и определенные речевые оттенки: «рано начал», «увы, поскользнулся»… Полагал ли автор, что не всё столь однозначно? Что и вправду неизвестно, какой финал был бы лучше? Обратим внимание также на заголовки «Последних новостей» за следующий день, 29 августа (11 сентября). Если утренний выпуск вышел под рубрикой «Заговор против революции»⁴⁶⁰, то вечерний – под рубрикой «Междоусобная война в России»⁴⁶¹.

Украинцы в те дни, по утверждению Грушевского, чувствовали себя весьма неуверенно:

Контррозвідка бушувала. Роззухвалений «Киевлянин» смалив контрреволюційні артикули Шульгіна та його двійника «Алексея Єжова», і вся київська чорносотенщина мобілізувалась, почуваючи, що приходить свято на її вулицю. Анархія й безрадність офіційних органів осмілювала їх. <…> Київ був наповнений різним неукраїнським військом, яке тільки чекало знаку згори, щоб зробити «хохлам» кінець. А нагорі стояли такі наші приятелі, як Оберучев та бувший спілчанин і ворог українського руху Кириєнко. Ми жили з дня на день, не знаючи, «що день грядущий нам готує», і не раз мене виводили товариші на нічліг куди-небудь поза хату, побоюючись загального трусу і арештування⁴⁶².

Однако провалившейся корниловский путч сыграл украицам на руку. Арестовали не Грушевского, а его политического противника.

Уже достаточно привычной к тому времени реакцией на какую-либо угрозу «сверху» было создание нового комитета. Этот раз не стал исключением: 27 августа (9 сентября) на объединенном заседании Советов рабочих и солдатских депутатов был создан Особый комитет по охране революции, который тут же разослал в целый ряд городов телеграмму: «<…> Организуйте, по примеру Киева и других городов, совместно с представителями всей революционной демократии, комитет охраны революции. Телеграфируйте о поддержке временного правительства. Сообщите нам положение на местах»⁴⁶³.

Но рассылками телеграмм деятельность по охране революции не ограничилась. Рано утром 28 августа (10 сентября) в типографию Кушнерева, где печатался «Киевлянин», явились представители милиции и Советов рабочих и солдатских депутатов, для производства обыска. Управляющий типографией потребовал предъявить письменный мандат, за которым депутатам пришлось поехать на автомобиле. Привезя мандат, проведя обыск и не обнаружив ничего предосудительного, они переместились в контору «Киевлянина», где обнаружили давно уже составленный Шульгиным «Протест против насильственной украинизации Южной Руси», отпечатанный на листках для сбора подписей (списки подписавших печатались в газете в течение многих недель). Обыскивавшие предложили редактору «Киевлянина» дать расписку в том, что он не будет распространять этих листков без разрешения Исполнительного комитета совета солдатских и рабочих депутатов. Тот написал на этой бумаге:

В Киеве имеются власти военные – в лице начальника округа, гражданские – в лице комиссара Временного Правительства – их распоряжениям подчинюсь, никаких советов не знаю. В. Шульгин.

Захватив с собой листки с протестом, милиционеры и депутаты удалились⁴⁶⁴.

В 9 часов вечера того же дня в редакцию «Киевлянина» явились представители Комитета по охране революции и заявили, что им поручен просмотр гранок газеты. Редакция отнеслась к этой инициативе с пониманием. На следующий день, 30 августа (12 сентября), на первой странице «Киевлянина» были анонсированы статьи «Киев, 29-го августа 1917 г.» В. Шульгина⁴⁶⁵ и «Впечатления» А. Ежова⁴⁶⁶ – но вместо текста самих статей были большие белые колонки: материалы не пропустила цензура. Номер за 31 августа (13 сентября) вышел на двух полосах вместо обычных четырех, причем вторая полоса была заверстана только до половины: не хватило материалов. Полторы полосы были заполнены телеграммами из Петрограда, Парижа, Житомира и других городов, а собственно киевских новостей было ровно две: сообщение о приостановке газеты «Киевлянин», согласно распоряжению Комитета по охране революции в г. Киеве, и короткая заметка:

Киев, 30-го августа 1917 г.

Арест В. В. Шульгина.

Около 3-х часов ночи на 30 августа в квартиру В. В. Шульгина явился отряд милиции во главе с помощником начальника милиции д[октор]ом Анохиным и двумя представителями совета солдатских депутатов. В. В. Шульгину был предъявлен письменный ордер от «Комитета охраны революции в Киеве» об его аресте и производстве у него в квартите обыска.

Была произведена выемка бумаг, и затем В. В. Шульгин в автомобиле был отвезен в комендантское управление, где заключен на главной гауптвахте.

Арест на гауптвахте в 10 ч. вечера заменен домашним арестом⁴⁶⁷.

Обыски той ночью прошли не только у Шульгина. Под общим началом доктора Александра Анохина и начальника уголовного розыска Красовского действовало шесть отрядов. Первым планировали обыскать Анатолия Савенко, но его не оказалось дома. Явились к бывшему начальнику киевской охранки Николаю Кулябко, к гласному городской думы Владимиру Иозефи, к бывшему жандармскому полковнику П. Иванову, к члену монархической организации «Двуглавый Орел» С. Чихачеву (обыск у последнего дал наибольшие результаты – нашли «черносотенную литературу»). Планировали обыскать некоего генерала Х., жившего на Институтской, 8 – но обыск не состоялся, поскольку в отряде не оказалось офицера в генеральском чине⁴⁶⁸ (некая субординация всё же была соблюдена!).

Но чрезвычайное собрание думы состоялось только на следующий день. Снова вся Думская площадь была переполнена народом; публику на хоры, в отличие от того, как это было неделю назад, пускали только по особым билетам.

В городе в эти дни царило возбуждение, чем-то напоминавшее первые дни революции. Как и тогда, налицо был информационный голод. «Листки газет, в течение всего вчерашнего дня, вырывались из рук разносчиков и здесь же на улицах прочитывались с захватывающим интересом; вокруг каждого чтеца газеты быстро образовывались толпы народа, которые здесь же на улице горячо обсуждали происшедшие события»: эти газетные строки относятся к 28 августа (10 сентября)⁴⁶⁹, но вполне могли бы быть написаны в начале марта. Весь этот день большие массы публики собирались у здания думы, в надежде получить какую-то информацию от «отцов города». Заседание, как обычно, открылось с большим опозданием.

Мы снова на вулкане. Снова уже в третий раз революция переживает судороги. <…> Заговор грозит чрезвычайной опасностью для революции, ибо это не только авантюра легкомысленная, а серьезно обдуманный план. Если победит Корнилов, то удар будет нанесен революции такой, после которого может восстановиться тирания и последует разгром всех завоеваний революции,

– начал свою речь Викентий Дрелинг.

Сегодня мы знаем, чем закончилось выступление Корнилова и что произошло потом. Но тогда большинству представлялось вполне очевидным, как следует поступать. Представители внепартийной группы русских гласных («шульгинисты») выступили с заявлением, в котором протестовали против цензуры «Киевлянина», и объявили, что отказываются посещать заседания думы, пока ситуация не изменится (к слову, сам этот протест был пропущен цензурой и опубликован в том же «Киевлянине»). Остальные высказывались практически единодушно. Городской голова Рябцов призвал: «Да не будет править Россией клика военных генералов, да укрепится власть государства в лице Временного Правительства <…> да сгинут темные силы». Кадет Григорович-Барский высказал «определенное осуждение действий Корнилова», отметив, однако, что комитет спасения революции – «вряд ли это удачная организация»: существует демократически избранная дума, которая и должна пользоваться данной ей властью. Наиболее же характерной, пожалуй, была речь большевика Георгия Пятакова:

Партия, которую я здесь представляю, далеко не является поклонницей того Временного Правительства, к поддержке которого нас призывали. Но в этот грозный час мы должны забыть все старые счеты, дабы объединиться для того, чтобы раздавить эту гадину, эту черную сотню, объединиться со всеми революционными партиями, которые стоят за решительную борьбу против контрреволюции…⁴⁷⁰

Итак, настроение городского самоуправления было вполне определенным. Украинская власть в лице Центральной Рады высказалась в том же духе. На ее закрытом заседании 28 августа (10 сентября) были приняты короткие резолюции:

Ухвалено звернутись до комітету охорони революції з предложенням прийняти заходи для арестовання усіх видатних чорносотенців Киіва.

Ухвалено прохати Ген[еральний] Секретаріят негайно виробити проект боротьби з контрреволюцією в краю.

У[країнська] Ц[ентральна] Рада пропонує Комітету Охорони революцїі в Киіві виробити плян оборони міста Киіва і завчасу мобілізувати всі живі і матеріяльні сили, необхідні для виконання цього пляну⁴⁷¹.

Итак, разногласия в среде революционной демократии были забыты. Умеренные социалисты, украинцы, большевики выступили единым фронтом, что и почувствовали на себе «выдающиеся черносотенцы Киева», в том числе Шульгин.

Выступление, как известно, было быстро подавлено, продвижение войск остановлено, Корнилов – арестован и заключен в тюрьму (как и его единомышленники Антон Деникин, Иван Эрдели, Александр Лукомский и другие – всего тридцать человек). 1 (14) сентября Временное правительство провозгласило Россию республикой. Новым Верховным Главнокомандующим стал сам Керенский.

Очевидным итогом неудавшегося выступления было резкое «полевение» правительства и повышение роли Советов. В Петрограде 4 (17) сентября был освобожден из тюрьмы Лев Троцкий (вместе с другими участниками июльского выступления большевиков), а 20 сентября (3 октября) он возглавил Петроградский Совет, который, в свою очередь, всё больше становился реальной властью в столице. В Киеве комиссар Временного правительства Николай Страдомский подал в отставку в связи с постановлением Совета рабочих депутатов (Гольденвейзер писал, что Страдомский принужден был уйти; очевидно, он оказался «недостаточно левым»). Новым комиссаром стал Алексей Доротов⁴⁷². Но сменилось и руководство обоих Советов. Незлобин и Таск были отстранены, и их места заняли, соответственно, интернационалист Смирнов и украинский эсер Никифор Григорьев. Еще через некоторое время председателем Совета рабочих депутатов стал большевик Георгий Пятаков⁴⁷³.

Недолгим, как и само выступление Корнилова, оказалось существование Комитета по охране революции. Последнее его заседание состоялось 2 (15) сентября; комитет принял решение освободить из-под домашнего ареста Шульгина, снять запрещение с газеты «Киевлянин», после чего считать свою деятельность оконченной. «Киевлянин», таким образом, не выходил всего два дня. В передовой статье 3 (16) сентября Шульгин начал со свойственной ему иронии – на этот раз по адресу только что отошедшего в историю комитета – после чего, однако, от имени своих единомышленников по сути дела «умыл руки»:

<…> Однако, мы все же должны дать один совет спасателям революции в Киеве и вне Киева.

Отбейте внешнего врага, дайте хлеб и уголь, обеспечьте безопасность хотя бы жизни, если не имущества, – и вы спасете то, что вы называете «революцией», т. е. власть той группы интеллигенции и полуинтеллигенции, которая сумела стать во главе солдатских и рабочих масс.

А если этого не сделаете, то своей власти не спасете, – будете ли закрывать «Киевлянин», или не будете.

<…>

Есть люди, которые все еще верят, что «совдепы» выведут Россию на путь.

Они верят и что-то делают. Раз мы бессильны сделать так, как по-нашему надо – мы не имеем права им мешать.

Помочь мы им не можем. Они не желают нашей помощи, опасаясь «контрреволюции». Все эти призывы к единению – лицемерны. Лицемерны потому, что каждого человека, кто не пробрался в «совдепы», и за человека не считают. Но если так, то пусть и правят «совдепы», как знают и как умеют.

Если они к этому делу способны, если они отразят врага, голод, холод и анархию, то честь им и слава.

Если же нет, то пусть убедятся в этом сами⁴⁷⁴.

До 25 октября оставалось чуть меньше двух месяцев.

1.3. Горячая осень (август – октябрь 1917)

Дело действительно шло к холодам. Климатическим, но отнюдь не политическим…

В отношении голода и анархии дела тоже обстояли не блестяще.

Как уже рассказывалось, хлебные карточки в Киеве ввели еще зимой. В апреле было принято обязательное постановление на эту тему, предложенное Продовольственным советом (был в Киеве и такой) и утвержденное Исполнительным комитетом⁴⁷⁵. В апреле были (вновь) введены карточки на сахар⁴⁷⁶. С 1 (14) июня по 1 (14) октября месячная норма сахара составляла 2 фунта (820 граммов)⁴⁷⁷. С 1 (14) августа начали продавать по карточкам мясо, крупу и жиры⁴⁷⁸. На Слободке с того же дня по карточкам продавались хлеб, сахар, мука, кукуруза, ячмень, овес, жмых, гороховая шелуха, сено и прочие кормовые продукты, мясо, крупа, жиры, подсолнечное масло, керосин. Нормы устанавливались городским продовольственным комитетом, меняясь в зависимости от поступления соответствующих продуктов в город⁴⁷⁹. В октябре норма хлеба для киевлян была урезана. По карточкам в день продавалось: ½ фунта (205 граммов) на детей, ¾ фунта (307 граммов) на взрослых, 1½ фунта (614 граммов) на лиц, занимающихся тяжелым физическим трудом. Хлеб продавался по твердым ценам (пшеничный – 30 копеек за фунт, ржаной – 23 копейки)⁴⁸⁰. Даже по карточкам продукты не всегда возможно было получить. Как обычно случается при нерыночном распределении, возникали очереди. «Среди стоявших в хлебных очередях возле хлебопекарен в доме № 31 по Кирилловской ул. и в доме № 17 по Межигорской ул., – сообщалось в сводке начальника милиции по Киеву за 14 (27) октября, – раздавались слова неудовольства. Так [как] очереди были громадны, а хлеба было немного и для удовлетворения всех стоявших в очереди недостаточно, то на места были вызваны наряды милиции. Эксцессов и нарушения порядка не было»⁴⁸¹.

Другой эпизод «неудовольствия» в очереди, месяцем ранее, закончился трагически. Утром 12 (25) сентября на Владимирском базаре у еврейской лавки Апельбаум выстроилась большая очередь за мукой. Изнервничавшиеся покупатели стали выражать недовольство владелицей лавки. Раздавшийся упрек в том, что Апельбаум «обижает русских покупателей», стал искрой, зажегшей толпу. Толпа бросилась в лавку и стала избивать хозяйку и ее дочерей. На помощь прибежали милиционеры и вооруженные дружинники. Несколько залпов в воздух не только не успокоили, а, наоборот, раззадорили толпу. Лишь когда к базару подъехал конный отряд милиционеров и полусотня казаков, беспорядки удалось локализовать и прекратить. Но хозяйка лавки Голда Апельбаум к вечеру умерла в больнице…⁴⁸²

В порядке борьбы с эксцессами продолжал действовать «сухой закон» – и, разумеется, его неизбежные спутники, черный рынок и злоупотребления. 13 (26) октября заведующий Лукьяновским районом милиции провел обыск в казенной лавке, где и обнаружил 390 бутылок денатурированного спирта в квартире продавщицы, запрятанные в сундуках с бельем. Ровно через два дня в дом по Прорезной, 11 вызвали скорую помощь. Двое мужчин – служащий управления электрического общества и швейцар – «выпили какую-то белую жидкость, приняв ее за спирт, и впали в бессознательное состояние». Швейцара удалось спасти, а служащему врачебная помощь уже не понадобилась⁴⁸³…

Как это нередко бывает в военное время, бороться пытались не только с эксцессами, но и со шпионами – реальными ли, мнимыми ли. 29 августа (11 сентября) около трех часов дня две супружеские пары катались на лодке по Днепру. Когда подплыли к новому железнодорожному мосту имени императрицы Марии Федоровны (открытому в январе 1917 года; ныне Петровский мост), один из мужчин достал фотоаппарат и сделал снимок. Это заметили часовые, охранявшие мост.

Когда через некоторое время лодка причалила к берегу неподалеку от моста, к ее пассажирам подошли караульные солдаты, арестовали всех и отправили в караульное помещение.

Гулявшие, на свою беду, оказались иностранцами. Это были бельгийские подданные Роберт Бетт (он и сделал снимок) с женой Еленой и Эмиль Дельфорж с женой Дианой. Оба они жили в Киеве и были членами правления Общества Киевской городской железной дороги (трамвая), большинство акций которого еще с 1905 года принадлежали бельгийским капиталистам. Подозрительными иностранцами занялся штаб военного округа. Всех четверых допросили. Показания их не расходились. Елена Бетт, 32 лет, римско-католического вероисповедания, показала: «Сегодня около 3 часов дня я и мой муж, наш знакомый Дельфорж и его жена поехали кататься <…> Около железнодорожного моста мне понравилась красивая местность, и я попросила мужа снять вид на мост. Он исполнил мою просьбу <…> Снимок я хотела оставить себе на память о нашем катании на лодке».

Фотопластинку со снимком, однако, конфисковали – вместе с фотоаппаратом. Помощник начальника контрразведывательного отделения штаба военного округа прапорщик Крыжановский в присутствии экспертов проявил пластинку, на которой действительно оказался снимок части нового моста. В тот же день на квартирах Бетта и Дельфоржа произвели обыск. Здесь дело приобрело новый оборот: у Бетта нашли чертежи деталей артиллерийских снарядов…

За подданных своей страны поручился начальник бельгийской военной миссии в Ставке генерал-лейтенант барон де Рикель. Российские власти, со своей стороны, не нашли «каких-либо определенных указаний на причастность Бетта и Дельфоржа к шпионажу». Тем не менее, как было указано в постановлении помощника начальника контрразведки округа, «фотографирование моста, имеющего военно-стратегическое значение и находящегося на театре военных действий, без надлежащего разрешения властей, составляет преступление (112 ст. Уголовного Уложения)»⁴⁸⁴. Действительно, статья 112 Уголовного Уложения 1903 года гласила:

Виновный в том, что, без надлежащего разрешения, снял план или составил рисунок или описание российского укрепленного места или установленных района или эспланады оного, военного судна или иного военного сооружения, предназначенного для защиты страны, наказывается:

заключением в тюрьме⁴⁸⁵.

21 октября (3 ноября) дело было передано прокурору Киевского окружного суда. Трудно сказать, чем оно бы закончилось для бельгийцев, если бы не последующие политические события. Доподлинно известно, что Бетт в конце 1917 года уехал из Киева в Петроград: в то время шли переговоры между городскими властями Киева и бельгийским акционерным обществом о выкупе городом трамвайного предприятия, и члены правления общества пытались решить финансовые вопросы. «L’avenir est bien sombre et ici le ciel politique bien chargé. Roumanie, Rada, Bolchéviqi, Ukraine, etc., la Sud de la Russie va commencer la période d’épreuves»[27]27
   Будущее весьма туманно, а политическое небо здесь весьма напряжено. Румыния, Рада, большевики, Украина и т. п., на Юге России начинается период испытаний [франц.]


[Закрыть], – написал Бетт Марку Бродскому в январе 1918 года⁴⁸⁶. В Киев он, по всей видимости, так никогда и не вернулся.

С поддержанием порядка, однако, становилось все хуже. Продолжалась и ширилась вольная трактовка военнослужащими понятий о дисциплине. В отсутствие чинопочитания солдаты почувствовали безнаказанность и «свободу действий». 1 (14) октября толпа солдат на Александровской улице, на Подоле, вознамерилась устроить самосуд над поручиком Николаем Понченко. Лишь энергичное вмешательство заведующеги участком спасло офицера; его пришлось спрятать от толпы в кофейне, откуда милиционер Подольского района, переодев поручика в свою шинель (!), через черный ход вывел его и проводил на квартиру на Крещатике… Двумя днями ранее на том же Подоле на толкучий рынок явилось около ста вооруженных солдат-украинцев и стали проводить обыски у владельцев мануфактуры и готового платья. На естественный вопрос, по чьему разрешению производятся обыски и почему в таковых не участвует милиция, был получен ответ: «По предписанию Рады». Спорить с вооруженными людьми сложно. Солдаты унесли с собой офицерскую одежду, шинели, шаровары и мундиры⁴⁸⁷…

На этом фоне сравнительно безобидно выглядели забастовки – впрочем, до тех пор, пока они не представляли серьезной угрозы городскому хозяйству. Еще в июле прошла забастовка дворников и швейцаров (причины были чисто экономическими: бастующие требовали улучшения своего материального и правового положения). Комиссару по охране труда Александру Спицыну удалось достичь предварительного соглашения с профсоюзом дворников и швейцаров, и забастовка была прекращена⁴⁸⁸. Но 14 (27) сентября она возобновилась. «И опять дворы и улицы остаются неметенными, опять везде сор и грязь. Ворота и парадные ходы остались на ночь открытыми и ход был свободным для всех. Лифты во всех домах опять почему-то остановлены <…>», – сетовал корреспондент. Вполне в духе времени, дворники предпочли вместо работы устроить на Крещатике манифестацию с плакатами и пением революционных песен⁴⁸⁹. Поводом к новой акции стало то, что городская дума отложила на несколько дней (!) рассмотрение и утверждение обязательных постановлений, регулирующих отношения между домовладельцами и дворниками и швейцарами⁴⁹⁰. На этот раз дума отреагировала мгновенно: постановления были приняты уже на следующий день, в заседании 15 (28) сентября⁴⁹¹, что и успокоило бастовавших.

Экономическими требованиями были обусловлены состоявшиеся почти подряд две забастовки трамвайных служащих. Они требовали повышения зарплаты в размере от 25 % до 80 % – так, вагоновожатые и кондукторы должны было получать 240 рублей в месяц. Была создана согласительная комиссия, с участием управляющего отделом взаимоотношений министерства труда Ивана Майского (того самого, который в советское время был послом в Великобритании), однако служащие, даже не дожидаясь начала работы этой комиссии, 25 сентября (8 октября) объявили забастовку – правда, приостановленную на следующий же день. Комиссия выработала проект коллективного договора между служащими и Обществом Киевской городской железной дороги, но Общество задержало его подписание, и 5 (18) октября служащие вновь забастовали. Договор был тотчас же подписан, и на следующий день забастовка закончилась⁴⁹².

В те же дни могла состояться существенно более серьезная – всеобщая забастовка. Вопрос о таковой был поставлен 17 (30) сентября на конференции представителей фабрично-заводских комитетов, созванной специально для решения вопроса о забастовке. И здесь речь шла о борьбе за коллективный договор. Забастовка не состоялась. Однако на конференции прозвучали характерные фразы: «Вместе с тем, считая, что при установившейся буржуазной власти рабочие никакого значительного улучшения своего экономмического положения добиться не могут, конференция признает неизбежным и необходимым перенесение экономической борьбы в область борьбы политической и требует немедленного перехода всей власти в руки пролетариата, крестьян и солдат, каковые единственно могут довести до конца дело борьбы рабочих за лучшее будущее»⁴⁹³…

Как уже сказано, «буржуазные» власти заметно «полевели» и помимо таких требований – как следствие корниловского мятежа. На этой почве, казалось, возможен новый компромисс между Петроградом и Киевом. Действительно, уже 2 (15) сентября Временное правительство утвердило состав Генерального секретариата, в составе семи человек, во главе с Винниченко⁴⁹⁴. Любопытно, что генеральным секретарем межнациональных дел стал Александр Шульгин, чей отец, Яков, был двоюродным братом Василия Шульгина.

В Петрограде, в свою очередь, одновременно с провозглашением республики, 1 (14) сентября, образовалась Директория (она же «Совет пяти») – временный чрезвычайный орган власти, коллегия из пяти министров (Александр Керенский, Михаил Терещенко, Александр Верховский, Дмитрий Вердеревский, Алексей Никитин). Директория просуществовала меньше месяца и была распущена 25 сентября (8 октября), с образованием третьего коалиционного правительства.

Василий Шульгин и здесь высказался скептически:

Идут разговоры о составлении кабинета. Одни желают «коалиционый кабинет», – другие чисто социалистический. Разрешению этого вопроса придают большое значение.

Но <…> важно образовать такое правительство, которого бы слушались. Будут ли слушаться коалиционного кабинета? По нашему [мнению] – нет. Будут ли слушаться чисто социалистического правительства? Нет, тоже не будут.

Будут ли в таком случае слушаться чисто большевистского кабинета? Еще меньше.

Кого же в таком случае будут слушаться? Вероятно, никого. Мы идем к анархии. <…> Заодно со старой властью было свергнуто сознание необходимости власти вообще. Власть стали признавать постольку, поскольку она делает то, что большим массам хочется, т. е. стали признавать только «власть безвластную». <…>

Гибельность такого положения будет в конце концов сознана всем населением. <…> Но до этого еще много утечет воды, а вернее крови. К искуплению наших ошибок – мы еще не приступали. «Саночки возить» – мы еще не начинали. Но кажется – этот час не так далек⁴⁹⁵.

«Час этот», как мы теперь знаем, действительно был совсем не далек.

Пока же, 8 (21) сентября в Киеве открылся созванный по инициативе Центральной Рады съезд народов России. «Не дурно цей з’їзд скликано в столиці України – Киіві <…>, – полагал корреспондент “Народной воли”. – Тут же з самих перших днів революції твердо і рішуче залунав голос революційноі Украіни в оборону прав недержавних народів. <…> Тим-то з’ізд народів Росіі, які йдуть з Украіною до федеративноі спілки, одкривається іменно в Киіві – центрі політичноі боротьби нашого народу за федерацію»⁴⁹⁶.

Съезд открылся в здании педагогического музея. Прибыли на него делегации от крымских татар, из Белоруссии, Грузии, донских казаков, из Латвии, Литвы, делегаты еврейской объединенной социалистической партии. Прибыл и представитель Временного правительства Максим Славинский, бывший тогда членом Украинского национального комитета в Петрограде. В первый день присутствовало около 50 делегатов, всех же делегатов съезда было 92.