Текст книги "Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей"

25 января (7 февраля) городская дума предприняла вторую попытку отправить делегацию к большевикам. В составе делегации было 8 человек, в том числе трое от Александровской больницы и двое от Ново-Караваевской[68]68
   Современное название – улица Семьи Праховых.


[Закрыть] и Жилянской улиц, из района, подвергшегося особенно жестокому обстрелу. Делегация попыталась проехать в штаб советских войск, но возле Никольских ворот ее обстреляли. Члены делегации сложили с себя полномочия.

Дума не сдалась. В тот же день избрали еще одну делегацию, в составе: Пшеничный, Шапиро, Тесленко-Приходько, Михайлов. Новые парламентеры пошли другим путем. Они решили пробираться на Демиевку, уже занятую большевиками.

Пешком, под обстрелом, дошли до угла Кузнечной и Караваевской. Надели белые нарукавные повязки, подняли белый флаг и, рискуя жизнью, двинулись по Караваевской вниз, к Соломенскому виадуку. Здесь их встретил патруль большевиков и через некоторое время препроводил к начальнику бронепоезда (возможно, Полупанову). Тот пригласил парламентеров в классный вагон и, узнав о цели посещения, выдал им свободный пропуск до Демиевского снарядного завода. Там их встретил Андрей Иванов. После краткой беседы членам делегации предложили обед. Около 9 часов вечера делегаты прибыли на станцию Киев II. Вскоре туда был подан паровоз, на тендере которого делегация поехала в штаб главнокомандующего. Около 10 часов вечера делегатов приняли народные секретари советской УНР. Наконец, после короткой беседы им предоставили «доступ к телу» Муравьева.

Члены делегации предложили перемирие на 48 часов. Это предложение было тут же отвергнуто, с заявлением, что украинские войска должны немедленно сдаться и выдать всё оружие. Депутаты попросили дать им возможность обсудить положение. Им предоставили отдельный вагон, где они, совместно с представителями Киевского совета рабочих депутатов Ивановым, Фиалеком и Крейцбергом приступили к обсуждению вопроса о прекращении боевых действий. Делегацию еще раз посетил Муравьев. Никакого определенного решения не было принято. Обсуждение перенесли на утро.

На следующий день делегация внесла компромиссное предложение – считать нейтральными и освободить от обстрела: продовольственную управу, почту, телеграф, думу, профессиональные союзы, электростанцию, водопровод, музей, публичную библиотеку. Это предложение было принято, но со встречным условием: если украинский штаб покинет помещение Купеческого собрания и будут убраны украинские батареи, стоящие на Владимирской горке. Закончились же переговоры вполне «по-большевистски» – ультиматумом. Муравьев потребовал, чтобы к 3‑м часам того же дня, 26 января (8 февраля), все украинские войска сдались. После еще одного раунда переговоров ультиматум был отсрочен на сутки, до 3‑х часов 27 января (9 февраля). В конце концов делегацией совместно с представителями советской власти – народными секретарями и главнокомандующим Муравьевым – был подписан протокол (неизвестно, что именно было в нём зафиксировано)¹²⁷⁷.

Примерно через месяц, в Одессе, Муравьев «ударится в воспоминания»:

25 января оборонческая дума просила перемирия. В ответ я велел бить химическими удушливыми газами¹²⁷⁸.

Дата, как видим, верна, но второе предложение похоже на бахвальство – из того же разряда, что и телеграмма о взятии Киева 23 января (5 февраля). Никаких других свидетельств применения газов в тех боях за Киев в нашем распоряжении нет. Если же Муравьев все-таки пытался их применить, то едва ли мог достичь желаемого результата. Конец января – самое холодное время года. Фосген, основное боевое отравляющее вещество русской армии, конденсируется при +8 °C и становится практически безвредным, так как поражение наносит только при вдыхании паров. Кожно-нарывных отравляющих веществ, типа иприта или люизита – которые могут поражать и контактно-капельным путем – в русской армии не было. Отравляющие вещества раздражающего действия на холоде хотя и сохраняют работоспособность, но серьезной угрозы не представляют¹²⁷⁹.

Муравьев победил и без газов. Пока к нему пробиралась думская делегация, он отдал приказ о развитии успехов предыдущего дня. 1‑й армии Егорова надлежало занять Фундуклеевскую, Владимирскую, Крещатик и Купеческий сад, а также ввести в город Брянскую батарею. 2‑й армии Берзина – Арсенал, крепость, Печерск и все высоты около крепости и Лавры, и ввести для уличного боя одну или две батареи. Через некоторое время Муравьев дополнил свой приказ:

Командарму 1 Егорову. Сегодня усилить канонаду, громить беспощадно город, главным образом, Лукьяновку с Киева-пассажирского. Возьмите остатки 11‑го полка, горную батарею, назначьте, рекомендую, ответственным начальником Стеценко, который организовал горную батарею, чтобы он с Киева-пассажирского двинулся вверх по городу и громил его. Если же солдаты 11‑го полка будут действовать трусливо, то скажите Стеценко, чтобы он подогнал их сзади шрапнелью. Не стесняйтесь, пусть артиллерия негодяев и трусов не щадит¹²⁸⁰.

Егоров выполнил приказ. Бронепоезд Полупанова, курсировавший между станциями Киев I и Киев II, нещадно обстреливал центр города. Хорошо запомнившимся «достижением» большевиков в тот день, 25 января (7 февраля), стал обстрел и поджог доходного дома Грушевского, на углу Паньковской и Никольско-Ботанической.

Дом Михаила Грушевского, на углу Паньковской и Никольско-Ботанической улиц (реконструкция)

Дом был огромным по тогдашним меркам – семиэтажным. Как мы уже упоминали, одними из квартирантов Грушевского были супруги Василий и Евгения Кричевские. 7 (20) января у них родилась дочка Галя. Жили они на верхнем, седьмом этаже.

Утром 25 января (7 февраля) к Евгении в гости пришел ее брат Даниил Щербаковский, несколькими неделями ранее вернувшийся с фронта. Привычный к стрельбе, он спокойно прошел пешком, под обстрелом, через весь город.

«Тільки на фронті – спокійніше» – казав він, – «там ти добре знаєш, звідки на тебе стріляють, а тут тобі б’ють з усіх боків».

– І ти не боявся, Даню, ходити? – спитала я.

– Чого? Як мене має вбити, то і в хаті вб’є. А як ідеш під час стрілянини, то лише тримайся попід стінами. Менше ризику. От і все!

Стрельба на Паньковщине началась около полудня. Первый снаряд попал в крышу дома доктора Юркевича, на Паньковской, 8. Второй – в дом наискосок от дома Грушевского, на углу Никольско-Ботанической. Третий разрыв Евгения Кричевская хорошо запомнила:

Коли я розривала у тарілки суп, враз усе на столі освітилось яскравим світлом і по тарілці у мене в руці немов блискавка пробігла. У той самий момент бахнуло попід самим нашим вікном.

– Данічку! Це ж ось тут над нашим вікном набій розірвався!

– Та ні! То тобі здалося!

– Даню! Ти ж артилерист. Ти знаєш добре! Скажи мені правду: це ж ось тут був вибух?

– А вікно ж ціле? Як би було так близько, як тобі здалося, то скло б винесло повітрям, або побило б осколками.

<…>

Командувач більшовицького загону, матрос Полупанов, під’їхав на саморобному броневому потязі з-поза Дніпра на товарну залізничну станцію, звідки як на долоні було видно будинок Грушевського. Націлитись було легко, але обслуга гармат була п’яна і весь час давала недольоти. Той розрив гарматня, що освітив наш стіл, стався вгорі над дахом будинку, якраз над нашим помешканням. <…>

Цей набій був останнім при пристрілюванні. Полупанов вирішив перевести свого броневика на іншу колію. Це забрало йому години зо дві і, може, завдяки цьому тільки ми й залишились живі.

Щербаковский ушел. Василий Кричевский пошел к Грушевским – расспросить о делах, но вскоре вернулся, ничего нового не узнав. Михаил Сергеевич заседал в Центральной Раде, а дежурившие в доме охранники никуда не выходили.

Короткий зимний день заканчивался. Начинало темнеть.

Знову почали стріляти гармати. Ганя [домработница Кричевских. – С. М.], а за нею і чоловік, підійшли до вікна й почали дивитися[,] звідку стріляють.

– Подивіться, подивіться он туди! Їй-Богу б’ють у якусь машину на товарній станції! Все по ній немов би іскра скаче!

Почувши ці Ганині слова, Василь Григорович пішов до іншої кімнати, щоб узяти там бінокля й краще роздивитись, а я припинила шиття і теж підійшла до вікна. Я побачила на товарній станції потяга-броневика, з якого блиснула іскра і зараз же вздовж по Паньківській вулиці пролетів гарматень.

– Е, Ганю, це не в машину, а з машини б’ють! – скрикнула я, – і б’ють просто по нас! Біжи швидче, одягнись тепло, схопи в клунок свої речі та й спускайся в підвал!

<…>

Чоловік наставив бінокля, як знову пролетів по Паньківській гарматень і розірвавсь десь зовсім близько.

– Краще одягайся, – порадила я, – бо тепер і нам прийдеться ховатись у підвалі!

Скомандовала Евгения более чем вовремя. Василий оделся, взял у жены тепло укутанную дочку, вышел в коридор – и в этот момент в дом ударил первый снаряд.

Заметавшись по комнате, Евгения лихорадочно соображала, что еще нужно взять – подушку (вдруг придется ночевать в подвале)?.. Пеленки?.. Ценные вещи?.. Куда это всё упаковать?.. В берестяную коробку для шляп! В этот момент раздался еще один взрыв, возле самого дома.

– Швидше, Женю! Швидше! – кричить чоловік.

Я виношу коробку в передпокій. Василь Григорович закриває за мною двері – і в цей момент розлягається вибух в нашім помешканні. Чути запах вапна, диму, сажі… Очевидно, потрапило в грубу в їдальні…

<…>

Я виходжу на сходи, але затримуюсь на мить.

– Ти взяв ключі від квартири?

– Узяв!

У цю саму мить я чую гуркіт і страшенний удар повітря. Двері з силою самі зачиняються – я ледве встигаю відскочити й устояти на ногах.

Сильний, якийсь глухий і тупий удар.

Це вже в моїй кімнаті вдарило – саме там, де я біля вікна брала з-під стола коробку. Якби я згадала була не тільки про чужі, але й про свої власні речі, що лежали тут таки під рукою, у шіфоньєрці, я б загаялась[,] щоб їх забрати[,] і мене напевне вбило б тут на місці. Доля відібрала мені в той момент пам’ять і спасла мене тим.

Ми з чоловіком спустились сходами, щоб ніколи більше не піднятись ними…

Дом загорелся. Пламя пошло с шестого этажа, но быстро распространилось и вверх, и вниз. Жители нижних этажей бросились в свои квартиры – спасать то, что еще можно было спасти. У Кричевских никаких шансов не было. Огонь бушевал непосредственно в их квартире и в мастерской художника. Его зарисовки, архитектурные проекты, эскизы, этюды, картины, коллекция украинского народного искусства – изделия из стекла, вышивка, керамика, старинные портреты – всё погибло за несколько минут.

Соседи Кричевских утверждали, что, по чьему-то приказанию, пожарные отказались спасать и сам дом, и имущество жителей. Впрочем, воды, чтобы погасить пожар, в любом случае не было¹²⁸¹.

Сгорела, естественно, и квартира самого Грушевского, вместе с его коллекцией предметов украинской старины, книг и рукописей. Большевики добились своего – отомстили председателю Центральной Рады. Семья профессора перебралась во флигель – небольшой дом по Паньковской, 9, который при обстреле не пострадал.

Сгоревший Дом Михаила Грушевского. Рисунок

Сгоревший Дом Михаила Грушевского. Фотография

Сам Грушевский, как уже упоминалось, во время обстрела своего дома вел заседание Центральной Рады. Впервые за эти дни парламент собрался не в большом зале Педагогического музея, а в малом зале, этажом ниже, потому что большевики уже пристрелялись к зданию. Один снаряд перед самым началом заседания (оно открылось в 3 часа 20 минут дня) попал в здание городского театра. Заседание проходило под непрерывный грохот взрывов снарядов и шрапнели. Несмотря на это, докладывавший о положении в Киеве Голубович описывал ситуацию в радужных тонах:

– Ви чуєте, що тепер іде безперестанна стрілянина. Це безладно стріляють по місту большовики і сістематично відповідає ім наша гармата, котра раз за разом нищить большовиків. Наші розвідчики дізнались, що в Дарниці большовики мають тількі дві важкі гармати, але вони невдало стріляють із них, бо инакше за три дні бомбардаціі наробили б містові багато більше лиха, ніж наробили досі. Крім того десь на Печерську у них є лехкі гармати, якими вони найбіль[ше] стріляють на місто. Всякі чутки, ніби большовиків у Киів[і] є аж 10.000 та що до них іще йде підмога, не мають під собою грунту. З півночі підмога до большовиків не зможе підійти через те, що тим вони, як нас сповіщають, самі зруйнували залізницю за Дарницею, бо на них відти напирає пол[ь]ське військо… У нас тепер є досить війська, щоб ударити на Дарницю й розбити там большовиків, але тоді місто лишиться без охорони. Через те ми ще деякій час будемо боротись у місті, поки підійде підмога…¹²⁸²

Есть основания подозревать, что премьер-министр был не вполне искренен. «25-го січня, – вспоминал Александр Жуковский, – коли можна було сподіватися вже от-от захвата міністерства, я явився з докладом до Голови Ради Міністрів Голубовича і[,] змалювавши критичне становище, сказав[,] що єдиний поки що вихід, це забрати гроші Військового Міністерства і виїхати із Київа і десь на стороні приступити до організації армії. З моїм докладом Голубович погодився»¹²⁸³. Предполагая, что Жуковский ходил к Голубовичу в первой половине дня, т. е. до заседания Центральной Рады, заключаем, что премьер-министр, вероятно, понимал серьезность ситуации. Как бы то ни было, фактическое положение вещей было не таким, как он докладывал в парламенте. Только возле «Арсенала» в тот день бои закончились «вничью». Украинцы пытались выбить большевиков из казарм понтонеров, где засели войска Берзина. Те вышли из казарм и дали встречный бой. Перестрелка длилась до вечера, но обе стороны остались на прежних позициях. В то же время Егоров, во исполнение приказа Муравьева, захватил вокзал. Продолжался обстрел центра. Кроме дома Грушевского, под целенаправленный огонь в тот день попал большой дом на Бибиковском бульваре, принадлежавший Григорию Богрову, присяжному поверенному¹²⁸⁴, отцу Дмитрия Богрова, убийцы Столыпина. (Сам Григорий Богров скончался в Москве незадолго до этих событий, 6 (19) января¹²⁸⁵.) Брянская батарея Егорова, которую перетягивали на руках, стреляла по домам на Большой Васильковской. Остановить ее украинцам удалось только на подходе к Крещатику.

Часть армии Берзина прошла от Цепного моста по Набережному шоссе до Почтовой площади, и утром 25 января (7 февраля) оказалась на Подоле. Оттуда большевики начали наступать по Александровскому спуску вверх, к Крещатику. Правда, у Купеческого собрания украинцы встретили их пулеметным огнем, и они вынуждены были снова отступить на Подол. Вместе с тем, действуй большевики расторопнее и согласованнее, они вполне могли бы запереть украинские войска, вместе с Центральной Радой, в городе. Вечером 25 января (7 февраля) в руках украинцев оставалась узкая полоса: Царская площадь – Крещатик – Бибиковский бульвар – Брест-Литовское шоссе; по шоссе проходил путь к отступлению на Житомир. Войска Егорова на вокзале были в нескольких сотнях метров к югу от Бибиковского бульвара, а красные казаки Примакова – примерно на таком же расстоянии к северу от Брест-Литовского шоссе. Но егоровцы устали, а примаковцы (если верить их командиру), вместо того, чтобы идти в центр, занялись порчей самолетов, и «дорога жизни» для украинцев осталась свободной¹²⁸⁶.

Выслушав доклад Голубовича о том, как большевики вот-вот будут побеждены, его же критику городских властей: «Мушу ще сказати, що поводження міста за ці дні ганебне. Місто нічого не робить, щоб ратувати свою таки справу. За цих десять день не заведено ні одноі столовоі, щоб хоч трохи допомогти голодуючій людности. Міська дума спромоглась випустити за весь час одну тільки відозву…», и обсудив текущие экономические проблемы, Центральная Рада принялась рассматривать законопроекты: 1) о восьмичасовом рабочем дне, 2) о государственно-рабочем контроле над предприятиями и 3) временные правила общественных работ. Но утвердить успели только первый. Еще до голосования Голубович озвучил свежую информацию из штаба: здание Центральной Рады под обстрелом с двух сторон – с Печерска и товарной станции. Действительно, снаряды рвались вокруг здания Педагогического музея. Продолжать заседание стало опасно. Проголосовали за восьмичасовый рабочий день – и объявили девятую сессию Центральной Рады законченной. Депутаты расходились по домам под обстрелом; снаряды попадали уже и в само здание музея. Было около 4½ часов дня¹²⁸⁷. Примерно то самое время, когда Полупанов «добивал» дом Грушевского…

Штат военного министерства, во главе с Жуковским, эвакуировался под вечер 25 января (7 февраля). Деньги – около 7 миллионов рублей – погрузили на три автомобиля, выделив охрану на каждый; еще на два автомобиля погрузили разные припасы. Жуковский боялся, что большевистская агентура проникла и в украинские министерства. Поэтому все приказы он отдавал лично. Громким голосом он распорядился: автомобилям ехать медленно! – а шепотом, только шоферам, уточнил: ехать настолько быстро, насколько удастся разогнать машины. Сам же министр, с отрядом из 7 человек при одном пулемете, решил идти пешком. Большевиков все-таки, видимо, кто-то предупредил. Автомобили успели уехать, а Жуковский со своим отрядом на Фундуклеевской попал под сильный обстрел. Один из его спутников попытался перебежать через улицу и был убит на месте осколком. Пришлось укрываться в здании управления Юго‑Западных железных дорог и, пройдя через него, дворами пробираться на Лукьяновку. Отсюда Жуковский увидел страшную картину:

В деяких місцях горіли будинки. Один будинок особливо врізався мені в пам’ять. Він якось осторонь одиноким стояв і горів, як свічка. Потім я довідався, що то клад Українсько[го] національного богацтва горів. То горів будинок шановного нашого батька Грушевського.

На Лукьяновке Жуковский зашел в транспортный отдел и, назвавшись, приказал приготовить две подводы, чтобы ехать дальше, на Святошино. Подводы приготовили, выехали – но далеко уехать не смогли. Впереди послышалась стрельба. Встретившиеся пленные австрийцы сказали, что там уже орудуют большевики. Подводы пришлось отдать и идти дальше – «долинами, горами, городами, лісами»… Бояться приходилось не только обстрелов, но и заводов, которые были на пути: рабочие этих заводов были почти поголовно настроены большевистски. «[Я]к ті злодії, – вспоминал Жуковский, – пробирались повз заборів та садків». Наконец удалось выбраться на шоссе к своим…

На одному місці спинила нас варта[,] від якої ми узнали, що збираються всі на вокзалі [очевидно, на станции Святошино. – С. М.]. Направився я на вокзал. Боже мій[,] що тут робилось. Ніхто нічого не знав, ніхто не був орієнтированний в обстановці. Всякі чутки невероятного змісту росповсюджувались, чим тілько збільшувалась непевність та розчарованість. На силу мені вдалось узнати[,] де міститься штаб січових стрільців. Ми направились туди. Безладдя було й тут. Знаменитий і хоробрий лицарь[,] наш відомий Полковник Капкан з рештою кінноти із сво[є]ї дівізії вже був тут. Вино лилось рікою, бахвальству та молодечесті не було кінця¹²⁸⁸.

Ощущения Жуковского разделяли его коллеги. О недружелюбном отношении рабочих к покидавшим Киев украинцам вспоминал Павел Христюк:

Коли я виходив з Київа (вечером, в день вступу московського війська) через Шулявку, то мав нагоду бачити, як радів тоді приходові большевиків весь “шулявський світ“. Робітники та візники, озброєні, запружували вулиці, метушились, кричали, розставляли варти, ловили “Українців“. Коштувало мені великого труда пройти через це “народнє море“.

Минувши Шулявку, я наткнувся (разом з тов[аришем] Азаркевичом, з яким вийшов з Київа) біля Караваєвських дач на панцирний московсько-большевицький потяг, що несміливо ще наближався до Київа. Зобачивши нас здалік, салдати почали кричати, щоб ми підійшли до потяга. Мусіли підійти. Бачимо – непоганий панцирний потяг. На ньому написано: “Революціонный поєзд NI [видимо, № 1. – С. М.] товарища Ленина. Вся власть советам“. Кругом потяга – змучені, миршавенькі салдатики: виключно Великороси. Чогось метушаться, спинивши потяг, зорять навкруги. Документи (розуміється підроблені), що ми пред’явили, не цілком задовольнили ватажків потягу, але після де-яких суперечок з нашого боку, замісць першого рішення, яке звучало: “Садитесь в поезд, поедем вместе в Кіев“, – послідувало друге: – “Ну, чорт вас бери, идите. Если нужно будет, потом розстрєляем“.

І тут – в потязі, і там – на Шулявці – раділи і бились проти нас активно, охоче, виключно Великороси та почасти Жиди.

Майже цілу ніч (падав мокрий сніг) довелось ити нам лісом по-над шоссе (по якому їздили большевицькі частини і ріжні невідомі люде). Заснувши на кілька годин в придорожній жидівській коршмі, другого дня ми зустріли автомобіль, що їхав вже в напрямку від Житомира. В автомобілі сиділи Голубович, Порш, Ткаченко. Всі з рушницями. Їхали встановляти військовий звязок по шоссе¹²⁸⁹.

О хаосе в районе Святошина вспоминал Всеволод Петров:

Щоби докладніше орієнтуватися, їду не «старим шляхом», а по шосе [т. е. не по Дегтяревской улице, а по Брест-Литовскому шоссе. – С. М.]. Коло стації Святошин вантажаться на потяг дві сотні Поляків, збираючись їхати на Коростень, щоби пробитись до корпусу Довбур-Мусницького. Варту на стації перебирає від них сотня Чехів, які залишаються зовсім невтральними.

По шосе в безладі їдуть групи людей, возів і верхових. Зараз же за містом, переїхавши через Борщагівський потічок, у ліску, бачимо обичаєвий малюнок після світової війни й революції: на траві два трупи, що держать у руках карти до гри; у одного ще затиснутий ніж у кулаці. Це наслідки сварки після гри…

Нарешті майже коло самої шосейно-почтової стації Борщагівка, недалеко від повороту по лісовій доріжці на Ігнатівку, зустрів я авто, в якому сиділи пп. Порш та Ковенко. Останній передавав накази підходячим групам війська та поінформував мене про те, що Січові Стрільці, як охорона Центральної Ради та уряду, відходять просто до міста Житомира, Слобідський Кіш під орудою Петлюри збірається в селі Шпитьки, недалечко від шосе, а решта військових частин перейде до Ігнатівки, де проведуть між ними реорганізацію для дальшої боротьби.

Обидва представники уряду були дуже зденервовані, головно Ковенко, який, передавши мені інформації, переказав, що його начальник штабу, полковник Сальський, мабуть загинув, бо його й досі нема¹²⁹⁰.

На самом деле полковник Владимир Сальский не погиб. Через полтора с небольшим года он сыграет важную роль в событиях на Думской площади, когда украинцы столкнутся уже не с большевиками, а с Добровольческой армией Деникина¹²⁹¹…

Эвакуация основных украинских сил и Центральной Рады началась в ночь с 25 на 26 января (7 на 8 февраля). По плану Ковенко, Купеческое собрание удерживали гайдамаки, Крещатик – офицерский отряд и вольные казаки, Бибиковский бульвар – полуботковцы. Большевики не решились дать бой в темноте. Центральная Рада оставляла Киев под охраной сечевых стрельцов. Грушевского вез в автомобиле шофер по имени Емельян Милевский. После возвращения в Киев, в апреле, он подаст в Президиум Центральной Рады

Прохання.

Въ той часъ[,] коли потрібно було їхати з Киіва з Головою Украінської Центральної Ради п. Грушевським, під час большевицького повстання, до Житомира, я виіхав не рахуючись з тим лихом, яке грозило мені і моі семьї. Через це прошу Хвальну Презідію Украінської Центральної Ради дати мені награду, яку Презідія найде можливим дать.

Шофера внесли в список на получение помощи¹²⁹². Получил ли он ее – неизвестно…

Удостоверение, написанное рукой Михаила Ковенко, о том, что телеграфный отряд Вольного казачества принимал участие в боях с большевиками¹²⁹³

Вечером 25 января (7 февраля) произошло еще одно крайне прискорбное событие. В Киево-Печерской Лавре был убит митрополит Владимир (Богоявленский). Поскольку Печерск на тот момент уже был в руках 2‑й армии Берзина, это убийство часто считается преступлением большевиков. На самом деле доподлинно неизвестно, кем были убийцы; мотивом же преступления, насколько можно судить, было ограбление. Нападавшие рассчитывали овладеть финансовыми средствами епархии и владыки (речь о сотнях тысяч рублей), но не знали, что они хранились не в монастыре, а в кассе Софийского митрополичьего дома. Обозленные неудачей, грабители вывели митрополита из его покоев и расстреляли¹²⁹⁴.

В изданном по этому поводу обращении Муравьева «Всем гражданам г. Киева» говорилось:

<…> какие-то преступники, несомненно ложно назвавшие себя анархистами, ночью 25 января в тылу революционных войск совершили страшное дело. Они вооруженные ворвались в покои киевского митрополита Владимира, ограбили его, вывели за монастырь и убили. Не нахожу слов возмущения этим злым делом. Заявляю от себя и всей революционной армии, что приму самые решительные меры к розыску злодеев-провокаторов и к жесточайшему их наказанию¹²⁹⁵.

Можно ли счесть это аргументом в пользу того, что митрополита убили не с санкции командования «революционных войск»? Скорее да, чем нет. Конечно, большевикам (как, в меньшей степени, и другим участникам гражданской войны) было не занимать лицемерия; но сам Муравьев совершенно не стеснялся заявлять о расстрелах – более того, он ими бравировал – там, где считал их оправданными. Известно также, что ни при УНР, ни при Украинской державе это преступление не списывали на большевиков (что было бы вполне ожидаемо). В июле 1918 года начался судебный процесс по этому делу; в качестве одного из обвиняемых был привлечен крестьянин села Ладино Прилукского уезда Трофим Нетребко¹²⁹⁶. Процесс не был завершен ввиду падения Украинской державы.

26 января (8 февраля) из города отступили, с боями, последние украинские части. По Фундуклеевской улице, Бибиковскому бульвару и Брест-Литовскому шоссе уводили своих казаков Симон Петлюра и капитан Петр Болбочан. Большевики вполне могли бы задержать и их. Но Егоров снова сделал ошибку, бросив значительную часть своих сил, включая бронепоезд Полупанова, на… разоружение нейтральных частей (Сердюцкой пушечной бригады и полка «Свободной Украины»). Более того, его действия вынудили эти части нарушить нейтралитет и дать отпор большевикам. Выдержав бой, они отступили вдоль железной дороги и присоединились к украинским войскам. Последними, уже вечером, покидали Киев полуботковцы, которые до последнего момента удерживали свои казармы возле Политехнического института.

По мнению Алексея Гольденвейзера, украинцы

<…> покидали Киев не так, как оставляют родной город и столицу, а как эвакуируют завоеванную территорию. В центре города, на улицах и площадях, были расставлены батареи; это, в некоторой степени, и оправдывало, со стратегической точки зрения, артиллерийский обстрел извне. Город не эвакуировался до последней возможности, хотя никакой надежды удержать его у украинского командования не было. Это, разумеется, только напрасно затягивало обстрел.

Внутри города, как и естественно, царил хаос и сумятица. «Вильное казачество», защищавшее город, чинило всякие эксцессы; во дворе нашего дома расстреливали людей, казавшихся почему-либо подозрительными¹²⁹⁷.

За всё время уличных боев было убито и ранено около 1000 киевских красногвардейцев и около 500 бойцов войск Муравьева. Примерно столько же, 1500 убитых и раненых, потеряли украинские войска¹²⁹⁸. Вспомним цифру Антонова-Овсеенко: 1500 расстрелянных. Возможно, именно эту цифру общих потерь большевики и решили озвучить; но расстрелянные – разумеется, совсем не то же самое, что убитые и раненые в боях.

Украинцы проиграли битву за Киев. Но то, что они продержались столько, сколько сумели, сыграло огромную роль для дальнейшего.