Текст книги "Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей"

После революции многие вещи случились впервые. Одно из достижений нового строя – все желающие киевляне смогли легально, без боязни быть арестованными, отпраздновать Первое мая.

Первая «маёвка» в Российской империи прошла в Санкт-Петербурге в 1891 году. С 1897 года маёвки стали носить политический характер и, естественно, не поощрялись властями. В 1901 году на майских демонстрациях впервые появились лозунги «Долой самодержавие!», и тогда же выступления рабочих переросли в столкновения с полицией и войсками («Обуховская оборона» в Санкт-Петербурге). Теперь, когда самодержавие было свергнуто, никаких препятствий к празднованию Дня солидарности рабочих всего мира не было.

В начале апреля Исполнительный комитет Киевского совета рабочих депутатов единогласно постановил, что 1 мая будет праздноваться… 18 апреля. Дело было, конечно, в календаре: 18 апреля по старому стилю – это 1 мая по новому, и киевляне решили отпраздновать этот день одновременно с трудящимися (почти) всего мира¹⁸³.

День этот пришелся на вторник. Решено было сделать его выходным, но не безвозмездно: в счет 18-го апреля рабочие должны были отработать воскресенье, 16 (29) апреля, а жалованье за этот день полностью отдать «на красный подарок армии красной литературой»¹⁸⁴. Так возник своего рода прообраз будущих коммунистических субботников (но снова отметим: красный цвет – никоим образом не от большевиков). Знакомы нам, с некоторыми вариациями, и лозунги, которые было решено нанести на знамена пролетариев на предстоявшей манифестации: «Долой милитаризм!», «Да здравствует Интернационал!», «Да здравствует мир!», «Да здравствует 8-часовый рабочий день!»¹⁸⁵. (Именно требование восьмичасового рабочего дня стало одним из основных лозунгов рабочего движения еще в середине XIX века, когда в Австралии и стали отмечать Первое мая.)

 
Три века душила нас злая зима,
Три века нещадно давила
Народ непроглядная, жуткая тьма
И деспота дикая сила.
И гордо терпела насилия бич
Страна, безответно немая,
И только порою задушенный клич
Звал к воле и Первому Мая.
 
 
—
 
 
И деспоты знали: Народ – не молчит,
И скажет, когда он захочет,
И столп Самовластья, бездушный гранит
Волна всенародная точит.
Дрожали тираны, почуяв рассвет
И гулу протестов внимая.
И тщетно они налагали запрет
На светлое Первое Мая.
 
 
—
 
 
И дрогнули своды. И идол упал
Под грохот победный железа.
И солнечный луч широко засиял,
И пела в сердцах марсельеза.
Не дрогнем же, братья!.. За дело!.. Вперед,
Той песне волшебной внимая…
Пусть радостно встретит свободный народ
Свободное Первое Мая!..
 

– подбадривал своих земляков в праздничное утро Яков Ядов¹⁸⁶.

Везде гремела «Марсельеза» и другие революционные песни. Вновь, как и на мартовской манифестации, среди леса красных знамен были заметны черные флаги – в память о павших борцах за свободу.

Манифестация 18 апреля (1 мая) прошла в красных тонах. Купеческий сад, Николаевская площадь[16]16
   Современное название – площадь Ивана Франко.


[Закрыть] у театра «Соловцов», Александровская площадь[17]17
   Современное название – Контрактовая площадь.


[Закрыть] на Подоле – всё утопало в революционных знаменах. «В 12 часов Крещатик представляет собою необъятное красное море», – сообщалось в репортаже.

Новое развлечение устроили на углу Крещатика и Лютеранской – благотворительный аукцион. Продавали портреты Керенского, старые номера журналов и прочие вещи. Организаторам удалось «разогреть» публику – и в пылу азарта цена на копеечные безделушки взвинчивалась до нескольких десятков рублей. Весь доход от аукциона направлялся на первомайские подарки солдатам в окопы.

Тенденция, заданная сносом памятника Столыпину и снятием царских портретов, продолжилась. «При громовых кликах “ура” под звуки “Марсельезы” срывают солдаты висевшие еще над некоторыми магазинами эмблемы старой власти, – восторгался газетный корреспондент. – На глазах ликующей толпы летят вниз на тротуар обломки хищных двуглавых орлов – проклятые символы деспотического византизма»…

Шествие закончилось в начале пятого, но праздничное настроение на улицах не исчезло. Свернули и унесли знамена, но на груди практически у всех остались красные ленточки – «эмблемы великого пролетарского праздника»¹⁸⁷. Первомайская манифестация достигла почти того же масштаба, что и мартовская, и снова (во всяком случае, если верить начальнику милиции поручику Лепарскому и газетным корреспондентам) в городе в этот день царил образцовый порядок¹⁸⁸.

Прошло двенадцать дней. Накануне первого мая по старому стилю состоялась совсем другая манифестация, напомнившая не о революции, а о старом режиме.

В субботу, 29 апреля (12 мая), в Исполнительный комитет и в штаб киевской милиции явились представители некоего «комитета русских учащихся средней школы» и сообщили, что на следующий день они планируют манифестацию под трехцветным российским флагом, но под вполне «политически корректными» лозунгами: «Свобода, равенство, братство», «Да здравствует федеративная республика» и т. д. Никаких проблем с этим не предвиделось.

Воззвание о «манифестации русской учащейся молодежи» 30 апреля (13 мая) 1917 г.

Однако вечером в ту же субботу на собрание самих организаторов манифестации явились руководители «южно-русского общества учащихся» и заявили о своем желании присоединиться к «патриотической манифестации» со своими плакатами и знаменами – с несколько иными лозунгами: «Да здравствует конституционная монархия», «Неделимая Русь» и проч. Организаторы ответили, что не хотят иметь ничего общего с юными монархистами.

Но когда утром 30 апреля (13 мая) на Михайловской площади собралась толпа манифестантов, около двух тысяч человек, к ним подошли монархисты, числом 100–150 человек, и развернули свои знамена и конституционно-монархический плакат. После долгих уговоров их убедили было свернуть этот плакат и отнести его в здание реального училища (нынешнее здание Дипломатической академии МИД, на Большой Житомирской, 2). Но тут на площадь подошел отряд юнкеров Николаевского военного училища, с русским бело-сине-красным флагом и украинским желто-голубым флагом со словами «Хай живе вільна федеративна республіка». Украинского флага конституционные монархисты не выдержали: снова вынесли на улицу свой плакат и с криками «ура» развернули его…

Затем состоялся молебен о даровании победы русскому воинству, после которого колонна демонстрантов двинулась в путь. Монархистов вновь уговаривали исключить свою наглядную агитацию из шествия, но они отказались. В описании дальнейших событий либералы и консерваторы, как это часто бывает, несколько расходятся. «Последние новости» сообщали:

Во главе шествия, впереди оркестра самым наглым образом вопреки желанию организаторов манифестации, стала кучка монархистов, на трехцветных знаменах которых было написано: «Да здравствует конституционная монархия». По словам некоторых очевидцев демонстрации, на части монархических флагов имелась вполне откровенная надпись: «Да здравствует царь»¹⁸⁹.

«Киевлянин» описывал события так:

Основная процессия <…> направилась по Трехсвятительской и Владимирской улицам к центру города. Население восторженно приветствовало появление русского национального флага.

Кружок с плакатом «конституционная монархия» пошел отдельно мимо присутственных мест, к памятнику Богдана Хмельницкого. Но, так как он, очевидно, избрал своим маршрутом также Владимирскую улицу, то в начале Владимирской (вблизи Софийской площади) обе манифестации встретились и, несмотря на попытки распорядителей разделить их, казалось, что они идут вместе.

Манифестанты спокойно прошли по Владимирской улице, <…> Фундуклеевской ул. и Крещатику до городской думы.

У думы группу манифестантов с плакатом «Конституционная монархия», шедшую впереди, встретила возбужденная, враждебная толпа <…>¹⁹⁰

Итак, сторонники монархии возглавили шествие. Репортеры обеих газет сходятся также в том, что в начале Крещатика, между думой и Царской площадью[18]18
   Современное название – Европейская площадь.


[Закрыть], монархистов встретила толпа, не разделявшая их взглядов. Не обошлось без драк; группа солдат силой отняла у демонстрантов знамя с монархической надписью и штыками разорвала его в клочья. К счастью, до кровопролития не дошло – хотя уже после окончания манифестации толпа ринулась к зданиям реального училища и гимназии Стельмашенко (в Рыльском переулке, рядом с Софийской площадью), полагая, что туда снова отнесли плакаты с надписью «Да здравствует царь». Только непосредственное вмешательство поручика Лепарского предотвратило разгром.

Было понятно, что идея демарша принадлежала не самим юным монархистам. Яков Ядов в очередном выпуске «Конфетти» задал, в рифмованной форме, достаточно естественный вопрос:

 
Кто они?Совершили крупный труд,
Бывши незаметными
И пустили детский люд
С флагами трехцветными.
Их мечты, – создать угар
Слабыми силенками,
Загребать погромный жар
Детскими ручонками.
Омрачили наши дни,
Зло в душе посеяли.
Но вопрос тут: – Кто они?
Разгадать сумею ли?
Их узнаем по делам,
Ясно нам указано,
Кто трусливо по углам
Скрылся безнаказанно.
Знаем этих молодцов
Всех их без изъятия
Из «архангельских» дельцов[19]19
  Т. е. деятелей «Русского народного союза имени Михаила Архангела», правомонархической организации, действовавшей вплоть до Февральской революции.


[Закрыть]
И из «постной» братии.
Если ж знаем, – выход прост[,]
С ними вы не балуйте:
Взять немедленно за хвост,
И… на свет пожалуйте!¹⁹¹
 

Василий Шульгин, который, как член Государственной Думы, продолжал жить в Петрограде (и с января по июль не был редактором «Киевлянина»), узнал об этих событиях только спустя восемь дней – и тут же передал по телеграфу в «Киевлянин» передовую статью, в которой обратился к «самоотверженной молодежи, выказавшей в этот день гражданскую отвагу <…> молодежи, с опасностью для жизни поднявшей трехцветные флаги». По Шульгину, не следовало путать лозунг конституционной монархии с лозунгом реставрации – то есть с поддержкой отрекшегося царя. Он попросил молодежь не повторять подобных шествий, а сосредоточиться на борьбе с внешним врагом, немцами, забыв ради этого о внутренних разногласиях и смирившись с, как он считал, отсутствием права открыто проявлять свои убеждения. «Известно, что никто так не попирает свободу, как так называемые борцы за свободу», – написал тогда Шульгин¹⁹².

Но внутренние разногласия только набирали обороты.

В начале мая (по старому стилю) состоялось объединенное заседание исполнительных комитетов Совета объединенных общественных организаций, Совета рабочих депутатов, Совета солдатских депутатов и коалиционного студенчества. Основной вопрос – о принятии мер по борьбе с контрреволюцией. Основное решение – в целях этой борьбы органы Исполнительного комитета получают право производства арестов и обысков без санкции прокурора.

Реакция либералов на это решение понятна. «Действительно ли опасность контрреволюции в Киеве так велика, что для борьбы с ней необходимо отказываться от того, что для демократии должно быть самым дорогим и ценным? <…> Опасность контрреволюции несомненно существует. Но она не в лицах, не в группах. <…> Нужно внимательно оглядеться вокруг и прислушаться к тому пока еще глухому ропоту недовольства, который несется отовсюду. В самом этом ропоте уже заложены начала контрреволюции. И вот с ними надо бороться, а не с лицами <…>», – считал автор заметки «Контрреволюция» в «Последних новостях»¹⁹³. Но примечательно, что и у консерваторов возникли вопросы. «Является настоятельно необходимым выяснить, какие объективные признаки составляют понятие контрреволюции. Без выяснения объективных признаков – дело политической охраны может быть поставлено на зыбкую почву произвола», – предупреждал корреспондент «Киевлянина» под псевдонимом «Юрист»¹⁹⁴.

Но, как вскоре выяснилось, основным киевским конфликтом на ближайшие месяцы стал конфликт не по линии «либералы – консерваторы», а по линии «Украина – Россия».

Первый в истории легальный украинский съезд состоялся 25–26 марта (7–8 апреля) в помещении Педагогического музея – съезд «Товариства українських поступовців». Председательствовал на нем Михаил Грушевский. С кратким докладом об истории деятельности Общества выступил Сергей Ефремов. Само Общество было переименовано в «Союз українських автономистів-федералистів», и на съезде впервые открыто была заявлена цель украинского национального движения: «Немедленно всеми силами и способами создавать автономию Украины, принять меры к приданию ей возможно большего авторитета организационным собранием всех групп населения Украины, а окончательную санкцию ее перенести в учредительное собрание всей России». Детальную разработку плана предполагалось осуществить на украинском национальном съезде (конгрессе), который был намечен Центральной Радой на 6–8 (19–21) апреля¹⁹⁵. Параллельно со съездом ТУП, 26 марта (8 апреля) состоялась подготовительная конференция национального съезда, на которой предполагалось детальнее разработать его программу. На конференцию съехались люди из провинции, будучи, по выражению Грушевского, «наелектризовані очікуванням всяких можливих одкровеній», однако никаких сенсаций не ожидалось: это было простое организационное совещание.

Но в эти же дни – Центральной Раде не было месяца от роду – наметились первые признаки грядущего расхождения между украинским движением и представителями общероссийской позиции.

Грушевский вспоминал:

<…> якраз у сім часі київський міський комітет думав про те, щоб прийняти на себе роль краевого центру і органу Врем[енного] правительства для всеї території, що економічно тяжить до Києва. Інакше сказати, розмежуватися з Одесою і Харковом і взяти на себе ролю автономного правительства України – на взірець того, що було сформовано для Закавказу. Натяк, що українці можуть, минаючи їх, утворити якийсь автономний орган, очевидно, занепокоїв управителів, і від них пішли деякі прикрі словця – погрози на адресу Ц[ентральної] ради, що не могли не затривожити нас, з огляду, що в руках сих людей, будь-що-будь, була київська залога, міліція, прокуратура і всяка інша штука, а ми сиділи як голий при дорозі з поручиком Михновським і генералом Нужджевським.

Руководители Исполкома «висловили побажання, щоб президія Ц[ентральної] ради вияснила в міськім комітеті дійсне положення і положила кінець кривотолкам». Говоря современным языком, руководителей Центральной Рады вызвали на ковёр.

Але ся форма – свого роду повістка явитись на допрос – відчитатись і виправдатись перед місцевими хазяями – в ній в тодішніх відносинах було чимало образливого, провокуючого, що трудно було перебороти. Голова зборів Страдомський – дуже обережний чоловік, що відчував наростання українського руху і в повній мірі хотів з ним рахуватись, – старався скільки можна ослабити обопільну [нехіть?]. Але коли він, відкриваючи збори, поясняв, що се зібрання має завданням вияснити і заспокоїти київське громадянство, стривожене чутками, що серед українців єсть замір проголосити автономію, а може, й самостійність України, – сей момент виклику на перехресний допит все-таки стирчав в сім інциденті настільки сильно, що я, першим відповідаючи на се питання, несвідомо з оборони перейшов в наступ¹⁹⁶.

Те же вступительные слова Страдомского зафиксировал корреспондент «Киевлянина», освещавший заседание:

Открывший заседание Н. Ф. Страдомский, указавший, что заседание созвано с целью выяснить циркулировавшие в последнее время слухи о том, будто в среде украинцев существует течение выделить украинскую республику, а может быть даже и самостоятельную Украину. Эти слухи не могли не волновать отдельных членов и исполнительный комитет в целом, так как большинством эти слухи считались опасными для нынешнего положения вещей. Решено было поэтому пригласить руководителей «Центральной Рады» для того, чтобы получить от них разъяснения по всем волнующим общество вопросам¹⁹⁷.

Грушевский рассказывал:

Я сказав, що ми прийшли не тільки на те, аби виявити неправдивість тих чуток, які пішли про нас, але вияснити і більш принципіальні відносини між українським і київським центром: з ким ми маємо діло – чи з союзниками в справі визволення, чи з ворогами, спадкоємцями старого обрусенія? Відома річ, як Київ протягом віків зросійщився і відірвався від землі, став островом серед неї. Останні події ілюструють сю відірваність його. По інформацію про наміри і діяльність українських організацій, що виявляють бажання і наміри українського народу, революційні провідники міста звертаються не до Ц[ентральної] ради, не до авторитетних українських діячів, не до відновленої української преси, а до якихось своїх власних загадкових джерел. І на підставі сих відомостей в Раді робочих і солдатських депутатів пролунала погроза розгону українського національного з’їзду. Певно, справді щось подібне вважається можливим – полагоджування відносин багнетами. Я нагадав старе прислів’я [высказывание Талейрана¹⁹⁸. – С. М.], що багнетами все можна зробити, тільки сидіти на них, себто уставляти які тривкі відносини неможливо. Перше, ніж вияснити що-небудь з свого боку, ми хотіли б почути з боку київських організацій відповідь на основне питання – чи признають вони права українського народу на своє національне будівництво, чи признають право народу на своїй землі будувати своє життя – забезпечувати права національних меншостей?

Такого обернення справи не сподівались, і Незлобін, і представник київської залоги якийсь капітан Карум, що особливо різко виступав проти нас, домагались відповіді на поставлені Страдомським питання¹⁹⁹.

Согласно газетному репортажу:

Капитан Карум. Позвольте мне задать один вопрос: обсуждался ли в украинских кругах вопрос о выделении украинской республики или не обсуждался? Если такого вопроса не было, то мы его и обсуждать здесь не будем.

На этот вопрос со стороны руководителей «Украинской Рады» дается категорический ответ, что в такой форме вопрос в «Украинской Раде» не подымался²⁰⁰.

Последовал обмен мнениями в достаточно напряженной атмосфере. Незлобин заявил: «[Н]а одном собрании социалистических партий было сообщено, что среди украинцев существует три политических течения [как не вспомнить здесь классическое: “Де два українці, там три гетьмани!”. – С. М.], и одно из этих течений имеет тенденцию, чтобы украинский съезд объявил себя учредительным собранием. Я в этом собрании указал, что объявление украинского учредительного собрания чрезвычайно вредно и для дела свободы, и для войны». Представители «единонеделимческой» точки зрения в один голос заявляли, что нельзя решать никакие вопросы такого рода до (всероссийского) Учредительного собрания.

Беспокойство иного рода высказал Карум. Из газетного репортажа: «Мы боимся вот чего, что когда мы будем находиться на фронте для защиты родины и свободы, нам не всадят нож в спину»²⁰¹. Запомнился этот момент, в несколько иной фразировке, и Грушевскому: «Карум, остерігаючи українців від яких-небудь кроків, які могли б занепокоїти і подражнити армію <…> пустив крилату фразу, яка потім надовго зависла над київськими і взагалі українськими відносинами – про те, щоб українці не схотіли “всадити ножа в спину армії, що боронить Україну від німців”»²⁰². Эту же свою «крылатую» фразу вспоминал и сам Карум:

Они [руководители Центральной Рады. – С. М.] явились. Сели за отдельный стол.

После краткого вступительного слова Страдомского, сказавшего о цели заседания, слово взял Грушевский, украинский “батько“.

Сначала он с важным видом зачитал постановление Центральной Рады о том, что делегации[,] ввиду незнания нами украинского языка, разрешается говорить по-русски.

Затем он же зачитал Универсал (русский текст) <…>

Универсал (I‑й) был принят 10 (23) июня; Грушевский не мог его зачитать в апреле. Однако детали, которые приводит Карум, почти не оставляют сомнений, что речь здесь об этом самом заседании 4 (17) апреля, которое он ошибочно сместил по времени на два с лишним месяца вперед.

После этой декларации начались наши выступления. Большую речь сказал я.

<…> Много ненужного пафоса было в моей речи. <…> Я защищал революцию.

– Вы всаживаете нож в спину революции!

Но, конечно, моя речь была голосом вопиющего в пустыне.

Членам Центральной Рады, сельским учителям и сельским священникам, стоящим за их спиной, судьба России была глубоко безразлична. Они рвались к власти. Они понимали, что надо пользоваться слабостью России, что после окончания войны будет гораздо труднее отхватить ее себе, и продолжали свое дело²⁰³.

По результатам дискуссии стороны, на первый взгляд, пришли к согласию. В заключительной речи «Н. Ф. Страдомский выразил представителям “центральной украинской рады” свою признательность за данные разъяснения по столь волнующим вопросам, указав при этом, что никто из членов исполнительного комитета ни на одну минуту не мог стать в роли противника украинского движения»²⁰⁴. Однако Грушевский, хотя и post factum, вполне точно оценил ситуацию. Конфликт был не разрешен, а только отложен.

Так нібито щасливо і мирно закінчилась ся пам’ятна стріча провідників українського руху з російськими. Вона, з формального боку, очистила атмосферу, відсунула конфлікт між українською і общеруською демократією і дала змогу українському рухові посувати свої позиції до певної межі, не входячи в виразний конфлікт з тою общеруською демократією. З сього боку ми почували себе задоволеними. Але приємних вражінь, приємної спадщини сей інцидент по собі не лишив! Ті слова, що пролунали з обох сторін, навпаки, ясно зазначили непримиренне становище їх супроти себе, і те неприємне, що було в сім інциденті, зоставалось надалі. Ся Україна, що репрезентувалася Центральною радою першого скликання, – інституцією дуже скромною, але яка сама для себе вже доволі ясно усвідомила, що вона – се дійсно українське представництво, – ся Україна в святочних хвилях свого відродження була покликана общеруською демократією на відповідь і суд, на перехресний допрос тут, в Києві, перед очима всякого ворожого українству елементу, не була засуджена, але явно зосталась під підозрінням, і погроза не була взята назад, властиво, а тільки відсунена, доки українці не схотіли б самі будувати автономію України, що мусило прийти.

Тем не менее, убедившись, что военных шагов со стороны «общерусской демократии» на данном этапе не следует бояться, украинцы могли спокойно продолжать подготовку к съезду²⁰⁵.

Украинский национальный съезд открылся, как и было запланировано, 6 (19) апреля в зале купеческого собрания (нынешнее здание филармонии). Около 2 часов дня места в президиуме заняли члены Центральной Рады, и торжественную речь произнес профессор Грушевский:

Несмотря на трудности пути, вы, люди украинской земли, приехали сюда, движимые важностью миссии, которую налагает на всех нас переживаемый нами великий исторический момент. Пред вами трудная и ответственная задача – отобразить в своей творческой работе, насколько это возможно, правильный голос земли, которой вы представителями ныне являетесь. Настоящий состав «Центральной Рады», включающей в себя представителей всех организаций г. Киева и значительного числа от провинции, все-таки не считает себя надлежаще правомочным без вашей санкции и, быть может, нуждается в переизбрании и пополнении, если будет на то ваша воля.

Председателем съезда стал не сам Грушевский, а – по его предложению – старейший участник украинского движения, потомок кубанских казаков Степан Эрастов (на тот момент ему было 60 лет). В президиуме появились новые лица – представители крестьян, рабочих, интеллигенции, духовенства. Бурными аплодисментами съезд приветствовал появление в президиуме популярного украинского писателя Владимира Винниченко.

Владимир Винниченко (1880–1951)

Работа съезда была весьма интенсивной. Делегатов собралось значительно больше тысячи. За три дня было произнесено более трехсот речей. На вечернем заседании после речи первого же оратора, ввиду огромного числа записавшихся, решили запись прекратить, а каждое выступление ограничить десятью минутами.

«Значительную сенсацию, – сообщал газетный репортер, – производят речи выступающих за необходимость образования “самостийной” Украины. Их немного, и страстные речи их, вначале принимаемые с некоторым сочувствием, слушаются потом неохотно, прерываются замечаниями и даже шиканьем».

Николай Михновский (1873–1924), украинский адвокат, политический деятель

Обложка издания «Самостійна Украіна». 1900

Действительно, идея независимости Украины на тот момент была совершенно непопулярна. Наиболее известным ее пропонентом был адвокат Киевского военного окружного суда поручик Николай Михновский, еще в 1900 году, в 27‑летнем возрасте, обнародовавший во Львове свой манифест «Самостійна Україна» (в качестве одного из методов борьбы за таковую он предлагал терроризм). Михновский выступал на съезде – но не с требованием независимости, а по вопросу о формировании отдельного украинского войска. В принятой единогласно резолюции съезда ни слова о самостоятельности сказано не было, а были пункты:

<…> 2) Автономное устройство Украины, а также и других автономных областей России найдет свою полную гарантию в федеративном устройстве России.

3) Поэтому единой соответствующей формой государственного устройства съезд признает федеративную демократическую республику России²⁰⁶.

Во второй день, 7 (20) апреля, на съезде выступил губернский комиссар Суковкин, который официально представлял Временное правительство. В начале речи Суковкин объявил: «Мне жаль, что я не могу сделать это [обратиться к съезду. – С. М.] на украинском языке, но я слишком ценю ваш прекрасный, певучий язык для того, чтобы портить его неумелою своею речью, и потому разрешите обратиться к вам по-великорусски»²⁰⁷, но закончил выступление фразой: «Нехай живе вільна Україна вкупі з вільною Росією!», сорвав бурные аплодисменты. «М. С. Грушевский целуется с М. А. Суковкиным, который занимает место в президиуме», – читаем в репортаже²⁰⁸.

Заседание 8 (21) апреля, на котором председательствовал Винниченко, было посвящено упорядочению структуры Центральной Рады. Решено было избирать депутатов от губерний (от одного до четырех, в зависимости от процента украинского населения), по два от больших городов (включая Москву и Петроград), по нескольку депутатов от партий, различных организаций и так далее. Всего в Раде предполагалось иметь около 150 депутатов (заметим, что в последующие месяцы эта цифра была многократно превышена), а для постоянной работы избрать Исполнительный комитет в числе около 30 человек. После этого состоялись собственно выборы в Раду и, наконец, выборы ее председателя. Профессор Грушевский предложил было тайное голосование, но зал взорвался аплодисментами и криками «Слава Грушевскому!», «Грушевский – наш председатель!». Тем не менее профессор настоял на тайном голосовании – и получил 588 голосов «за» против двух или трех других кандидатов, получивших по одному-два голоса. Поднятием рук избрали заместителей председателя – Владимира Винниченко и Сергея Ефремова²⁰⁹.

После закрытия съезда, в тот же день, 8 (21) апреля, в 10½ часов вечера, в Педагогическом музее собрался новый состав Центральной Рады. Всего на тот момент было избрано 115 депутатов. На заседании был выбран Комитет Центральной Рады – 20 человек, в том числе трое членов президиума²¹⁰. (Впоследствии этот Комитет будет переименован в Малую Раду.)

Итак, Центральная Рада обозначила свою новую роль: еще не парламент, но уже и далеко не клуб. Дальнейшее зависело от того, как идею об автономии Украины воспримет Временное правительство. Киевский официальный представитель правительства, Суковкин, расцеловался с Грушевским. С Петроградом всё получится совсем иначе.

Острой проблемой для Центральной Рады оставалось размещение и материальное обеспечение. 23 апреля (6 мая) она приняла «грозную» резолюцию:

Украінська Центральна Рада [пропущено деепричастие. – С. М.], що бувший царський дворець у Київі нині занятий Советом Общественных Организаций міста Київа[,] протестує проти нарушення прав украінського народу і вимагає[,] аби негайно він переданий був до роспорядимости Украінськоі Центральноі Ради, яко національна власність народу украінського²¹¹.

Никаких последствий это заявление не имело. На практике, как вспоминал Грушевский:

Ц[ентральна] рада, [що] виростала з дня на день на жвавий кермуючий осередок України, тиснулась далі в коридорах і передсінках педагогічного музею і не мала ніяких засобів навіть на оплату свого персоналу. Канцелярія все ще складалася з добровольців, які приходили на кілька годин щоденно з своїми навіть машинками, і працювали безплатно, уриваючи від своїх заробкових занять. Безплатно працював весь актив Ц[ентральної] ради. Але ж не ставало грошей навіть на такі речі як видання її органу, оплати видатків депутатів, що приїздили на сесії, подорожніх коштів висланців Ц[ентральної] ради і т. д. <…> Я сам на собі відчував всю ненормальність утвореного положення: революція забрала в мене мої давніші приходи – університетську платню, приходи з батьківського підручника; я весь час свій віддавав праці в Ц[ентральній] раді і не діставав за те ні копійки, а мусив уривати час, щоб заробити на прожиток літературою та видавничою роботою²¹².

Не занимаясь подсчетом денег в чужом кармане, заметим, однако, что автор цитаты в то время продолжал владеть доходным домом на углу Паньковской и Никольско-Ботанической, в котором жил и сам.

5 (18) мая в помещении педагогического музея открылся первый всеукраинский военный съезд, решения которого сыграли большую роль в дальнейшем. Одним из делегатов съезда был подпоручик Владимир Кедровский, уроженец Херсона. Кедровский приехал на съезд с Подолья.

Приїжджу до Києва. Останній раз я був у ньому в 1913 році. Тепер моєю мрією було побачити столицю України не такою, як я її знав раніше, коли не почуєш рідної мови поза межами українських двох чи трьох книгарень та редакції «Ради» й українських журналів.

Потяг підходить до двірця. Очі шукають на ньому нашого прапора. Та даремне. Над двірцем має червоний прапор, символ любові й братерства народів, котрий згодом російська революційна демократія обернула у символ нищення волі народів <…>

Виходжу з двірця. Іду по Безаківській вулиці, прислухуючись, чи не чути рідної мови. <…> Рідна мова мусить лунати сьогодні на вулицях старого, славетного Києва й вона мусить розквітчати його. Але тяжко… Рідного слова не чути <…>

Іду на Велику Володимирську вулицю в педагогічний музей іменї наслідника царського престолу, Олексія. В 1913 році <…> [ц]ей київський музей на мене зробив тоді вражіння дійсно заслуговуючого напису, що був на ньому. «На благоє просвѣщеніе…» Але далі я не хотів би читати, бо серце чомусь так дуже боляче защеміло <…> Це було: «русскаго народа»!

Кедровский надеялся, что по крайней мере к украинскому съезду последняя часть надписи на здании будет закрашена и заменена на украинскую. И здесь, однако, его постигло разочарование: «Немов хто слизькою грязюкою облив мене…» Надпись была на прежнем месте.