Текст книги "Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей"

30 декабря (12 января 1918) прокурор Киевского окружного суда переслал вырезку из «Киевлянина» судебному следователю 10‑го участка Киева и предложил открыть предварительное следствие по признакам преступления, предусмотренного статьей 1540 Уложения о наказаниях (противозаконное лишение свободы). Следователь принял дело к производству⁹⁴⁶ – и первые версии начали появляться в тот же день.

«[П]о моим предположениям, – заявил Александр Пятаков следствию 30 декабря (12 января 1918), – означенный арест может являться местью со стороны некоторых войсковых частей». Он поделился следующими сведениями. Некто Алексей Корсак, шофер отдельного дивизиона ТАОН (тяжелой артиллерии особого назначения), возвращаясь в ночь на 25 декабря (7 января) из Броваров, видел на Панкратьевском спуске (ведущем к Цепному мосту с киевского берега) украинский грузовик и заметил, как в прорубь на Днепре спустили семь мешков. Александр Пятаков связал это с исчезновением в ту же ночь шести большевиков, о чем якобы упоминал Порш. Не был ли в седьмом мешке Леонид Пятаков?..

Александр также упомянул в своих показаниях солдата Филиппа Тарана, временно проживавшего в казармах 1-го Черноморского куреня, который, дескать, сообщил ему подробности убийства Леонида. В тот же день Тарана вызвали к следователю. Действительно, показал он, вечером 27 декабря (9 января), находясь в помещении казарм 1-го Казачьего украинского конного полка на Деловой улице, он, Таран, стал свидетелем разговора нескольких солдат и офицеров. Разговор зашел на политические темы – и один из собеседников высказал своеобразную мысль: «От социализма есть ступень к монархизму и монархисты переходят в партию большевиков». Как мы рассказывали выше, в отношении Леонида Пятакова такое заявление, по всей видимости, было небезосновательным.

Продолжая тему, некий корнет Петрусь заявил: «Вот известный монархист Пятаков: его арестовали, взяли веревку и пустили под лед». Кто и когда это сделал, Петрусь не объяснил. Когда же Таран назвал подобные действия самосудом и выразил свое возмущение, Петрусь высказал еще одну своеобразную мысль: «Если придут двадцать человек, возьмут кого-либо и убьют, то это уже не самосуд, а организованный суд».

Больше, однако, никаких сведений в пользу того, что Леонида Пятакова утопили в Днепре, не поступило. Сам Александр Пятаков сообщил, в противовес своей же версии: «По дошедшим до меня слухам, Леонид содержится в “Косом капонире”»⁹⁴⁷.

Того же 30 декабря (12 января) прокурору Киевского окружного суда поступило заявление из… тюремной больницы Киевской губернской тюрьмы. Автором рукописной записки на нескольких листах был соратник Пятакова, избранный член Учредительного собрания Григорий Чудновский. (В советское время его именем называлась Терещенковская улица, расположенная совсем недалеко от дома Пятаковых.) Чудновский был арестован ранее в том же месяце. «Считаю своим долгом указать вам на лицо, – писал он прокурору, – предъявление которого семье моего исчезнувшего товарища прольет, быть может, свет на гнусное преступление. Лицо это – сотник Журавский».

Журавский был начальником караула, переводившего Чудновского из управления коменданта города в Косой капонир двумя неделями ранее. «Журавский, – писал Чудновский, – вел среди караула погромную агитацию, грозил смертью “жидам” и большевикам, в частности все время явно провоцировал меня оскорблениями, матерной бранью <…> рассказывал об убийстве некоего д-ра Коварского, совершенного им якобы за пару дней до того и т. д. <…> Ввиду того что <…> насилие над Пятаковым <…> судя по обстановке, менее всего носило характер случайного наскока или самосуда и скорее похоже на организованный акт террора по заранее составленному плану, в угрозах Журавского и его свиты звучало нечто большее, чем простое озорство и хулиганство».

На возможную причастность Журавского к делу Пятакова, по мнению Чудновского, указывало лишь следующее: «Караул взят был, видимо, из кавалерийской части, ибо не примкнутые к винтовкам штыки были прикреплены к ножнам шашек. Кавалеристами же был произведен набег на квартиру Л. Пятакова». Несмотря на столь расплывчатую аргументацию, автор заявлял:

Я считал бы весьма важным для раскрытия дела и м[ожет] б[ыть] для изыскания Л. Пят[акова] предъявить Пятаковым Журавского и даже – если офицер, к[ото]рый присутствовал при обыске, окажется не им – его коллег по части. Возможно и существование какой-либо тайной о[рганизац]ии – и личность Журавского могла бы послужить ключом для ее раскрытия⁹⁴⁸.

Как ни удивительно, Чудновский, возможно, был прав!

В те дни его совету не вняли и сотника Журавского на допрос не вызвали. Но 28 июня 1918 года (Чудновского к тому времени уже не было в живых – он погиб 8 апреля в бою с немцами под Харьковом) в германской комендатуре Киева давал показания штабс-ротмистр украинской армии Яков Журавский. С 15 марта по 1 мая он был учеником украинской офицерской школы, а на момент допроса служил в 9‑м украинском гусарском полку и жил в собственном доме на Полевой, 95. Журавский поведал немецким военным, оберлейтенанту Радуицу и ефрейтору Фромеру:

В ночь с 17 на 18 июня я был пьян и шел в полицию Бульварного участка, чтобы попросить проводить меня. Моя просьба была отклонена. Тогда я подошел к одному посту вблизи участка и к постовому обратился с той же просьбой. Он спросил[,] боюсь ли я или у меня много денег. Я ответил ему, что не хочу проходить по этой части города, потому что меня могут ограбить большевики. Дело в том, что я получил от прежнего украинского правительства приказ арестовать известного большевика Пятакова. Я его не арестовал и он был после убит моими козаками. После того как я рассказал это, милиционер выхватил револьвер и направил его на меня, я схватил его за руки, чтобы отклонить выстрел, тогда он повалил меня на землю, я стал звать на помощь <…>⁹⁴⁹.

История, конечно, выглядит странновато. Зачем было Журавскому рассказывать о преступлении своих подчиненных первому встречному милиционеру – и откуда такая реакция на рассказ? Возможно, у Журавского были какие-то свои счеты к Центральной Раде, которую он захотел таким образом оговорить. Всей правды мы никогда не узнаем. Тем не менее, вот невынужденное признание в похищении и убийстве Пятакова.

Вернемся к хронологии. 31 декабря 1917 года (13 января 1918) в передовой статье органа УСДРП «Робітнича газета» прозвучали нотки сомнения:

Загадкове зникнення Л. Пятакова, таємничі росправи з матросами <…> не можуть не трівожити революційну демократію українську, український пролетаріат передусім.

Дуже хотіло б ся думати, що це діло рук чорної сотні, контр-революційних груп та організацій. <…>

Та в душу закрадається сумнів [sic] чи то не в українських колах, в значній мірі, треба шукати виновників от-того терору, тої злодійської росправи з політичними противниками.

Чи прокидається і серед нас під впливом крівавих вакханалій розбещених большевистських мас чи їх безсовістних проводарів в Харькові та по инших місцях, чи не прокидається і серед нас звіряче бажання помсти, чи не запановує принціп – “око за око, зуб за зуб”?⁹⁵⁰

Большевики, со своей стороны, высказывались в обычном для себя стиле. В первые дни января Исполнительный комитет Окружного совета солдатских депутатов принял резолюцию: «Заслушав доклад о самочинных обысках и арестах и, в частности, о грубом обыске, аресте и таинственном исчезновении видного члена социал-демократической партии Леонида Пятакова, Исп. Ком. Окружн. Совета солдатских депутатов выражает по этому поводу свое глубокое возмущение, считая, что столь грубые факты нарушения свободы и неприкосновенности личности таят в себе великую опасность революции и контрреволюции [sic]»⁹⁵¹. 4 (17) января Президиум Дивизионного комитета санитарной части VII армии принял свою резолюцию: «Товарищи! Неужели это правда предательски задержанные в Киеве наши товарищи Пятаков и четыре матроса – расстреляны на “Лысой Горе” тайным обществом “Черный Кабинет”. Как это сообщение кажется невероятным всетаки [sic] приходится допустить возможность такой расправы над борцами за право народа в той стране, где власть находится в руках ЦР, явно покровительствующей злейшим врагам революции»⁹⁵². Киевская большевистская газета «Пролетарская мысль» в статье «Клеветники-провокаторы» саркастически высказалась в адрес украинской власти:

Выходит, далее, по словам Винниченко, что погромы, аресты, насилия над мирными гражданами – все это совершают прибывшие из Великороссии красногвардейцы. Очень любопытно! Почему г. Винниченко и Порш до сих пор не могут ответить на вопрос, кто разгромил квартиру Пятаковых, избил и увез неизвестно куда Л. Пятакова. Вероятно, это сделали питерские красногвардейцы!

К сожалению, однако, в Киеве нет питерских красногвардейцев. Нет их <…> и во всех тех городах, местечках и селах, где часто не без участия детища Петлюры, Порша и Винниченка – вільного козацатва – происходят погромы, аресты[,] насилия и т. д.⁹⁵³

Тем временем предварительное следствие шло своим ходом (разумеется, не так быстро, как поведали Винниченко и Ткаченко). В течение 3–5 (16–18) января, согласно распоряжению Генерального секретаря судебных дел, следственная комиссия допросили всех, кто был в доме, и соседей. 8 (21) января допросили, среди прочих, Якова Ярчука (он действительно жил на Мало-Владимирской, в доме № 43). Ярчук поведал следователям:

Перед Різдвом 24-ого грудня м[инулого] р[оку] я заходив у двір будинку Пятакових до дворника і питав його, чи приіхав Георгій Пятаков із Петрограду, котрого мені треба було бачить по своій справі. О иньших Пятакових, а в тому числі Леоніді, Михайлі Пятакових, я не розпитував двірника, бо в мене не було до іх потреби. Дворник мене питав, чи не треба мені кого-небудь із братів Георгія Пятакова, а я йому відповів, що мені треба тільки Георгія Пятакова. Нікого з Пятакових я не знаю⁹⁵⁴.

С показаниями дворника (Пичкура), утверждавшего, что Ярчук расспрашивал его, кто из Пятаковых большевик, кем был их отец, богатые ли они люди и т. п., это не очень хорошо стыкуется. Опровергнута ли версия о том, что Ярчук «разведывал обстановку» накануне «ареста»? Во всяком случае, следствие к нему больше вопросов не имело.

Того же 8 (21) января прокурор Киевского окружного суда предложил судебному следователю 10‑го участка передать дело судебному следователю по особо важным делам Киевского окружного суда Василию Фененко⁹⁵⁵. Первое, что получил Фененко, приняв дело 10 (23) января, – сведения от Совета рабочих депутатов, где днем ранее выступала некто Ксения Хотулева, бывшая членом совета с октября 1917 года и служившая швейцаром в доме по Гоголевской, 20. У нее-де имеются важные сведения по делу Пятакова⁹⁵⁶.

Фененко допросил Хотулеву на следующий же день. Она рассказала, что в квартире рядом с ее швейцарской живет гимназист Всеволод Корчевский, с которым она «в очень хороших отношениях» и который как-то признался ей, что «состоит разведчиком Украинской Центральной Рады». Очень часто Корчевский беседовал по телефону в швейцарской с уже знакомым нам доктором Анохиным, помощником начальника милиции.

За день до похищения Пятакова Корчевский зашел к Хотулевой и попросил ее «узнать в совете солдатских и рабочих депутатов, где именно находится секретная квартира Леонида Пятакова, в которой происходят тайные заседания». Корчевский утверждал, что, по его сведениям, на этих тайных заседаниях решено было убить подполковника Капкана.

В четыре часа дня 25 декабря (7 января), т. е. через двенадцать часов после похищения Пятакова,

<…> ко мне в швейцарскую зашел Корчевский и вызвал по телефону доктора Анохина. <…> Вызвав телефон Анохина, Корчевский спросил: «Александр Константинович дома?» и, получив, видимо[,] утвердительный ответ, сейчас же сказал: «Это говорит разведчик Корчевский. Пятаков арестован со всей его шайкой и находится теперь в Богдановском полку». Больше ничего Корчевский тогда по телефону не говорил. <…> Кажется, 27 или 28 декабря, я зашла в квартиру Корчевских и спросила квартиранта Корчевских – поручика Богдановского полка Ивана Ивановича Островерженко, находится ли в ихнем полку Леонид Пятаков. На это Островерженко мне сказал, что Пятакова уже давно в полку нет, а когда я его спросила, где же он, Островерженко мне ответил, что они завязали его в мешок и бросили в прорубь. <…> Помню, что Островерженко относительно Пятакова сказал: «Пустили ловить рыбку в Днепр». <…> Под новый год, около 10 часов вечера ко мне зашел Корчевский <…> [и] сказал, что он кутил с доктором Анохиным. Я спросила Корчевского, а где же теперь Пятаков? и Корчевский мне сказал приблизительно следующее: «А его уже нет. Его давно бросили в прорубь». <…> Я убеждена в том, что Корчевский и Островерженко о Пятакове говорили мне серьезно, а не в шутку⁹⁵⁷.

Сложно сказать, насколько правдоподобно, что Корчевский открытым текстом называл себя разведчиком. Но, во всяком случае, раз несколько человек независимо (?) утверждали, что Пятакова бросили в прорубь, то хотя бы этому следует верить?

Нет.

Днем 15 (28) января 1918 года некто Мария Осипова, отправившись «в урочище Отр[а]дная слобода» наломать веток, обнаружила на бугре, под кустом, человека, лежавшего в снегу. Муж ее сестры, Тарас Грицай, осмотрел труп и заявил о находке милиционеру села Никольская Борщаговка. Земля, на которой было найдено тело, принадлежала крестьянам села Михайловская Борщаговка. Они приставили к убитому стражу. Никольско-Борщаговский милиционер Андрей Куделя заявил о происшествии старшему милиционеру Никольско-Борщаговской волости Нестору Урбанскому, который, в свою очередь, поставил в известность начальника милиции 4-го участка Киевского уезда Назаренко⁹⁵⁸.

Крестьяне перенесли труп на кладбище Михайловской Борщаговки, примерно в 6 верстах от места находки и в 200‑х саженях (425 метрах) от станции Пост‑Волынский, намереваясь его там похоронить. Он мог бы так и остаться неопознанным, но ключом к разгадке оказалась найденная в кармане одежды покойника печать киевского Военно-Революционного комитета. 16 (29) января Назаренко позвонил в Совет рабочих и солдатских депутатов и заявил, что, возможно, найден труп Леонида Пятакова. Член Исполкома Совета Дмитрий Олейник, рабочий судостроительной верфи в Киеве, и солдат Остап Галанько поехали на кладбище и опознали убитого. 17 (30) января Олейник пришел в следственную комиссию и дал показания по делу.

Еще до того, как явиться в комиссию, Олейник пришел к Александру Пятакову и рассказал ему о страшной находке. Александр тотчас же поехал на извозчике на Пост-Волынский, осмотрел труп и подтвердил: это действительно его брат. Кроме всего прочего, на теле была та же одежда, в которой Леонида Пятакова увезли в ночь под Рождество: черное короткое пальто, черные суконные брюки, гимнастерка защитного цвета, – а на белой нижней рубашке были буквы «Л. П.»⁹⁵⁹.

Уже после того, как Киев заняли большевики, Иван Пятаков получил у коменданта города разрешение на перевозку тела в Киев. 28 января (10 февраля) врачи 15‑го участка Юго-Западной железной дороги Константин Стефов и Николай Чернявский провели медицинское освидетельствование трупа и установили, что смерть, по-видимому, наступила от многочисленных колотых и резаных ран на голове и груди. Многочисленные порезы на правой руке свидетельствовали о том, что убитый пытался защищаться от ударов⁹⁶⁰…

В тот же или на следующий день Иван и Александр перевезли тело брата на Байковое кладбище, где 1-го (14-го) или 2-го (15-го) февраля его похоронили. Как оказалось, совсем ненадолго… «Потім по распорядженню большевиків тіло брата одкопали і 4‑го лютого [по старому стилю. – С. М.] поховали його разом з другими большевиками в Маріінському Парці», – свидетельствовал Александр Пятаков через месяц после событий⁹⁶¹.

Упомянутое распоряжение отдал не кто иной, как Георгий (Юрий) Пятаков, приехавший в Киев из Петрограда. «Часов в 10 утра [вероятно, 28 января (10 февраля). – С. М.] к нам в вагон пришел Юрий Пятаков и попросил у нас 4 человека для того, чтобы поехать за город и взять труп брата[,] убитого гайдамаками и брошенного в поле», – вспоминал большевик Бушев, который принимал участие в наступлении на Киев по железной дороге⁹⁶². Похороны в Мариинском парке были обставлены с большой торжественностью. «Все взоры обращены на площадки с гробами[;] ярким пятном кажется на этом фоне серебрянный гроб с прахом Леонида Пятакова», – сообщал газетный корреспондент, описывая, как похоронная процессия двигалась по Фундуклеевской и Крещатику. Георгий Пятаков подносил гроб с телом брата к братской могиле в Мариинском парке⁹⁶³. У Екатерины Шульгиной, жены Василия Шульгина, осталось впечатление менее торжественное:

Но вот и в самом деле вдали показывается что-то блестящее и выделяющееся.

Металлический гроб. Несут на руках. В толпе говорят: – Это “Леонид Пятаков“. Но я спорю, потому, что хорошо знаю, что “Лева“, как мы привыкли его называть, зная его семью с детства [Шульгины и Пятаковы жили в одном квартале. – С. М.], похоронен на Байковом. Но оказывается, в толпе были правы; приехавший уже после похорон брата – Георгий Пятаков, главный большевик, приказал вырыть тело несчастного Левы из могилы, где он уже лежал рядом с матерью, и велел тащить его в эту общую страшную языческую яму.

А вот и он сам (Георгий) мчится в автомобиле с своими рыжими волосами, под которыми бьется непонятный и жуткий для меня мозг. <…>⁹⁶⁴.

Так из Леонида Пятакова сделали своего рода сакральную жертву. Примерно через десять дней после похорон Исполком Совета рабочих и солдатских депутатов озаботился увековечением его памяти, издав соответствующее постановление: «Секвестровать дом Пятаковых на Кузнечной улице и устроить в нем несколько рабочих организаций имени убитого Леонида Пятакова»⁹⁶⁵.

Это решение практически наверняка не было воплощено в жизнь, поскольку через несколько дней большевиков из Киева выгнали немцы.

В марте 1919 года, во второе пришествие большевиков в Киев, значительную часть центральных улиц города переименовали в честь «классиков марксизма-ленинизма» и героев большевистского движения. Именно тогда Мариинско-Благовещенская улица стала улицей Леонида Пятакова. В обиходе ее, естественно, часто называли просто «улица Пятакова». До поры до времени это не вызывало проблем. Но в январе 1937 года Георгий Пятаков был осужден как «враг народа», приговорен к смертной казни и тут же расстрелян. Это вскоре сказалось на судьбе Михаила Пятакова, работавшего тогда ученым специалистом на Азербайджанской рыбохозяйственной станции в Баку. В феврале 1937 года он был снят с занимаемой должности «за провал работы», в ноябре 1939 года – арестован, а в январе 1940 года – «за контрреволюционную деятельность» был сослан в трудовые лагеря на восемь лет⁹⁶⁶. В Киеве же улицу Леонида Пятакова переименовали, дабы избежать опасной ассоциации: она стала улицей Саксаганского, как и называется по сей день.

Леонида Пятакова еще дважды возвращали на карту Киева, но оба раза он там не закрепился: две улицы его имени, сначала на Оболони, а затем на Саперном поле, даже не переименовали, а ликвидировали «в связи с перепланированием»⁹⁶⁷. Четвертой попытки не последовало. Киев отторг Леонида Пятакова…

Традиционно, приход нового года у нас ассоциируется с неким очищением. Беды и невзгоды надеемся оставить в старом году, а в новом – начать если и не с чистого листа, то во всяком случае с чего-то лучшего, чем было еще вчера. В Киеве 1917/1918 годов ничего похожего не получилось…

В новогоднюю ночь в Киеве стреляли. В самых разных районах и по самым разным причинам.

«Около 2 часов ночи стрельба местами приняла такой характер, как будто где-то происходит бой, – сообщал корреспондент. – Это встревожило не только жителей, но и милицию. В места, где происходила стрельба, милицией высылались конные отряды, по городу в поисках стрелявших всюду скакали также патрули украинских казаков».

Перед встречей Нового года украинские патрули провели облавы в ресторанах, клубах и т. п. с целью выявить и обезоружить лиц, не имеющих права ношения оружия. Выявили. Некоторые из этих лиц, естественно, тут же и пустили в ход оружие. Одна из облав, на Большой Васильковской, вылилась в перестрелку, которая продолжалась более часа.

Стреляли не только преступники. В целом ряде мест жители прибегали к самосудам – над ночными грабителями, пойманными на месте преступления. За грабителями гнались и палили в них из револьверов и винтовок.

Кое-где пускали в ход оружие подгулявшие военные. Местами их осаждала толпа, и начиналась перестрелка между ними и толпой. Стреляли военные иногда в воздух, а иногда… в извозчиков, требовавших слишком высокой платы за проезд⁹⁶⁸. Один такой случай произошел у театра «Аполло», на Меринговской (Заньковецкой), около часа ночи. Выйдя из театра, поручик 1‑го украинского «куреня смерти» Григорий Храмов потребовал от извозчика Ивана Демкина отвезти его на Печерск. Получив отказ, Храмов выстрелил извозчику в лоб, смертельно ранив его… Стрелка задержал дежуривший в «Аполло» милиционер при помощи украинского патруля. Собравшаяся толпа, в том числе около тридцати вооруженных солдат, потребовали выдачи поручика Храмова для самосуда. Дежурному милиционеру удалось предотвратить расправу. Поручика отправили в штаб крепости, о чем заявили собравшимся, и тогда толпа разошлась⁹⁶⁹.

Как часто бывало в подобной обстановке, военные патрули не всегда оказывались настоящими. Если в новогоднюю ночь на улицах города останавливали и обыскивали прохожих с целью обнаружения незаконного оружия, то уже в следующую ночь на улицах появились какие-то группы солдат, которые стали отнимать не только оружие, но и вещи. В эту ночь, на 2 (15) января, на Большой Васильковской у инженера Пиоро неизвестные преступники, под видом патрульных, отобрали мелкокалиберный «браунинг», а некоего Басса, на той же Большой Васильковской толпа «патрульных» человек в двадцать подвергла обыску, во время которого похитила серебряные часы⁹⁷⁰. 3 (16) января группа вооруженных солдат, опять-таки числом около двадцати, произвела самочинный обыск в столовой Петриди на Миллионной, 10, на Печерске. Забрали и револьвер «наган», и, по-простому, различные съестные припасы со стойки. Обнаружить участников «обыска», естественно, не удалось⁹⁷¹.

Случался и более «интеллигентный» обман. Администрация Арсенала обратилась в уголовный розыск с заявлением об ограблении кассира, некоего Л. Менашкина. Обстоятельства ограбления были незамысловатыми. Менашкин ночью вышел во двор Арсенала, на крыльцо, подышать свежим воздухом. Тут на него напал какой-то человек и ударил его в бок кулаком. Менашкин потерял сознание, а когда очнулся, обнаружил, что у него из кармана пропало сто тысяч рублей, предназначенных для расплаты со служащими.

Сыщики, по всей видимости, не поверили услышанному. И то правда: при такой обстановке в городе выходить ночью, хотя бы и во двор, имея при себе крупную сумму денег без особой на то необходимости, представляется несколько странным. И разыграли нехитрую комбинацию. Кассира вызвали на допрос, а в это время к его жене подослали одного из арсенальских служащих, которому поручили сказать жене, будто бы ее муж попросил «передать те 100 000 рублей, которые спрятаны». Прием сработал на ура: жена выдала деньги посланцу… Менашкина поставили перед фактом, чем повергли его в немалое смущение. После чего, естественно, арестовали⁹⁷².

Сообщения о стрельбе поступали ежедневно. 6 (19) января с утра стреляли во многих районах города – как одиночными, так и залпами. Опять, как и в новогоднюю ночь, было такое впечатление, что в городе идет бой. Через некоторое время послышались три орудийных выстрела… По городу ходили слухи, но точно никто ничего не знал. Милиция предположила, что это «обрядная стрельба», в соблюдение неких старинных украинских обычаев. Интенсивная стрельба продолжалась часов до двух дня, после чего были слышны только одиночные выстрелы. Кто стрелял, так и не разобрались. Арестовали только одного человека, который на Подоле подстрелил девочку, и двоих пойманных «на горячем», оказавших сопротивление при задержании⁹⁷³. Около часа ночи на 11 (24) января на Полтавской улице, около дома № 10, кто-то бросил ручную бомбу. Взрывом была разрушена часть мостовой и выбиты окна в соседних домах. Благодаря тому, что была ночь, никто не пострадал. Выслали наряд вольных казаков, в доме № 10 произвели обыск – и, как нетрудно догадаться, виновных не нашли⁹⁷⁴…

На официальном уровне, разумеется, Новый год встретили с подобающей торжественностью. 31 декабря (13 января 1918) командующий военным округом капитан Шинкарь издал «Приказ по войскам Киевского военного округа»:

Всех товарищей казаков приветствую с новым годом, первым новым годом независимой [sic] народной украинской республики.

Этот год республика встречает в тяжелой обстановке. Борьба на фронте замирает, но не кончена еще и ей надо положить конец волей всего народа. Эта воля выскажется на нашем украинском учредительном собрании, а пока каждому необходимо твердо нести свой долг перед родиной. На границах с братским российским народом идет тяжелая борьба, не нами начатая, но оберегающая нас от попыток задушить нашу волю и погубить народную будущность Украины.

<…>

Товарищи казаки, дела великое множество. Новый год нам должен дать признание всем миром вольной Украины, он должен дать нам окончание войны и обоснование фундамента народной воли, светлой будущности и экономического благосостояния всего трудового народа. Только лишь в единении с родным народом и между собою наша сила. Бог в помощь на великое богатырское дело⁹⁷⁵.

Еще один приказ того же Шинкаря касался непосредственно Киева. Очевидно, в попытке укрепить дисциплину в киевской милиции, последнюю передали в подчинение командующего военным округом. Соответствующий приказ начальника милиции был издан 3 (16) января. Теперь распоряжения чинам милиции могли отдавать только командующий округом и начальник гарнизона Киева⁹⁷⁶.

Новостью начала 1918 года стал Всеукраинский церковный собор.

Центральная Рада и Генеральный секретариат долго не имели официальной позиции по религиозным вопросам. (Департамент исповеданий при Генеральном секретарстве внутренних дел появился только в марте 1918 года, уже во вторую каденцию Центральной Рады⁹⁷⁷.) Инициативу в церковном деле несколько неожиданно взяли на себя военные. 9 (22) ноября 1917 года 3-й Украинский военный съезд принял резолюцию об автокефалии украинской церкви (!), неподконтрольности ее государственным органам и украинизации богослужения. Съезд также сформировал Комитет по созыву Всеукраинского церковного собора в составе 30 человек из военных и духовенства, возглавляемый бывшим Владимирским архиепископом Алексием. Еще в августе, на Киевском епархиальном съезде, была избрана «Предсоборная комиссия». 23 ноября (6 декабря) в Киево-Печерской Лавре на совместном заседании этих двух органов была создана Временная всеукраинская православная церковная рада (ВВПЦР), которая объявила своей целью созыв Всеукраинского церковного собора в Киеве 28 декабря 1917 года (10 января 1918). ВВПЦР также выпустила воззвание к духовенству, призывавшее не поминать в богослужениях Московского патриарха – «нового самодержца, через которого россияне стремятся ввергнуть украинский народ в новую духовную неволю»⁹⁷⁸.

В тот же день, 23 ноября (6 декабря), на заседании Всероссийского церковного собора в Москве, управляющий киевской митрополией епископ Никодим заявил о желании украинской рады поставить вопрос об автокефалии церкви и о предположении созвать Всеукраинский церковный собор. Всероссийский собор одобрил это предположение и избрал делагацию в Киев во главе с кавказским митрополитом Платоном⁹⁷⁹.

В Киеве Платон вошел в противостояние с ВВПЦР, стремившейся организовать такой состав будущего Собора, который бы обеспечил провозглашение автокефалии, и настаивавшей на удалении из города митрополита Владимира (который был противником автокефалии). Дошло и до дипломатических маневров, и даже до ультиматума, поставленного Платоном раде. Последняя попыталась заручиться поддержкой украинской власти и даже добилась приема у Грушевского, но тот отрезал: «Обойдемся без попов». ВВПЦР, однако, удалось найти поддержку в Генеральном секретарстве внутренних дел. Последнее направило в раду своего комиссара А. Карпинского, который 13 (26) декабря направил киевскому епископату циркуляр, предписывавший прекратить поминание в богослужениях российской власти и российского войска – на том основании, что духовенство не должно идти против интересов страны, на территории которой оно находится⁹⁸⁰.

«Автокефалія чи автономія?» – рассуждал в преддверии собора украинский поэт Павел Мазюкевич:

Виставляючи побіч гасла автокефалії гасло автономії[,] ріжнобарвні віропромисловці нашого краю мали на увазі вжити словесну плутанину в голови малосвідомої частини соборян, щоб скористуватися їхніми голосами для своїх темних цілей (спосіб добре випробований зі словом “рускій“ щодо Галичини) <…> Автокефалія, це повна незалежність – справжній духовний суверенітет, так потрібний кожному народові, що вже вийшов на шлях творення власної культури; автономія – це власне ніщо, це те, що ми маємо в дійсності й нині, це належне й зараз митрополиту Київському право на внутрiшнє самоврядування церкви, напрям якого, завдяки канонам, завжди був і буде під фактичним впливом московської вищої церковної влади <…> От же бажаючи щастя нашій церкві, мусимо спинитися на автокефалії, як єдино-можливій формі нашого національно-релігійного життя, з вільно-вибраним і ні од кого незалежним архипастирем на чолі <…> [Н]ас не тільки визнано окремою нацією, але й окремою державою [sic], а наша столиця по кількости зібраних святощів православної церкви випередила і Царьгород [Константинополь. – С. М.] і Москву, займаючи в вищезгаданому значінні після Єрусалиму перше місце на всьому християнському світі; щож до апостольського спадкоємства, то тут мусимо зазначити те, що коли немаємо його ми, то не має його й автокефальна церква московська, і коли вона, од нас, а не безпосередно од апостолів взявши священство своє, і одного чудового дня насмілившись проголосити себе автокефальною, сміє нам закидати нині не канонічність наших змагань, то на це є одна відповідь “брате, вийми спочатку поліно з ока твого“… у нас бо, згідно свідоцьтву архидиякона Захарія Копистенського (див. часослов 1616 р.), св[ятий] апостол Андрей “проходя Киевских брегов достиг і водруженіем знамени животворящого Креста“ поклав наріжний камінь Христової церкви, а ви й на таке послатися не можете <…> [К]оли вже стати на щиро канонічний ґрунт, то розсудити нас може тільки патріярх Царьгородський, що від апостола Андрея Первозванного веде спадкоємство своє, яке завжде стояло на сторожі незайманости національно-релігійного світогляду кожного народу, за що власне, вимагаючи собі автокефалії, боремося з властолюбною Москвою нині й ми, навчені досвідом гіркого минулого рідної церкви⁹⁸¹.

В конце декабря к митрополиту Владимиру явились священник Фоменко и представитель ВВПЦР полковник Цивчинский и стали предлагать ему патриаршество в будущей украинской церкви (чему митрополит, которому за несколько дней до того предлагали покинуть Киев, был весьма удивлен). В то же время ряд киевских церквей (Подольские Ильинская и Покровская, Благовещенская, Крестовоздвиженская, Иорданская) составили письменные заявления о том, что в случае провозглашения автокефалии они выделяются из украинской церкви и признают зависимость только от всероссийского священного собора и всероссийского патриарха⁹⁸².