Текст книги "Киев 1917—1920. Том 1. Прощание с империей"

Невеселое настроение делегата мгновенно сменилось радостью, когда он зашел в зал и услышал речь Винниченко. Атмосфера на съезде была приподнятой, торжественной. «Тепер ясно: тут за цими мурами кується доля України», – заметил мемуарист (и, в общем, не ошибся)²¹³.

На съезд собралось около 700 делегатов. В 10 часов утра открыл заседание Михаил Грушевский, встреченный овацией и возгласами «Слава!». Не обошлось без своеобразного акта политической конкуренции. По признанию Грушевского:

Коли стало питання, хто відкриватиме з’їзд і проводитиме вибір президії, я заявив рішуче, що з’їзд скликала Ц[ентральна] рада, і я як її голова відкрию його. Михновський перечив і доказував, що ся честь належить йому як представникові київської військової організації. Змагання вийшло в сам момент, коли з’їзд відкривався, – у великій залі педагогічного музею, – і мушу признатись: я рішив його тим, що просто злегка відпихнув Михновського фізичним рухом і відкрив збори. Признаюсь, для мене се зісталось доказом слабості Михновського як діяча, що він, бувши в порівнянні зо мною і фізично сильнішим, і досвідченим демагогом, одначе спасував перед рішучим рухом в такий важний для нього момент і випустив з рук провід²¹⁴.

Затем приступили к выборам президиума.

Представитель центральной рады В. В и н н и ч е н к о, также встреченный овацией, предлагает от имени рады избрать председателем съезда представителя трех армий, служащего земского союза, известного писателя С. В. Петлюру.

Кандидатуру Симона Петлюры также встретили шумными аплодисментами. Но здесь опять вмешался Михновский. Съезд, заявил он, военный, а Петлюра человек штатский. После этого несколько делегатов предложили избрать председателем самого Михновского. Теперь возразил Винниченко: дескать, Петлюра хотя и штатский человек, но все время находится на фронте, и на съезд прибыл как представитель фронта, тогда как Михновский сидит все время в Киеве и на фронте никогда не был. Прения приняли страстный характер. Наконец сошлись на компромиссном решении: избрать коллективный президиум, от которого на каждое заседание избирался бы особый председатель. По кандидатурам членов президиума возник новый раунд прений. В конечном счете в президиум были избраны: от фронта – Петлюра, от тыла – Михновский, от флота – матрос Балтийского флота Письменный, от Центральной Рады – Винниченко²¹⁵.

Симон Петлюра (1879–1926)

Съезд принял решение присвоить первому украинскому полку, формировавшемуся в то время в Киеве, название «Первый украинский имени Богдана Хмельницкого полк», и считать принятыми в этот полк всех ранее записавшихся в него солдат и офицеров, в количестве 3400 человек. В зал торжественно внесли знамя новой части. Командиром полка стал Юрий Капкан²¹⁶.

Владимир Кедровский вспоминал:

Знову почалось засідання. Сиджу на бальконі, слухаю дебати. Відчиняються невеличкі двері позаду президії, звідки виходить якийсь підполковник і хоче сісти в глибині сцени, на місцях, очевидно, визначених для почесних гостей. В цей час чую, із залі несеться гучний викрик якогось делегата:

– Полковникові першого українського полку імені гетьмана Богдана Хмельницького, полковникові Капканові, Слава!

Вся заля здрігає від гучних оплесків та викриків «Слава»! Полковник той, що увійшов, виходить наперед сцени, кланяється та щиро дякує за привітання й просить з’їзд підтримати його полк у заходах перед Тимчасовим урядом, щоби той затвердив його.

– Не треба московського затвердження! – чується чиїсь протестуючі вигуки. – Ми самі затвердимо!… Ми, з’їзд, мусимо утворити свій верховний військовий орган і не їздити до Петрограду жебрати ласки!

Заяву покривають гучні оплески всього з’їзду²¹⁷.

В последний день съезда, 8 (21) мая, такой орган действительно был создан – украинский Генеральный военный комитет при Центральной Раде, в составе которого было 18 человек. Новый комитет должен был ведать украинскими военными делами и работать в тесном контакте с российским генеральным штабом. Председателем комитета был избран Симон Петлюра²¹⁸.

Съезд также выдвинул некоторые конкретные требования – в частности, «щоб Ц[ентральна] рада (і Генеральний військовий комітет) дістали асигнування з державного скарбу на свої потреби; посилали до Оберучева депутацію, щоб той виселив з педагогічного музею авіаційну школу й опорожнив його таким чином для Ц[ентральної] ради і под[iбне]»²¹⁹. Но школу тогда не выселили.

В эти же майские дни, возможно, впервые прозвучали две знаковые фразы. Винниченко, на военном съезде: «Центральная украинская рада – это своего рода украинский парламент, избранный волею всего организованного украинского народа»²²⁰. Грушевский, в газетной статье, посвященной итогам съезда: «Сей комітет [Центральной Рады. – С. М.] <…> в Педагогичному музеі на Володимерській [sic] улиці <…> творить собою Тимчасовий Украінський Уряд»²²¹.

Обе эти фразы, конечно, были сказаны авансом. Украинский парламент и украинское правительство на тот момент были делом будущего, но в исторических масштабах – ближайшего будущего.

Тем временем в Петрограде произошел первый кризис российского Временного правительства. Поводом стала отправленная 18 апреля (1 мая) министром иностранных дел Павлом Милюковым нота правительствам Англии и Франции с обещанием продолжать войну до победного конца и выполнить все договоры царского правительства. В результате Милюков и военный министр Гучков вынуждены были уйти в отставку. 5 (18) мая образовалось первое коалиционное правительство, в состав которого вошли шесть министров-социалистов; таким образом, правительство заметно «полевело», хотя десять «министров-капиталистов» (представлявших буржуазно-либеральные партии) по-прежнему составляли большинство. Новым военным и морским министром стал Александр Керенский.

Антивоенные настроения, не говоря уже о желании отмежеваться от «старого режима», тогда были сильны, и заявление министра вызвало массовые антиправительственные митинги и демонстрации.

Менее чем через неделю, 11 (24) мая, Керенский, проездом на Юго-Западный фронт, посетил Киев. Он не побывал нигде, кроме вокзала, но…

Устроенная министру торжественная встреча приняла небывалый характер и обратилась в настоящий триумф. На станции разыгрывались невиданные сцены народного энтузиазма. А. Ф. Керенского носили на руках при оглушительных кликах и звуках военных оркестров, тысячные толпы, окружавшие со всех сторон вокзала, теснились, чтобы увидеть А. Ф. Керенского, и требовали выхода его на площадь. Овации продолжались в течение всего времени пребывания министра на вокзале, более часа.

Министерский поезд ожидали в Киеве к 7 часам вечера. На вокзал прибыли: военное начальство во главе с Ходоровичем; представители Исполнительного комитета и обоих Советов; Исполнительный комитет Юго-Западных железных дорог; делегации солдат из-под Киева; оркестры военной музыки; наконец, масса простых граждан, желавших лицезреть живого министра. На перроне выстроили почетный караул. Публика заполнила не только вокзальную площадь, но и все пути, мосты, стоявшие на запасных путях паровозы и поезда, перроны, залы и коридоры. Весь вокзал был в красных знаменах и лозунгах.

Поезд опоздал больше чем на час. Когда в девятом часу вечера он показался на путях, ведущих к станции, оркестр заиграл «Марсельезу». Керенский, в защитного цвета френче и фуражке-кепи, стоял на площадке вагона в окружении солдат и матросов. Министра подхватили и стали в буквальном смысле слова передавать из рук в руки. Ему с трудом удалось, миновав зал ожидания 1-го класса, дойти до бывших царских покоев. Здесь состоялась церемония встречи. Приветственную речь произнес председатель Совета солдатских депутатов Ефрем Таск. Своей ответной речью Керенский «зажег» присутствующих, как он это умел, и неоднократно срывал овацию.

По требованию толпы, собравшейся на привокзальной площади, военного министра подняли на руки, усадили на кресло и вынесли на площадь, где он произнес еще одну короткую речь. Под овации и крики «ура» его понесли назад, к поезду:

Вся масса людей, увенчанная возвышающимся над головами креслом, на котором сидит А. Ф. Керенский, как стихийный поток движется к вагону мимо стоящей другой массы.

А. Ф. Керенского выносят на площадку вагона. Поезд медленно отходит, и гул и звуки оркестров не прекращаются до тех пор, пока поезд не исчезает в темноте.

Министр уже мчался сквозь украинскую ночь на юго-запад, а вокруг вокзала продолжались импровизированные митинги. Те, кто слышал речь Керенского, взобрались на возвышенные места и начали пересказывать отдельные ее части тем, кто ее не слышал. Еще долго на вокзальной территории слышались восклицания «Да здравствует Керенский!»²²²

Правда, представители украинского движения не были в таком же восторге. В передовой статье «Нової Ради» за 17 (30) мая говорилось не о восторженной встрече, а об ином аспекте визита военного министра:

Коли воєнний міністр О. Керенський проїздив через Київ на фронт, то на вокзалі між иншим, торкнувшись національних справ, заявив, що народи Росії одержать права, але коли зараз хтось “захоче урвати собі ласий шматочок, тому ми (росіяне чи уряд) гукнемо: “Руки прочь!“ <…>

[Ф]раза воєнного міністра глуха і невиразна. Але все-таки вона мала на меті якісь – наші чи кого иншого – домагання, і звучит[ь] вона дуже різко. <…> З народами так не говорять і не розмовляють. Можна кричати скільки духу – “Руки прочь!“, але народи цього просто не почують, бо вони з необорною силою тягнуться до свого права, і тепер нема ніякого сумніву, що вони його здобудуть²²³.

В тот же день, когда Керенского привечали на вокзале и слушали «Руки прочь!» в его исполнении, заведующему секретариатом Центральной Рады поручили обратиться в «Общество международных спальных вагонов» и купить девять билетов первого класса Киев – Петроград.

Пассажирами должны были стать Владимир Винниченко, Сергей Ефремов, Николай Ковалевский и еще шестеро членов делегации, отправлявшейся на переговоры с Временным правительством (по другим сведениям, в делегации было десять²²⁴ или двенадцать человек²²⁵). У каждого члена делегации было по экземпляру указаний Центральной Рады и еще двух документов на русском языке: «Декларации по вопросу об автономии» и «Декларации по вопросе об образовании Краевого комиссариата». В первой декларации объявлялось, что Временное правительство будет всемерно содействовать осуществлению автономии Украины; вторая учреждала новую должность временного краевого комиссара – представителя Временного правительства в девяти украинских губерниях (Киевской, Подольской, Волынской, Черниговской, Полтавской, Харьковской, Екатеринославской, Херсонской, Таврической). Oдной из задач комиссара было организовать Краевой совет, который занялся бы пересмотром границ Украины (исключением неукраинских частей этих губерний и включением украинских частей из прилежащих губерний – Холмской, Минской, Курской, Воронежской, Кубанской области и других). Декларации эти составила, естественно, сама Центральная Рада, а делегации предстояло добиться от Временного правительства официального издания этих документов. (В указаниях содержались и другие требования, например: допуск украинских представителей на будущую мирную конференцию; меры по украинизации школ; запрет антиукраинской пропаганды – всего 13 пунктов)²²⁶.

Принципиальное решение о посылке делегации Центральная Рада приняла сразу по окончании военного съезда²²⁷. Решение было принято 9 (22) мая, состав делегации и инструкции утверждены через два дня. Делегация выехала из Киева в ночь с 13 (26) на 14 (27) мая²²⁸, а 16 (29) мая в полном составе была принята князем Львовым. Последний вознамерился передать декларацию Центральной Рады в Совет министров, но делегация выразила желание принять участие в обсуждении. Премьер-министр согласился с этим и распорядился создать особую комиссию для совместного обсуждения²²⁹. Следующие два дня делегация, разбившись на группы, вела переговоры с министрами и с председателем Совета рабочих и солдатских депутатов Николаем Чхеидзе. Тем временем 19 мая (1 июня) военный министр Керенский, возвращаясь с фронта в Петроград, снова посетил Киев.

На этот раз он задержался в городе на целый день. Поезд подошел к перрону около 8 часов утра. Снова торжественная встреча, «Марсельеза», почетный караул… «А. Ф. Керенский казался очень усталым, измученным, с сильно пожелтевшим лицом, но с бодрым, горящим взглядом. Не прекращающиеся овации подействовали, видимо, на него возбуждающим образом[,] и он сильно оживился». К 11 часам утра министр прибыл во дворец, где получасом позже открылось объединенное заседание исполнительных комитетов. Все «первые лица» – Страдомский, Суковкин, Незлобин, Григорович-Барский, Оберучев – само собой, были здесь. Собрание продолжалось до часа дня. Далее, в 3 часа дня, в городском театре состоялось объединенное собрание Советов, под председательством Таска. Присутствовавший на этом собрании Гольденвейзер вспоминал о том, каково было «всеобщее, всеохватывающее и всепобеждающее впечатление от фигуры Керенского». После каждой приветственной речи Керенский вставал и пожимал руку оратора. После последней речи он не опустился обратно на стул, а медленно подошел к рампе. «Зал дрожал от рукоплесканий, а Керенский стоял у рампы, со своей рукой на перевязи, со своим бледным, измученным лицом…» Публика уже была, что называется, «разогрета». Сам же Керенский был блестящим оратором. Речь его состояла из отдельных, отрывистых, коротких фраз: по выражению одного журналиста, он «метал слова». Когда он закончил речь, «вся толпа ревела, все были растроганы и потрясены до полной потери самообладания…»²³⁰

Говорил Керенский, в частности, такое:

Россия не умрет и рабой не будет, граждане! У вас в Киеве на одном памятнике есть надпись: «Вам нужны великие потрясения – нам нужна Великая Россия»[20]20
   Керенский, очевидно, отстал от жизни: речь здесь о памятнике Столыпину, который к тому моменту уже был снесен.


[Закрыть]. Эти слова были написаны представителями того строя, который обвинял нас, что мы хотим только разрухи и беспорядка. Но мы больше, чем они, хотели создать великую Россию. И ныне под обломками старой загнившей России, через революцию, родилась новая демократическая Россия <…>²³¹

Когда он закончил, его подхватили на руки и стали качать. Собравшаяся на улице толпа потребовала, чтобы министр вышел на балкон; он, конечно, не отказал народу.

Поручик Башинский в своей речи на митинге в театре провозгласил в адрес Керенского: «Да здравствует солнце русской революции!» Журналист Исаак Левинский, писавший под псевдонимом «Гарольд», отозвался на эту фразу в своей постоянной рубрике «Рифмы дня» в «Киевской мысли». Сколько в этих строках искренности, а сколько иронии, предоставим судить читателю:

 
Солнце русской революцииНи один тенор-ди-грация,
Ни один великий бас
Не видал такой овации
В зданьи оперы у нас…
 
 
Украшение парламента,
Воплощенный «Красный рок»,
Буйной силой темперамента
Всю Россию он увлек.
 
 
Украшение правительства,
Демократа идеал,
Жизни «нового строительства»
Он главнейшей силой стал.
 
 
Вкруг его все резолюции,
С прошлым он сплошной контраст,
Солнце русской революции,
Наш министр-энтузиаст.
 
 
С речью жгучей, увлекательной
В скромном «френче» юный бог[21]21
   Керенскому на тот момент исполнилось 36 лет.


[Закрыть], —
Он, простой и обаятельный,
Все сердца кругом зажег.
 
 
Нас от Штюрмера «джентльменского»
Бог помилуй и спаси!
Имя громкое Керенского[22]22
   В поэзии того времени ударение в фамилии министра почти всегда ставили на второй слог – Керéнский, хотя правильно Кéренский.


[Закрыть]
Прогремело по Руси!..
 
 
Он, сражаясь с темной кликою,
Веря в светлую судьбу,
Подымает Русь великую
На великую борьбу…
 
 
Молодой и увлекательный.
В скромном «френче» юный бог, —
Речью буйной, обаятельной
Всех сплотил и всех зажег.
 
 
Вкруг него все резолюции,
Он вне всяких «мелких каст», —
Солнце русской революции,
Наш министр-энтузиаст²³².
 

В 6 часов вечера, в кинотеатре Шанцера начался митинг эсеров. Здесь кто-то из публики, для разнообразия, назвал Керенского «нашим будущим президентом». Опять большая яркая речь, последними словами которой было: «Да здравствует вечно юная партия социалистов-революционеров!» Гром аплодисментов, «Марсельеза», Керенского выносят на руках к автомобилю, где его восторженно приветствует толпа. С митинга министр отправляется на обед в ресторан «Метрополь» – но это не последнее его мероприятие в этот день. В 8 часов вечера Александр Федорович появился в здании Центральной Рады²³³.

Михаил Грушевский запомнил два визита Керенского (правда, он ошибочно датировал второй визит 21‑м мая по старому стилю). Его впечатление было отнюдь не восторженным:

Він приїхав [первый раз. – С. М.] саме перед нашим святом Національного фонду, але не виявив ніякого заінтересування, ні спочуття; прово[д]жав на фронт українські ешелони, але українському полкові, що стояв у Києві, не показав ніякої уваги, хоч се було елементарною чемністю з його сторони. Відвідав міський комітет, але до Ц[ентральної] ради не заглядав. З своєї сторони, і Ц[ентральна] рада, пам’ятаючи його неприязний жест при першім переїзді через Київ, не вважала можливим іти до нього з чолобиттям; українські представники вітали його в складі інших київських організацій, військовий комітет ходив до нього на авдієнцію, котру на ніщо звів присутній Оберучев, бо став мішатися в розмову делегатів з Керенським, спростовувати і полемізувати з ними; нарешті, в день його виїзду нам було оповіщено, що він прийде до Ц[ентральної] ради. Ми зібрались в залі засідань комітету (се був кабінет помічника попечителя, що перейшов в наше фактичне володіння за останній місяць) <…> полк, став в параді перед будинком, і так ми чекали довго. Посилали довідатися, чи, може, вже й не буде; відповіли, що його десь дуже вітають, в міськім театрі, здається, і він і не може зараз прибути. Нарешті зовсім вечором він приїхав в супроводі Оберучева, в великім поспіху, попереджуючи, в виразах не дуже чемних, що він спішиться і не може забавитися довго. Але я не хотів чим-небудь зіпсувати і без того напружених відносин і тримався тону не тільки чемного, але і приязного, порушуючи тони колишньої приязні і товариства в передвоєнних революційних рядах²³⁴.

Грушевский обратился к министру с короткой речью на украинском языке, выразив свое удовлетворение по поводу того, что может приветствовать его в стенах Центральной Рады, после чего кратко ознакомил гостя с задачами делегации, которая в этот момент находилась в Петрограде. Последовал диалог:

Керенский: Моя просьба к вам – быть мудрыми и спокойными. Меня нельзя заподозрить в чем-нибудь шовинистическом…

Голос: Як і нас…

Керенский: Но я сейчас совершенно не в состоянии сказать что-либо вам в ответ на поставленные вами вопросы. Когда я выезжал из Петрограда, этот вопрос еще и не поднимался, и я совершенно незнаком со взглядами моих товарищей. <…> Я не знаю, в каком смысле вы говорите об автономии Украины. Я могу категорически заявить, что во Временном правительстве есть желание сделать все, что возможно, все, что по долгу и совести они могут считать возможным, позволительным брать на себя, – в том числе и все, что касается автономии Украины. Но вот вы говорите про санкцию Учредительным Собранием, значит, вы хотите поставить Учредительное собрание перед готовым фактом, а мы бы хотели, чтобы Учредительное собрание положило основание самому факту.

Грушевский: Вы однако признаете полную законность того, что мы требуем автономии, и что это требование должно быть исполнено, поскольку оно не стесняет развития революционного движения. Мы ведь мыслим Россию как Федеративную Республику…

Керенский: Но признает ли Федеративную Республику Учредительное Собрание? Я лично федералист, но такая, например, влиятельная партия, как с. – д., смотрит на это совершенно иначе… Есть люди, думающие, что за лозунгом федеративной республики кроется отделение от России…

Грушевский: Мы мыслим Украину нераздельно с Федеративной Республикой Российской. Если бы мы стремились к полной независимости, то мы бы совершенно определенно так вопрос и поставили, тем более, что обстоятельства позволяют так поставить вопрос…

Керенский: Нет, нет, я говорю лишь о двух различных точках зрения. В самой русской демократии мы замечаем различные течения. Сейчас я это вижу и наблюдаю. То же, конечно, наблюдается и в некоторых национальных демократиях… В вопросе национальном очень часто забывают о всем другом и потому проникаются шовинизмом…

Грушевский: Это я думаю нас не касается…

Керенский: О нет, конечно… И надо надеяться, что здоровые элементы у вас все время будут брать верх, и конечно, поскольку вы будете отстаивать общее дело, постольку может быть разрешен и укра[инский вопрос]…

Грушевский: Мы ведь говорим лишь о восстановлении нас в старых правах. Мы имели документ, который у нас потом вырвали Романовы… У нас существовало право, и мы позволяем себе теперь требовать его обратно… 2½ года до революции и 3 месяца после мы уже боремся за общее дело…

Керенский: В жизни народа 3 месяца – ничто…

Грушевский: Нет уж, Александр Федорович, мы больше ждать не можем, и мы тоже можем сказать вам, мы лишь постольку сможем поддерживать Вас, поскольку Вы удовлетворите желания украинского народа. От нас ведь тоже требуют, и в один прекрасный день мы сможем оставаться во главе движения сдерживающим элементом… Движение набирает стихийной силы…

Керенский: Мы надеемся, что вожди украинского народа имеют на народ достаточно влияния, чтобы удержать от эксцессов…

Стасюк: Вы говорили здесь о сепаратизме, между тем как здесь в Киеве не мы сепаруемся, а от нас сепаруются. Говорит о политике Исполнительного Комитета и Советов Военных и Рабочих депутатов. <…>

Керенский <…> собирается уходить, спешит на поезд.

Грушевский: Надеемся, глубокоуважаемый Александр Федорович, вы выйдете от нас в сознании, что украинское движение не опасность для России, а опора, в которой вся Россия может найти спасение…

Керенский: Я вижу опасность не в движении, а в нетерпеливости, с которою мне приходится много бороться и в среде русской демократии, и которую, к сожалению, я вижу и здесь. Во всяком случае, я остаюсь вашим другом и все, что можно будет сделать, будет сделано.

Грушевский: Только не опоздайте, Александр Федорович, удовлетворения требований украинского народа откладывать нельзя, и Центральная Рада не могла бы взять на себя ответственности за последствия в случае, если бы они удовлетворены не были²³⁵.

Заседание закончилось, Керенский вернулся на вокзал и продолжил путь в столицу. О его пребывании в Киеве сняли фильм, который через некоторое время показывали в киевских кинотеатрах²³⁶.

Реклама фильма «А. Ф. Керенский в Киеве». Киевская мысль, 27 июня 1917

Через два дня, 21–22 мая (3–4 июня), в Петрограде состоялось так называемое Особое совещание – совместное заседание правительственной комиссии и украинской делегации, под председательством Дмитрия Щепкина, товарища министра внутренних дел. Оно закончилось неудачей для украинцев. Правительственная комиссия заявила, что удовлетворить требования украинских делегатов невозможно, обещав лишь «представить по возбужденным ими вопросам доклад Временному Правительству»²³⁷. Делегация ответила, что в таком случае не может отвечать за порядок и спокойствие на Украине, и покинула Петроград, оставив трех делегатов подождать официального ответа правительства. Но они его не дождались²³⁸. 26 мая (8 июня) делегация вернулась в Киев²³⁹.

Официальный ответ всё же последовал. Щепкин представил свои соображения по украинскому вопросу Временному правительству на заседании последнего 31 мая (13 июня). Украинцы при этом не присутствовали. Результат был, пожалуй, предсказуем: «Временное Правительство не признало возможным удовлетворить пожелание рады, исходя прежде всего из того соображения, что все вопросы, связанные с автономией как Украйны, так и других местностей государства, могут быть разрешены лишь Учредительным Собранием»²⁴⁰.

Надо сказать, что уже сам факт отправки делегации не остался в Киеве незамеченным и при этом не вызвал всеобщего одобрения. Некто С. Ольгин из «Киевлянина» не особенно стеснялся в выражениях:

<…> Итак, под шумок, явочным порядком украинцы хотят провести автономию Малороссии в жизнь.

Нельзя не назвать все это иначе, как грандиозной подтасовкой общественного мнения Малороссии.

С обычной своей развязностью украинцы говорят от имени 35-миллионного малорусского народа, сильно напоминая в этом отношении пресловутый союз русского народа, тоже очень любивший говорить от имени миллионов. <…>

Но, впрочем, можно ли ждать теперь от украинцев, совершенно ослепленных победами своего шовинизма, благоразумия?

Думаю, что нельзя²⁴¹.

Но и гораздо более умеренные круги не были в восторге. Делегация, кроме всего прочего, отправилась «через голову» Исполнительного комитета, который, естественно, не смолчал. На ближайшем заседании комитета Страдомского спросили, считает ли он нормальным такой способ ведения дела. Дипломатичный председатель порекомендовал не касаться этого больного вопроса, но его не послушали. В возникших прениях заявили, что Рада всё больше начинает держать себя как «государство в государстве». Кончилось тем, что Исполнительный комитет послал в Петроград «контр-делегацию», в составе которой были Илья Фрумин²⁴², а также, предположительно, Дмитрий Григорович-Барский и Леонид Карум (последний упоминает об этой поездке в своих мемуарах, но при этом допускает вопиющие ошибки в датировке, так что к его рассказу следует относиться с большой осторожностью)²⁴³. Эта делегация не дождалась приема у премьер-министра, но, как оказалось, в этом и не было необходимости – поскольку Временное правительство и без того отклонило требования Центральной Рады.

Руководство последней, разумеется, было более чем недовольно. По выражению Грушевского:

[Г]нів і роздраж[н]ення обхопило українське громадянство, навіть найбільш помірковані його верстви. Так цінила російська демократія – сіль і печінка їй в зуби! – нашу лояльність, нашу повздержність, з котрою ми тлумили свою неохоту до війни і затискали зуби, щоб не крикнути того, що підіймалось у нас у горлі, щоб не розбити «єдиного революційного фронту»! На те ми билися з своїми шовіністичними і самостійницькими елементами, щоб не вийти за межі можливого в рамцях сього єдиного фронту?!

«Глупость или измена?» – поставив я сей афоризм царської Росії епіграфом своєї статті з приводу відправи, даної Временним правительством делегації Ц[ентральної] ради. «Нерозум чи провокація?» – повторяли на різні способи різні публіцисти і промовці з приводу сього. Хто ж сіє самостійництво – наші шовіністи чи російські правителі? – запитували вони.

Действительно, «самостийники» (сторонники независимости Украины), практически изгнанные на тот момент с украинской политической арены, неожиданно получили новый шанс. «Михновщина rediviva[23]23
   Воскресшая [итал.]


[Закрыть]!» – заключил Грушевский²⁴⁴.

Таким образом, Центральная Рада теперь оказалась в конфронтации фактически со всеми остальными политическими силами:

Але йти тепер приходилось цілком ясно – врозріз з конституційним кабінетом Тимчасового уряду, врозріз не тільки з російською буржуазією, але і з соціалістичними партіями, маючи у себе на п’ятах і своїх фашистів-самостійників, і всю ту київську українофобську зграю, що у своїх руках держала військову місцеву силу, держала таким чином в облозі Ц[ентральну] Раду і український осередок²⁴⁵.

Но она и не думала сдаваться.