Текст книги "Жребий"

4

Когда все ушли, Майк Райерсон вернулся и уселся на краю открытой могилы, чтобы доесть последний сандвич и дождаться Ройяла Сноу.

Похороны начались в четыре, а сейчас было уже пять. Тени удлинились, и солнце уже стояло низко над верхушками дубов. Ройял обещал вернуться без четверти пять.

Куда он подевался?

Сандвич был с колбасой и сыром, его любимый. Он всегда делал свои любимые сандвичи – вот преимущество одинокой жизни. Закончив есть, он отряхнул руки, уронив несколько крошек на гроб.

Кто-то смотрит на него.

Внезапно он почувствовал это и в недоумении осмотрелся вокруг.

– Ройял? Ты где?

Нет ответа. Только ветер таинственно шуршит в ветвях деревьев. В тени вязов возле стены он увидел могилу Хьюберта Марстена и внезапно подумал о псе Вина, повешенном на воротах.

Глаза. Спокойные и равнодушные. Смотрят на него.

Он поднялся на ноги.

– Черт тебя возьми, Ройял! – сказал он громко, но нерешительно. Ройял так и не пришел. Придется ему одному закапывать, и это затянется надолго.

Быть может, до темноты.

Он начал работать, не пытаясь понять причин охватившего его страха.

Он снял с земли полосы искусственной травы, свернул их и уложил в кузов своего грузовика. Оттуда он взял лопату. Он подошел к могиле и внезапно замер.

Чувство, что за ним наблюдают, исчезнувшее было, вернулось, как только он опять увидел гроб. Ему вдруг представился Дэнни Глик, лежащий там, внутри, и глядящий на него. Да нет, глупости. Они закрыли ему глаза. Он не раз наблюдал, как это делает Карл Формэн. «Мы их заклеиваем, – говорил ему Карл. – Чтобы труп не моргал на отпевании, понимаешь?»

Он зачерпнул первую лопату земли и кинул вниз. Земля глухо ударилась о полированное дерево, и Майк вздрогнул. Звук ему не понравился, он не мог сказать, почему. Он оглянулся вокруг, на лежащие цветы. Чертовская трата денег.

Взгляд его упал на гроб. Еще дороже. Что, Тони Глик такой богач, что отвалил тысячу долларов за гроб красного дерева?

Майк зачерпнул еще земли. Кинул. Опять этот кошмарный стук. Крышка гроба была уже засыпана, но полированная древесина просвечивала сквозь черноту.

«Хватит смотреть на меня».

Еще лопата.

«Бум».

Тени стали очень длинными. Он опять оглянулся и увидел дом Марстенов с плотно закрытыми ставнями. Восточная сторона выходила прямо к воротам, на которых Дока…

Он кинул еще лопату.

«Бум».

Земля посыпалась вниз, присыпав медные замки. Теперь, если гроб открыть, послышится натужный, скрипящий звук, словно открываются двери склепа.

«Хватит глядеть на меня, черт возьми!»

Он нагнулся, но его поразила одна мысль, и он замер с лопатой в руках. Он как-то прочитал про техасского магната, который захотел, чтобы его похоронили в его «кадиллаке» последней модели. Пришлось им вырыть яму экскаватором и опустить туда машину. Люди ездят на развалюхах и не могут наскрести на бензин, а эти богатые свиньи велят хоронить себя за рулем машины, которая стоит десять тысяч долларов…

Внезапно он вздрогнул и отступил назад, мотнув головой. Теперь чувство, что на него смотрят, стало еще сильней. Он поглядел на небо и испугался, увидев, что уже стемнело. Светилась только крыша дома Марстенов. На его часах было 6.10. Господи, уже час, а он кинул всего полдюжину лопат!

Майк налег на работу, пытаясь отогнать странные мысли. «Бум-бум-бум», теперь звук ударов стал глуше, земля падала на землю, почти засыпав гроб, до самых замков.

Он замер.

До замков?

А зачем на гробе замки? Неужели думают, что кто-то попытается вылезти оттуда? Что за глупость?

– Хватит на меня пялиться, – сказал он вслух и почувствовал, как сердце подпрыгнуло у него в груди. Внезапно ему захотелось бежать, бежать прямо в город, не разбирая дороги. Он сдержал себя с большим трудом. Страх – вот и все. У кого его не бывает? Все эти проклятые фильмы ужасов – думать, что глаза двенадцатилетнего парня, которого ты закапываешь, открыты…

– Не смотрите! – крикнул он, в страхе оглядываясь на дом Марстенов. Теперь светился только верх крыши.

6.15

Он снова начал работать быстрее, пытаясь прояснить ум. Но проклятое чувство осталось и усиливалось с каждой брошенной лопатой. Гроб был уже почти скрыт землей; угадывались лишь его очертания.

Он принялся вспоминать католическую молитву, которую читал отец Каллагэн, пока он ел свои сандвичи. Он слышал ее из леса, как и вопли Глика.

«Помолимся за нашего брата Господу нашему Иисусу Христу, сказавшему…»

(«Отец мой, прими мой дар».)

Он прервался и посмотрел вниз. Могила показалась ему невероятно глубокой. Тени роились в ней, как живые существа. Он никогда ее не зароет. Никогда.

«Я есть Воскресение и Жизнь вечная. Тот, кто уверует в меня, не умрет…»

(«Повелитель Мух, прими мой дар».)

Да, его глаза открыты. Потому ему и кажется, что на него смотрят. Карл пожалел клея, и они открылись, как ставни на окнах, и мальчишка смотрит на него. Что-то нужно сделать.

«…и кто примет мою веру, будет жить вечно, хоть и умрет».

(«Я принес тебе свежую плоть и чистую кровь».)

Выбросить землю. Вот что нужно. Откопать гроб, и сбить замки, и открыть его, и закрыть эти ужасные глаза, которые на него смотрят. Клея у него нет, но две монеты в карманах найдутся. Серебро. Да-да, серебро ему и нужно.

Солнце уже зашло за крышу дома Марстенов. Теперь ему казалось, что за ним наблюдают оттуда, из-за закрытых ставней.

«Ты возвратил мертвеца к жизни; даруй нашему брату Дэниелу жизнь вечную».

(«Я возлагаю жертву на твой алтарь. Левой рукой я возлагаю ее».)

Майк Райерсон спрыгнул вниз и начал как безумный орудовать лопатой, выбрасывая землю из могилы. Наконец лопата нашла дерево, и он стал отгребать комья земли от замков.

Где-то во рву заквакали лягушки, в кустах запел козодой. На часах было без десяти семь.

«Что я делаю?» – тщетно спрашивал он себя. Он попробовал выпрямиться и подумать об этом, но неведомая сила из глубины его сознания согнула его и заставила работать снова. Быстрее и быстрее.

Он поднял лопату над головой и обрушил на замок. Лязг. Замок сломался.

Он помедлил в последних сомнениях, лицо его покрылось потом, глаза безумно выкатились.

На небе замерцала первая звезда.

Обессиленный, он выкарабкался из могилы, вытянулся во всю длину и взялся руками за крышку гроба. Потянул. Сперва обнажился розоватый сатин подкладки, потом бледная рука в черном рукаве (Дэнни Глика похоронили в костюме), потом… потом лицо.

Дыхание Майка замерло.

Глаза были открыты. Он так и знал. Широко открыты. И в них светилась жуткая, неведомая жизнь. В лице не было бледности смерти; на розовых щеках играл румянец.

Майк попытался оторвать взгляд от этих леденящих глаз и не мог.

Он только прошептал:

– Иисусе…

Солнце окончательно скрылось за горизонтом.

5

Марк Петри трудился в своей комнате над фигуркой Франкенштейна и слушал за стенкой разговор родителей. Его комната располагалась на втором этаже купленного ими дома на Джойнтнер-авеню, и, хотя дом имел центральное отопление, в нем еще сохранился старомодный камин. Его поставили раньше, когда тепло давала только кухонная печь, и на втором этаже было ужасно холодно, так, что женщина, жившая там с 1873-го по 1896-й всегда клала в постель горячий кирпич, завернутый во фланель. Но теперь камин служил другой цели – он отлично проводил звук.

Хотя родители находились у себя, он слышал их так, словно они говорили прямо за дверью.

Когда его отец застал его подслушивающим в их старом доме – ему тогда было всего шесть лет, – он привел ему старую английскую пословицу: «Никогда не подслушивай у двери, в которую только что вышел». Это значит, объяснил отец, что ты можешь услышать что-нибудь нехорошее в свой адрес.

В двенадцать лет Марк Петри был чуть выше среднего роста и имел довольно тонкое телосложение. Двигался он легко и даже изящно, что необычно для мальчишек его возраста, состоящих, как кажется, из одних локтей и коленок. Черты его выглядели почти женскими, что причиняло ему немало неприятностей еще до схватки с Ричи Боддином в школьном дворе, и он боролся с этим, как мог. Он заключил, что большинство хулиганов – это здоровенные, неуклюжие парни. Они боятся тех, кто может дать им отпор. Они не умеют как следует драться, действуя скорее наглостью, чем силой. Ричи Боддин блестяще подтвердил эту теорию. До этого был еще один школьный хулиган в Киттери, который, после того как Марк расквасил ему нос, объявил себя перед толпой собравшихся одноклассников его другом, что вовсе не обрадовало Марка, считавшего этого парня тупым куском дерьма. Говорить с ними без толку. Ричи Боддин понимает только кулак, и Марк надеялся, что всегда найдутся люди, способные предъявить ему этот аргумент. Его в тот день отослали домой, и отец очень рассердился, когда вместо ритуального раскаяния со слезами услышал от него, что Гитлер тоже в детстве был таким, как Ричи Боддин. Впрочем, отец тут же расхохотался.

Теперь Джун Петри говорила:

– Как ты думаешь, это на него повлияло?

– Трудно… сказать. – По паузе Марк понял, что отец закурил трубку. – Он такой скрытный.

– В тихом омуте черти водятся. – Его мать часто повторяла подобные фразы. Он любил родителей, но порой они казались ему скучными, как толстые книги в библиотеке… и такими же пыльными.

– Они ведь шли к Марку, – продолжала она. – Поиграть с его железной дорогой… и вот один умер, другой пропал! Не обманывай себя, Генри. Его это потрясло.

– Он прочно стоит на земле, – сказал мистер Петри. – Каковы бы ни были его чувства, я уверен, что он сможет удержать себя в руках.

Марк вставил левую руку Франкенштейна в специальный паз. Это была сборная модель, которая в темноте отсвечивала зе леным.

– Может, это даже пойдет ему на пользу, – продолжал отец.

– Я бы предпочла другие средства, – сказала мать немножко сердито.

Отец хмыкнул.

В разговоре наступила пауза. «Марк знал, что отец перелистывает «Уолл-Стрит джорнэл», а мать держит в руках роман Джейн Остин или Генри Джеймса. Она перечитывала их снова и снова, и Марк всегда удивлялся: зачем читать книгу больше одного раза, когда все равно уже известно, что будет в конце?

– Думаешь, он теперь не будет ходить через лес? – спросила наконец мать. – Говорят, там зыбучий песок…

– Это далеко отсюда.

Марк на время отвлекся, прилаживая монстру другую руку. У него был уже целый набор этих фигурок, и он постоянно добавлял новые. В ту ночь, когда все произошло, Дэнни и Ральфи действительно шли к нему посмотреть на фигурки.

– Думаю, там вполне можно ходить, – сказал отец. – Но не после наступления темноты.

– Надеюсь, после этих жутких похорон его не будут мучить кошмары.

Марк почти видел, как его отец пожимает плечами. – Тони Глик… бедный. Но смерть и горе – естественная часть жизни. Ничего не поделаешь.

– Может быть. – Очередная пауза. Что она скажет на этот раз? Быть может, «мальчик – будущий мужчина». Или «если побег кривой, то и дерево не будет прямым». Марк укрепил монстра на основании, представляющем собой могильный камень. – Смерть встречает нас посреди жизни. Но меня мучают кошмары.

– Что?

– Да, мне снится, что он лежит в гробу с закрытыми глазами, как будто спит. А потом он открывает глаза и… Зачем только проводят эти церемонии?

– Ладно, все пройдет.

– Надеюсь. Он у нас хороший, правда, Генри?

– Марк? Самый лучший.

Марк улыбнулся.

– Есть там что-нибудь по телевизору?

– Сейчас взгляну.

Марк не стал слушать дальше; серьезный разговор закончился. Он поставил модель на окно сохнуть. Через пятнадцать минут мать зайдет посмотреть, лег ли он. Он достал из шкафа пижаму и начал раздеваться.

На самом деле мать зря беспокоилась о его психике. Он был обычным мальчиком своих лет, несмотря на свое изящество и здравый смысл. Семья его принадлежала к верхушке среднего класса. Родители любили друг друга, прочно и немного скучно. Это событие не нанесло ему особой травмы, как и предыдущие школьные драки. Он рос вместе со сверстниками и был по большому счету таким же, как они.

Если что-то и выделяло его, так это выдержка и холодный самоконтроль. Никто не воспитывал этого в нем, видимо, свойство было врожденным. Когда его любимый пес Чоппер попал под машину, он вместе с матерью понес его к ветеринару. И когда ветеринар сказал: «Нужно его усыпить», – Марк возразил: «Вы хотите его не усыпить, а отравить газом до смерти». «Да», – ответил ветеринар. «Ладно, – сказал Марк, – только позвольте мне поцеловать его». Он жалел Чоппера, но не плакал. Мать плакала, но через три дня забыла Чоппера, а Марк не забыл. Потому он и не плакал. Плакать – это как вылить вон всю память.

Его расстроило исчезновение Ральфи Глика, потом смерть Дэнни, но он не был испуган. Он слышал в магазине, что Ральфи мог похитить сексуальный маньяк. Марк знал, что такие бывают. Но если бы когда-нибудь такой предложил ему конфетку, он пнул бы его прямо под яйца и убежал.

– Марк? – Голос матери.

– Что, мама?

– Не забудь вымыть уши.

– Не забуду.

Он спустился вниз пожелать им доброй ночи, бросив взгляд на своих монстров: на Дракулу, обнажившего свои клыки над телом девушки, на Безумного Доктора и мистера Хайда.

Понимает ли он, что такое смерть? Конечно. Это когда тебя хватает такой вот монстр.

6

Рой Макдугалл подъехал к своему трейлеру в полдевятого и заглушил мотор старенького «форда». Машину пора выбрасывать. Такая машина. Такая жизнь. В доме ревел ребенок и кричала жена. Прекрасное семейство.

Он вылез из машины и тяжело опустился на щебенку, которую сам натаскал к дому прошлым летом.

– Черт, – пробормотал он, когда твердые камушки врезались ему в задницу.

Он был совершенно пьян. Закончив работу в три, он поехал к Деллу и пересидел там даже Хэнка Питерса и Бадди Мэйберри. Хэнк пропил там всю свою получку и казался совершенно выжатым. Он знал, что Сэнди думает о его приятелях. Ну и хрен с ней. Почему он не может выпить по выходным пива, если всю неделю надрывается на проклятой фабрике? Какое она имеет право упрекать его? Она-то целый день торчит дома и ни черта не делает – только смотрит за ребенком, и смотрит из рук вон плохо. Чертов ребенок опять свалился с кровати.

«Где ты была?»

«Я его держала, Рой. Но он вырвался».

Ага. Вырвался.

Он подошел к двери и пнул ее ногой. Нога болела. Но от нее сочувствия не дождешься. Ей бы только валяться на диване и жрать шоколад, или смотреть эти дурацкие «мыльные оперы» и опять же жрать шоколад, или звонить своим подружкам и жрать шоколад. У нее уже прыщи на роже, как и на жопе. Скоро будет невозможно отличить одно от другого.

Он вошел, и увиденная сцена моментально прогнала хмель из его головы, как холодный душ: ребенок, голый и ревущий, с текущей из носа кровью, и Сэнди над ним, в перепачканной кровью блузке, с лицом, искаженным страхом и яростью. На полу валяются пеленки.

Сэнди, увидев его, вскинула руки, как будто для защиты.

– Что тут происходит? – медленно проговорил Рой.

– Ничего, Рой. Он только…

– Ты его ударила, – сказал он. – Не могла запеленать и побила. Да?

– Нет, – сказала она торопливо. – Он упал и разбил себе нос, вот и все. Вот и все.

– Я тебе покажу все, – сказал он так же спокойно.

– Рой, он же просто разбил нос…

– Что у нас на ужин? – перебил он.

– Гамбургеры. Подгорели, – радостно сообщила она, вытирая нос Рэнди краем своей блузки. Рой видел складку жира у нее на животе. Корова. Бьет моего ребенка.

– Убери его.

– Он еще…

– Убери его! – крикнул Рой, и Рэнди, успокоившийся было, опять заплакал.

– Дам ему бутылочку, – сказала Сэнди, вставая.

– И давай мой ужин. – Он принялся стягивать куртку. – Господи, что за бардак! Чем ты занималась целый день, сволочь?

– Рой! – вымолвила она в шоке, потом улыбнулась. Приступ гнева, охвативший ее, когда ребенок не хотел лежать смирно во время пеленания, уже прошел.

– Давай ужин и наведи здесь порядок.

– Конечно. Сейчас. – Она вынула из холодильника бутылочку с молоком и сунула Рэнди. Он начал с безучастным видом сосать, поглядывая то на отца, то на мать.

– Рой?

– Ммм. Что?

– Уже можно.

– Что?

– Знаешь, что. Хочешь? Ночью.

– Конечно, – сказал он. – Конечно, хочу. – И опять подумал: это не жизнь. Это только кажется жизнью.

7

Нолли Гарденер слушал рок-н-ролл по радио, барабаня пальцами по столу, когда зазвонил телефон. Перкинс отложил кроссворд и снял трубку.

– Выруби это, слышишь?

– Сейчас, Перк. – Нолли выключил звук.

– Алло?

– Констебль Гиллспай?

– Да.

– Это агент Том Хэнрахан. Получил запрошенные вами данные.

– Что-то быстро.

– Там не так уж много.

– Ну ладно. Что там у вас?

– Бен Мейрс упоминается по поводу дорожного происшествия в штате Нью-Йорк в мае 73-го. Мотоцикл врезался в грузовик. Погибла его жена Миранда. Свидетели показали, что он не превышал скорости, и анализ на алкоголь тоже ничего не дал. Видимо, мотоцикл занесло на повороте. По убеждениям – левый. Участвовал в марше мира в Принстоне в 66-м. В маршах в Вашингтон в 68-м и 70-м. Арестован во время марша в Сан-Франциско в ноябре 71-го. Это все.

– А другие?

– Курт Барлоу, через «кей». Англичанин, но скорее по подданству, чем по происхождению. Бежал в Англию из Германии в 38-м году, вероятно, от гестапо. Сведений о дате рождения нет, но на вид ему лет семьдесят. Первоначальная фамилия – Бройхен. С 1945-го занимался бизнесом в Лондоне, но не очень успешно. Стрэйкер работает с ним с тех пор. Англичанин.

Пятьдесят восемь лет. Его отец был мебельщиком в Манчестере и оставил сыну приличный капитал, и у самого Стрэйкера дела шли неплохо. Они оба обратились за визами на въезд в Соединенные Штаты восемнадцать месяцев назад. Вот и все, что мы знаем. Кроме того, они, может быть, находятся в гомосексуальной связи.

– Ого, – сказал Перкинс. – Ну, я так и думал.

– Если вам нужны более подробные сведения, мы можем запросить Скотланд-Ярд.

– Да нет, достаточно.

– Не обнаружено никакой связи между этими двумя и Мейрсом.

– Хорошо. Спасибо.

– Если понадобится помощь, звоните.

– Конечно. Еще раз благодарю.

Он положил трубку и долго смотрел на нее.

– Что там, Перк? – спросил Нолли, опять включая радио.

– Это из кафе «Экселент». Говорят, что у них нечего есть. Только тосты с сыром.

– У меня есть малиновое варенье. Хочешь?

– Нет, спасибо, – сказал Перкинс и вернулся к своим мыслям.

8

Свалка еще дымилась.

Дад Роджерс расхаживал по краям, вдыхая запах горелого мусора. Под ногами его трескалось обгорелое стекло и пластик, распадаясь в черную пыль. Перед ним расстилалось обширное пепелище, где еще тлели огоньки, напоминая красные глаза гиганта, открывающиеся и закрывающиеся. То там, то тут лопался баллон аэрозоли или перегоревшая лампочка. Когда он зажег мусор утром, оттуда выбежало очень много крыс, куда больше, чем раньше. Он застрелил три дюжины, и пистолет был горячим, когда он брал его за рукоятку. Крупные твари, некоторые по два фута от носа до кончика хвоста. Любопытно, как их число прибывает или убывает. Зависит ли это от погоды? Во всяком случае, пора уже разбросать отраву. Он не делал этого с 64-го года.

Вон еще одна карабкается на железный барьер, преграждающий путь огню.

Дад щелкнул предохранителем и нажал на курок. Пуля лишь опалила крысе шерсть, но вместо того, чтобы бежать, она уселась на корточки и уставилась на него красными глазками. Что она, слепая?

– Прощайте, мистер Крыс! – И Дад выстрелил снова.

Попал. Крыса потащилась прочь.

Дад подошел и придавил ее тяжелым ботинком. Крыса слабо вздрогнула и испустила дух.

– Сволочь, – прошептал Дад, раздавив ей голову.

Он посмотрел на результат и снова подумал о Рутти Крокетт, которая не носит лифчика. Когда она надевает свитер из тонкой шерсти, то под ним можно видеть ее розовые соски, они приподнимают ткань, и если взять за груди и потянуть совсем чуть-чуть, совсем немножко, эта маленькая сучка просто с ума сойдет…

Он взял крысу за хвост и поднял. «Что, если бы ты нашла эту крысу в своем пенале, Рути?» – подумал он. Эта мысль его развеселила, и он хихикнул, мотнув своей вздернутой головой.

Он швырнул крысу далеко в груду мусора. В это время он вдруг заметил человека – высокий, очень тонкий силуэт в пятидесяти шагах.

Дад сунул руки в карманы зеленых штанов, потом опять вынул.

– Мистер, свалка закрыта.

Человек повернулся к нему. Лицо его, освещенное отблесками догорающего огня, было спокойным и задумчивым. Волосы седые, прорезанные несколькими черными прядями, зачесанные от высокого лба назад, как у какого-нибудь гомика-пианиста. В глазах плясали красные искры.

– Да? – вежливо переспросил человек, и в речи его, хоть и безупречной, сквозил странный акцент. Лягушатник или немец. – Я хочу просто посмотреть на огонь. Это очень красиво.

– Ага, – сказал Дад. – Вы здешний?

– Я недавно поселился в вашем чудесном городе. Много крыс вы сегодня убили?

– Да нет, не очень. Их ведь тут миллион. Скажите, а это не вы купили дом Марстенов?

– Хищники, – произнес человек, заложив руки за спину. Дад с удивлением увидел, что на нем черный костюм, с жилеткой и со всем прочим. – Я люблю ночных хищников. Крыс… сов… волков. Здесь водятся волки?

– Н-нет, – ответил Дад. – Два года назад в Дарэме подстрелили койота. Вот иногда стаи диких собак…

– Собаки. – Человек презрительно махнул рукой. – Тупые твари, которые вечно лают от любого шороха. Подлизы и рабы! Давить их нужно. Давить!

– Но я никогда о них так не думал, – сказал Дад, осторожно пятясь назад. – Всегда приятно поговорить с новым человеком, но вы знаете, свалка по воскресеньям закрывается в шесть, а сейчас уже девять…

– Конечно.

Но странный гость вовсе не собирался уходить. Дад подумал, что ему стоит заглянуть в город. Стрэйкера видели уже многие, а второго он видит первым – ну, кроме, может быть, Ларри Крокетта. Придет к этому вонючке Джорджу Миддлеру и скажет так небрежно: я тут беседовал вечером с этим новым типом. С каким? Да из тех, что купили дом Марстенов. Ничего парень. Только говорит, как лягушатник.

– А в этом доме еще водятся духи? – спросил он, видя, что человек не трогается с места.

– Духи? – Он улыбнулся, и в его улыбке было что-то не очень приятное. Так могла улыбаться барракуда. – Да что вы, никаких духов. – На последнем слове он сделал легкое ударение, словно там могло таиться кое-что похуже.

– Ладно… уже поздно… вам пора, мистер…

– Но мне так нравится беседовать с вами, – возразил гость впервые повернулся к Даду лицом и посмотрел ему в глаза. В глазах его все еще отражались красные огоньки, хотя он отвернулся от огня… или Даду показалось? Он не мог отвести взгляда от этих глаз. – Или вы не хотите со мной говорить?

– Нет… что вы, – сказал Дад каким-то чужим голосом.

Глаза, казалось, росли и углублялись, пока не превратились в черные впадины, окруженные огненными кругами.

– Благодарю вас. Скажите… а ваш горб не тяготит вас?

– Нет, – ответил Дад, тупо подумав: он гипнотизирует меня. Как тот тип в цирке… как его звали? Ага, мистер Мефисто. Он погружал человека в сон и заставлял делать всякие глупости – ковылять, как курица, или лаять по-собачьи или рассказывать о своих детских проделках. Он загипнотизировал тогда Реджи Сойера. Очень смешно вышло.

– Неужели вы не чувствуете неловкости?

– Нет… все нормально. – Он как зачарованный смотрел в эти огромные глаза.

– Давай, давай, – вкрадчивый голос гостя. – Мы же друзья, так? Скажи мне все.

– Ладно… девчонки… понимаете?

– Да, конечно, – сказал с участием гость. – Они смеются над вами. Не желают вас знать.

– Вот-вот, – прохрипел Дад. – Смеются. Она… смеется.

– Кто это «она»?

– Рути Крокетт. Она… – Мысль пропала. Все пропало, кроме тишины. Полной, холодной тишины.

– Она шутит над тобой? Тычет пальцем? Хихикает?

– Да…

– Но ты ее хочешь, – настаивал голос. – Так ведь?

– Да…

– Ты ее получишь. Я знаю.

В этом голосе было что-то успокаивающее. Где-то вдалеке Дад слышал серебряные колокольчики. Тихие, сладкие голоса… белые лица… и лицо Рути Крокетт среди них. Он уже видел ее, обхватившую руками груди так, что они просвечивали сквозь шерстяной свитер, словно белые полушария, шепчущую: «Поцелуй их, Дад… возьми их… раздави…»

Он как будто тонул. Тонул в бездонных глазах ночного гостя.

И когда тот подошел ближе, Дад понял все и не испугался, и когда пришла боль, она показалась ему сладкой, как серебряный звон, как чистая и глубокая вода.