Текст книги "Жребий"

Коди подъехал к дому Марстенов со стороны Брукс-роуд, противоположной городу, и отец Каллагэн, поглядев с этого нового места на дом, подумал: «А он действительно нависает над городом. Странно, что я не замечал этого раньше. Этот холм возвышается над пересечением Брок-стрит и Джойнтнер-авеню, и отсюда видно все». Громадный дом вместе с обширным прилегающим участком возвышался как чудовищный саркофаг, воплощение рока.

И пустым его сделало убийство – самоубийство убийцы.

Отец Каллагэн открыл рот, чтобы сказать это, но предпочел промолчать.

Коди свернул с Брукс-роуд, и на мгновение дом скрылся за деревьями. Потом они расступились, и Коди подъехал к дому. «Паккард» стоял возле гаража, и Джимми, перед тем как выйти, взял револьвер Маккаслина.

Каллагэн сразу почувствовал атмосферу этого места. Он взял распятие – память о матери – и повесил на шею рядом с собственным наперсным крестом. Среди этих уже опавших деревьев не пела ни одна птица. Высокая трава казалась еще суше и желтее, чем обычно в это время года; даже сама земля выглядела серой и бесплодной.

Ступеньки, ведущие на крыльцо, совсем покоробились. Поверх старого заржавленного запора на двери блестел новенький стальной замок.

– Может, в окно, как Марк? – с сомнением начал Джимми.

– Нет, – сказал Бен. – Прямо в переднюю дверь. Сломаем, если не сумеем открыть.

– Не думаю, что это необходимо, – сказал Каллагэн не своим голосом. Когда они остановились, он шагнул вперед, почти не размышляя. В нем вновь пробудилась старая энергия, казалось, утраченная навсегда, когда он подошел к двери этого дома, источавшего зло из всех своих пор. Но он не колебался. Все мысли об отступлении исчезли.

– Именем Господа нашего! – прокричал он, и в его голосе, хоть и хриплом, прозвучали такие повелительные ноты, что они все невольно подошли к нему ближе. – Я велю злу покинуть этот дом! Демоны, изыдите! – Почти инстинктивно он приложил к двери распятие.

Внезапная вспышка – ее заметили все – резкий запах озона и треск, как будто кричал сам дом. Тут же сам собой разорвался фонарь над дверью, а большое окно слева, выходящее на лужайку, треснуло, усыпав траву осколками. Джимми вскрикнул. Новый замок лежал у их ног, сплавившийся в однородную массу. Марк попытался дотронуться до него и отдернул руку.

– Горячий, – объявил он.

Каллагэн отпрянул от двери, дрожа. Он смотрел на крест, который держал в руке.

– Это, без сомнения, самое примечательное, что случилось со мной за всю мою жизнь, – сказал он и поглядел на небо, словно ожидая увидеть там Божий лик, но небо осталось безучастным.

Бен толкнул дверь, и она легко открылась. Но он ждал, что Каллагэн войдет первым. В холле Каллагэн посмотрел на Марка.

– Подвал, – сказал тот. – Туда можно пройти через кухню. Но… – Он заколебался. – Что-то тут изменилось. Не знаю что. Что-то не так, как было тогда.

Сперва они поднялись наверх; Бен шел не первым, но вновь ощутил прежний страх, когда они приблизились к двери в конце холла. Тогда, почти через месяц после возвращения в Салемс-Лот, ему предстояло увидеть эту комнату второй раз. Каллагэн толкнул дверь, он посмотрел в комнату… и почувствовал, как в горле рождается крик, который он смог подавить. Это был высокий, женский вопль.

На балке висел не Хьюберт Марстен и не его призрак.

Там висел Стрэйкер, вниз головой, как свинья на мясницком крюке, с перерезанным от уха до уха горлом. Его остекленевшие глаза смотрели прямо на них… сквозь них.

Лицо его было совершенно белым.

– Господи, – сказал отец Каллагэн. – Господи!

Они медленно вошли в комнату, Каллагэн и Коди впереди, Бен и Марк следом.

Ноги Стрэйкера были связаны; после этого его подтянули к балке и там привязали. Бену вдруг пришло в голову, что нужно было обладать неимоверной силой, чтобы поднять тело Стрэйкера на такую высоту, откуда его свесившиеся руки даже не доставали до пола.

Джимми потрогал лоб мертвеца, потом взял его за руку.

– Он умер около восемнадцати часов назад, – объявил он, оттолкнув руку Стрэйкера. – Боже, что за ужасный способ… Не могу понять… Кто… зачем…

– Это сделал Барлоу, – сказал Марк. Он смотрел на труп не мигая.

– Стрэйкеру конец, – сказал Джимми. – Он-то не вечен. Но зачем его так подвесили?

– Древний обычай, – сказал отец Каллагэн. – Подвесить тело врага или изменника так, чтобы его голова обращалась не к небу, а к земле. Так распяли святого Павла, переломав ему перед этим ноги.

Бен сказал хриплым, надтреснутым голосом:

– Он еще может достать нас. У него сотня всяких уловок. Пойдем отсюда.

Они сошли по ступенькам назад в кухню. Здесь Бен снова пропустил отца Каллагэна вперед. Какое-то время они молча глядели друг на друга, потом подошли к двери, ведущей в подвал.

Когда священник открыл дверь, Марк опять почуял запах тления – но теперь он был другим. Менее сильным. Менее зловещим.

Священник начал спускаться. Мальчику пришлось собрать в кулак все свои силы, чтобы следовать за отцом Каллагэном в эту гибельную бездну.

Джимми достал из сумки фонарик и включил его. Луч осветил пол, переместился на стену, некоторое время блуждал по ней и наконец нащупал стол.

– Вот, – сказал он. – Смотрите!

Там лежал конверт, белый и блестящий в сплошной темноте.

– Какой-то подвох, – сказал отец Каллагэн. – Лучше его не трогать.

– Нет, – подал голос Марк. Он чувствовал одновременно облегчение и разочарование. – Его здесь нет. Он ушел. Это для нас. Может, это что-нибудь объяснит.

Бен подошел и взял конверт. Он повертел его в руках – в свете фонарика Джимми Марк мог видеть, что его пальцы дрожат, – и надорвал его.

Внутри был листок дорогой веленевой бумаги, и они все столпились, чтобы взглянуть на него. Джимми поднес фонарик к листку, исписанному элегантным старинным почерком. Они читали вместе, Марк чуть медленнее остальных.

«4 октября.

Мои дорогие юные друзья!

Как любезно с вашей стороны, что вы зашли!

Я никогда не чуждался общения; оно было одним из удовольствий моей долгой и зачастую одинокой жизни. Если бы вы пришли вечером, я с величайшим удовольствием приветствовал бы вас самолично. Но, как я и предполагал, вы выбрали для посещения день, поэтому я вынужден был удалиться.

Я оставляю вам маленький знак внимания: нечто очень близкое и дорогое для одного из вас. Вы найдете его в месте, где я имел обыкновение коротать свои дни, прежде чем решил сменить квартиру. Она очень мила, мистер Мейрс, и очень вкусна, если вы позволите мне эту маленькую остроту. Мне она больше не требуется, поэтому я оставляю ее вам, чтобы вы могли утолить и ваш голод, если захотите. Посмотрим, понравится ли она вам в ее нынешнем состоянии.

Дорогой Петри, вы лишили меня самого преданного и полезного слуги, какого я когда-либо имел. Вы вынудили меня самолично участвовать в его уничтожении; поверьте, что в этом случае мой обычный аппетит изменил мне. Вы подкрались к нему врасплох. За это я отплачу вам тем же. Сперва будут ваши родители. Этой ночью… Или следующей… или как-нибудь еще. Потом вы. В моей церкви вы будете играть роль певчего-кастрата.

И отец Каллагэн – вы позволите так к вам обращаться? Думаю, что да. Я предвидел ваше участие в игре сразу же, как прибыл в Джерусалемс-Лот, как хороший шахматный игрок предвидит ходы своего противника. Впрочем, католическая церковь – далеко не самый старый мой противник. Я уже был стар, когда она была юной, когда ее приверженцы таились в римских катакомбах и малевали рыб на стенах. Я уже был силен, когда эти хлебоеды и винопивцы, поклоняющиеся спасителю заблудших овечек, были слабы и ничтожны. Мои ритуалы были древними, когда ритуалов вашей церкви еще не было и в помине. Но не буду углубляться. Я знаю пути добра, как и пути зла. Я еще не пресытился.

И я достану вас. Как, спросите вы? Не носит ли отец Каллагэн знак креста, охраняющий его и ночью и днем? Нет ли у него чар и снадобий, христианских и языческих, способных отпугнуть меня? Да, да и еще раз да! Но я живу гораздо дольше вас. Я мудр. Я не змея, но Отец всех змей.

Но вы говорите, что этого мало. Да, этого мало. В конце концов, «отец» Каллагэн, я заставлю вас попрать ногами вашу веру. Она слаба и полна колебаний. Ваша болтовня о любви – сплошное лицемерие. Только о бутылке вы толкуете искренно.

Мои дорогие друзья – мистер Мейрс, мистер Коди, юный Петри, отец Каллагэн, – желаю успеха. Будьте как дома. Вино приготовлено специально для меня последним владельцем дома, которого я, к величайшему сожалению, не успел повидать. Если желаете, отведайте его, пока не окончите всех ваших дел. Мы еще встретимся, и я выскажу вам свои соображения в более удобное для меня время.

А пока – всего хорошего.

Барлоу».

Дрожа, Бен почти уронил письмо на стол. Он посмотрел на остальных. Марк стоял, сжав кулаки, рот его скривился, будто он проглотил какую-то гадость. Лицо Джимми было бледным и на удивление мальчишеским. Отец Каллагэн держался прямо, но губы его дрожали.

И все они смотрели на него.

– Пошли, – сказал он.

Перкинс Гиллспай стоял на крыльце кирпичного муниципального здания, наводя на что-то свой цейссовский бинокль, когда Нолли Гарденер выскочил из патрульной машины, подтянул ремень и пошел к начальнику.

– Что там, Перк? – спросил он.

Перкинс молча передал ему бинокль, ткнув пальцем в направлении дома Марстенов.

Нолли взглянул. У дома стоял старый «паккард» и рядом с ним новый желтый «бьюик». Бинокль был недостаточно сильным, чтобы разглядеть номер. Он опустил его.

– Машина доктора Коди, да?

– Похоже, что так. – Перкинс сунул в рот «Пэлл-Мэлл» и чиркнул спичкой о кирпичную стену.

– Я никогда не видел там машин, кроме этого «паккарда».

– Я тоже, – спокойно сказал Перкинс.

– Может, съездить туда и посмотреть? – спросил Нолли без обычного энтузиазма. Он служил в полиции уже пять лет, но по-прежнему приходил в восторг от своей работы.

– Нет, – ответил Перкинс. – Лучше оставить их в покое. – Он вынул из кармана часы и открыл серебристую крышку. Было только 3.41. Он сверил время с городскими часами и убрал свои обратно.

– Что там с Флойдом Тиббитсом и с малышом Макдугаллов? – спросил Нолли.

– Ничего.

– А-а, – потянул Нолли недовольно. Перкинс всегда был неразборчив, но это было уже слишком. Он опять поднес к глазам бинокль – то же самое.

– В городе сегодня спокойно, – сделал Нолли еще попытку.

– Ну, – сказал Перкинс. Он смотрел на город спокойными голубыми глазами. На улицах было пусто.

Так продолжалось почти весь день. Отсутствовали даже мамаши, гуляющие с детьми вокруг памятника.

– Что-то странное творится, – сказал Нолли.

– Ну, – опять ответил Перкинс.

В последний отчаянной попытке Нолли заговорил о том, о чем не говорил почти никогда – о погоде.

– Облачно, – заявил он. – Наверно, будет дождь.

Перкинс взглянул на него. Прямо над головой проносились облака, а на юго-западе собирались грозовые тучи.

– Ну, – сказал он, стряхивая пепел.

– Перк, с тобой все в порядке?

Перкинс Гиллспай покачал головой:

– Нет.

– Так в чем же дело?

– Я чертовски боюсь, – сказал Перкинс.

– Но чего? – удивился Нолли. – Чего?

– Не знаю, – сказал Перкинс и снова взял бинокль.

Он смотрел на дом Марстенов, пока Нолли в недоумении стоял рядом.

За столом, где лежало письмо, подвал изгибал ся, и там находился настоящий винный погреб. Бен подумал, что Хьюберт Марстен действительно был бутлегером. Там стояли маленькие и большие бочки, покрытые пылью и паутиной. Вдоль одной из стен воз вышалась стойка со старинными бутылками. Некоторые были пусты, и там, где плескалось когда-то искрящееся бургундское, теперь гнездились пауки и мокрицы. В других вино давно превратилось в уксус, запах которого витал в воздухе, смешиваясь с царящим здесь зловонием распада.

– Нет, – сказал тихо Бен. – Я не могу.

– Вы должны, – сказал отец Каллагэн. – Я не говорю, что это легко или приятно. Но вы должны.

– Я не могу! – крикнул Бен, и эти слова эхом разнеслись под сводами подвала.

В центре его, освещенная лучом фонарика Джимми, лежала Сьюзен Нортон. От плеч до ног она была завернута в обычную белую простыню, и, увидев ее лицо, они не могли произнести ни слова. Удивление было сильнее слов.

При жизни она была обычной хорошенькой девушкой, которую нельзя было назвать красавицей не из-за каких-либо изъянов, но скорее из-за ее скромной и непримечательной жизни. Но она обрела красоту. Мрачную красоту.

Смерть не наложила на нее своего отпечатка. Лицо сохранило румянец, а губы, не знающие косметики, остались свежими и розовыми. Лоб ее был бледным, но чистым; глаза закрыты, и под ними залегли глубокие тени. Одна рука лежала на груди, другая была вытянута вдоль тела. Она производила впечатление не ангельской прелести, но холодной, зловещей красоты. Что-то в ее лице заставило Джимми подумать о тринадцатилетней сайгонской проститутке, отдающейся солдатам в темных подворотнях.

У этих девиц в чертах лица не было зла – только печальное знание мира. Лицо Сьюзен было другим, но он не мог определить отличия.

Каллагэн подошел ближе и потрогал пальцами левую сторону ее груди.

– Сюда, – сказал он. – В сердце.

– Нет, – повторил опять Бен. – Не могу.

– Вы ее любовник, – сказал мягко отец Каллагэн. – Можно сказать, муж. Вы не повредите ей, а, напротив, освободите. Только вы можете это сделать.

Бен молча смотрел на него. Марк достал из черной сумки Джимми кол и так же молча подал ему. Бен взял его рукой, которая, казалось, протянулась на мили.

«Если стараться не думать об этом, то может быть…»

Но не думать было невозможно. Внезапно он вспомнил сцену из «Дракулы», которая когда-то позабавила его. Это было, когда ван Хельсинг говорил Артуру Холмвуду, перед которым стояла та же ужасная задача: «Нам придется пройти через горькие воды, прежде чем мы достигнем сладких».

Будет ли у них эта сладость хоть когда-нибудь?

– Уберите! – простонал он. – Не заставляйте меня!

Молчание.

Он почувствовал, как холодный липкий пот заливает его лоб, щеки, шею. Кол, еще четыре часа назад бывший простой бейсбольной битой, казалось, налился ужасной, неземной тяжестью.

Он поднял кол и прижал его к ее левой груди, рядом с последней пуговкой блузки. Острие вдавилось в ее тело, и он почувствовал, что угол его рта начал дергаться в непроизвольном тике.

– Она же не мертва, – сказал он. Его голос был хриплым и прерывистым. Последняя линия обороны.

– Нет, – непреклонно ответил Джимми. – Она бессмертна. – Он показал это, измерив ей давление. Давления не было. Он приложил стетоскоп к ее груди. Тишина.

В руку Бена что-то вложили – еще годы спустя он не мог вспомнить, кто это сделал. Молоток. Обычный молоток с рифленой рукояткой. Верхушка блестела в лучах фонарика.

– Сделайте это поскорее, – сказал Каллагэн, – и выходите на свет. Мы доделаем остальное.

«Нам придется пройти через горькие воды, прежде чем мы достигнем сладких».

– Господи, прости, – прошептал Бен.

Он поднял молоток и опустил его.

Молоток опустился на верхушку кола, и с тех пор ему всегда мерещилось во сне, как дерево сразу подалось вниз, мягко вибрируя. Глаза ее, голубые и широкие, распахнулись, словно от силы удара. Кровь хлынула неожиданно ярким и обильным потоком, заливая его руки, лицо, рубашку. Весь подвал заполнился ее горячим, одуряющим запахом.

Она принялась извиваться. Руки ее конвульсивно хватали воздух, как птичьи крылья. Ноги в безумном танце колотились о край стола. Рот открылся, обнажив ужасные, волчьи клыки, и она принялась кричать. Изо рта тоже текла кровь.

Молоток опять поднялся и опустился… еще раз… еще… еще.

В мозгу Бена кричали громадные черные вороны. Все вокруг было красным: его руки, кол, поднимающийся и опускающийся молоток. Фонарик прыгал в дрожащих руках Джимми, освещал безумное, искаженное лицо Сьюзен. Зубы ее вонзались в губы, раздирая их в клочья. Кровь залила белую простыню, которую Джимми перед тем отдернул, оставив на ней причудливые иероглифы.

Внезапно ее спина выгнулась подобно луку, а рот раскрылся так широко, что показалось, что у нее сломана челюсть. Из раны хлынула струя темной, почти черной крови – крови сердца. Крик, который она испустила, исходил из самых потаенных глубин ее подсознания и глубже – из подсознательной бездны общей памяти человечества. Изо рта и носа вытекла кровь… и что-то еще, что-то призрачное, почти невидимое в слабом свете. Оно слилось с темнотой и исчезло.

Она вытянулась и обмякла. Изуродованные губы сом кнулись, выпустив остатки воздуха. Глаза в какой-то миг дрогнули, и Бен увидел – или ему показалось – ту Сьюзен, что он встретил в парке.

Все было кончено.

Он отошел, выронил молоток и посмотрел на свои руки – дирижер, ужаснувшийся диким звукам своей симфонии.

– Бен. – Отец Каллагэн положил ему руку на плечо. Он побежал.

Он кинулся вверх по ступенькам, упал и вскарабкался наверх на четвереньках. Теперь в нем соединились дет ский страх и страх взрослого. Если он повернется, то увидит Хьюби Марстена (а может, Стрэйкера) с веревкой, глубоко врезавшейся в шею, ухмыляющегося зелеными волчьими клыками. Он принялся кричать.

Где-то в отдалении послышался крик Каллагэна:

– Не пускайте его…

Он выбежал на кухню и оттуда – в заднюю дверь. Ступеньки заднего крыльца провалились под его тяже стью, и он свалился в грязь. Он встал на колени, пополз, потом поднялся на ноги и только тогда посмотрел назад.

Ничего.

Дом словно потерял всю свою силу, остатки зла покинули его. Это опять был просто дом.

Бен Мейрс стоял в полной тишине на заросшем заднем дворе, опустив голову, выдыхая в холодный воздух облака пара.

Осенью ночь приходила в город так.

Сперва солнце переставало нагревать воздух, напоминая, что близится зима и что она будет долгой. Тени становятся длиннее. Они не густы, как летние: ведь нет ни листьев на деревьях, ни облаков в небе, чтобы сделать их гуще. Нет, это длинные, острые тени, вгрызающиеся в землю, как зубы.

Когда солнце спускается к горизонту, его яркая желтизна начинает темнеть, приобретать болезненный оттенок, пока не становится почти оранжевой. Это создает у горизонта причудливое сияние – окаймленный облаками пожар, полыхающий то красным, то оранжевым, то пурпурным. Иногда облака на горизонте расступаются, пропуская лучи незапятнанного желтого света, напоминающие об ушедшем лете.

Было шесть часов, время ужина (обедают в Лоте днем, вместо ланча). Мэйбл Вертс, которая всегда любила поесть, отчего и растолстела, сидела за грудкой цыпленка и чашкой чая «Липтон», держа рядом телефон. У Евы Миллер постоянные жильцы ели вместе то, что привыкли есть вместе: мясные консервы с бобами, спагетти и гамбургеры, привезенные из Фалмутского «Макдоналдса». Сама Ева сидела в передней, рассеянно играя в «джинрамми» с Гровером Веррилом и покрикивая на прочих. Они не могли вспомнить ее такой нервной и раздраженной, но знали, в чем дело, даже если она не отдавала себе в этом отчета.

Мистер и миссис Петри ели сандвичи на кухне, пытаясь осмыслить звонок от здешнего католического священника отца Каллагэна: «Ваш сын со мной. С ним все в порядке. Скоро вы его увидите. Всего хорошего». Они обсудили этот звонок с местным полицейским Перкинсом Гиллспаем и решили еще немного подождать. Они уже заметили некоторые изменения в характере сына, который всегда был, как говорила мать, «очень глубоким мальчиком». Им казалось, что это связано с тем, что произошло с Ральфи и Дэнни Гликами.

Милт Кроссен ужинал хлебом и молоком у себя в магазине. С тех пор, как в 68-м умерла его жена, он отличался плохим аппетитом. Делберт Марки, владелец «Делла», методично уничтожал пять гамбургеров, которые предварительно поджарил в гриле. Он ел их с луком и горчицей и всегда любил говорить, что проклятая страсть к острому сведет его в могилу. Экономка отца Каллагэна, Рода Кэрлесс, не ела ничего. Она беспокоилась о священнике, который где-то задержался. Хэрриет Дарэм и ее семья ели свиные отбивные. Карл Смит, вдовец с 1957-го, ужинал вареной картошкой и бутылкой пива. Дерек Боддин ел ветчину с брюссельской капустой. «Тьфу», – говорил всегда Ричи Боддин, низвергнутый тиран. Брюссельская капуста. «Ты будешь ее есть, или я шкуру с тебя спущу», – отвечал отец, который сам ее терпеть на мог.

Реджи и Бонни Сойер ели ростбиф, жареную кукурузу, картофель фри, а на десерт – шоколадный пудинг в соусе. Это были любимые блюда Реджи. Бонни, синяки которой только начали подживать, подавала еду молча, потупившись. Реджи ел вдумчиво, не торопясь, прикончив за ужином три банки пива. Бонни глотала пищу стоя – сесть она не решалась. Аппетита не было, но она все равно ела, боясь рассердить Реджи. В ту ночь он избил ее, выкинул в туалет все ее таблетки и изнасиловал. С тех пор он насиловал ее каждую ночь.

В четверть седьмого ужин был почти везде закончен, сигареты и сигары выкурены, посуда перемыта. Детей переодели в пижамы и усадили смотреть телевизор, пока не придет время сна.

Рой Макдугалл, который сжег сковородку мяса, выругался и выкинул все в помойку. Натянув куртку, он поплелся к Деллу, оставив эту проклятую свинью – свою жену – дрыхнуть в спальне. Ребенок умер, жена спятила, ужин сгорел. Осталось только напиться. И еще, быть может, собрать вещи и сбежать из этого чертова городишка.

В маленькой квартирке на Тэггарт-стрит, недалеко от Джойнтнер-авеню, Джо Крэйн наслаждался покоем. Он прикончил фляжку спиртного и уселся перед телевизором, когда вдруг резкая боль пронзила левую сторону груди. «Что это? Сердце?» – подумал он и успел еще сделать шаг к телефону, когда боль скрутила его и бросила на четвереньки, как быка, оглушенного молотом мясника. Маленький цветной телевизор работал еще почти сутки, прежде чем тело обнаружили. Его смерть, наступившая в 6.51, была единственной в ту ночь естественной смертью в Джерусалемс-Лоте.

К семи часам мешанина красок на горизонте сменилась яркой оранжевой полосой, как будто на краю земли пылал лесной пожар. На востоке уже зажглись звезды. Они мерцали, как мелкие алмазы. В эту пору в них не было уюта, не было теплоты. Они мерцали в прекрасном равнодушии.

Детям пришло время ложиться спать. Взрослые укладывали их в постели, смеясь над их просьбами не уходить, не выключать свет. Иногда они снисходительно открывали дверцы шкафов, чтобы показать, что там никто не сидит.

Над всем этим вставало на чудовищных крыльях безмолвие ночи. Пришло время вампиров.