Текст книги "Жребий"

28

Энн Нортон умерла во время краткого пути с первого этажа больницы на второй. Она содрогнулась, и из ее рта брызнула тоненькая струйка крови.

– Все, – сказал один из санитаров. – Выключайте сирену.

29

Еве Миллер снился сон.

Это был странный сон, очень реалистический. Пожар 51-го пылал под равнодушным небом, цвет которого менялся от бледно-голубого на горизонте до раскаленной белизны над головой. Солнце сверкало на нем, как начищенная медная монета. Повсюду пахло гарью; люди забросили дела и толпились на улицах, глядя на юго-запад, за луга, и на северо-запад, за лес. Дым стоял в воздухе все утро, но к полудню за фермой Гриффенов уже можно было разглядеть танцующие языки пламени. Раздувавший пожар западный ветер засыпал весь город белесым пеплом, похожим на ранний снег.

Ральф во сне был жив и пытался спасти их лесопилку. Но все перемешалось: там был и Эд, а с ним она встретилась только осенью 54-го.

Обнаженная, она смотрела на пожар из окон спальни. Откуда-то к ней протянулись руки, грубые, загорелые руки на фоне ее белой кожи, и она знала, что это Эд, хотя не видела даже его отражения в стекле.

«Эд, – попыталась она сказать, – не надо. Еще рано. Еще нет девяти».

Но руки настойчиво скользили по ее животу, потом поднялись вверх и уверенно обхватили за груди.

Она попыталась сказать, что окно открыто и любой, проходящий по улице, может обернуться и заметить их, но слова замерли у нее в горле, и вот уже она чувствовала, как его губы касаются ее рук, плеч и наконец с вожделением припадают к основанию шеи. Тут он укусил ее, больно, до крови, и она опять попробовала возразить: «Не оставляй следов, Ральф может заметить…»

Но возражать было невозможно, да ей и не хотелось. Ее уже не заботило, что кто-нибудь увидит их объятия.

Глаза ее мечтательно смотрели на огонь, пока его губы и зубы плясали над ее шеей, и дым теперь был черным, черным, как ночь, затмевающим раскаленное добела небо, превращающим день в ночь.

А потом пришла настоящая ночь, и город исчез, но огонь все еще пылал в темноте, вздымая свои причудливо колеблющиеся формы так, что среди них внезапно возникло залитое кровью лицо с ястребиным носом и глубоко запавшими, безумными глазами, с пухлыми чувственными губами и волосами, зачесанными назад.

– Гардероб, – сказал голос откуда-то издалека, и она поняла, что это Он. – На чердаке. Он подойдет, я думаю. А лестницу мы уберем… лучше подготовиться заранее.

Голос пропал. Угасло и пламя.

Осталась только темнота, и она в ней. Она сонно подумала, что сон мог бы продлиться и подольше, когда услышала другой голос – голос Эда:

– Дорогая, иди ко мне. Пора. Мы должны сделать, как Он велит.

– Эд? Эд!

Лицо его возникло вверху, не обожженное огнем, но страшно бледное и пустое. Но она все равно любила его… еще сильнее, чем раньше. Она жаждала его поцелуев.

– Пошли, Ева.

– Это же сон, Эд.

– Нет… не сон.

На мгновение она испугалась, а потом страх ушел. Вместо него пришло знание. И вместе со знанием – плод.

Она поглядела в зеркало и увидела в нем только свою спальню, пустую и тихую, но это не важно. Теперь им не нужны ключи.

Они проскользнули в щель меж дверью и притолокой, как тени.

30

В три часа ночи кровь струится в жилах медленно, а сон крепок. Душа или мирно спит в этот час или пробуждается в крайнем отчаянии. Середины нет. В три утра с лица планеты, этой дешевой шлюхи, слезает грим и открывается безносый оскал черепа. Всякое веселье становится натужным, как у Эдгара По в замке Красной Смерти. Ужас сменяется скукой. Любовь кажется сном.

Перкинс Гиллспай клевал носом за столом в полицейском участке над чашкой кофе, похожий на внезапно заболевшую обезьяну. Перед ним лежал неоконченный пасьянс. Среди ночи он слышал какие-то крики, странные трубные звуки в воздухе, топот бегущих ног. Он должен был выйти, чтобы узнать причину. Но он не мог, и его осунувшееся лицо отражало мучительное раздумье. Он надел на шею крест и образок Святого Христофора, не зная точно, зачем это нужно, но это его успокаивало. Он решил про себя, что, если только он переживет эту ночь, на следующее утро он уйдет и оставит свою должность другому вместе со всем, что здесь творится.

Мэйбл Вертс сидела у себя на кухне над остывшей чашкой чая, впервые за многие годы задернув шторы и отложив бинокль. В первый раз за шестьдесят лет ей не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Эта ночь несла с собой слишком мрачные сплетни.

Билл Нортон ехал в Камберлендскую больницу, куда его вызвали по телефону (тогда его жена была еще жива).

Лицо его было деревянным и застывшим. Дворники машины мерно тикали, стирая струи дождя, который заметно усилился. Он старался не думать ни о чем.

Были и другие люди в городе, спящие или бодрствующие, кого не тронули в эту ночь, – в основном одинокие и пожилые, не имеющие друзей или близких родственников. Многие из них ни о чем и не подозревали.

Но те, кто не спал, зажигали свет во всех комнатах, и проезжающие через город могли удивиться, что в эти предутренние часы городок так ярко освещен, и предположить какую-либо катастрофу или пожар.

Но в Джерусалемс-Лоте никто из бодрствующих не знал правды. Самые сообразительные могли догадываться, но их догадки были смутны и бесформенны, как трехмесячный плод. И все равно они лезли на чердаки, в комоды, в ящики шкафов в бессознательном поиске каких-нибудь религиозных символов. Они медленно переходили из комнаты в комнату, осторожно ступая, словно их тела вдруг стали стеклянными, включали везде свет и не смотрели в окна.

Это тоже было важно – не смотреть в окна.

Не имело значения, какие там раздавались крики, неведомое было не самым страшным. Страшнее было заглянуть в лицо Медузы Горгоны.

31

Шум вторгся в его сон, как нож в твердое дерево; медленно, волокно за волокном. Сперва Реджи Сойер подумал, что он спит и видит во сне, как они с отцом в 60-м сколачивали сарай.

Но постепенно Реджи осознал, что не спит, а звук раздается снаружи. Стряхнув с себя дремоту, встал и поплелся к передней двери, где кто-то с регулярностью метронома стучал по дереву кулаком.

Он взглянул на Бонни, которая свернулась под одеялом. На часах было 4.15.

Прикрыл за собой дверь и включил свет в холле. Перед входной дверью остановился. Что-то здесь было не так. Никто не станет стучать в дверь в 4.15. Если в семье что-нибудь случилось, они позвонили бы по телефону.

В 68-м Реджи семь месяцев прослужил во Вьетнаме. Это был очень тяжелый год для американцев, и он немало повидал. Тогда он просыпался мгновенно; вот ты спишь, как камень, а через минуту уже вскакиваешь в полной темноте. Эта привычка у него исчезла вскоре после возвращения, и Реджи даже гордился этим. Он же не машина: нажми кнопку, – и Реджи вскочит, нажми другую, – и Реджи убьет парочку желтых.

Но теперь снова сон мгновенно сполз с него, как змеиная кожа, и он стоял перед дверью в полном порядке.

А может, это парень Брайентов? Напился и пришел качать права. Умереть за Прекрасную даму.

Он вернулся в комнату и потянулся к ружью, висящему над камином. Света он не зажигал. Снял винтовку, которая тускло блеснула в свете, проникающем из холла, и опять подошел к двери. Стук продолжался.

– Эй, заходи, – позвал Реджи.

Долгая пауза. Потом ручка повернулась и сделала полный оборот. За открывшейся дверью стоял Кори Брайент.

Реджи почувствовал, как его сердце гулко ухнуло куда-то вниз. Брайент был в той же одежде, что и в ту ночь, когда Реджи выкинул его из дома, только теперь она была рваной и грязной. К рубашке пристали сухие листья. Полоса грязи на лбу подчеркивала его мертвенную бледность.

– Стой, где стоишь, – предупредил Реджи, поднимая винтовку и щелкая затвором.

Но Кори двинулся вперед, уставившись на Реджи глазами, в которых была пустота и еще что-то, хуже ненависти. Язык его жадно облизывал губы. Его башмаки, измазанные раскисшей грязью, оставляли на полу бурые следы. В его шагах было что-то непреклонное, не оставляющее надежды. Не было, казалось, того, что могло бы его остановить.

– Еще два шага, и я вышибу твои дурные мозги, – сказал Реджи пересохшим ртом. Этот парень был не пьян. Он сошел с ума. Вдруг Реджи окончательно понял, что придется стрелять.

– Стой, – повторил он, но уже без всякой надежды. Кори Брайента не остановить. Его глаза жадно пожирали лицо Реджи. Башмаки шлепали по полу.

Тут сзади закричала Бонни.

– Ступай в спальню, – сказал Реджи и отступил. Брайент теперь был всего в двух шагах от него. Белая рука потянулась к винтовке.

Реджи нажал на курок.

Выстрел прозвучал в тесном коридоре, как удар грома. Из обеих стволов вылетели яркие вспышки. Запах пороха заполонил воздух. Бонни закричала опять, еще пронзительнее. Рубашка Кори лопнула и почернела там, куда попали пули. Но открывшаяся за ней мертвая рыбья белизна его груди осталась невредимой. Оцепеневшему Реджи показалось, что его плоть вовсе не была реальной плотью, а чем-то вроде газового облака.

Потом винтовка выпала из рук. Неведомая сила отшвырнула его к стене, и он сполз вниз на ватных ногах. Брайент прошел мимо, к Бонни. Она смотрела на него, и Реджи мог видеть в ее глазах теплоту.

Кори обернулся и ухмыльнулся Реджи. Такой широкой, зловещей улыбкой улыбаются коровьи черепа в пустыне. Бонни протянула к нему руки. Они дрожали. Страх на ее лице сменился вожделением.

– Любимый, – сказала она.

Реджи закричал.

32

– Эй, – сказал водитель автобуса. – Хартфорд.

Каллагэн посмотрел в окно на странный пейзаж, кажущийся еще более странным в неверных первых лучах солнца. В Лоте они уже прячутся в свои дыры.

– Да, я знаю, – сказал он.

– Остановка двадцать минут. Не хотите ли перекусить?

Каллагэн достал забинтованной рукой кошелек из кармана, едва не уронив его. Странно, но обожженная рука уже почти не болела. Лучше бы болела. Боль была чем-то реальным. Во рту у него оставался вкус смерти, приторный, похожий на гнилое яблоко. И это все? Да. Но этого было достаточно.

Он отсчитал двадцать долларов.

– У вас не найдется бутылки?

– Мистер, правила…

– Я добавлю. Пинты мне хватит.

– Мистер, я не хочу, чтобы меня оштрафовали. Через два часа будем в Нью-Йорке, и там вы найдете все, что захотите.

Ты ошибаешься, приятель, подумал Каллагэн. Он опять заглянул в кошелек. Десятка, две пятерки и еще доллар. Он добавил к двадцати еще десять и протянул водителю.

– Пинты хватит, – сказал он. – Сдачи не надо.

Водитель перевел взгляд с денег на его запавшие, темные глаза, и в какой-то жуткий момент ему показалось, что он говорит с ожившим черепом, забывшим, что такое улыбка.

– Тридцать долларов за пинту? Мистер, вы спятили, – но он взял бумажки, пошел к кабине, потом вернулся. Деньги испарились. – Но не выдавайте в случае чего.

Каллагэн кивнул, нетерпеливо, как маленький мальчик.

Водитель посмотрел на него еще немного и отошел.

Какая-нибудь дешевка, подумал Каллагэн. Обожжет язык и огнем вольется в горло. Что-нибудь, что отобьет этот сладковатый вкус… или хотя бы заглушит его, пока он не доберется до места, где можно будет напиться вволю. Пить, пить, пить…

Тут он заплакал. Слез не было. Он чувствовал себя совершенно высохшим. Опустошенным. Только этот вкус.

«Ну скорее, водитель».

Он выглянул в окно. На улице сидел мальчишка, опустив голову на руки. Каллагэн смотрел на него, пока автобус не тронулся, но тот так и не пошевелился.

33

Бен почувствовал чью-то руку на плече и мгновенно проснулся. Рядом послышался голос Марка:

– Доброе утро.

Он открыл глаза, дважды моргнул и выглянул в окно. Рассвет медленно проглядывал сквозь осенний дождик. Деревья, окружающие больничный корпус с севера, уже почти совсем облетели, и черные ветки выделялись на сером небе, как громадные буквы неизвестного алфавита. Дорога 30, уходящая на восток, блестела, как тюлений мех, и едущие по ней машины еще не выключали фар.

Бен встал и осмотрелся вокруг. Мэтт спал, его грудь вздымалась и опускалась ровно, но с натугой. Джимми тоже спал на одном из стульев. На его щеках выросла щетина, и Бен потрогал собственное лицо. Оно было колючим.

– Пора выходить, да? – спросил Марк.

Бен кивнул. Он подумал о предстоящем дне и о новых предстоящих ужасах и отогнал эти мысли. Единственный способ пройти через это – поменьше думать. Он посмотрел в лицо мальчика, и его встревожило застывшее выражение. Он потряс Джимми за плечо.

– Ммм, – отозвался Джимми, сползая со стола, как пловец, входящий в воду. Глаза его открылись, и какое-то время в них отражался ужас. Он бессмысленно глядел на них, не узнавая.

Потом он все понял и расслабился.

– Ффу, ну и сон мне снился.

Марк кивнул с полным пониманием.

Джимми посмотрел в окно и произнес «день» с таким выражением, как скряга произносит «деньги». Потом он встал, подошел к Мэтту и взял его за руку.

– Все в порядке? – спросил Марк.

– Похоже, ему лучше, чем было вечером, – сказал Джимми. – Бен, я думаю, будет лучше, если мы выйдем через служебный вход, если вчера кто-нибудь заметил Марка. Чем меньше риск, тем лучше.

– С мистером Берком ничего не случилось? – спросил Марк.

– Думаю, нет, – ответил Бен. – Я верю в его сообразительность. В любом случае Барлоу придется ждать следующей ночи.

Они прокрались по коридору и спустились вниз в служебном лифте. Кухня в этот час – четверть восьмого – была пуста. Одна из поварих заметила их, помахала рукой и сказала: «Привет, док». Никто ей не ответил.

– Куда сначала? – спросил Джимми. – В школу на Брок-стрит?

– Нет, – сказал Бен. – Там сейчас слишком много народу. До скольких сейчас занимаются младшие классы, Марк?

– До двух.

– Будет еще светло, – сказал Бен. – Сперва в дом к Марку. За кольями.

34

Пока они подъезжали к городу, в «бьюике» Джимми сгустилась почти осязаемая пелена страха, и разговор стих. Когда Джимми свернул с шоссе туда, где зеленый указатель возвещал: «Дорога 12. Джерусалемс-Лот. Камберленд», Бен подумал, что этой дорогой они со Сьюзен возвращались домой после своей близости.

– Там плохо, – сказал Джимми, и его мальчишеское лицо показалось вдруг испуганным и жалким. – Черт, я просто чую это по запаху.

И я, подумал Бен, хотя это скорее психический запах, чем реальный. Могильный смрад.

Дорога 12 была почти пуста. Они проехали молоковоз Вина Пуринтона, стоящий возле дороги. Мотор был заглушен, и Бен вышел, чтобы посмотреть. Когда он вернулся, Джимми вопросительно взглянул на него. Бен покачал головой:

– Его там нет. Внутри свет. Он стоит здесь уже давно.

Джимми стукнул кулаком по колену.

Когда они въехали в город, Джимми сказал с абсурдным облегчением:

– Смотри, у Кроссена открыто.

Да, Милт снимал щит со своего газетного киоска, и рядом стоял Лестер Сильвиус в желтом дождевике.

– Надеюсь, это не все, кто остался, – сказал Бен.

Милт заметил их и помахал, и Бену показалось, что на лицах обоих застыло напряжение. На двери похоронного бюро Формэна все еще висела табличка «Закрыто». Хозяйственный магазин тоже был закрыт. Заперто было и у Спенсера. Закусочная работала, и, когда они проехали ее, Джимми притормозил у нового магазина. Наверху золотые буквы гласили: «Барлоу и Стрэйкер. Лучшая мебель». На двери, как и говорил Каллагэн, висела табличка, надписанная от руки изящным почерком: «Закрыто до дальнейших объявлений».

– Зачем вы здесь остановились? – спросил Марк.

– Чтобы на всякий случай проверить, – сказал Джимми. – Он может решить, что здесь-то мы ни за что не станем его искать. И я еще знаю, что в таких магазинах иногда пользуются мелом. Надписывают ящики.

Они зашли сзади, и, пока Бен и Марк ежились под холодным дождем, Джимми локтем выбил стекло задней двери и открыл задвижку.

Воздух внутри был спертым и тяжелым, словно в помещении, запертом столетия, а не считанные дни. Бен просунул голову в торговый зал, но там было негде спрятаться. Не похоже, чтобы у Стрэйкера было много товара.

– Идите сюда! – хрипло позвал Джимми, и сердце Бена подпрыгнуло вверх.

Джимми и Марк стояли возле длинного ящика, который Джимми удалось приоткрыть с помощью молотка. В образовавшейся щели виднелись бледная рука и темный рукав.

Не раздумывая, Бен бросился к ящику. Джимми возился с молотком на другом конце.

– Бен, – сказал он, – ты можешь порезаться.

Но Бен не слышал. Он тряс ящик, не обращая внимания на оцарапанные руки. Они нашли его, проклятого убийцу, и сейчас он вгонит кол ему в сердце, как Сьюзен, как…

Он отшвырнул последние доски и увидел перед собой мертвое, бледное лицо Майка Райерсона.

Какое-то время они молчали, потом разом выдохнули… будто легкий ветерок пронесся по комнате.

– Ну, и что теперь? – спросил Джимми.

– Лучше сперва пойти в дом к Марку, – сказал Бен. В голосе его слышалась боль от разочарования. – У нас нет еще ни одного кола.

Они забросали ящик обломками крышки.

– Посмотри, у него на руках кровь, – сказал Джимми.

– После. Пошли.

Они вернулись назад, с облегчением выйдя под открытый воздух, и Джимми погнал «бьюик» по Джойнтнер-авеню к жилой час ти города. До дома Марка они добрались скорее, чем этого хотелось.

Старый «седан» отца Каллагэна по-прежнему стоял у дома рядом с «пинто» Генри Петри. Увидев это, Марк замер. Краска покинула его лицо.

– Я не пойду туда, – еле слышно прошептал он. – Извините. Я подожду здесь.

– Не за что извиняться, Марк, – сказал Джимми.

Он подъехал к дому, выключил мотор и вылез. Бен, чуть помедлив, положил руку на плечо мальчику.

– С тобой все в порядке?

– Конечно. – Но это было незаметно. Подбородок его дрожал, а глаза потемнели. Внезапно он повернулся к Бену, и темнота ушла из его глаз, осталась просто боль.

– Закройте их, хорошо? Если они умерли, закройте их.

– Хорошо, – сказал Бен.

– Так будет лучше. Мой папа… он мог бы стать очень хорошим вампиром. Может, даже как сам Барлоу. Он… он все делал хорошо. Даже слишком.

– Попытайся не думать об этом, – сказал Бен, ненавидя себя за эти дурацкие слова. Марк посмотрел на него и слегка улыбнулся, одними губами.

– Дрова лежат сзади, – сказал он. – Внизу папин станок, с ним вам будет легче.

– Ладно, – сказал Бен. – Держись, если можешь.

Но мальчик уже отвернулся, закрыв глаза рукой.

Они с Джимми поднялись по ступенькам.

35

– Каллагэна здесь нет, – сказал Джимми. Они обыскали здесь дом.

Бен нашел в себе силы сказать:

– Должно быть, Барлоу забрал его.

Он смотрел на обломки креста. Еще вчера он был у отца Каллагэна на шее. Это все, что осталось. Крест лежал рядом с телами супругов Петри, действительно мертвых.

Их столкнули головами с силой, достаточной, чтобы раздробить череп. Бен вспомнил невероятную силу миссис Глик и почувствовал тошноту.

– Пошли, – сказал он Джимми. – Нужно завернуть их во что-нибудь. Я обещал ему.

36

Они сняли с дивана покрывало и обернули им трупы. Бен пытался не смотреть и не думать о том, что они делают, но это ему не удавалось. Когда все уже было закончено, из свертка вывалилась рука – ухоженная, с лакированными ногтями, рука Джун Петри, – и он ногой запихнул ее обратно. Тела отчетливо вырисовывались под тканью, и он вспомнил фото из Вьетнама – черные резиновые мешки с останками убитых солдат, напоминающие сумки для гольфа.

Они сошли вниз с охапками длинных желтых палок. Подвал был владением Генри Петри и хорошо отражал свойства его личности. Над рабочим пространством по прямой линии нависали три сильные лампы с широкими металлическими колпаками, равномерно освещавшие станки и инструменты. Бен увидел, что он мастерил скворечник, должно быть, для будущей весны, и на столе был аккуратно разложен чертеж, придавленный в каждом углу специальными пресс-папье. Он работал добросовестно, хотя и без вдохновения, но теперь эта работа не будет закончена никогда. Пол был чисто подметен, но вокруг еще стоял чудесный запах свежих опилок.

– С этим мы быстро не справимся, – сказал Джимми.

– Знаю.

– Дрова, – пробормотал Джимми; палки выпали из его рук с резким стуком и рассыпались по полу, как солома. Он издал истерический смешок.

– Джимми…

Но Джимми не дал ему говорить.

– Мы можем еще разобрать забор. Не мешало бы позаботиться и о ножках стульев и о бейсбольных битах.

– А что мы еще можем сделать?

Джимми взглянул на него и с видимым усилием взял себя в руки.

– Это как охота за сокровищами, – сказал он. – Пятьдесят шагов к северу от фермы Гриффенов и смотри под большим камнем. Ха. Мы еще можем уехать. У нас есть время.

– Ты этого хочешь?

– Нет. Но сегодня мы не закончим, Бен. На это могут уйти недели. Ты это выдержишь? Ты сможешь проделать это… то, что сделал со Сьюзен тысячу раз? Вытащишь их всех из шкафов и из разных вонючих дыр, когда они визжат и царапаются, и воткнуть им кол в сердце? Сможешь ты заниматься этим до ноября и не свихнуться?

Бен подумал об этом и не мог найти ответ.

– Не знаю, – признался он.

– Хорошо, а как же с детьми? Об этом ты подумал? Их ведь будет немало, он об этом позаботится. А Мэтт умрет за это время, я гарантирую. И что ты скажешь, когда полиция спросит тебя, что случилось в Салемс-Лоте? Что мы им скажем? «Простите, что мы вбили кое-кому колы в сердце»? Что делать, Бен?

– Откуда я могу знать? Разве у нас есть время остановиться и обдумать все это?

Внезапно они увидели, что стоят лицом к лицу и разговаривают почти враждебно.

– Бен, – сказал Джимми. – Бен.

– Извини. – Бен потупился.

– Ничего, это я виноват. На нас что-то давит… наверняка Барлоу хочет скорее с этим покончить. – Он запустил руку в свою рыжую шевелюру и бесцельно оглядел мастерскую.

Внезапно взгляд его упал на что-то, лежащее на столе рядом с чертежом. Синий химический карандаш.

– Может, так будет лучше, – сказал он.

– Что?

– Оставайся здесь, Бен. Начинай делать колы. Если мы все займемся этим, то ничего не успеем. Давай ты будешь отделом производства, а мы с Марком – поисковой группой. Мы поедем в город искать их. Мы их найдем, так же, как нашли Майка. Я отмечу места этим вот карандашом. А завтра мы придем туда с кольями.

– А они не заметят этих отметок?

– Не думаю. Миссис Глик не очень-то хорошо соображала. По-моему, ими двигает скорее инстинкт, чем какие-то мысли. Они могут потом спохватиться, но будет уже поздно.

– А почему бы мне не поехать с вами?

– Потому что я знаю город, и в городе знают меня, как знали еще моего отца. Живые сейчас прячутся в своих домах. Если постучишь ты, они не откроют. А если я – может быть. Потом, я знаю места, где можно скрываться, а ты нет. Сможешь запустить станок?

– Да, – ответил Бен.

Конечно же, Джимми был прав. Но Бен жалел, что не мо жет пойти с ними и встретить этих сволочей лицом к лицу.

– Ладно. Поезжайте. До скорого. – Бен повернулся к станку, потом обернулся. – Если вы подождете полчасика, я выдам вам дюжину этих колов.

Джимми помедлил минуту, потом потупился:

– Я думаю, завтра… завтра будет лучше.

– Хорошо, – сказал Бен. – Иди. Слушай, возвращайтесь к трем. В школе к тому времени уже все разойдутся.

– Ладно.

Джимми поднялся наверх. По пути что-то – быть может, предчувствие – побудило его обернуться. Он увидел Бена в ярком свете ламп, склонившегося над станком.

Потом он вернулся.

Бен выключил станок и взглянул на него.

– Что-нибудь случилось?

– Погоди, – сказал Джимми. – Дай вспомнить.

Бен поднял брови.

– Когда я оглянулся и увидел тебя, то о чем-то подумал. А теперь забыл.

– Это важно?

– Не знаю. – Он помялся, но так ничего и не вспомнил. Вид Бена в этой мастерской что-то напомнил ему. Что-то нехорошее. Но… нет, не вспомнить.

Он поднялся наверх, но все же оглянулся еще раз. Потом прошел через кухню и сел в машину. Дождь уже едва моросил.