Текст книги "Жребий"

4

Мэтт не крикнул «Входите!» в ответ на ее стук, как он обычно делал. Вместо этого она услышала осторожный голос, который с трудом узнала:

– Кто там?

– Сьюзи Нортон, мистер Берк.

Он отпер дверь, и она поразилась происшедшей в нем перемене. Он казался не просто старым, а совсем дряхлым. Чуть позже она заметила у него на шее тяжелый золотой крест. В сочетании этого дорогого украшения с его старой фланелевой рубашкой было что-то смешное, но она не засмеялась.

– Входи. А где Бен?

Она сказала ему, и его лицо вытянулось.

– Значит, Флойд Тиббитс поступил, как многие, кому не повезло в любви? Что ж, это случилось в самый неподходящий момент. Майка Райерсона днем привезли из Портленда к Формэну для подготовки к похоронам. И я надеялся, что наш поход в дом Марстенов…

– Какой поход?

– Хочешь кофе? – спросил он, будто не слышал.

– Нет. Я хочу узнать у вас, что случилось. Бен сказал, что вы знаете.

– Бену легко сказать, чтобы я рассказал тебе все. Труднее это сделать. Но я попытаюсь.

– Что…

Он остановил ее:

– Сперва ответь мне. Вы с матерью были в этом новом магазине?

Она удивленно подняла брови:

– Да. А что?

– Можешь сказать мне свои впечатления об этом месте и особенно о его владельце?

– О мистере Стрэйкере?

– Да.

– О, он просто очарователен, – сказала она. – Можно даже сказать «галантен». Он похвалил платье Глинис Мэйберри, и она раскраснелась, как школьница. И спросил миссис Боддин про бинт на руке… знаете, она обожглась горячим жиром. Дал ей рецепт компресса. А когда зашла Мэйбл… она даже прыснула.

– Что?

– Он предложил ей кресло. Такое большое, из красного дерева, как трон. Сам принес его из дальней комнаты и все время улыбался. А оно весит фунтов триста. Он поставил его посреди магазина и усадил туда Мэйбл. За руку, представляете. Она хихикала. Вы когда-нибудь видели, как Мэйбл хихикает? Еще он угощал всех кофе. Очень крепким и очень хорошим.

– Тебе он понравился? – спросил Мэтт, пристально глядя на нее.

– Он что, связан со всем этим? – спросила она.

– Очень может быть.

– Ну, хорошо. Я вам скажу свою, женскую, точку зрения. И понравился, и нет. С одной стороны, он, конечно, впечатляет. Пожилой, обаятельный, галантный. Глядя на него, понимаешь, что, если он возьмет меню во французском ресторане, то будет знать там все, каждую марку вина и даже год. Не то, что наши увальни. В то же время он такой гибкий… как танцор. И уж конечно, его лысина тоже очень привлекает. – Она улыбнулась чуточку оборонительно, зная, что краснеет, и думая, не сказала ли она больше, чем нужно.

– Но потом… – Она пожала плечами. – Ну… это трудно определить. Думаю, под его галантностью что-то кроется. Какой-то цинизм, будто он играет роль, чтобы одурачить всех нас. И еще кажется, что он в глубине довольно злой. Не знаю даже, почему.

– Кто-нибудь купил у него вещи?

– Немного, но он казался довольным. Мама купила полочку для сувениров из Югославии, а миссис Петри – маленький столик, вот и все. Он просил всех заходить еще и рассказать всем знакомым о его магазине. Очень по-европейски.

– И что, все были очарованы?

– Большей частью – да, – сказала Сьюзен, вспоминая, как Бену не понравился восторг ее матери.

– А его партнера вы не видели?

– Мистера Барлоу? Нет, он ведь в Нью-Йорке, в деловой поездке.

– Так ли? – спросил Мэтт самого себя. – Загадочный мистер Барлоу.

– Мистер Берк, не лучше ли вам рассказать мне все?

Он тяжело вздохнул:

– Попытаюсь. Меня очень встревожило то, что ты рассказала. Очень встревожило.

– Что?

– Я начну с того, – сказал он, – как я прошлым вечером встретил у Делла Майка Райерсона… это было как будто сто лет назад.

5

Когда он окончил рассказ, было уже двадцать минут девятого, и они выпили по две чашки кофе.

– Вот и все, – сказал Мэтт. – Теперь я могу сказать, что я Наполеон. Или поведать об астральной связи с Тулуз-Лотреком.

– Не глупите, – сказала она. – Что-то случилось, но не то, что вы думаете.

– Я не думаю, я видел. И слышал.

– Может быть, Майк сам все это говорил. В припадке. Или вы уснули и вам это приснилось. Я часто так засыпаю минут на двадцать.

Он устало пожал плечами:

– Как я могу тебе доказать? Я слушал то, что слышал. Я не спал. И вот что меня тревожит. По преданиям, вампир не может просто войти в дом и высосать кровь у человека. Его должны впустить. Вот Майк и впустил Дэнни Глика. А Майка я впустил сам!

– Мэтт, Бен рассказывал вам про свою новую книгу?

Он достал трубку, но не стал закуривать.

– Совсем немного. Только про то, что она как-то связана с домом Марстенов.

– Он не говорил про то, что он пережил в этом доме в детстве?

Он поглядел на нее с удивлением:

– В доме? Нет.

– Он хотел тогда быть принятым в компанию, а условием было – войти в дом Марстенов и принести оттуда что-нибудь. Он это сделал, но перед тем, как уйти, поднялся наверх, в ту самую спальню, где повесился Хьюги. И когда он открыл дверь, то увидел висящего Хьюги… И тот открыл глаза. Бен тогда убежал, и это мучило его двадцать четыре года. Вот он и вернулся в Лот, чтобы все это описать и как-то привести в систему.

– О, Господи, – проговорил Мэтт.

– У него… теория об этом доме. Частью из собственного опыта, частью из того, что он узнал о Хьюге Марстене.

– Что тот был дьяволопоклонником?

Она уставилась на него:

– Откуда вы знаете?

– Не все сплетни в маленьких городках выходят наружу, – мрачно усмехнулся он. – Есть и тайны. Одна из этих тайн касается Хьюги Марстена. Ее знают только дюжина местных старожилов – и, конечно, же, Майкл Вертс. Это было очень давно, но они все еще не любят об этом говорить. Даже Майкл. Конечно, они говорят о его смерти. Но если спросить их о десяти годах, что он прожил здесь с женой, они будто воды в рот набирают. Ходили слухи, что Хьюберт Марстен похищал детей и приносил их в жертву. Я как раз удивился, откуда Бен про это знает. Ведь все как сговорились об этом молчать.

– Он это узнал не здесь.

– Он говорил. Я согласен с ним, что зло, сотворенное человеком, не исчезает с его смертью. Что дом Марстенов стал хранилищем этого зла, его рассадником.

– Да. Он говорил то же самое.

Мэтт сухо усмехнулся:

– Мы ведь читали одни и те же книги. А ты что думаешь, Сьюзен? Простирается ли твоя философия за пределы земли и неба?

– Нет, – ответила она не очень уверенно. – Дом – это только дом. Зло умирает вместе с людьми.

– Ты думаешь, я заразил Бена собственными ненормальными мыслями?

– Нет, конечно. Я вовсе не думаю, что вы ненормальный. Но, мистер Берк, поймите…

– Тихо!

Он подался вперед, прислушиваясь. Все тихо… может быть, где-то скрипнула половица. Она вопросительно посмотрела на него. Он только покачал головой:

– О чем ты говорила?

– Это просто совпадение, что он именно в этот момент приехал сюда, чтобы изгнать демонов своего детства. В городе ходит много слухов о доме Марстенов и об этом магазине… но и про Бена тоже ходят слухи. Изгнание демонов может обернуться против самого изгоняющего. Мне кажется, Бену нужно отсюда уехать, да и вам я советую взять отпуск.

Заговорив об изгнании демонов, она вспомнила о просьбе Бена. Однако решила не упоминать о ней. Теперь было ясно, в чем дело. И она не хотела подливать масла в огонь. Когда Бен ее спросит, она скажет, что забыла.

– Я думаю, как это все безумно звучит, – сказал Мэтт. – Даже для меня, хотя я слышал, как открылось окно, и этот смех, и видел утром упавший ставень. Но если это тебя успокоит, могу сообщить, что реакция Бена показалась мне очень здравой. Он подошел к этому с точки зрения логики, а иначе… – Он опять встревожился, прислушиваясь к чему-то в глубине дома. В этот раз молчание длилось дольше, и, когда он заговорил, ее испугала уверенность в его голосе:

– Там, наверху, кто-то есть.

Она вслушалась. Ничего.

– Вам кажется.

– Я знаю свой дом, – сказал он упрямо. – Кто-то в комнате для гостей… слышите?

И она услышала. Явственный скрип досок, как во многих старых домах, без видимых причин. Но Сьюзен уловила в этом звуке что-то пугающее, хоть и неясное.

– Я схожу туда, – сказал он.

– Нет!

Она выпалила это машинально, тут же подумав:

«Те, кто сидит у камина, думают, что ветер в трубе – это крик бэнши[1]1
  В ирландском фольклоре дух-плакальщица. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть].

– Я прошлой ночью испугался, не смог ничего сделать и допустил это. Но теперь я пойду.

– Мистер Берк…

Они оба почему-то заговорили шепотом, словно боясь, что их услышат.

– Может, там, наверху, вор?

– Погоди, – сказал он. – Когда я вернусь, мы еще поговорим. Обо всем.

Прежде, чем она успела возразить, он встал и осторожно, почти крадучись, начал подниматься по ступенькам. По пути он оглянулся, но она не уловила выражения его глаз.

Она подумала о нереальности происходящего. Всего две минуты назад они спокойно беседовали при вполне рациональном электрическом свете. И вот она уже испугалась. Вопрос: если на год запереть психиатра в комнате с человеком, считающим себя Наполеоном, то кто выйдет оттуда – два нормальных человека или два Наполеона? Ответ: еще не известно.

Она открыла рот и сказала:

– Мы с Беном в воскресенье ездили по дороге номер 1 в Кэмден – знаете, там снимали «Пейтон-плейс», там такая милая церквушка…

Она обнаружила, что не может продолжать, хотя изо всех сил сжала руки. На ее ум все эти истории о вампирах не повлияли; он оставался ясным. Страх исходил откуда-то из спинного мозга, из центров, гораздо более древних, чем ум.

6

Эта лестница оказалась для Мэтта Берка самым трудным подъемом во всей его жизни. Но вот она кончилась. Ничего пока не случилось. Кроме, может быть, одной вещи.

Восьмилетним мальчишкой он ходил в школу во вторую смену. Дом его находился в миле от дороги, и выходить оттуда днем, после обеда, было очень приятно. Но возвращаться в сумерках, когда вдоль тропинки тянутся длинные, изгибающиеся тени и ты идешь совсем один…

Один. Вот главное слово, самое страшное в английском языке.

Убийца, который приходит во мраке.

«Ад» – просто его неудачный синоним.

По пути он проходил разваливающуюся методист скую церковь, вырисовывающуюся темным пятном на фоне деревьев. Когда он миновал ее слепые окна, звук собственных шагов казался невыносимо громким, дыхание вырывалось изо рта со свистом, и он поневоле начинал думать о том, что находилось внутри – о гниющих молитвенниках, перевернутых скамьях, о поваленном алтаре, где теперь только мыши справляют свои праздники. И еще о том, что может там быть кроме мышей, – о чудовищах, которые, быть может, смотрят на него своими зелеными, безумными глазами. И когда-нибудь разбитая дверь откроется, и оттуда выйдет то, что одним своим видом сведет его с ума. Но как объяснить это отцу и матери – дневным существам? Это было все равно, что объяснить им, как в три года одеяло у его ног превратилось в клубок змей. Ни один ребенок не свободен от таких страхов, подумал он. Если страх нельзя выразить словами, он непобедим. А страхи, запертые в детских мозгах, особенно трудно выразить на языке взрослых. И после захода солнца вы вдруг обнаруживаете, что эти страхи не умерли – просто затаились в своих детских гробиках. Они ждут вас. Он не включил свет, только взбирался по ступенькам, сжимая крест влажной от пота рукой. Добравшись до верхней площадки, он оглядел коридор. Дверь в комнату для гостей была приоткрыта. Он закрывал ее сам. Снизу донесся неразборчивый звук голоса Сьюзен. Стараясь не шуметь, он подошел к двери и остановился. Основа всех страхов, подумал он, чуть-чуть приоткрытая дверь.

Он толкнул ее.

На кровати лежал Майк Райерсон.

Лунный свет посеребрил комнату, преобразив ее в сонную лагуну. Мэтт потряс головой. Ему показалось, что он каким-то чудом перенесся в прошлую ночь. Нужно сойти вниз и позвонить Бену, потому что он еще не в больнице…

Майк открыл глаза.

Они блеснули в лунном свете серебром и кровью. Чис тые, как вымытая посуда. В них не было человеческих мыслей или чувств. «Глаза – окна души», – сказал Ворд сворт. Эти окна открывались в пустую комнату.

Майк сел, простыня сползла с его груди, и Мэтт увидел грубый шов, оставленный медицинским экспертом или патологоана томом.

Майк усмехнулся; клыки его были белыми и острыми. Сама усмешка выражалась только в сокращении мускулов рта; глаза оставались безучастными.

– Посмотри на меня, – четко произнес Майк.

Мэтт посмотрел. Да, глаза совершенно пустые, но очень глубокие. В них можно было видеть свое серебристое отражение, которое словно манило к себе, призывая забыть страх, забыть обо всем…

Он неуклюже отступил, вскрикнув:

– Нет! Нет! – и поднял крест.

Увидев это, Майк Райерсон зашипел, словно его ошпарили. Руки его взметнулись в воздух. Мэтт сделал шаг к нему. Райерсон отшатнулся.

– Уходи! – прохрипел Мэтт. – Я отменяю свое пригла шение!

Райерсон издал высокий крик, полный боли и ненависти, и сделал четыре дрожащих шага назад, к окну. Уткнувшись в подоконник, он зашатался, балансируя на краю.

– Я приду, когда ты уснешь, учитель.

Он выскочил в ночь, вытянув руки, бледное тело его блестело, как мрамор, выделялись только метки швов.

Мэтт, застонав, подошел к окну и поглядел вниз. Луна не освещала ничего – только безликую пляску теней внизу, под снопом света, падающего из окон комнаты. Может быть, это просто пыль. Тени на миг слились в жуткую, отдаленно напоминающую человека форму и растаяли в ночи. Он повернулся, чтобы бежать, и тут его грудь сдавило болью. Он схватился за сердце. Боль наступала пульсирующими волнами. Крест поплыл у него перед глазами. Он подошел к двери, держась рукой за грудь. Перед ним в темноте все еще парило видение падающего в темноте Майка Райерсона.

– Мистер Берк!

– Позвони Джеймсу Коди, – выдавил он из холодеющих губ. – Моему врачу. У меня сердечный приступ.

Он свалился на пол лицом вниз.

7

Она нашла телефон в справочнике.

– Доктор дома? Срочный вызов.

– Да. – Голос звучал спокойно. – Сейчас.

– Доктор Коди слушает.

– Это Сьюзен Нортон. Я дома у мистера Берка. У него сердечный приступ.

– Что? У мистера Берка?

– Да. Он без сознания. Могу я…

– Вызовите «скорую помощь», – быстро сказал он. – Камберленд 841-4000. Оставайтесь с ним. Укройте одеялом, но не трогайте. Ясно?

– Да.

– Я буду через двадцать минут.

8

Она смотрела в лестничный пролет, все еще не веря. Ей хотелось, чтобы ничего этого не было, чтобы с Мэттом ничего не случилось, чтобы она не испытывала этот давящий непонятный страх. Она не поверила ни во что из того, о чем говорил ей Мэтт, и вот теперь это неверие рухнуло. И она чувствовала себя опустошенной.

Она слышала голос Мэтта и чьи-то ужасные слова: «Я приду, когда ты уснешь, учитель». В голосе, произнесшем их, было не больше человеческого, чем в собачьем лае.

Она поднялась наверх, заставляя себя преодолевать ступеньку за ступенькой. Не помог даже свет, горящий в коридоре. Мэтт лежал без движения там, где она его оставила, хрипло, прерывисто дыша. Она расстегнула две верхние пуговицы его рубашки, и дыхание немного облегчилось. После этого она зашла в комнату для гостей, чтобы взять одеяло.

Там было холодно. Окно распахнуто. На кровати лежал только матрас, но в шкафу виднелась стопка одеял. Когда она повернулась туда, что-то блеснуло по полу в лунном свете, и она нагнулась, чтобы поднять этот предмет. Она немедленно его узнала. Кольцо выпускника Камберлендской объединенной высшей школы. На внутренней кромке инициалы: МКР.

Майкл Кори Райерсон.

В этот момент, стоя в темноте, она вдруг поверила. Поверила во все. В горле у нее родился крик, но она смогла его подавить. Только кольцо выкатилось из ее пальцев и лежало возле окна на полу, так же безучастно серебрясь в свете осенней луны.

Глава десятая
Город (3)

1

Город знал о темноте.

Он знал о темноте, наступающей, когда земля поворачивается к солнцу другой стороной, и о темноте человеческой души. Город – это соединение трех частей, больших, чем просто части. Город – это люди, которые в нем живут; это здания, возведенные для жизни или для дел; это его земля. Люди – англошотландцы и французы. Были, конечно, и другие – горстка, подобно щепотке перца в солонке, но их было немного. Этот плавильный котел переплавил лишь несколько элементов. Дома здесь строились в основном из дерева. Большинство их, не известно почему, имело ложные фасады, но люди знали, что кроется за ними, как знали, что Лоретта Стэрчер носит накладной бюст. Земля состояла из гранита, покрытого тонким слоем плодородной почвы, и пахать ее было тяжелым, неблагодарным трудом. Борона выгребала наружу большие куски гранита и ломалась о них. В мае, когда земля подсыхала, вам с вашими сыновьями приходилось раз десять вытаскивать из нее камни, прежде чем пахать, и складывать их в большие кучи. От этой работы грязь застревала под ногтями, и пальцы делались толстыми и нечувствительными, и все равно, пройдя не больше двух рядов на тракторе, вы обязательно ломали одно из лезвий. И заменяя лезвие, пока ваш старший сын держал борону, вы слышали, как над вашим ухом кровожадно пищит первый москит, и думали, не этот ли звук слышат безумцы перед тем, как убить своих детей, открыть газовый кран или вышибить себе мозги выстрелом из револьвера; а потом потные пальцы сына соскользнут, и лезвие, которое вы держите, врежется вам в руку, и вам захочется бросить все это, пойти напиться или отправиться в закладной банк и объявить о своем банкротстве, но даже в этот момент вы любите землю, хотя ненавидите ее и знаете о темноте. Земля держит вас, и дом держит, и женщина, в которую вы влюбились еще в школе (только тогда она была девочкой, и вы ничего не знали о девочках, кроме того, что вам хочется одну из них, и потом вы влюбились в нее, а она в вас, и никто уже не мог разобраться в этой путанице), и дети вас держат, дети, которых вы сделали в скрипучей двуспальной кровати. Вы с ней делали детей после заката, в темноте – шестерых, семерых, а то и десятерых. Вас держит банк, и машина, и магазины Сейрса в Льюистоне и Джона Дира – в Брансуике. И еще вас держит город, который вы знаете так же хорошо, как форму груди своей жены. Вы знаете, кого вы встретите в магазине Кроссена, если зайдете туда днем, и знаете, кто с кем спит, даже до того, как они сами это узнают; как Реджи Сойер знал это о своей жене и парне из телефонной компании; вы знаете, куда ведут дороги и куда вы пойдете в пятницу с Хэнком и Нолли Гарденером выпить пива. Вы знае те, как пройти в апреле через болото и не замочить ног. Вы знаете все. И все это знает вас; знает, как вы устало сползаете с сиденья трактора, когда закончена дневная пахота; и как на сердце у вас появляется опухоль, о которой доктор говорит, что это просто киста; и как вы считаете в уме расходы за прошлый месяц. И ясно, что вам не поверят, когда вы станете рассказывать, что на будущий год поедете с женой и детьми в Диснейленд или купите новый цветной телевизор – даже если вы сами верите в это. Жизнь в городе проходит на виду у всех, и все знают даже то, о чем вы с женой говорите по вечерам в своей скрипучей кровати. И в темноте вы тоже принадлежите городу, и город – вам, и вы спите вместе, как мертвецы, как камни на вашем поле. Это нельзя назвать жизнью; это медленное умирание дней, и когда в город приходит смерть, она кажется такой же обыденной, сонной и сладкой, как жизнь. Как будто город предчувствует приход смерти и знает, в каком обличье она явится.

Город имеет свои тайны и хранит их. Люди не знают их всех. Они знают, что жена старого Альби Крэйна сбежала в Нью-Йорк с заезжим коммивояжером, но не знают, что потом она вернулась, и Альби размозжил ей череп и бросил в старый колодец с грузом, привязанным к ногам; и двадцать лет спустя Альби мирно умер в своей постели, как умрет потом его сын Джо, и только когда-нибудь мальчишка спустится в колодец, когда он окончательно высохнет, и найдет там скелет, слепо скалящийся с каменного дна, зеленый и поросший мхом, с ожерельем на шее – подарком коммивояжера.

Они знают, что Хьюби Марстен убил свою жену, но не знают, что он сделал с ней до этого, как не знают и того, чем они занимались на прогретой солнцем кухне, пропитанной сладким запахом жимолости, так похожим на сладкое зловоние открытой могилы. Они не знают, что она сама просила его сделать это.

Кое-кто из старожилов – Мэйбл Вертс, Глинис Мэйберри, Обри Херси, – помнят, что Ларри Маклеод нашел в камине какие-то обгоревшие бумаги, но никто из них не знает, что это была двенадцатилетняя переписка между Хьюби Марстеном и австрийским антикваром по фамилии Бройхен, или что эта переписка началась по предложению одного бостонского торговца книгами, умершего нехорошей смертью в 1933 году, или что Хьюби сам сжег все эти письма, наблюдая, как пламя пожирает тонкую, кремового цвета бумагу с изящным почерком. Они не знают, что, делая это, он улыбался, как теперь улыбается Ларри Крокетт, думая о бумагах на владение землей, надежно хранящихся в портлендском банке.

Они знают, что Норетта Симонс, вдова старого Пройдохи Симонса, умерла в страшных мучениях от рака, но не знают, что под половицей у нее осталось спрятано больше тридцати тысяч долларов – страховка, которой она не пользовалась и о которой совершенно забыла.

Они помнят, что в сентябре 51-го огонь уничтожил половину города, но не знают, что это был поджог, и тот, кто сделал это, мирно закончил школу в 53-м и после ворочал большими деньгами на Уолл-стрит, а если бы они это и знали, то никогда не узнали бы, почему он сделал это и что мучило его все двадцать лет, пока закупорка сосудов мозга не свела его в могилу в возрасте сорока шести лет.

Они не знают, что преподобный Джон Гроггинс иногда просыпается от страшного сна, в котором он является в воскресный класс для девочек и видит, что они сидят обнаженные и манят его к себе;

или что Флойд Тиббитс всю пятницу провел в оцепенении, чувствуя, как солнце палит его странно побледневшую кожу, смутно припоминая свой разговор с Энн Нортон и совсем не помня о нападении на Бена Мейрса, но с холодной радостью предвкушая закат и ожидая чего-то необычного и великого;

или что у Хэла Гриффена в шкафу спрятано шесть похабных книжек, над которыми он мастурбирует при каждом удобном случае;

или что у Джорджа Миддлера полный чемодан шелковых сорочек, лифчиков и трусиков и что иногда он запирается у себя в магазине на все запоры и на цепочку и становится перед большим зеркалом, и потом, когда его дыхание учащается, падает на колени и мастурбирует;

или что Карл Формэн пытался закричать и не мог, когда Майк Райерсон начал ворочаться на железном столе в покойницкой, и крик застыл у него в горле, как стекло, когда Майк открыл глаза и сел;

или что десятимесячный Рэнди Макдугалл не мог даже сопротивляться, когда Дэнни Глик проскользнул в окошко над его кроваткой и вонзил зубы в шею, еще горящую от шлепков матери.

У города есть тайны, и одни из них становятся известными, а другие нет. Город хранит их все с равно непроницаемым видом.

Город приемлет дьявола так же, как и Бога. Он знает о темноте. И этого достаточно.