Текст книги "Книга желаний"

Поручение меня разочаровало. Тогда мне казалось, что у боевого офицера найдутся занятия важнее, чем путешествие с сомнительной церковной «атрибутикой». В своей фронтовой, а затем замкнутой московской жизни я представления не имел, что русские мужики, очерствевшие на войне, защищали веру с обрезами в руках. Особенно когда поняли, что их надули с землей и волей.

У патриарха решили, что группа офицеров перевезёт ценности и останется охранять их до особого распоряжения. Для меня это была возможность вернуться на фронт. На этот раз против большевиков.

С Ситковским с того дня мы больше не виделись. Рассказывали, что после чешского мятежа он ушёл с отрядом в верховья Енисея и там пропал…

—

…В хронологии возможна путаница. Я не полагаюсь на свою память. Знаю лишь, что после Октябрьского переворота Мальтийские реликвии остались в Гатчине.

Аля не плакала. Она грустно сказала, что у неё чувство, будто мы больше не увидимся. У неё всегда так: придумает себе мнимую беду и переживает, но очень мужественно справляется с настоящим несчастьем. Я сказал, что за ними с Наташей присмотрят Георгий и Вячеслав. Аля прижалась ко мне, и мы долго простояли обнявшись.

Поезд отходил с Николаевского вокзала. Шесть человек, мы ехали в трёх вагонах второго класса, чтобы большой группой не возбуждать подозрений. В те дни многие офицеры пробирались на юг либо в Прибалтику. Назначенный старшим, ротмистр Иванов приказал оружия не брать. (Фамилии всех, кто еще может быть жив, вымышленные!) Патрули то и дело проверяли в поездах документы, и рисковать Иванов не стал. Кадровыми военными из нас были только ротмистр и поручик Бем. Они назвались антрепренёрами. Мы же называли проверяющим свои довоенные профессии.

Багаж везли в актёрских сундуках-шкафах для реквизита, из металла и темной кожи. За ними подошли грузчики в брезентовых фартуках и с тележками.

Добрались до Тосно без приключений. Попутчиком моим оказался поручик Лежнев. Мальчишка лет двадцати. Насмешливый и дерзкий. Тонкие черты его лица выдавали породу. Во время войны он служил в Кавказской армии и получил награду за Сарыкамышское сражение. Дорогу коротали за разговорами.

На второй день путешествия, когда мы достаточно сблизились, поручик признался, что так же, как и я, без особого энтузиазма воспринимает наше «подвижничество». В Константинополе до войны он самолично видел череп и Десницу Иоанна Крестителя. Его приятель, исследователь церковных древностей, утверждал, что в коптском монастыре Святого Макария он видел еще одну Десницу. При этом Лежневу известно минимум о десятке указательных пальцев Крестителя, которые хранятся в разных монастырях и храмах. Сошлись на том, что сомнения в подлинности не умаляют ценности реликвии, а только её подтверждают, если даже мусульмане берегут у себя христианские святыни.

В Тосно сутки ждали паровоз, который, минуя Петроград, по окружной дороге довёз нас в Гатчину. Машинист, неразговорчивый мужчина в железнодорожной куртке и фуражке (его голоса я так и не услышал, с нами разговаривал помощник), «загрузил» нас вместе с ящиками в полупустой тендер, где мы измазались углём, как трубочисты. Пожалуй, это было самое запоминающееся приключение из всего путешествия.

В Гатчине нас ждал грузовик. В тот же день мы передали реликвии настоятелю Павловского собора Иоанну Богоявленскому. Брат его служил митрополитом. Сам отец Иоанн, учёный богослов, автор статей и книг, участвовал в создании «Православной богословской энциклопедии», очень популярной в России до переворота.

Отец Иоанн поселил нас в гостевом доме. Мы умылись, поели и легли спать…

—

…Пребывание в Гатчине казалось нам совершенно бессмысленным. Красные сюда не совались. Так что мы чувствовали себя вполне вольготно.

В обширном лесопарке Приорат с мелководным Глухим озером местные купцы построили до войны общедоступные крытые купальни. А на глубоководном Чёрном озере близ приоратского дворца, напротив острова, соорудили павильон с балконом для музыкантов и причалом для тридцати-сорока лодок. Прежде здесь отдыхали дачники из Петербурга: купцы, промышленники, высокопоставленные чиновники. Купцы же выстроили в парке музыкальную площадку с эстрадой и гимнастический городок. У эстрады летом давал концерты духовой оркестр Кавалерийского лейб-гвардии Кирасирского Её Величества полка. На углу Багговутской и Приоратского переулка разместилось двухэтажное кирпичное здание благородного собрания. К нему пристроили театр, в который даже зимой приезжали артисты из столицы. В летнем театре устраивались соревнования по французской борьбе.

В городе на проспекте Павла Первого был кинотеатр на двести мест. А на площади возле Варшавского и Балтийского вокзалов ожидали седоков извозчики с экипажами на резиновых шинах. Возницы – крестьяне ближней финской деревни Пижма. Хлеб они не растили, держали только огород. Земельный участок оставляли под покос для двух-трёх коров. В Гатчину носили молоко, яйца, картошку, лук и продавали дачникам.

Всё это мне рассказывал ротмистр Иванов. На второй день он отправился искать дачу знакомых, и я напросился с ним. Ротмистр проводил здесь у родственников жены почти каждое лето.

Тогда ничего этого уже не осталось. На улицах ни души. Скамейки в парке у эстрады поломаны. Дачи заколочены. Торговые лавки на главной Соборной улице закрыты все до одной. В городе, где впервые в России провели электричество и построили собственную электростанцию, не работал ни один фонарь.

Впрочем, про фонари я могу наврать. Мы приехали в Гатчину в пору белых ночей, когда электрический свет не нужен…

—

…В июле мы узнали, что патриарх в Казанском соборе на Красной площади осудил расстрел царской семьи. После убийства Романовых в Перми и в Екатеринбурге мы стали караулить святыни посменно.

К концу лета Петроград жестоко голодал. Горожане хлынули в деревни, где можно было хоть как-то прокормиться. Не прекращались восстания крестьян, недовольных продразвёрсткой и мобилизацией в Красную армию. Дезертирство в частях, защищавших Петроград с юго-запада, стало массовым. Особенно с наступлением осенней распутицы. У властей не хватало лошадей для доставки в войска продовольствия.

Люди разговаривали только о еде. Обсуждали слухи, будто в Выборге и Ревеле Северо-Западное правительство приготовило для голодающих сотни тысяч пудов муки. Закупило сало, колбасу, молоко, бобы. Собирается купить полторы тысячи пудов картофеля в Эстонии и несколько миллионов пудов овощей у финских огородников.

Мы удивлялись, почему в странах, так же разоренных войной, как и Россия, еды полно, а у Советов – голод. Все ждали прихода армии, как избавления от мучений.

Мы рыбачили на озёрах, собирали в лесу грибы и стреляли зайцев.

На Белом озере с нами рыбачили беглые солдаты. Запомнил одного из них. По прозвищу Кулиша. В шинели без поясного ремня и со щетиной, которая постепенно превращалась в густую бородищу, он имел лихой вид. Домой Кулиша не торопился – боялся новой мобилизации. Он с товарищем построил шалаш и ждал прихода белых. Кулиша на удивление ловко добывал в силки зайцев, ловил рыбу и готовил уху. Красных он презрительно называл «шидня». Нас никак не называл – ни «ваше благородие», ни «товарищ». Так относятся к приблудным кошкам или собакам…

—

Богоявленский за чаем познакомил нас с Куприным. Александр Иванович жил с семьей в Гатчине. В июле после убийства Володарского чекисты три дня держали его в тюрьме. Затем выпустили, но внесли в список заложников.

Александр Иванович выглядел усталым. Ничего хорошего от большевиков не ждал. Сказал, что они пришли надолго, потому что террор, который они устроили, – единственный способ для них удержать власть и «привести страну в чувства».

Перед нами был не популярный писатель, а такой же, как мы, фронтовик, так же, как мы, ждавший освобождения. Позже я узнал, что в декабре, уже после нашего отъезда, Куприн встречался с Лениным. Он хотел открыть новую газету для крестьян. Ленин одобрил идею. Но председатель Моссовета Каменев «зарубил» её. Типичное лукавство большевиков: «добрый» говорит «да», «злой» – «нет», в то время как всё давно решено – никто не позволил бы Куприну в Советской России эсеровскую газету.

Мы спорили о послевоенном устройстве Петрограда. Говорили о списке большевистских преступников, которых в первую очередь схватят и передадут комиссии из общественных деятелей, учёных и литераторов. Мы раскладывали политические пасьянсы с Маннергеймом, прибалтийским ландесвером, независимой Эстонией. Советы мы воспринимали как некое недоразумение. После разгона Ставки главкомом у большевиков прапорщик Крыленко, начштаба – друг Ленина генерал Бонч-Бруевич со своим братцем-«чекистом». От длительной праздности мы забыли важнейший постулат войны – нельзя недооценивать противника. Чем это закончилось – известно!

В октябре 1918 года, узнав, что Северный корпус сформирован, мы, с согласия отца Иоанна, оставили для охраны двух человек и стали пробираться в действующие части…

—

…Есть города, которые я не помню категорически! Ревель стерся в моей памяти полностью, хотя я провёл в нём почти год. Я помню Ригу и Вильно. Я помню ощущение безысходности в этих городах, но не могу вспомнить ни одной улицы Ревеля!

Сергей с армейской прямотой сообщил, что мы проиграем кампанию. Половину Северной «армии» снабжают немцы. Вторую половину – англичане, то есть не снабжает никто. Офицеры и солдаты воюют в лохмотьях, босые, практически без боеприпасов. В армии на восемнадцать тысяч штыков пятьдесят три генерала!

Но даже если бы у «армии» было всё, восемнадцатитысячный корпус не способен взять, а тем более удержать, полуторамиллионный город, пусть даже наполовину вымерший от голода. А ведь дальше – огромное советское пространство!

В то, что Бермонт-Авалов соединит с Родзянко свою пятидесятитысячную Западно-добровольческую армию и пойдет на Петроград, Сергей не верил. Грузинский князь видел себя хозяином немецкой Прибалтики и в союз с англичанами вступать не собирался.

Мне запомнились слова брата: «Больше половины моих однокашников по академии служат у красных! Многие к ним пришли сами! Они не идиоты и не сволочи! За их порядочность я ручаюсь! Они не с нами, потому что русской армии нет, а есть проститутка, которая не знает, кому продать себя дороже – немцам или англичанам, врагам или союзникам, что для нас теперь одно и то же! А те служат не большевикам, а народу, который гнил вместе с ними в окопах! Вот в чём разница между ними и нами!»

Я ответил, что мы с ним тоже гнили в окопах. Но теперь мы здесь! А они по другую сторону. И стреляют в нас! Поэтому я буду стрелять в них!

Сергей промолчал. Кадровый военный, он на вещи смотрел трезво. Он окончил Александровское военное училище в Москве, а затем Академию Генерального штаба по первому разряду. Подполковник. Не мне с ним спорить!

В юности, после того как он уехал служить, мы виделись редко, когда он приезжал в Москву в отпуск или по делам. Я всегда робел при Сергее. Брат был добр и снисходителен со мной, как с подростком. И только. Мои занятия историей он не считал делом. Сергей развёлся с женой. И больше не пытался устроить свою семейную жизнь.

Я рассказал ему об австрийском плене. Как бежал и был ранен.

От Сергея узнал, что Славу после моего отъезда призвали красные (или он добровольно пошёл к ним? – мы точно не знали). Он для них что-то строил.

Эта новость неприятно поразила меня. Сергей же отнесся к известию спокойно. Сказал, что на войне от желания или нежелания людей ничего не зависит.

Мои перебрались к Георгию.

Брат снимал комнату у старого эстонца и его жены. Я поселился у Сергея.

Он выхлопотал для меня новую форму. Утром Сергей отправлялся на службу в штаб. Я – в батальон. Встречались мы только вечером.

—

…Рассказывать Сергею о нашей зимней размолвке с Жорой и Славой я не стал.

Братья приехали к нам с Алей после банкета по случаю открытия нового здания Киевского вокзала. Румяные с мороза. Нарядные. Жора в бобровой шубе. Слава в пальто с меховым воротником. Привезли шампанское и угощение. Так, словно не было войны и всё по-старому. Меня трепала лихорадка. На открытие вокзала я не пошёл.

Москва патриархальная и сонная встрепенулась в октябре и, пошумев, вернулась к размеренной жизни. Газеты отчаянно ругали Советы. Но столичные ужасы и жестокость отсюда казались чем-то далеким. Знакомые даже не понимали того, о чём я им рассказывал.

Братья вошли в гостиную. Я полулежал на диване совсем больной. Преуспевающие господа в визитках, под хмельком – и скелет в исподнем с перевязанной лапой, среди нищеты, граничившей с убожеством. Братья привыкли к нашей обстановке!

Они расцеловались с Алей, подбросили по разу под потолок растерявшуюся Наташу – уже достаточно взрослую барышню, – и уселись за стол.

Жора, уже начавший полнеть и лысеть, с золотой цепочкой от часов в жилетном кармане, солидно поскрипывал стулом. Слава, сухощавый, с ёжиком волос, пьяненько сопел и глядел именинником: через четыре года наконец-то его детище построили.

Новый вокзал взамен старого деревянного и одноэтажного задумали еще перед войной. Гимназистом помню, как от Дорогомиловской заставы Камер-коллежского вала (тогдашней границы города) до Брянского моста тянулась бесконечная вереница извозчиков и ломовых, сбиваясь в кучу на узком мосту. Жора обычно встречал нас с мамой на платформе – мы возвращались с дачи знакомых. Брат всякий раз клялся больше носа не казать на Брянский вокзал. Говорил, что проще дойти до Смоленского рынка и там взять извозчика. «А как же идти с корзинками?» – удивлялась мама.

Каждый год всё повторялось – мы застревали, и брат ругался.

Сначала городские власти решили перестроить и расширить мост. Поручили проект Роберту Юлиусу Клейну. Слава водил меня к нему на Малую Дмитровку, в особняк Григорьева-Писемской, на торжество по случаю открытия Музея изящных искусств, спроектированного Клейном. Роман Иванович, как его называли на русский манер, худощавый немец, даже разговаривая с кем-то, казалось, был занят своими мыслями.

В доме собралось полно народа. (Впрочем, дом всё же, кажется, принадлежал отцу Клейна.) Многих я знал. Запомнил седобородого старика в паре. Он тяжело опирался на трость. Слава шепнул, что это Нечаев-Мальцев, дипломат, тайный советник и меценат, владелец стекольных заводов в Гусь-Хрустальном и главный жертвователь Музея изящных искусств. Он специально приехал на открытие из Санкт-Петербурга. Рядом сутулился лысый старик без шеи, в чёрном сюртуке, с остатками волос на голове, такими же седыми, как его усы. Профессора Цветаева я встречал в университете. Его дочь в давешний год выпустила свои первые стихи, посвященные Башкирцевой, – и эти стихи сразу же сделали Цветаеву знаменитой.

Оба вежливо кивнули нам. Они знали брата.

Не берусь судить – возможно, по масштабу своего дарования Клейн, как пишут, уступал Кекушеву и Иванову-Шицу, но архитектор он был плодовитый.

Когда мост построили, взялись за вокзал. Проект поручили Ивану Ивановичу Рербергу и моему брату. Военный инженер Рерберг преподавал Славе в училище живописи. Его дед проектировал еще первый Брянский мост. Рерберг много работал с Клейном, был у него главным инженером и управляющим. Это он придумал использовать клёпаные стальные и железобетонные конструкции для усиления каркаса зданий и стал отцом стиля «ар-деко» в России. Он вообще славился новыми идеями.

Рерберг охотно работал со Славой. После возвращения из Вены брата считали любимчиком Иванова-Шица, а с мнением Иллариона Александровича считались все.

Рерберг тяготел к инженерной работе и уделял больше внимания конструктивной стороне проекта. А Слава «мыслил формами». Он сделал архитектурную часть вокзала. В своё время он спроектировал для Рерберга здания Северного страхового общества на Ильинке и Голофтеевский пассаж между Петровкой и Неглинной. Прежде там были галереи с магазинами князя Голицына. Галереи соединяли Пушечную и Кузнецкий Мост. Затем галереи обветшали. Рербергу и Славе поручили перестроить их.

Думаю, оттуда, с галереи, у Славы любовь к стеклянным крышам. Пассажами тогда увлекались по всей Европе. Естественную подсветку сверху заимствовали из античного Рима. А затем использовали в галерее де Буа в Пале-Рояле. Для России, с нашими зимами, это была находка: в стужу целые торговые улицы с кафе и ресторанами в тепле под прозрачной крышей. Они с Рербергом, по-моему, только закончили пассаж, как сразу взялись за вокзал, и Слава «накрыл» платформы прозрачной арочной крышей.

Вообще, на строительстве вокзала подобралась приличная компания. Владимир Григорьевич Шухов проектировал перекрытия залов и дебаркадер – тогда он уже был известен как автор первого российского нефтепровода. Брат Рерберга Фёдор расписывал залы вокзала. Вместе с ним работал Игнатий Игнатиевич Нивинский – его знали по оформлению Египетского зала Музея изящных искусств, по росписям в гостинице «Метрополь» и в имениях князей Юсуповых. Театралы восхищались его декорациями в Малом театре. Сергей Семёнович Алёшин изваял скульптуры, которые расставили по периметру вокзала.

Я присутствовал лишь на «закладке фундамента». Потому что к началу главных работ маршировал на фронт. Славу мобилизовали в инженерные войска, и он строил для армии в окрестностях Москвы. Поспевал и с вокзалом.

Братья с недоверием отнеслись к моей службе. Моя беспутная жизнь дополнилась, по их мнению, очередным сумасбродством. Думаю, они испытывали неловкость передо мной за то, что не сумели отговорить от новой глупости.

За четыре года их отношение ко мне не изменилось.

Аля накрыла на стол. Покормила и увела Наташу.

Братья выпили шампанского и привычно заговорили о работе.

Жора рассказал, что на открытие пришло новое начальство Москвы. Он язвительно кривил губы, а Слава слушал всё с тем же благостным выражением на лице.

Заговорили о переносе столицы в Москву. Тогда это были слухи. Говорили, что в Ленина стреляли, что в Петрограде полно частей и офицеров, готовых на всё, чтобы его убрать, и что железнодорожная дирекция получила тайное распоряжение от начальника красного сыска Бонч-Бруевича готовить классные вагоны для переезда правительства.

Политикой Жора не интересовался, но за новостями следил. Его тревожила национализация его доходных домов. Никто не верил, что отберут, пока не уволили Филиппа Уолтера, управляющего «Мюр и Мерлиз» на Петровке. В те годы это был первый в России магазин розничной торговли. Детище Уолтера закрыли, а самого обобрали. Говорили, старик столовался у своих бывших работников. Через год он умер в нищете от разрыва сердца.

В московском правительстве готовились новые «расправы» и конфискации.

Тогда-то я не вытерпел и сказал, что это не «расправы», а – навсегда! Жора понимал, но верить не хотел. Он выбился из нищеты собственным трудом. Он сказал, что власть должна вмешаться и прекратить беспорядки. Я отвечал, что нынешняя власть и устроила беспорядки. Жора занервничал. После фронта я стал неуступчив. Мы стали препираться.

Тогда Слава спросил: а если большевики правы? Если только так можно заставить «зажравшуюся правящую верхушку» уважать людей?

Я горячо заговорил о том, что четыре года тысячелетний русский мир защищали миллионы подобных мне не для того, чтобы горстка продажных дворян прибрала страну под шумок. На этом они не остановятся!

Слава слушал и тихонько водил пальцем по скатерти. Жора насупился.

Тогда Слава сказал, что, возможно, я прав, но новая власть не обойдётся без них, без строителей. Я спросил его прямо: ты будешь с ними, если позовут? Он ответил, что будет с теми, кто позволит ему работать!

От спора жар у меня усилился: перед глазами поплыли оранжевые круги.

Жора кивнул Славе, собираясь уходить.

Я был уверен – Слава добровольно ушёл с красными, но Сергею об этом не сказал.

—

…В Ревеле я тосковал по семье. И уже тогда не представлял свою жизнь вне России.

Мне кажется, что я любил жену с того вечера в детстве, когда впервые встретился с ней глазами. Наши родители дружили. После смерти моего отца Авиловы часто навещали нас. Но я совсем не помню Алю ребенком.

Вновь мы познакомились на её именинах.

Строгая и неразговорчивая Аля держалась со мной просто и дружелюбно, но я робел при ней. На вечерах подходил к ней не сразу – безбожно трусил. Я научился рассчитывать время, чтобы «случайно» встретить её и проводить в гимназию. Иногда от одного её взгляда зависел весь мой день. Стоило ей, задумавшись о чем-то своём, поздороваться со мной, как мне казалось – небрежно, и я жестоко переживал.

Я понял, что влюблен в Алю, в четвёртом классе. После вечера, где пересеклись наши взгляды. Раньше произойти это не могло. Потому что первые три года я учился в гимназии Креймана на Петровке, еще до переезда гимназии в Старопименовский переулок. Гимназия была известна своими монастырскими порядками. Прогулы, опоздания после каникул, чтение посторонних книг, вольнодумство, длинные волосы, списывание, подсказки и даже покупки без ведома воспитателя запрещались. Это был пансион, где многие ученики жили даже в каникулы. Думаю, именно из этих соображений меня туда отдали. Для многих гимназия Креймана стала настоящим пугалом. Если кто-то плохо успевал в казенной гимназии, достаточно было заикнуться о Креймане. Религия в гимназии воспринималась как один из основных способов правильного воспитания. Может быть, поэтому на всю жизнь у меня сохранилось двоякое отношение к Церкви: с одной стороны, глубокое уважение, с другой – недоверие. Помнится, в церковь по выходным гимназисты спешили не из-за глубокой веры, а потому, что в эту же церковь приводили девочек из соседней гимназии, и это было для нас событием.

Мама и старшие братья, посоветовавшись, перевели меня в Поливановскую гимназию на Пречистенке, 32 не из человеколюбия, а по какой-то другой причине. Я до сих пор не представляю, чего стоило им вытянуть моё обучение, и всю жизнь буду благодарен им за это. Конечно, помогал двоюродный брат отца, дядя Саша. Он тоже служил на железной дороге и к началу моей учёбы получил повышение. На семейном совете родные решили дать мне хорошее образование. Затем Георгий и Слава стали зарабатывать репетиторством. Участвовали в архитектурных проектах. Жора тогда учился в Строгановском училище, а Слава – в Нобилковском коммерческом училище при приюте и собирался поступать в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, известное на всю Россию. Он не любил вспоминать свою жизнь в приюте. Его отдали туда сразу после смерти отца. Думаю, унизительное сознание своего зависимого положения с юности заставляло его упорно трудиться, чтобы вырваться из нищеты. Братья, рано повзрослевшие, старались сделать моё детство, самого младшего из них, хоть немного краше собственного. Во всяком случае, не помню, чтобы я в чём-либо нуждался, и их помощь в старших классах чувствовал во всём. Поэтому не имел права их подвести.

Гимназия располагалась на втором этаже особняка Охотникова. Домом владели потомственные почётные граждане купцы Пеговы. Там же, на втором этаже, обитал сам Лев Иванович Поливанов с семьей. Жил до своей смерти. Его сына Льва Кобылинского и Бориса Бугаева, с которым Лёва дружил, я запомнил лишь на похоронах Льва Ивановича. В тот морозный февральский день собрались почти все его ученики. Но вспоминать об этом не хочу. Позже я пережил столько потерь, что память их уже не вмещает. Младшие гимназисты всех старшеклассников вместе с Бугаевым считали небожителями, не подозревавшими о нашем существовании. Борис тогда, кажется, увлекался буддизмом и оккультизмом, что у нас, младших, вызывало почтительный ужас – эдакая диковина! А вот Бориного отца я запомнил хорошо. Николая Васильевича, декана физико-математического факультета Московского университета, знала вся Москва. По просьбе Поливанова Бугаев-старший прочитал у нас лекцию, после которой я окончательно понял, что совершенно не способен к математике.

У Льва Ивановича было, по-моему, еще пять или шесть детей. Все взрослые.

На третьем этаже гимназии размещались дортуары для воспитанников.

Общая свободная атмосфера в гимназии разительно отличалась от мрачного существования у Креймана. В гимназии считалось обязательным уважение к личности каждого воспитанника, поощрялось проявление чувства собственного достоинства, независимость суждений. У нас учились дети из многих аристократических семей, но не припомню, чтобы кто-то хвастал своим происхождением.

Раньше этого дня «пересечение взглядов» с Алей не могло произойти еще по той причине, что Аля училась в женской гимназии Арсеньевой по соседству, на Пречистенке, 17, и если бы я учился тогда у Креймана, то, провожая её, никак не поспел бы к своим занятиям на Петровку.

Я начинаю метаться от избытка воспоминаний. Надо остановиться.

Добавлю лишь, что преподавательский состав в гимназии был очень сильный. Для гимназии каждые два года писали специальные учебники – их утверждало министерство. Шекспировский кружок Поливановки впервые на русской сцене поставил «Ромео и Джульетту», «Двенадцатую ночь», «Генриха четвертого»…

—

…Воспоминания укладываются стройно, как книжки на полках в библиотеке, по корешкам и в алфавитном порядке. Отчего же я так упорно ищу выход из этого порядка? Воздушные шары Монгольфьер, на которых я кого-то куда-то отправляю. Образины, клубящиеся в сером тумане по углам комнаты. Словно хочу убедить себя в том, что я сумасшедший. Но разве я сумасшедший? Мне достаточно подумать о том, кто мешает или опасен, и они сами пожирают друг друга, как голодные крысы в бочке пожирают более слабых. В последние годы мне даже не надо расставлять точки в тетради. Они сами уничтожают друг дружку. Только, в отличие от животных, у них не сильный пожирает слабого, а слабые – сильного. Стаей!

Так что в моих воспоминаниях разум не убегает, а возвращается ко мне.

Хорошо мы с Наташей тогда придумали! Нам нужна была эта справка. Не бог весть что. Но с бумагой спокойнее.

«В тайне» от меня Наташа показала Васильеву мои записи про шары и прочую ерунду. Про шары я тогда писал много. Почти как Пришвин про шары в заповеднике. Наташа, умная девочка, сообразила сразу, к чему я клоню. Поэтому показала Васильеву тетрадь именно про шары. Мы с Васильевым учились у Креймана. Потом встречались студентами в общих компаниях. Александр Петрович стал психиатром. Погиб в блокадном Ленинграде при бомбёжке.

Большевизм он принял. Но нам всё-таки помог. Показал меня своим.

Меня забрали, подлечили и отпустили. А ведь я им рассказывал правду!

Дочь молчит. Думает, будто я не знаю, что она встречается с Павлом. Встречается при крайней необходимости. Глупенькая! Кто бы нам дал справку без Павла!

Тот, что провожает Наташу, знает про меня. Они всё про всех знают! А не трогает!

Наташа недоверчива. Но ещё надеется на счастье. Она устала ждать и может погубить себя. Что поделать, родная! Я чувствую их. В какую их личину ни ряди. От них исходит запах зверя, который вышел на охоту. Я помню этот запах на войне. Так пахнут все, кто убивал. Угадав его, сколько раз мы спасались от смерти. С тех пор я безошибочно их узнаю.

Этого типа без лица интересует не Наташа. Нет! У него запах не самца, а охотника.

Им нужен Дима. Жоркин сын. В 1935 году архитектурный проект Славы выиграл конкурс на застройку Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве. В его группе работали Подольский с Алексеевым, Дима и еще кто-то. Открытие выставки наметили на осень 1937 года. Дима спроектировал один из центральных входов выставки. Я не успел их спасти, и группу арестовали. Вход, сделанный по проекту Димы, перестроили.

Дима отбывал срок в Воркуте. Слава вплоть до 1943 года работал там главным архитектором города. После войны племянника отправили за сто первый километр в Александров. С разрешения начальства он поехал на день рождения отца и не вернулся.

Его они ищут. Диму! Если рассказать об этом Наташе, она себя выдаст. Спросят – от кого узнала? И потянется ниточка! К Жоре! К Славе! А Славе нельзя сейчас рисковать! Это он думает, что дело всей его жизни – выставка! Нет! Небоскрёбы, которые они сейчас строят, – вот главное дело его жизни! Вот почему его запомнят!

Никто в СССР не разбирается в высотках лучше него!

У Славы искать не посмеют. Он им нужен. Ко мне захотели бы, давно сунулись. Знают, что его тут нет. Следят, чтобы не спугнуть. И за Жорой следят.

Сейчас подумал, что по этой записи они сразу поймут, где Дима. Мне-то бояться нечего. У меня справка! Мало ли чего я тут наплёл! Хотя что им моя справка?

А вот Славу и Жору они не пощадят.

К Павлу надо идти! Да обременять снова совестно.

Ах, Наташа, Наташа! Как же ты до сих пор не знаешь, девочка, что одинокие женщины – самая лёгкая добыча для них. Погубят они тебя вместе с Димкой! У тебя-то и у него нет справки, ты-то и он – не Слава, который им нужен.

И предупредить тебя я не могу. Ты мне не поверишь, снова решишь, что я ревную, хочу сломать твою жизнь. А если поверишь, то насторожишься и все равно выдашь себя.

Поставить бы точку! Да на всех шаров не хватит! К тому же кто книгу знает, сколько она мне оставила? Не крайний случай, чтобы рисковать. Справлюсь.

Не смотри! Не смотри на него! Опять затаился и ждёт!

—

…Хорошо, что я вчера не прикасался к записям. Сегодня легче.

В памяти снова тот вечер.

Как обычно, в двусветном зале с мраморными колоннами расставили стулья для первых рядов и скамейки – для последних. Для гостей и для хозяев. Там дальше за залом спортивные снаряды и учительская. Сцены как таковой не было. Для представления оставили площадку перед зрителями.

Девочки разделись на первом этаже в гардеробной младших. Пахло духами. В синих платьицах с белыми фартуками они казались волшебными феями и приводили меня в мучительное смущение, до оцепенения. А ведь с ними надо было еще и говорить!

Тем не менее я предчувствовал, что вечер будет счастливым, как это изредка случается и сбывается в счастливые дни.

Кавалеры обычно дарили своим избранницам программку вечера на самом лучшем бристольском картоне. Я тоже приготовил. Ищу Алю глазами. Не смею видеть, но издали угадываю знакомый ореол волос и изумрудные глаза. Подошёл.

Наверху сам Лев Иванович. На строгом лице его отстранённое выражение. Он, как всегда, в себе. Кажется, что он никогда не улыбается. Это не так. Что за чудо была его улыбка! Десятки добрых лучиков разбегались вокруг глаз! За его одобрительную улыбку любой ученик отдал бы жизнь. Она была высшей наградой для нас, младших.

Тут же учителя с жёнами. Вместе с членами родительского комитета они помогают принимать гостей. В одном из классов вынесены парты, стоят столы с конфетами, с пирожными, кипит огромный самовар, много стаканов, блюдечки, груда серебряных ложечек. Бегают по залу распорядители. Гуляют гостьи – в начале вечера отдельно. Затем девочки и мальчики рассаживаются – тоже отдельно.