Текст книги "Книга желаний"

Вошёл Сталин. На нём был светло-серый мундир без знаков отличия. Брюки вправлены в сапоги. Он был невысокого роста, крепкого сложения и немного сутулился. В волосах и густых усах серебрилась проседь. Карие глаза при электрическом свете казались рыжеватыми, как у рыси.

Он поздоровался с нами за руку. Я не чувствовал страха, но тревожное любопытство. У меня было двоякое отношение к этому человеку. Уважение к сильному врагу и неприязнь из-за брата. Мне всё ещё не верилось, что я в Кремле и что это не одна из моих больных фантазий.

Со Сталиным в комнату вошёл мужчина в форме с большими звёздами на воротнике. За очками нельзя было разглядеть его глаз. От этого взгляд его казался холодным, а некрасивое лобастое лицо – надменным.

Сталин предложил мне кресло и сам присел напротив. Павел по-свойски развернул от стола стул и облокотился о колени. Сопровождавший Сталина военный остановился поодаль и скрестил на груди руки.

Сталин подержал рисунок небоскрёбов и спросил военного, были ли еще какие-нибудь записки по высотному строительству от моего брата. Военный ответил, что в Наркомземе получили заключение Олтаржевского по проекту Дворца Советов и приняли его к сведению. Сталин никак не отреагировал на ответ. Он вернул рисунок Павлу.

Попросил меня рассказать о брате.

Я рассказал, что брат интересовался высотным строительством с детства, когда о нём еще не слышали в России. Рисовал башни Кремля. Затем в Америке изучал небоскрёбы и проектировал их. Он считает, что у американцев они слишком функциональны. Русская школа архитектуры богаче традициями, и наши архитекторы спроектируют и построят небоскрёбы лучше, чем за океаном и в Европе, где лишь немногие страны могут себе позволить высотные дома. Потому что только экономически мощные государства способны освоить подобные технологии. Всю жизнь он мечтал построить в СССР небоскрёбы и верит, что если не у него, то у других его коллег скоро появится такая возможность.

Закончив говорить, я почувствовал смутную тревогу: не сказал ли я лишнего. Сталин слушал очень внимательно, а затем долго молчал. Он попросил ответить откровенно: что помешало брату построить выставку? Очевидно, Сталин был хорошо осведомлен о его работе.

Я ответил, что мне трудно судить, я не строитель. Но, на мой взгляд, изначально выставку замышляли как временную, а переделывать на ходу всегда трудно. К тому же никто раньше у нас в стране такие масштабные проекты в короткие сроки не осуществлял. Со стройкой такого размаха может справиться опытный управленец, знакомый с особенностями работы в СССР, но не человек, который давно не был на родине.

Сталин снова помолчал. Затем сказал о том, что в СССР уже есть опыт высотного строительства и брат не является новатором в этом вопросе. Мне показалось, что Сталин хотел выяснить, насколько я осведомлен о высотках, чтобы понять, способен ли я беспристрастно оценить возможности других архитекторов. Я ответил, что видел Дом правительства на Болотном острове проекта Бориса Иофана. Дом сделан в стиле конструктивизма, хорошо продуман, но не совсем отвечает архитектурным традициям города. Это не совсем то, о чём говорит брат, подразумевая массовое строительство сверхвысоких многоэтажек, которые должны стать лицом столицы.

Сталин заметил, что в СССР достаточно архитекторов, которые разбираются в высотном строительстве и предлагают интересные проекты. Я согласился с ним и добавил, что слышал о монументальных проектах Дворца Советов работы Щуко и Гельфрейха. Но в СССР сегодня специалистом-практиком по строительству небоскрёбов является только мой брат.

Сталин поинтересовался теоретическими работами брата по высотному строительству. Я ответил, что в Америке он издал специальное пособие. Пока это единственная серьёзная теоретическая работа в СССР по высотному строительству. «А для своей страны он что-то написал?» – поинтересовался Сталин. Я ответил, что его теоретическими обобщениями пока никто не интересовался.

Сталин задумчиво прошёлся по кабинету. Он сказал, что мысль «товарища Олтаржевского» пока не своевременна, но верна – после победы в Москву будут приезжать гости, сравнивать наш город с другими мировыми столицами и по внешнему виду станут судить об экономическом могуществе СССР. Он предложил военному специально заняться этим вопросом и спросил, есть ли у меня какие-нибудь просьбы.

Мне очень хотелось заступиться за брата и племянника. Но я побоялся навредить. Мне показалось, что Сталину понравилась моя сдержанность. Он улыбнулся одними глазами. Поблагодарил нас, проводил до двери, и мы расстались.

Я попросил Павла вывести меня через Боровицкие ворота. Захотел пройтись.

Я поднялся вверх по Волхонке к котловану, где когда-то стоял храм Христа Спасителя. Перед войной они собирались строить там свой мифический Дворец со стометровым истуканом на вершине. Они предполагали сравнять с землей окрестные кварталы древней Москвы и даже подвинуть Музей изобразительных искусств. Триста идиотов состязались в беспримерном цинизме, чтобы увековечить собственную глупость.

Посреди площади за забором зияла огромная яма. Ни храма, ни Дворца!

В бумагах брата, помню, наткнулся на его проект Дворца. Мне стало неприятно. В моих глаза его оправдывало только то, что в Америке брат не знал, что дворец собираются строить на проклятом игуменьей месте.

Из скептических замечаний Жоры запомнился его сарказм по поводу одного из проектов дома. Стометровый истукан должен был вращаться на вершине небоскрёба вслед за солнцем, как подсолнух. Жора тогда заметил: каких же размеров должен быть вращающий механизм, чтобы сдвинуть эдакую махину? Подобный Вавилон под собственной тяжестью ушёл бы под землю вместе с набережной и Москвой-рекой.

Во время войны из приготовленных к монтажу стальных конструкций нарезали противотанковые ежи. На этом история их Вавилона закончилась. Пока закончилась.

Я отправился домой, размышляя о брате. Я лишь попросил книгу, чтобы его освободили. И пришла записка. Записка могла не дойти, на неё могли не ответить. Но ведь не книга заставила брата нарисовать небоскрёбы. Он сам сделал всё, чтобы его услышали!

Так, может, права Наташа и нет никакого чуда?! А есть вздорный старик, который свихнулся от несчастий, и всё, чем я живу, – вымысел. Я живу не свою жизнь. Не чужую, а именно – не свою. И ради химеры погубил жизнь Али, дочери, свою!

Я испугался, что брату не нужна моя жертва! Он делает свою судьбу сам! Но тогда моя жизнь не имеет никакого смысла! Нет – это невозможно!

Я побежал домой и записал, чтобы те, кому положено, решили строить небоскрёбы брата. Его мечту мог исполнить единственный человек…

—

…Вполне возможно, что я не совсем точно рассказал о своей встрече со Сталиным, и в памяти на нее наслоилась беседа брата с вождём. В августе следующего года следствие по делу брата прекратили, Славу освободили без каких-либо ограничений и предложили работу в отделе архитектуры при Совмине СССР. В том же году его вызывали в Кремль.

Летом в войне произошёл перелом, и полгода спустя идея строительства высоток вновь стала актуальной. Кроме того, я не сумел бы точно ответить на профессиональные вопросы, а мнение дилетанта мало кого интересует.

Так что, возможно, это брат, а не я был в Кремле. Но он так подробно рассказал о встрече, что я живо её представил.

Как бы то ни было, произошло чудо – брата освободили и разрешили работать.

В Воркуте Слава не сидел без дела. Он построил коттедж в скандинавском стиле с черепичной крышей для начальника комбината Тарханова – главного человека в городе, и Славу назначили исполняющим обязанности главного архитектора Воркуты. В придачу он соорудил несколько зданий шахты «Капитальная» и много чего еще. Иногда забавлялся для души – из досок Слава сконструировал статую северного оленя и поставил её на крыше какого-то дома. Благоустроил, так сказать, город.

Рассказывать о жизни на Севере Слава не любил. Но случалось, проговаривался. Он упомянул, что там много «наших». Я почему-то представлял, как он ходит по лагерю в арестантской робе. Но после возвращения брата, под влиянием рассказов возник образ служащего с аккуратной профессорской бородкой, в белой рубашке и в галстуке под казенным ватником.

Это сейчас я резвлюсь, счастливый, что брат жив. А тогда казалось, что кошмар ожидания никогда не закончится. Дима-то остался там. А когда племянника выпустили, ему не разрешили вернуться в Москву – он-то не специалист по высотному строительству, единственный в СССР!

Отволновавшись за Славу после его возвращения, я злорадствовал про себя – ну что, братец, выслужил благодарность гегемона? Помню, в Кривоколенном переулке за обеденным столом, попыхивая ядовитой махоркой в трубке, Слава, ухмыляясь, вспоминал что-нибудь из лагерной жизни. И в глазах его вспыхивал недобрый огонёк, словно он думал о тех, кто там остался, и о тех, кто в этом виноват. Он не прощал их – простить подлость нельзя. Он издевался над собой за сделку с совестью, стоившую ему потраченного впустую времени.

Пока он там пропадал, я иногда навещал его жену, Марию Викентьевну. Мы даже подружились. Я был благодарен ей за то, что она не предала брата. А она полюбила Наташу, и они подолгу болтали на кухне, пока я в комнате рылся в библиотеке Славы.

После войны брат «вспомнил молодость» и сделал здание вокзала в Ростове-на-Дону. Следом разработал проект восстановления центра Минска, острова Кипсала в Риге и центральную площадь в Сталинграде. В благодарность вождю за своё освобождение мой всеядный брат даже пробовал обогатить незабвенный для меня Таллин памятником Победы – вождь с трубочкой выглядывает из-за угла: добро пожаловать, блудные эстонские детишки, в материнские объятия империи! Но памятник забраковали.

Словом, без работы брат не сидел. Но пустяки, которыми он занимался, меня раздражали.

Оставалось ждать, когда он приступит к настоящей работе…

—

…Иногда, собравшись с силами, я прихожу сюда, на Бережковскую набережную в Дорогомилово. Но чаще смотрю на стройку с противоположного берега реки. Во времена нашей с братьями молодости здесь, на окраине Москвы, в бывшей ямской слободе ломовые развозили со складов железной дороги по всему городу товары. Теперь склады снесли, а на их месте поднимают жилые многоэтажки.

Они наконец начали строить Гостиничное здание в Дорогомилово по проекту Мордвинова и брата. Мордвинов председательствует в комитете по делам строительства и архитектуры в Совмине, а Слава возглавляет отдел.

Жора не дожил до закладки гостиницы. Он умер после смерти Димы.

Я не хочу вспоминать о тех днях. Тяжело. Теперь мне всё тяжело.

Мне всё труднее выходить из дома. Каждый шаг даётся с трудом. Книга отняла последние силы. Но я хочу увидеть, как они поднимают к небу мечту моего брата.

Надеюсь, книга наконец оставит меня в покое. Я попросил Наташу, когда всё закончится, ничего в тетрадь не записывать. Иначе дочь погубит себя. Всё, что мог, я для неё сделал – она одета, обута, есть крыша над головой и заработок. Главное, мы живы! А своими желаниями дочь распорядится без чужой помощи…

—

…Шесть лет назад они наконец решили строить высотные дома в Москве, как в таких случаях пишут в газетах – «в ознаменование юбилея столицы». В Советском Союзе всегда все делают в ознаменование чего-то, в память о ком-то или о чём-то, и редко – просто так.

Все восемь небоскрёбов были заложены в один день.

Жора утверждал, что в правительстве собирались застроить высотками весь центр Москвы. А еще возвести по небоскрёбу во всех крупных городах СССР, а потом в Варшаве, Бухаресте, Праге. Брат летал в Польшу и Латвию. Жаль, я не увижу его дома.

Проектные конкурсы не объявляли. В газетах о небоскрёбах не писали. Никто толком не знает до сих пор, кто решил построить высотки вокруг их мифического Дворца Советов, на Садовом кольце (за исключением университетского небоскрёба и дома на Котельнической набережной). Через два года в апреле опубликовали сообщение о награждении создателей высоток, хотя больше половины домов к тому времени, так же, как дом в Дорогомилово, еще не были готовы.

Кому надо, знают, что руководить строительством небоскрёбов Сталин поручил тогдашнему заместителю председателя Совета министров СССР Берии. Нарком выбирал архитекторов, контролировал проектирование. Одновременно с высотками Берия вёл «атомный проект». Нарком организовал заводы спецматериалов, нагнал в Москву заключённых.

Еще через четыре года умер Сталин, а Берию расстреляли. Но строить продолжают.

От многих я слышал, что все высотки не похожи ни на что, когда-либо построенное в Москве, и в то же время, если не вглядываться, их можно перепутать друг с другом. Некоторые сравнивают дома с башнями Московского Кремля. На мой вкус, московские высотки чем-то напоминают мрачноватый Empire State Building в любимом братом стиле «ар-деко». Только принаряженные и повеселевшие.

Все авторские бюро, занятые на высотках, консультировал мой брат. Я злился, что у Славы снова украли его идеи, и успокоился, когда за проект гостиницы он получил Сталинскую премию. Слава спроектировал бы все семь небоскрёбов. Достаточно полистать его книгу, чтобы убедиться в этом. В 1947 году он дописал и издал свой фундаментальный «Габаритный справочник архитектуры». Книгу уже перевели на многие языки мира. Но на проекты ушли бы годы, а ждать некогда. Надо торопиться. Так или иначе, они строят его небоскрёбы.

Вокруг проекта снова много грязи. Они снова готовят какое-то постановление против архитектурных излишеств, против или за что-то: эту страну погубят бюрократы. Надеюсь, дома всё же достроят. Слишком много на них потрачено…

—

Некоторые их замыслы мне кажутся нелепыми. Например, Иофан, начинавший проект Московского университета, знал, что витберговский храм Христа на Воробьевых горах прекратили строить по той же причине, почему группе Иофана не позволили подвинуть высотку университета к берегу, – небоскрёб сполз бы в реку! Брат сразу предложил устроить перед зданием площадь, а оттуда протянуть три аллеи. Вдоль средней аллеи выкопать бассейн. Тогда бы оформление огромной территории перед главным корпусом, развёрнутым к реке, соответствовало бы русским архитектурным традициям, как в усадьбе Архангельское, и традициям французского ландшафтного парка. Примерно то же он предлагал на выставке. Здесь же добавил мраморные лестницы. Они уступами спускались к реке, а лес дополнял композицию. Иофан по какой-то причине отказался. Наверное, он считал, если на берегу поместился царский дворец Софьи, поместится и высотка. Но дворец был деревянный и низкий, а высотка двести сорок метров высотой. Руднев практически ничего не изменил в проекте Иофана. Он лишь отодвинул небоскрёб от реки.

Павел рассказал, что на даче Сталина в Кунцево во дворе нашли пулю. Вычислили, что она прилетела с высотки на Воробьевых. Говорят, случайно выстрелил часовой, охранявший зэков.

На небоскрёбе МИДа они вообще переругались. Гельфрейх хотел растянуть дом по фасаду, чтобы с Бородинского моста, откуда ездил Сталин, высотку было лучше видно. Хотел перегородить Арбат, а особняки вокруг снести. Слава сказал, что сносить ничего не надо. Для Смоленской площади подходит вертикаль, наподобие английской готики Woolforth Building в Нью-Йорке. Жёсткие рёбра подчеркнут высоту и устремлённость вверх. Он предложил подвинуть дом от красной линии для удобства подъезда машин к министерству. Поднять террасы ярусами и сделать пять глав. Чтобы облегчить вес дома, Слава посоветовал уменьшать элементы по мере удаления ввысь и сделать растворяющееся в воздухе кружевное завершение.

Щусев и Чечулин согласились. Гельфрейх отказался. Тогда Чечулин, он был главным архитектором Москвы, запер Гельфрейха в своём кабинете и заставил его переделать проект.

Они там много начудили. Сталин любит башенки на небоскрёбах. Гельфрейх об этом не знал и не построил. Вождь остался недоволен. Берия через год приказал башню надстроить. Вместе со шпилем. Шпиль пришлось делать из стальных листов, чтобы он не раздавил дом. Звезду сверху крепить не рискнули, чтобы её не сдуло ветром.

Такую же башню достраивали на Лермонтовской. Там у Душкина возникла еще одна проблема – плывуны. Строители заморозили грунт под фундаментом. Слава сказал, что когда грунт оттает, здание накренится, и советовал монтировать каркас с отклонением на семь сантиметров. И оказался прав. После оттаивания грунта небоскрёб выровнялся.

О доме Мордвинова на Котельнической набережной рядом со мной вспоминать не хочу – они снесли рядом всё, что смогли, еще перед войной, когда строили девятиэтажку. Половину дома отдали чекистам. Высотку Посохина у зоопарка заселили «шишками» – у них там коммунизм в отдельно взятом доме. Надеюсь, на этом «шишки» остановятся. Остальные небоскрёбы достраивают или начинают строить.

Так что при всей моей нелюбви к ним у Славы всё же получилось…

—

Он снова здесь. Подозрительно дружелюбен. Ласково улыбается. Впервые за столько лет уселся напротив. А ведь раньше прятался. Значит, мне осталось совсем чуть-чуть. И я делаю вид, что не замечаю его. Мне хочется увидеть гостиницу Славы! Но её будут строить ещё долго.

Что же, тогда пусть эти страницы – мои воспоминания о будущем – сохранят замысел брата. Вдруг они снова решать вычеркнуть его имя из истории архитектуры. На этот раз я не позволю им это сделать!

Они выбрали очень удачное место для гостиницы – на излучине реки. Дом виден отовсюду. Слава строил именно такие дома в Америке. Великолепные и дорогие. Поэтому они поручили ему свой самый главный небоскрёб.

На чертежах и рисунках перед зданием площадь, и от нее лестницы спускаются уступами к гранитной набережной и к пристани для речных кораблей. На последнем, двадцать седьмом этаже – ресторан, а от ресторана по лестнице выход на открытую галерею. Плюс надстройка под шпиль. Небоскрёб больше двухсот метров.

Флигеля, башенки, скульптуры расположены настолько безукоризненно, что можно бесконечно любоваться «гигантским пароходом», как Слава назвал гостиницу. Он спроектировал двусветными вестибюли, ресторан, банкетный зал, гостиную, библиотеку, кафе. Помещения стали светлее и больше. (Почему-то я вспомнил наш двусветный зал в Поливановке.) Украсил дом скульптурами.

Слава показывал нам с Жорой рисунки вестибюля с парадными лестницами на второй этаж и в зимний сад с фонтаном в центре. Еще в Америке он придумал разделить длинные коридоры нишами и гостиными, чтобы огромные пространства не угнетали людей. Он даже продумал круглый прилавок буфета для быстроты обслуживания…

Жаль, что я не увижу всего этого…

—

…Недавно я зашёл в архитектурное бюро брата – почему-то испугался, что мы не увидимся с ним. Дома его не застать. А у Славы нет времени навещать нас с Наташей…

Я решил подождать в приёмной. Секретарь налила мне чай.

На всех этажах в комнатах люди за большими досками чертили, считали, писали. Над проектом, по словам брата, работало две тысячи человек. Счастлив ли он, приблизившись наконец к своей мечте, – не знаю. Он делал то, без чего не представлял свою жизнь.

Слава вошёл энергичной походкой. Солидный, уверенный, с небольшим животиком – ему теперь под семьдесят. С кем-то поздоровался за руку. Увидев меня, приветливо кивнул и показал, что сейчас освободится. Его окружили молодые ребята. Один паренёк что-то объяснял, отчаянно жестикулируя. Слава ушёл с ними.

Я хотел окликнуть брата, чтобы попрощаться, но Славу мне было не догнать.

В тот день мы с ним виделись в последний раз.

В доме никого. Лишь серый призрак ждёт во мраке. За облаком прозрачные силуэты мамы, Али, Жоры, Димы, Игоря. Осталось поставить точку, чтобы выяснить, сбылось ли всё, о чём я написал. Хотя… наверное, не всегда нужно знать правду.

—

…В бумагах деда Ивана Олтаржевский нашёл толстую тетрадь в арифметическую клеточку, с потёртой обложкой. Тетрадь бабки Натальи – догадался Вячеслав Андреевич.

Круглым женским почерком сухо по датам в тетради отмечалось, сколько потрачено денег на продукты, вещи, билеты в театры и кино. Под некоторыми цифрами стояла приписка: «не сказала папе – врач не рекомендует ему волноваться».

Судя по записям, дочь покупала отцу специальные справочники и книги по архитектуре. Даты обострения болезни отца и дни, проведенные им в больнице, женщина отмечала специальной записью. Вячеслав Андреевич предположил, что отметки совпадали с записями в рукописи и должны были объяснить фантазии отца.

Бабка Наталья написала про сантехника Павла. Парень иногда проверял у них трубы. Старик любил поговорить с рабочим. Тот напоминал ему однополчанина.

Уничтожить «дневники» отца, как в прошлый раз, женщина не решилась, чтобы у старика не началось новое обострение болезни.

Больше всего его озадачила запись о том, что их «фамилия не Олтаржевские, а Олтаршевские», а у Ивана Константиновича никогда не было братьев.

Возможно, старушка хотела обезопасить отца, если чекисты найдут рукопись.

На всякий случай Вячеслав Андреевич убрал тетрадь женщины в письменный стол и запер на ключ, оставив сыну для чтения лишь воспоминания несчастного старика.