Текст книги "Книга желаний"

Часть третья
Преемник

1

Кругленький майор Живцов семенил вниз по лестнице, прижимая пухлой ладонью китель к животу, чтобы видеть ступеньки. На ходу он обронил участковому уполномоченному капитану Аверкину, поднимавшемуся навстречу:

– Привет, Аверкин! Что же ты молчал про своего жирного кота?

– Какого кота?

– Не прикидывайся! Олигарх на твоём участке прописан?

– А! М-м-угу.

– Ты к нему комендантом устройся, – повторил Живцов остроту, заезженную в их отделении Лефортово, и гаденько засмеялся: – И-и-и-их-их-их-их.

После того как начальнику отделения полковнику Сарафанову позвонили из управления ФСБ и расспросили о жильце коммуналки на улице Душинской (формальный повод: у того в роду оказался знаменитый репрессированный родственник), а затем неделю в отделение, как на работу, приходили репортёры и расспрашивали про «звёздного» обитателя квартиры, коллеги подтрунивали над Аверкиным. Советовали наняться охранником комнатушки «олигарха», водить в его «дом-музей» туристов, пригрозить ему судом за нарушение паспортного режима – тот не появлялся дома – и «слупить с него бабосы». Злобненько посудачили о чужом «везении» – «даже коммуналкой, суки, не брезгуют» – и забыли: мало ли в Москве денежных мешков!

Аверкин тоже давно бы забыл о ночном разговоре с «везунчиком», забыл бы, как одну из многих рутинных встреч с обитателями его участка, если бы не напоминания коллег. Предприниматели, артисты, учёные, работяги, «офисный планктон», безработные, одинокие, семейные, старые, молодые, приезжие, степенные, деловитые, вежливые, хамы, тихие, скандалисты, запуганные, умные, хитрые, глупые, энергичные, равнодушные, злые… – за два года Аверкин повидал всяких. Мужичок с Душинской был одним из многих. Капитана удивило лишь боевое прошлое с виду заурядного ботана.

Вне работы Аверкин жил своей Аней. Жена была его счастьем и сладкой мукой. Они познакомились в Московской финансово-юридической академии, где оба учились заочно: он – на юриста, она – на экономиста. Он увидел её на скамейке в институтском дворе и влюбился сразу – античный профиль, завитушки волос, отстранённый взгляд. В сторонке их заочники курили и зубоскалили. Поодаль два лоботряса сосредоточенно жгли тополиный пух. Пожилой преподаватель с портфелем и в пиджаке с засаленным воротником им выговаривал. Парни (длинный и короткий) виновато топтались и, как только нудятел ушёл, принялись дожигать.

Аверкин робко подсел к серьёзной девушке.

Позже он понял, что её многозначительное молчание, снисходительная улыбка, задумчивый взгляд – от страха перед взрослой жизнью. В двадцать она знала мало, училась плохо, работать не умела, дома ленилась – как-то, когда они уже жили вместе, он застал её в своих трусах, а рядом со стиральной машиной неделю лежала гора грязного белья. И всё равно любил, как в первый день, когда увидел в институтском дворе. Родом из Перми, она ютилась у родной тёти в Алтуфьево на четырнадцатом этаже. Старуха с фиолетовым каре ощупала «нового захребетника» недобрым взглядом. В квартире зажилась сестра – мать Ани – с мужем; сестра кропала что-то для газет, её мужик – стихи для вечности: в творческом поиске поэту зарабатывать было некогда. Новую «родню» Аверкин избегал. К себе не звал. Покушав водочки, тёща, толстенькая и злая, посверкивая линзами очков, с распущенными космами таскала запойного поэта за патлы. Долговязый тунеядец покорно пережидал экзекуцию и ждал, когда нальют.

С Аней переселились к бабушке Аверкина. Тихая интеллигентная женщина, мать отчима, она любила Витюшу, как внука, и прописала его у себя. В их с Аней жизнь не лезла и огорчилась, когда молодые съехали на съёмную квартиру, чтобы не стеснять её. Прежде учёбу Ани оплачивал дядя, брат матери, предприниматель. Теперь – Аверкин.

С коллегами после работы он не засиживался, спешил домой к жене. Подрабатывал в охране. Брал взятки, если давали. Копил на квартиру и хлопотал об Ане, как может хлопотать о любимой женщине преданный домовитый мужчина. Так же он заботился бы о любимой кошке или собаке, очеловечивая их, потому что одному в огромном городе плохо. Заметив, что Аня таскает для матери деньги из семейного кошелька, молчал.

В Чечню (да хоть к лешему на именины!) он попросился из-за Ани – молчунья, она разговаривала с ним глазами. Он любил видеть в её взгляде тихую радость, когда он приносил ей подарки; молчаливую гордость, когда он получил очередное звание; грусть, когда уходил на дежурство…

Позже он понял, что придумал и радость, и гордость, и грусть. Аня с удовольствием сиживала в его кабинете участкового уполномоченного с коньячком и сигареткой, как она сиживала бы в будке путевого обходчика, в ординаторской больницы, в подсобке магазина или почтового отделения – с любым, кто защитит её от страшного города. Она ласково смотрела на него, когда он вслух размышлял об их будущем, потому что его попытки не стоили ей ничего.

Обшаривая Ищерские леса, карауля блокпосты в станицах и железнодорожную станцию, он всегда помнил об Ане. Писал ей о знаменитых дубовых лесах у Терека вокруг Наурской, о казачьих шахтах, о Капустином и Генеральском озерах, куда они ездили с ребятами. Рассказывал о Пугачёве, которому терские казаки собрали двадцать рублей на дорогу к императрице Екатерине, о мохнатом щенке Султане, прибившемся к роте…

О зверствах бандитов и этнических чистках молчал, чтобы не пугать.

Аверкин приехал в отпуск без предупреждения – он любил делать жене сюрпризы. Аня выскочила в магазин за сигаретами и оставила электронную почту открытой. Капитан случайно увидел на рабочем столе компьютера письмо мужичку, которого однажды встретил у тёщи. Проездом из Ростова-на-Дону тот иногда останавливался у Аниных родителей. Мужичок как мужичок – ничего особенного: кропал стишки, занудно словоблудил о казачестве, к которому себя причислял, и врал о войне, на которой не был из-за врождённого косоглазия. Врал, пока ему не шепнули, кто Аверкин по профессии.

В письме Аня переписывала мужичку «Почту духов» Крылова. Переписывала то, что можно было скачать в любой библиотеке. Аверкин прочитал заглавие и пару страниц архаичного текста: Малекульмулька, гном Буристон, сильфы Световид и Дальновид, бес Астарот, ондин Бореид…

Рюкзак с гостинцами – платки, часы, мёд – стоял в прихожей. Капитана уязвила убогая имитация чувств духовных лишенцев. Уязвила не за себя, а за ребят из его роты, за щенка Султана, за бородатых мужиков, которые стреляли в него за свои аулы и по которым в ответ стрелял он. Капитан угадал тайное счастье молодой женщины часами общаться с близким по духу через серое окошко компа. Ничего своими словами сказать о счастье она не умела, но хотела говорить умно о любви с тем, кто её «понимает».

Его потрясло, что он, Аверкин, тёртый жизнью мужик, не разглядел во дворе института пустышку. Он пробовал понять и не понимал косоглазого хмыря и молодую дуру, развлекавшихся Малекульмулькой, в то время как Аверкина могли убить…

Он подхватил рюкзак, сбежал вниз и у подъезда столкнулся с Аней – соврал, что забыл ключи. Она не успела притвориться, что рада, – в глазах метался страх.

За две недели он ни намёком не выдал, что видел переписку.

Из отпуска капитан поехал через Ростов. Он навестил «казачка» в трёхкомнатной многопанельке, где тот жил с матерью и многодетной семьёй сестры. В цветастых трусах «казачок», близоруко щурясь, выглянул из кухни на голоса в коридоре. Увидев капитана, в камуфляже, невысокого, но жилистого и злого, «казачок» громко пукнул. Аверкин без церемоний предупредил его на лестничной клетке профессиональным тычком по почкам (чтобы не оставлять следов побоев) и обещал «закрыть», если тот вякнет ей, что он приезжал. Аню он не собирался уступать никому. Решил: повзрослеет – поумнеет.

За неделю до того, как их заменил батальон бригады ОМОН, Аверкин с огнестрелом в лёгкое и раздробленное бедро очутился в госпитале в Моздоке, откуда его перевезли в Ростов. Аня приехала со своей мамашей. Капитан по взгляду пытался угадать, виделась ли с «казачком». Успокоился, лишь когда его отправили самолетом в ЦВКГ им. Вишневского и Аня с ним вернулась в Москву.

Через полгода его комиссовали. Переподготовили. Дали участок.

Наверное, были б у них дети, Ане стало бы не до Малекульмулек – наносное вытеснила бы привязанность к маленькому родному существу. Для неё, для дочки или сына – построил бы хрустальный замок и охранял бы их, как Цербер.

В первой гинекологической больнице, куда Аню положили с резкими болями и высокой температурой, заведующая отделением приватно сообщила Аверкину, что кто-то из двоих «совершил ошибку» и подцепил дрянь, Ане нужно лечиться – капитан в выходном костюме и с пакетом подарков для врача не знал, куда девать взгляд.

Дома, сгорая от стыда, расспросил. С сигареткой и пивом, стеклянно глядя перед собой, пьяненько рассказала об арабе Иссе в институтской общаге, первом её мужчине.

Аверкин вылечился. Лечил её. И любил, как любят беспутного ребёнка.

Мать отчима завещала Витюше двушку в многоэтажной панельке. Сама переселилась на дачу, поближе к земле, «до которой осталось недолго». Аверкины переехали в «свою» квартиру. Купили машину. Ездили на ней к родне Ани в Пермь.

Но люди не меняются. Раз оступившись, будут хромать сначала на одну, затем на обе ноги, пока не рухнут перед жизнью на колени…

Осенью Аня отправилась в Тверскую область навестить мать. Та продала квартиру в Перми и купила дом в Старице. Из писем Ане Аверкин знал: тёща музицирует в школе; поэт сочиняет; перебиваются. Родственнички с местными литераторами-богомольцами подвизались петь в приходской церкви и по мелочам помогали батюшке – ухватистому мужику из бывших боксёров. Батюшка платил певчим гроши, и те, воцерковленные, снисходили до невоцерковленного Аверкина, поившего и кормившего их во время гостин. Новые «почвенники» знали о народе из книг, а о сельском труде – по дачным грядкам и чаяли, что земля прокормит, как скатерть-самобранка, по одному лишь хотению.

Через неделю, истосковавшись, Аверкин отправился забирать жену.

Загрузил в багажник продукты – «у тех» даже картошки не бывало – и приехал.

Каменный дом на берегу Волги. В огороде – целина. Рёбра парника с клочьями старого целлофана, хлопавшими на ветру.

– Анюта в Москве, – сказала тёща и осеклась, смекнув: если зять здесь, то она… Где она – сообразили. Хотела возмутиться, но уже злорадненько посверкивала очёчками.

Аверкин в бешенстве гнал в Москву. Свои на постах ДПС отпускали. Сначала хотел с кольцевой вильнуть на Ростов. Но здравый смысл переборол отчаяние.

Назавтра, уставшая после поезда, бросив сумку, поддельно беззаботно заявила:

– Мы с ним просто друзья! – (Она никогда не называла Витю по имени – никак не называла.) Мать по телефону или телеграммой (мобильники в то время были роскошью) предупредила. Взгляда мужа испугалась: – Если ты меня ударишь, я с тобой разведусь.

Он отодвинул её, чтобы уйти. Она взвизгнула и картинно повалилась. Не на пол. А, отбежав, на мягкий диван в углу. Он шнуровал ботинки в прихожей. Она выглянула и с выражением радостного открытия на физиономии тявкнула:

– Точно! Я с тобой развожусь!

Полночи в кабинете Аверкин вертелся на старом диване и, слушая в темноте вой ветра, мучил себя, представляя, как «те» бредут по набережной Дона. Один – умно морщит лобик, нудя чужие откровения, другая – рассеянно грезит. Аверкин брезговал даже думать, что жалкое ничтожество в толстых очках и с застёгнутой верхней пуговкой под горлом смел коснуться её. Гнилую от болячек – мстил мысленно.

Когда вернулся «с трупа», ждала у двери. Дрожащим голосом тихонько истерила, что бесплодна, что будущего нет, пусть бросает её, дуру, дрянь; уехала в Ростов, ибо хоть какой исход; ничего между «ними» быть не могло, она кровила. А он, мент, не веривший ни слезам, ни раскаянию, с холодной мстительностью знал, что теперь, непрощёная, будет тащиться за ним по жизни, как побитая собака. Напомнил ей про лень, праздность, про посиделки за пивом с подружками, про то, что мизинцем не шевельнула для здоровья, и никто, кроме неё, ей не поможет, говорил про то, что переболело и теперь не имеет значения – останется она или уйдёт.

Она поняла и смирилась. Приземлённый мент – практичнее златоустого мечтателя. Устроилась юрискольсунтом на полставки. Дома стирала, мыла, готовила. Игра в семью нравилась: она пожертвовала мечтаниями ради него. В те дни впервые нашипела на гостившую у них мать – заступилась за Аверкина: мать было принялась наводить пьяный порядок в чужом доме и таскать хмельного поэта за патлы.

Аверкин верил и не верил переменам. Переросла, разобралась, где наносное, а где главное. Так ребёнок за миг теряет интерес к игре и навсегда взрослеет.

Случалось: Аня сядет у ног, облокотится на его колени, он тихонько гладит её по распущенным волосам и от счастья шелохнуться боится!

Как же он любил, когда она, задрожав всем телом и обхватив ягодицы ногами, прижималась к нему, а затем поцелуями осыпала лицо и плечи. Он щекой чувствовал бархатные волосы внизу её живота, так волновавшие его.

На выходные поехали в Старицу. После недельной слякотной измороси подморозило. Солнце сияло над серебряным лесом. Аня прижалась мягкой грудью к его руке. Он тихонько поцеловал её в тёплый пробор, не отрывая взгляда от дороги. Лишь на миг покосился на завитушки её волос у виска. Она вскрикнула и вцепилась в плечо.

С просёлка тяжёлым рылом сполз самосвал. В груди Аверкина спокойно растеклось предсмертное: «Всё!» – а руки судорожно выкручивали руль, чтобы объехать. Внедорожник развернуло боком. Седан влетел бы под колёса, прибив обоих. Но хлопнули подушки, и Аня ударилась виском об острый угол борта.

Он, вытащив её через водительскую дверь, зажимал липкую кровь ладонью, не понимая, откуда так много. Не помнил, когда успел кинуть на снег дублёнку и укутать норкой. Стоя на коленях, что-то кричал бежавшим к ним людям из машин у обочин.

Она взяла его за ладонь обеими руками и прошептала бескровными губами. Он, глотая рыдания, склонился: «Что, зая? Что, родная? Сейчас! Потерпи! Уже едут!» Она стиснула ладонь: молчи, послушай – и, не отводя взгляд, прошептала:

– Как же я тебя ненавижу! – В её зрачках застыли прощальные слова.

Ничего он больше не помнил. Ни нудной боли в груди, ни бесконечного серого дня! Лишь её глаза и то, что перед смертью она открыла ему, чем для неё была их короткая жизнь. Перебирая в памяти их годы вместе, он не мог вспомнить ничего пронзительного. Словно не было женщины, с которой он засыпал в обнимку, мечтал, ходил в гости, веселился в боулинге или бильярдной, скучал за книгой. Давным-давно он перепутал любовь с похотью к девочке, а затем – с привязанностью ко всякой, к кому бы привык. Она ушла не к кому-то, а от него. Он должен был отпустить её и не смог. А затем мучил лживым великодушием. Не каяться она пришла в ту ночь! Знала – не простит! Смирилась – с ним спокойнее!

Капитан допил водку. Чтоб завтра продержаться день. Затем ещё день и ещё…

По «ящику» статисты разевали рты: капитан всегда включал без звука – лишь бы не один. Мужик снисходительно слушал болтуна напротив. Капитан вгляделся и узнал: мужик – тот, с кем трепался в пьяный вечер. Теперь в костюмчике, лощёный!

Что-то взболтало в капитане тягостную муть – та ночь; её прощальный шёпот…

Он чувствовал – между событиями есть связь.

Пошёл за пивом, чтоб «зашлифовать». Оттуда в кабинет. Подальше от жилья. У детской площадки сел перекурить. Открыл бутылку. Закурил. За крышами не умолкали третье кольцо и шоссе Энтузиастов. Снежинки рыжим мусором ссыпались из фонаря в темноту. Аверкин застегнул куртку – задувало.

У подъезда рядом с жёлтым фонарём встала спортивная машина. Из неё разогнулся долговязый мужик в свитере и джинсах и, зябко ёжась, задрал лицо на одинокий свет в окне под крышей. Постоял, сел в машину и уехал. Когда он «складывался» на водительское место, капитан узнал жильца «из ночи», и в телевизоре теперь.

И догадался – подаренного счастья не бывает!

Аверкин брёл, не разбирая дороги. Старался удержать предчувствие разгадки. Переобулся в тапки. Влез в постель (тапки выпали на коврик). Накрылся с головой, чтобы понять: нащупал, но нащупал – что?

Он зависть презирал. Завидует лишь тот, кто ничего не может. Но ныне зависть жрала изнутри – у «мужика» есть всё, а у него – воспоминания! Вот Аня в темноте на кухне: «Ты что здесь?» – «Щас иду»; или вперилась глазами в потолок, считая, что он спит, – и мучается, мучается… с постылым!

…Днём капитан насиловал себя работой. А вечером, посасывая водку – коллеги по утрам отводили взгляд от одутловатой рожи, – читал в инете о «жильце»: остановил «снос дома в центре»; не дал рубить «Лосиный Остров», наследник крупной шишки сталинских времён, его «умение внушить» – не что иное, как поддержка из Кремля. Писали – изворотливый деляга, популист. Чиновная Москва ворчала. Москвичи хвалили.

Статьи и репортажи по ТВ не объясняли, чем он провинился перед ним, ментом.

Допил бутылку. Вспомнил разговор про мёртвого соседа; трёп про развод с женой.

Постой, постой! Мужик что-то записал в блокнот. Затем она вернулась… И?

Мелькнула пьяная догадка: вопреки судьбе вернулась. Но кому же мстить?

Наутро пьяный морок отступал, чтобы ночью вернуться…

Когда капитан понял, что спивается, он вылил водку в умывальник. Сполоснул посуду. Между смертью алкоголика и Ани была связь! Какая? Капитан не знал. Из ящика с бельём он переложил поближе пистолет ТТ, чтоб пристрелить тоску, когда терпеть не сможет. Но прежде он решил спросить, за что над ними поглумился мужичок.

2

Первое время после встречи с Ольгой Олтаржевский приезжал на все мероприятия с тайной надеждой увидеть её. Он вспоминал её голубые глаза, улыбку, мягкие шаги, едва уловимый запах её духов и то, как они стояли на ступеньках под зимним ночным небом. Он так часто перебирал в памяти три их короткие встречи, что ему казалось: драгоценными воспоминаниями пропитана вся его повседневная жизнь. Дни без неё он насыщал мыслями о ней и надеждой, что она тоже вспоминает о нем.

Иногда он думал – если б они жили вместе, возможно, через полтора-два года их отношения переродились бы в привычку и сошли на «нет», как бывало у него с другими женщинами. Или, напротив, они были бы счастливы. Но никогда он этого не узнает, а будет маяться несбывшимся, до тех пор, пока воспоминания не рассеет время.

Он убеждал себя, что его любовь – всего лишь желание обладать, и сам же не верил мерзостям, которыми хотел уничтожить память о ней.

Потом он перестал искать встречи с ней, решив, что не имеет права вмешиваться в жизнь посторонних людей, но в глубине себя не чувствовал своей абсолютной правоты.

Как-то он встретил Шерстяникова. Поглядывая на его подвижное остроносое личико и пожимая его мягкую ладонь, Олтаржевский представлял, как эта мягкая ладонь касается её гибкого тела, как его, разомлевшего от счастья, целуют в лысину и, совершив необходимые судорожные движения, они засыпают в обнимку на шёлковом белье. Он ревниво пробовал отыскать в нём хоть что-то привлекательное для неё – и не находил ничего, кроме отвратительной мягкой лапы и круглого животика.

В другой раз у Совета Федерации Олтаржевский случайно заглянул в приоткрытое окно его автомобиля и заметил, как на заднем сиденье Шерстяников азартно листает снимки в ноутбуке. Он почувствовал себя оскорблённым – сенатор забавлялся, не задумываясь о своём праве на счастье с женщиной, которую любил Олтаржевский. Тогда он не выдержал и позвонил Ольге. Её телефон был вне зоны действия сети.

3

Олтаржевский вяз в своей новой жизни, как в болотной тине. Его куда-то и к кому-то звали, о чём-то просили. Он работал как лошадь, но чем больше зарабатывал, тем меньше времени у него было на то, чтобы тратить. Он поменял коммунальную конуру на роскошную квартиру, но занимал своим телом то же пространство. Он просыпался по утрам в огромной постели под балдахином с тем же ощущением пустоты, с каким он просыпался на узком диване. Съедал не больше того, что мог съесть, купив еду в дешевом магазине или заплатив состояние за обед. У него не было времени подумать – куда и зачем он бежит? Мелочи заедали! Вячеслав Андреевич помог отцу открыть агентство печати. Ключникова с его «Архитектурным наследием» чиновники осыпали снегопадом циркуляров, приказов, отписок – податливые, как вата, они принимали прежнюю форму, как только на них переставали давить, – и Олтаржевский нанял историку помощников из бывших муниципалов.

Олторжевский многим мешал. Но мстить ему остерегались. Помимо Бешева, его словно оберегала незримая сила, орудием которой он стал: Олтаржевский по-прежнему был уверен: что и как бы он не сделал, все сложится в его пользу, и боялся лишь по неосторожности причинить зло. Он жил чужую жизнь, и это угнетало его.

Поэтому, когда директор департамента торговли мэрии Осипов, неразговорчивый исполнительный дядька лет шестидесяти, предложил Олтаржевскому «развеяться» на охоте, Вячеслав Андреевич согласился, хотя убивать зверей не любил. Осипов работал в правительстве ещё при Горбачёве и на правах старшего иногда подсказывал Олтаржевскому. Ехать решили в Заболотское охотхозяйство.

От Сергиева Посада свернули на Угличское шоссе. В багажнике внедорожника Осипова на ухабах позвякивали бутылки. Вокруг темнел дремучий лес. Накануне прошёл ледяной дождь. Громадные лапы елей провисли. Берёзы арками согнулись к земле.

– Кто-то из великих заметил, что ёлка ломается под тяжестью, а береза гнётся. Не сломить её. Берёзу-то. Наверное, потому в России любят берёзу, – сказал Осипов.

– Пришвин.

– Что Пришвин?

– Пришвин про берёзу написал. Он тут жил.

– Вон поворот на Пересвет! – подбородком показал Осипов. – Отец мой тут дорогу строил. К Королёвскому полигону. Лихоманкой называлась. По фамилии инженера Лихоманова. Восемьсот их было, парней и девчонок из Костромы. Я оттуда родом.

Осипов рассказывал, как спиливали и корчевали деревья. Построили ещё одну дорогу от Ярославского шоссе. Вторую стройку вёл будущий академик Макеев. Ждали морозов, чтобы булыжную дорогу выровнял снег. Первая ракета взорвалась на старте.

Осипов помолчал и добавил:

– Глянем теперь, что эти настроят!

Мелькнуло название: «село Иудино». Оба переглянулись и хмыкнули.

– Это не тот Иуда. Из его колена – Иисус, – сказал Осипов.

На стоянке в сосновом бору в ряд выстроились дорогие машины.

– А мы здесь зачем? – подосадовал Олтаржевский.

– Главный ветеринар Москвы. Не знал, что он будет. Ну и ладно! Познакомитесь! Пригодится! – примирительно развёл руками Осипов.

В деревянном домике с телевизионной тарелкой на крыше за столом «княжил» красномордый господин без шеи, с бородкой и усиками. На нём был дорогой комбинезон. Пьяная компания доедала кабана. Смеялись. Громко говорили. Звякали рюмки.

При фамилии «Олтаржевский» притихли. Но скоро загалдели снова.

В шутку или всерьёз обсуждали, как оттяпать у Генштаба земли заповедника.

Худощавый мужчина в бурках, по виду отставник, обиженно ворчал мордастому, что тут армия, и чиновнику даже «его Совфед» не поможет. В ответ тот ревел: «это моя земля», «ты мне сертификат на песок, на золу, на воздух положишь! Иначе пшёл вон»!

– Пойдёмте, Юрий Савельич, – Олтаржевский вздохнул и поднялся от стола.

– Ты кто, нищеброд? – взревел мордастый на нового гостя. Все притихли. Но хам уже ринулся вон «пострелять», размахивая и хвастая именным пистолетом.

У дома, где их поселили, по рыжему стволу сосны быстро взбежала бурая белка с пушистым хвостом и светлым ободком вокруг глаза. Олтаржевский вспомнил прадеда: «А ведь где-то здесь было!» Ни о Москве, ни об Ольге думать не хотелось.

За соснами раздался сухой треск пальбы. Олтаржевский вздохнул и вошёл в домик.

Водитель Осипова расставлял закуску и водку.

– Завтра свежатинкой пообедаем! – пробасил он.

Когда водитель поел и ушёл, Вячеслав Андреевич спросил Осипова:

– Чего они на меня вылупились?

– М-м-м? – не сразу сообразил Осипов. Затем сладко потянулся: – А вы не знаете? Вас боятся. – Он сидел в расстёгнутой рубашке, босой.

– А-а! Да! Слышал! Друг президента, – Олтаржевский рассеянно кивнул.

– Вам не умеют отказать. Считают, что вам помогает… – он показал глазами вверх.

– Эффект Хлестакова.

– Именно.

– А почему вы мне помогаете?

На белёсых бровях и на лбу Осипова назрели мелкие, как бисер, капельки пота.

– Вы порядочный человек. Мне скоро на покой. А на покой надо уходить со спокойной совестью, – сказал он. – Пойдемте в баньку! Лекарство против дряни в теле и в душе! – и дружелюбно похлопал молодого товарища по колену.

А в понедельник в рабочем кабинете за взятку арестовали начальника московского Россельхознадзора. Шептались, что Волов «сгорел» за пьяный кураж на охоте. «Прыгнул» не по чину! Пугала стремительность расправы.

Вячеслав Андреевич ничего не слышал про арест.