Текст книги "Книга желаний"

Почему я должен на веру принимать фантазии этих идиотов? Кто из нас дурак?..

—

…Весной в год отъезда Славы прошел слух, что умер патриарх Тихон. В газетах о его смерти не написали ни слова: обновленцы лишили Тихона сана и монашества. Но люди знали, кто их настоящий патриарх!

Мы с Лежневым отправились к Донскому монастырю, куда большевики заточили Тихона. Пробиться к Калужской площади было невозможно. Рабочие распорядители с черными повязками и белыми крестами на рукавах следили за порядком. Шествие растянулось километра на три от Нескучного сада. Мы с Игорем решили прийти на отпевание.

В день погребения с раннего утра площадь перед собором была уже заполнена людьми. Мы приткнулись с краю. Через распахнутые двери доносилось богослужение. И когда многотысячная толпа подхватила пение, мы с Лежневым поняли, что ничего-то они не смогут сделать с этим народом. Они могут одурманить его, согнуть, но не сломать.

Хотя старались они изо всех сил! Выкорчевывали веру.

Сначала закрыли центральную синагогу в Большом Спасоглинищевском переулке. Её строил Клейн. Затем разобрали Чудов и Вознесенский монастыри в Кремле и Казанский собор на Красной площади. Пощадили лишь последнюю мечеть в Москве в Выползовом переулке – там молились дипломаты из исламских стран.

В июле Жора пришёл домой подавленный и тихий. Сообщил, что накануне во ВЦИКе на заседании с козлобородым Калининым решили строить Дворец Советов на месте храма Христа Спасителя. Я переспросил – как на месте? Он ответил – а вот так! Будут ломать! Сбылось проклятие игуменьи Алексеевского монастыря – со зла накаркала старая, когда монастырь переносили, что ничего не устоит на этом месте.

Историю храма от витберговского проекта на Воробьевых горах до воплощения проекта Тона я знал наизусть. Мы с братьями часто бывали в храме Христа Спасителя. Братья так же, как Верещагин, считали Тона бездарным, а его проект плагиатом. Генерал Кикин, адмирал Шишков, Александр Первый – эти имена связаны в моей памяти с историей строительства обетного храма, такого же, как храмы Софии Киевской, Покрова на Рву и Казанской иконы на Красной площади, храмов Рождества Пресвятой Богородицы по всей России.

С набережной посмотрел – стоит! Словно его могли снести за час.

Дома, на всякий случай, попробовал записать в книге – карандаш соскальзывал с бумаги. А в августе храм огородили высоким забором и начали разбирать.

Вечерами я с набережной издали смотрел, как храм постепенно таял в воздухе. Сначала растаял купол: они сдирали с него покрытие, как кожу с тела, и, наконец, добрались до костей – разобрали до каркаса. Затем свалили крест – но крест застрял на ребрах купола и долго чернел, перевернутый вверх, на фоне закатного неба – они никак не могли его сдвинуть.

Говорят, они описали и вынесли золото, серебро, оклады в жемчугах, одежды, иконы, картины, барельефы с именами героев.

Я пытался представить мастеровых, инженеров, степенных, семейных – тех, кто разбирал храм. Когда они рубили зубилами, махали кайлами, грузили лебедками, вспомнили они о тех, кто защищал, создавал, расписывал? И ведь наверняка они и сегодня ходят мимо нас по улицам.

Разобрать не получилось. Тогда в декабре храм взорвали первый раз. В комнате зазвенели стёкла. Я догадался, что происходит. Вышел попрощаться. Но рухнул лишь купол. От храма к небу медленно, густым облаком, поднималась пыль.

Второго взрыва я не видел. Вечером отправился взглянуть. Люди стояли вокруг поваленного забора у горы мусора. Молча отходили. Красноармейцы в войлочных шлемах лопатами насыпали в тачки битый кирпич. То там, то тут валялись раздробленные руки, ноги, лица каменных исполинов. Тихо и уныло, как на похоронах…

—

…Слава поселился в Кривоколенном переулке. С той поры мы с ним почти не виделись. Мне было неуютно с братом. Бодрый, жизнерадостный, не по-здешнему хорошо одетый, с сытым животиком, лощёный, он, безусловно, отличался от подобных ему приспособленцев. Но за всем этим оптимизмом сквозила фальшь.

Не мог же он не видеть, что сразу же за парадным фасадом столицы начиналась другая Россия – просёлочная, нищая, запуганная, с понатыканными там и тут фабриками и заводами, где бесправный гегемон, чьим именем правили большевики, вкалывал на новых господ. За жалкие подачки – квартиры, институты, профсоюзы.

Впрочем, не бесплатно! Им это досталось чужой кровью!

Всё Слава понимал! Всё видел! И ладно бы терпел во имя великой цели, как он терпел перед отъездом, но ведь знал: здесь он уже не дотянется до своей скребущей небо мечты! И недоговорённость делала нас чужими.

В день приезда, когда мы собрались семьями, Слава рассказал, что в Париже виделся с Сергеем. Сергей узнал о Славе из газет и разыскал его через сербское посольство. Он дослужился при дворе царя Александра до полковника и специально приехал во Францию на два дня, чтобы повидать брата. Помимо прочего, Сергей рассказал Славе, что после нашего с Лежневым отъезда сопровождал с Мальты архитектора Краснова с семьёй. Николай Петрович застроил Белград дворцами и спрашивал у Сергея о братьях и о тех из его знакомых по цеху, кто остался в России…

—

Сразу после возвращения Славы я стал осторожнее в желаниях.

Нет, я по-прежнему помогал брату. (Или думал, что помогаю.) Но теперь точно называл, чего хотел, и сроки. Для этого пришлось поэкспериментировать с книгой.

Например, чтобы меня не заметили, я прикладывал палец к странице, загадывал и проходил, куда надо. С Наташей – в кино, музеи, театры. Сам – рискнул в Кремль. Лишь охранник вырастал рядом, я, будто газетчик с блокнотом нараспашку, касался страницы и ускользал. Очевидно, книга отнимала времени ровно столько, сколько нужно, чтобы я прошмыгнул мимо отвернувшегося постового. Я даже не чувствовал недомогания.

Я переходил дорогу, где хотел. Несколько раз ради любопытства уводил в столб чиновничьи машины – мысленно поверну руль, и готово! Бесплатно ездил в трамваях.

С пальцем не всегда получалось, и я карандашом ставил точки. Соседа отселил за месяц. Для этого похлопотал в Управлении железной дороги, где тот работал. Побегал за чиновниками. Помнится, они мне надоели так, что я со зла поставил точку и посоветовал начальнику заняться с подчинёнными зарядкой: оседлав стулья спинками вперёд, они прыгали друг за другом гуськом по коридору. Я объяснил их профоргу, что «зарядка» со стульями – указание товарища Рабиновича. Профорг не возражал. Имя мифического наркома действовало чарующе. Главное – волшебная приставка «товарищ». Никто даже не спросил, кто такой «товарищ Рабинович».

Каждый раз, когда я приходил, чиновники сбивались в кучу и начинали грохотать стульями по кругу. Через неделю они смотрели на меня с ужасом, но, раскорячившись, послушно тренировали ноги.

Наконец, сосед получил квартиру и съехал. Начальника уволили за самодурство.

Они у меня прыгали в поликлинике. В отделении милиции. Во дворце культуры на чьем-то межрайонном слёте. Волшебное для них сочетание «товарищ Рабинович» действовало магически-безотказно.

Когда денег не хватало, я, незамеченный, выносил из магазина продукты. Так, перед днём рождения Наташи я зашёл в Торгсин на Смоленской площади, как раз за год до закрытия магазина. Этот магазин Слава проектировал еще до отъезда в Америку. Брат тогда поддался модному поветрию – конструктивизму и подхалтурил в соавторстве с Маятом. Прежде на этом месте находился ресторан Зверева. Теперь за валюту или золото и драгоценности там отпускали всякую вкуснятину.

Наташе я объявил, что продукты – подарок дяди Славы.

Безусловно, существовали вещи, которые я не мог сделать даже с помощью книги. Например, выехать за границу. Мне бы пришлось выучиться на дипломата или занять пост какого-нибудь спеца. Я бы потратил годы, которые книга вычла бы из моей жизни. А было ли у меня это время?

Опять же, мои проделки вредили тем, над кем я издевался. Продавцов наказывали за недостачу, охрану – за потерю бдительности, водителей – за нерадивость. В стране, где за минутное опоздание на работу ломали человеческие судьбы, надо быть осторожным.

Другое дело – пламенные идиоты! «Идейные» болтуны! Их отстреливали по всей стране и отправляли на каторгу, а они упрямо повторяли, как заклинание: «ошибка», «партия».

Я отмечал их на митингах: увидел, точечка, желание, шпок! Времени уходило ровно столько, чтобы донос дошёл по назначению. Пусть перед смертью или на каторге вспоминают моих товарищей, погубленных ими ради этого дня.

Однажды мне пришла странная мысль. А если заставить людей слушаться меня? Но коль книга действительно обладает силой, не пострадают ли первыми дочь и братья?

Закончилось плохо. Жулька жила у нас три года. Смышлёная и преданная собачка. Она выполняла команды беспрекословно. Но через две недели опытов оглохла и ослепла, её великолепная шуба облезла, и Жулька тихо умерла. Ветеринары сказали – клещ.

Глупцы!

При всей безобидности моих опытов, они всё же влияли на здоровье.

У нас в душевой на полке стояло зеркальце для бритья. В нем я мог разглядеть своё лицо лишь по частям: намыленный подбородок с черной щетиной, щеку, глаз.

Как-то в пору моих экспериментов с дворняжкой Жора, открывая мне дверь, внимательно посмотрел на меня и спросил, не болею ли я. Я пожал плечами.

Перед уходом я подошёл к трюмо в их спальне и увидел в отражении седого сгорбленного деда. От неожиданности я обернулся.

Возможно, постоянный страх, переживания за дочь и её мужа быстро уничтожили мою жизнь. При экспериментах с книгой меня постоянно знобило, мне немоглось. Серый призрак жил в квартире, ждал вместе со мной в советских конторах – я чувствовал его всегда. Особенно много времени отнимали воздушные шары. Я неоправданно расточительно тратил желания на себя и на дочь. Пора было остановиться. При всём моем раздражении на Славу я верил, что скоро ему потребуется моя помощь.

Впрочем, мои эксперименты быстро закончились. В стране, где каждый под присмотром, оставаться невидимым невозможно – сразу заметят! Дочь сказала, что обо мне спрашивали в домоуправлении: где работаю, чем занимаюсь – их озаботило, как так получилось, что в центре Москвы мы одни заняли всю квартиру.

Я затаился. Но они всё равно пришли…

—

…Первым делом после возвращения брата я записал, чтобы Игорь дал о себе знать, если жив: дочь по ночам тихонько плакала, и это было тяжело. Книга отозвалась неожиданно жирными буквами! А через неделю ночью они ввалились.

Обшарили квартиру. Старший выковырял со стеллажей мои канцелярские тетради. Уселся читать. С каждой прочитанной страницей он ухмылялся всё кривее и бледнел всё сильнее. В недоумении взглянул на меня и вывел Наташу в соседнюю комнату.

В тетрадях не было ни фамилий, ни дат, ни событий – лишь про Алю и шары.

Дочь показала им справку. Вызвали врача и госпитализировать не стали.

Я было решил, что им нужен Слава. Из-за меня. Но когда они стали расспрашивать про Лежнева, мы с дочерью насторожились.

Назавтра от Павла я узнал, что Игорь бежал с каторги на Дальнем Востоке.

Немедленно я попросил книгу о помощи для зятя. Карандаш снова заскользил по бумаге, как по воску. Я не хотел думать о том, что это значит.

О новой записи я ничего дочери не сказал…

—

…Слава был еще в Штатах, когда объявили конкурс на проект генерального плана выставки и профессор Кондрашов обнародовал программу. Сначала они хотели собрать свой конструктор на три месяца, как в Нескучном саду. Потом передумали. Жора рассказывал, что спецкомиссия никак не решит, где строить: Тимирязевская сельхозакадемия, Поклонная гора, Бутырский хутор, Отрадное, Ленинские горы, Лужники, Измайлово, берег Химкинского водохранилища, Красные ворота.

Остановились на Тимирязевке. Она входила в систему Наркомзема и была сама готовый экспонат. За академию ратовали Щусев, Колли, Иофан, Фомин.

Кондрашов сделал конкурс двойным: один – закрытый, для мэтров, в другом – открытом, экспериментировали все, кому не лень. Среди маститых – только свои: из них больше половины делали выставку еще в Нескучном: Жолтовский, Щусев, Мельников, Иофан, Фридман. Ну и, конечно, брат. Он как раз вернулся!

Славу хорошо знали в Америке и Европе, но забыли в СССР. В прогрессивном обществе царили те же нравы, что в деспотиях тысячелетия назад: зависть, интриги, злоба. Пока брат разобрался бы, что к чему, очутился бы на лесоповале. Поэтому я пошёл к наркому земледелия Чернову.

Чернов, лет сорока пяти, с бородкой и усами, поднялся мне навстречу из-за рабочего стола. Его хвалили как снабженца, отличившегося на Украине. Чернов сказал, что говорил о Славе с Бухариным: есть мнение назначить брата главным архитектором выставки. Нарком проводил меня до двери.

На государственной комиссии Слава сообщил, что выбранный для застройки участок не годится: четыре пересекающие его улицы означали большие затраты на расселение жителей, и предложил пустынные болота в Останкинском лесу рядом с Ярославкой: ни предприятий, ни домов, ровная площадка. Плюс уже готовое шоссе для доставки стройматериалов. Комиссия с ним согласилась.

Победителя конкурса так и не выявили. Генеральный план поручили Славе. Ему предложили учесть наработки других проектов. В своё бюро брат взял Диму, сына Жоры.

Многие злобствовали, что «победителя» назначили заранее. Возможно. Конкурсы ведь выигрывают не авторы, а люди, которые за ними стоят…

—

В истории с выставкой было много трагического. У брата никак не вырисовывался общий план. Жора рассказывал, что Слава в Останкинском лесу у пруда нашёл какой-то народный талисман, и его тут же осенило – он мгновенно набросал в блокноте павильоны, фонтаны, аллеи, перспективу будущей выставки. Может быть, и так. Но план оказался единственной творческой удачей брата, помимо нескольких скромных находок.

Как-то я приехал взглянуть на стройку, и сердце моё сжалось. Рабочие корчевали деревья. Трактора засыпали болота. Из типовых деревянных блоков кое-где уже собирали павильоны. Но даже я, не специалист, видел, что лес сырой и дерево к осени рассохнется. Крестьяне окрестных деревень плотницкого дела не знают. Кроме того, ни через два, ни через три года застроить такое огромное пространство невозможно.

Я понял, что погубил брата! Он представления не имел о том, как изменилась страна, пока его не было! Здесь без конца кого-то разоблачали! Вредителей, троцкистов, оппортунистов, кулаков, середняков, попутчиков, всех подряд.

Строители и так сделали невозможное! Всего за полтора года расширили Первую Мещанскую, где когда-то учился Слава. Развалили старые купеческие дома и построили новые многоэтажки с магазинами с зеркальными витринами. Перестроили Крестовский мост и разбили парки и фонтан. Заасфальтировали тротуары и переделали остановки автобусов, трамваев и троллейбусов. Провели электричество на высоких мачтах.

Но этого было мало! Проект выставки изготовили лишь через год!

Под ногами у Славы постоянно путались «великие». Щусев предлагал для главного павильона свой старый проект Комсомольской площади в Москве. Художник-оформитель Шестаков норовил превратить выставку в гигантскую сцену с декорациями из фанеры и брезента. Предлагали возвести высокую башню посреди пруда и каналы для лодок; у входа – ипподром для колхозных лошадей; километровую аллею к площади с обелиском; шаротранспортную дорогу и ленточные эскалаторы тоже предлагали.

Слава решил оставить лес в покое и построить ансамбль к юго-западу от озёр.

Он разбил схему на три части, в каком-то смысле повторяя принцип регулярного французского парка. Главная аллея вела к главному павильону. Во второй части по периметру главной площади он расположил павильоны республик, краёв и областей. Последнюю часть занимала площадь Механизации. Фонтаны, клумбы и аллеи обрамляли все постройки.

Позже кто-то разглядел в схеме православный восьмиконечный крест.

Но брат продолжал удивлять.

Площадь Механизации он нарисовал в виде Солнечной системы с огромной скульптурой «Ильича» в центре. А вокруг – девять павильонов-планет, расположенных точно по отношению к светилу.

Брат не понял: он не в Америке и здесь за вольности он лишится не заказа, а жизни…

—

…О многих, даже очень известных людях, главным образом о политиках и военных, с которыми я встречался, я намеренно вспоминаю вскользь или не говорю вообще. Для грядущих поколений моих соотечественников, грозные и могущественные, они скоро превратятся в статистов, а их имена – в звук. Иностранцы вообще никогда не узнают о существовании «великих». У каждого времени свои калифы.

Я узнал о доносе на брата слишком поздно. Донос написал Элизер Мордухович Лисицкий, художник-оформитель книг на идиш. Лисицкий тоже участвовал в конкурсе проектов и получил пост главного художника выставки. Из-за своего добровольного затворничества об этом человеке, как об архитекторе, я слышал мало. Иначе бы насторожился. От Жоры я узнал, что мальчишкой Лисицкий работал с Клейном. Спец по «горизонтальным небоскрёбам», он претендовал на командировку в США. Отправили Славу. Знаю еще, что Лисицкий построил «небоскрёб» типографии журнала «Огонёк» в четыре этажа. Вроде бы всё! Больше «высотника» к архитектуре не подпускали.

В доносе Лисицкий называл начальника строительного управления выставки Коростошевского и моего брата «прорабами», а их искусство «продрянью».

Почуяв травлю, затявкали шавки. Завитийствовали центральные газетёнки.

Чернов в апреле, за полгода до открытия выставки, доложил в служебной записке, что дороги на ее территории готовы на две трети, а павильоны – лишь на десятую часть. Открытие перенесли на год. Сталин, неоднократно посещавший строительство, остался недоволен.

Тем же летом начались аресты. Сначала схватили Чернова и Коросташевского. Еще через полгода – преемника Чернова, Эйхе. Славу до поры не трогали. Может быть, потому, что во время визитов Сталина на стройку брат никогда не спорил. Мог подсказать, объяснить, переделать. С нами Слава не обсуждал своих гостей.

Скоро в газетах признали работу брата неудачной. «Заклеймили» вредителем. Павильон Московской области назвали «декоративно-пряничным», Белоруссии – «богатым амбаром», Украины – «чистой конюшней в большом княжеском поместье» и так далее. Писали, что павильоны построены неряшливо. Авторы проектов на стройке не бывают. Чертежи павильона «Зерно» за десять дней менялись трижды. Места для зрителей в павильоне «Манеж» опасны для жизни.

А что они хотели, если их «достижения» строили зэки?

Бессмысленно перечислять. Так в недостроенной избе можно пенять на то, что не хватает крыши, окон, пола. Они припомнили брату всё: командировки за границу, его беглый английский, «барство». К обвинениям прикололи общий план в виде креста, неправильные символы коммунизма: на павильоне брат установил их серп и молот отдельно друг от друга – неслыханное преступленье! За два десятилетия советские борзописцы отшлифовали приёмы травли вчерашних выдвиженцев-небожителей.

Слава понял, куда они клонят, но будто специально дёргал опасность за усы. Приезжал на службу в безукоризненных костюмах и, лишь отправляясь на объект, переодевался в робу. Разговаривал с начальством и с подчинёнными одинаково ровно. На их коммунистических сборищах под предводительством Бочкарёва молчал. И наконец, совершил главное преступление – не нарисовал на плане памятник великому Вождю. Само собой, без памятника – символа главной победы социализма – выставке не бывать!..

—

…Если бы я сочинял роман, то расписал, как два Лазаря погубили моего брата. Но от ужаса и беспомощности мне было не до смеха. Мы с Жорой тоже понимали, к чему все идёт.

Болтали, что Слава имел неосторожность брякнуть, будто он мечтал построить не выставку, а «рай на земле». Сомневаюсь, что брат действительно так думал, чавкая в болотных сапогах по останкинской непролазной грязи среди бульдозеров и фанерных полуфабрикатов, – он слишком профессионально относился к делу. Но борзописцы по-своему интерпретировали его осторожный оптимизм.

Под руководством бывшего первого секретаря Московского горкома и наркома путей сообщения Кагановича тогда строили метро его имени. В те дни по Москве ходил анекдот: «Если Олтаржевский строит рай на земле, то что же строит Каганович под землей? Преисподнюю!» И Каганович, по слухам, уморивший голодом Украину и утопивший в крови казацкие станицы, не простил обиды.

Не хочу много говорить об этих людях. Славу в Совнаркоме хорошо знали. Функционер средней руки, он был одним из многих. Первым секретарём Московского горкома в год ареста Славы стал Хрущёв. Каганович притащил его из Украины. Сомневаюсь, что у моего брата могло быть что-то общее с двумя этими мясниками. Вполне возможно, где-то он проговорился о том, что думает об их усердии по разрушению старой Москвы.

Чернова расстреляли через день после приговора. Его дочь двадцати трёх лет на суде заявила, что оклеветала отца под пыткой. Её расстреляли в тот же вечер.

В следующем году правительственная комиссия осмотрела готовые павильоны и забраковала их – они не отвечали «торжественной монументальности, которая должна отражать сталинскую эпоху». Павильон брата «Механизация» со скульптурами Никифоровой снесли. Конструктивизм как стиль эпохи окончательно ушёл в небытие. Вожди требовали воспевания своих побед.

Летом того же года брата и Диму арестовали. Славе припомнили встречу с Бухариным в Париже, командировку в США. Он ни в чём не сознался. Поэтому получил пятнадцать лет каторги. Его имя вычеркнули из проектов. Оставили лишь построенный им фонтан и планировку в виде креста – некогда было переделывать. Щуко и Гейльфрейх не предали Славу и лишь подправили его Главный павильон…

—

…Уже несколько месяцев я не прикасаюсь к записям. С каждым днём силы мои тают. Я устал. Иногда мне хочется попросить тетрадь повернуть всё вспять и дать покоя нам с Наташей, хоть немного. Дать мне дожить, сколько осталось, без тревог, а дочери – счастья. Но они лишь только взялись за высотки. Сейчас, как никогда, я нужен брату. Желанием, как последней пулей, надо распорядиться с толком, не спеша.

Они опять появились: ходят под окнами, сторожат у подъезда, высматривают из-за угла, шмыгают через улицу. Лиц не видно! Значит, они!

Сначала я думал, что они вновь подбираются к Славе. Но тут на глаза мне попались газеты. СССР разорвал договор о дружбе и послевоенном сотрудничестве с Югославией. Газеты визжали, что сербами правит фашистская клика Тито – Ранкевича. Вчерашний лучший друг мгновенно стал врагом. Злобному пахану кто-то что-то сказал поперёк…

…Из их трескотни я понял, что Тито не стал подписывать Балканской договор. Значит, начнётся их очередная «кампания». Дочери и братьям угрожает опасность. И надо успеть объяснить, почему они к нам снова привязались!..

—

…В послевоенную зиму вечером в дверь позвонили. Человек в каракулевой папахе попросил меня одеться и ехать с ним. Без «вещей». Дочь побледнела, но крепилась.

На площади напротив переулка ждала машина. В машине нас было трое: водитель, сопровождающий и я. На арест это не походило: меня усадили одного сзади. Но страх не отпускал. Я гадал, куда мы едем.

Машина остановилась возле аккуратного особняка с флагом посольства. Военный у калитки козырнул. Человек в каракулевой папахе пропустил меня вперёд. Сам остался.

В уютной прихожей меня встретил вежливый служащий с незапоминающимся лицом и в черном костюме с белым платком в кармане. Он что-то сказал своему товарищу на сербском. Гардеробщица приняла пальто, и мужчина отвёл меня в гостиную.

Здесь в креслах и на диване за столиком с вином и закуской сидели четверо. Поджарый старик в хорошем костюме и с зачёсанными назад редкими седыми волосами, улыбаясь, поднялся мне навстречу. В старике я узнал Сергея.

Мы обнялись. Братья – их, очевидно, привезли так же, как меня, – раскрасневшиеся, весело смотрели на нас.

Сергей представил мужчину с незапоминающимся лицом – посол Джурич.

Джурич вежливо кивнул и ушёл, чтобы нам не мешать.

Мне казалось, что у меня ночные галлюцинации: мы с братьями в посольстве Югославии! Но Жора, Слава и Петя спокойно разговаривали. Смеялись. Сергей решил, что здесь самое безопасное место в Москве для встречи, и собрал нас.

Он так и не женился. Сожалел, что не увидит наши семьи.

После убийства царя Александра в Марселе Сергей вышел в отставку. С началом оккупации Югославии воевал против немцев в отрядах монархистов Михайловича, но после столкновений четников с партизанами Тито перешёл на сторону коммунистов. Отличился в битве на Неретве. Под Дрваром, где нацисты чуть не захватили Тито, прикрывал его отход. В конце войны охотился за казаками Гельмута фон Панвица.

Сербы звали брата Иржи и откомандировали его в СССР как спецпредставителя дипломатической миссии или что-то в этом роде, как раз по делу Панвица.

Мы ничего не слышали о той войне.

После чудовищных потерь под Сталинградом Гитлер вынужден был признать казаков потомками остготов. Фон Панвиц сформировал из них дивизии. В Хорватии казаки жгли всё, что пахло коммунизмом. Местные называли их «черкесы», не веря, что зверьё – русские «братушки». В феврале сорок пятого казаки выбили советскую армию из Вировитицы на Драве и два месяца удерживали городок. Их группенфюрер, предвидя судьбу казаков, если те попадут к коммунистам, через Вараждин вывел их в британский сектор «А». В Каринтии в середине мая принял парад дивизий и с группой немецких офицеров сдался русским в плен, чтобы разделить с казаками их участь. Хотя как подданный Германии мог остаться у англичан. В СССР фон Панвица приговорили к смерти.

Тогда-то в разговоре брат предположил, что скоро дружба между Сталиным и Тито закончится. Броз не хотел в Балканской федерации румын и греков. Албанию тяготил союз. Пока же на словенском озере Блед в резиденции Тито готовили договор с болгарским коммунистом Димитровым о таможенном союзе. Не сложилось…

…Поэтому они снова прицепились к нам с Наташей…

…Югославский враг…

…А в тот вечер мы долго не расходились. Знали – вместе больше не соберемся. Разглядывая истончившееся за четверть века, постаревшее лицо Сергея, я с грустью думал – наша жизнь прошла. Уместилась в эти записки. У Сергея с Петей – в общем-то, сложилось. У Жоры – тоже. Хоть и бессобытийно. А Слава… Я взглянул на брата. Как всегда, спокоен, задумчив. Вспомнил три минувших года…

—

…С Жорой мы почти не виделись. После ареста Димы он постарел и сгорбился. Пётр вернулся в Москву и работал в каком-то тресте. С ним мы тоже редко встречались.

Каждый день я пробовал поставить точку в книге. С тайным страхом за Славу, Игоря и Диму. Карандаш неизменно соскальзывал с навощенной бумаги. Значит, Лежнев жив. Но я не знал, что с братом и племянником.

Павел выяснил, что они за Полярным кругом, в Воркуте. В шахтёрском посёлке.

Как-то утром, побрившись и попив горячего кипятка, я в стёганой жилетке, чтоб теплее, привычно открыл книгу и, не присаживаясь, ткнул карандашом в тетрадь, думая о брате. На бумаге осталась точка.

Сердце прыгнуло. Стало трудно дышать. Я сел. В голове мелькнуло – Игорь! Если книга услышала мою мысль о брате, значит, неладно с зятем. Но дочери я ничего не скажу! Я лишь мучаю своими бреднями её и всех!

По радио Левитан мертвящим басом зачитывал фронтовую сводку из Сталинграда. Я хватился и торопливо добавил запись, чтобы брата и племянника освободили. По спине прошла волна озноба. В углу привычно копошился тот.

Всю ночь меня трясло. Наташа подозрительно спрашивала. Я врал, что простыл. А чрез неделю от Павла принесли записку: он велел мне немедленно прийти.

Обычно я ему звонил сам. Если Павел находил время, мы встречались у торговых рядов Клейна либо я сразу шёл к нему в кабинет. Он служил в наркомате обороны, и, думаю, лишь избранные знали, что он приближенный Сталина.

Павел был в папахе и тёплом полушубке. С серого неба сыпала мелкая снежная крупа. Мы пошли через обледеневшую площадь к Спасским воротам. Часовые беспрепятственно пропустили нас.

От холода или от волнения у меня мёрзли руки. Я спросил: Слава? Павел кивнул. Сердце сжалось… Через пустынный двор мы прошли к дворцу с большим жёлтым куполом. Часовой в подъезде, в такой же синей форме, как и часовые у Спасской башни, кивнул Павлу. Лифтёр, тоже военный, поднял нас на один из верхних этажей. По коридору мы прошли в небольшую комнатку, обитую деревянными панелями, с канцелярским столом, парой стульев и диваном чёрной кожи.

Павел повесил свой полушубок и моё пальто в шкаф. На нём был мундир без знаков отличия, сапоги и галифе. Павел вынул из нагрудного кармана гребень, причесал седые, коротко подстриженные волосы и пригладил усы. Это был еще моложавый стройный мужчина со спокойным взглядом умных серых глаз. Возраст выдавали две глубокие морщины возле губ и одна поперечная – на переносице.

Комната была заставлена книжными стеллажами с застеклёнными дверцами. Павел достал с полки бумажную папку и подал мне сложенный вдвое разворот тетрадного листа.

На листе простым карандашом уверенной профессиональной рукой были безупречно нарисованы четыре высотных дома. Будто из альбома по архитектуре. Фасады автор украсил резьбой, барельефами и скульптурой. В разрезе он набросал холл с лестницами и другими необходимыми дополнениями. Внизу подпись: «Стране понадобятся архитекторы, чтобы после войны восстанавливать разрушенные здания и города». И больше ничего!

Я сразу узнал почерк брата. Обычно он ловко, в два счёта набрасывал в блокноте рисунки своих домов. Я растерянно спросил: что это?

Павел рассказал, что Слава переслал на имя Сталина «служебную записку». Павел показал её вождю. Сталин захотел поговорить с автором. Но прежде – с тем, кто его хорошо знает. Не из архитекторов, а кто рассказал бы, что Олтаржевский за человек.

Я растерянно рассматривал рисунок и перечитывал короткое предложение.

Меня поразило упорство брата. Я давно решил, что он думать забыл о высотках. А оказывается, он всегда помнил о своей мечте. Я завидовал брату и восхищался им, ненавидел и любил.

Придя в себя от потрясения, я сказал, что от родственников в подобном деле мало толку. Спросил, почему я, а не Петр или Георгий? Один – архитектор. Другой – строитель.

Павел ответил: Пётр в отъезде, Георгий болен. Многие из окружения брата на фронте, других уже нет. Сталин в архитектуре не разбирается. Но он хорошо разбирается в людях. Павел посоветовал ему поговорить со мной: отношения у нас с братом сложные, но я лучше всех знаю его. Сталин согласился.

Павел вышел и через минуту вернулся за мной…

—

…Мы оказались в небольшой комнате с дубовыми панелями и лепниной на белом потолке. На одной из стен висел портрет Калинина. Вокруг круглого полированного стола стояли стулья с высокими прямыми спинками, в глубине комнаты два кожаных кресла.