Текст книги "Книга желаний"

Программу точно не помню. Сначала пел хор. Ему вежливо хлопали. За хором семиклассник читал стихи. Затем он мелодекламировал, что было модно. Выступила гимназистка, смелая, весёлая – девочки тоже иногда «представляли» на наших вечерах. Потом оркестр, которым дирижировал учитель музыки Иван Алексеевич Сарычев, занял места. Пол посыпали мыльной крошкой, чтобы лучше скользила обувь, и начались танцы.

Я подошёл к Але не сразу. По какой-то сложной траектории. Для храбрости захватив кого-то из приятелей. Аля встретила меня приветливо. Тогда я пригласил её на лёгкий танец. И больше от неё уже не отходил. Затем мы гуляли по коридорам. Говорили обо всём. О музыке. О чтении. Нам обоим нравились рассказы Аверченко – он у многих в календаре «Товарищ» числился в любимых писателях. Говорили о Тэффи – она печаталась в «Русском слове». Тогда началось повальное увлечение Джеком Лондоном. Им зачитывались дети и взрослые. Хотя про Джека Лондона могу ошибаться. Возможно, он появился позже. Вместе со Шницлером, Генрихом Манном, Уайльдом, Габриелем ДʼАннунцио. Появился с разговорами о «Весах», с насмешками над «символизмом», которые меня раздражали (насмешки!), о «Вехах». Но с того дня мы с Алей часто говорили обо всём, в том числе и о Джеке Лондоне. Говорили о своих увлечениях.

Чем только мы с Алей не увлекались! Хиромантией, отгадыванием характера по почерку, гимнастикой по Мюллеру, Боклем, Писаревым! Бог весть чем! Но это потом!

А в тот вечер мы оказались в нише окна. Из зала доносилась музыка. Я увидел глаза Али так близко, что испугался, сам не понимая чего. По её испуганному взгляду я понял, что что-то произошло. Что? – ни я, ни она не понимали. Аля повернулась и убежала. Я остался один. Я даже не решился проводить её домой.

Много лет назад я спросил её, помнит ли она тот вечер. Она призналась, что – нет…

—

…Я вдруг подумал: а ведь ничего того, что было у меня и о чём я пишу, ни у Жоры, ни у Славы не было. Где-то я читал, что все переживают в детстве то же самое, но забывают это впоследствии, после окончательного изгнания из рая. Это не так. У Жоры и Славы было своё детство, и переживали они, может быть, так же, но иное, нежели я.

Перед глазами горит висячая лампа в столовой, а остальные комнаты едва освещены в нашей квартире на углу Солянки.

Жора и Слава в форме их училищ сидят на кожаном диване с прямой спинкой и о чем-то негромко разговаривают. Мама с Серёжей и Петей в гостях.

Братья посмотрели на меня весело. Им хорошо. На выходные Славу отпустили домой. Не помню, всегда ли он приходил на выходные или только в тот день, о котором я пишу. Но теперь братья тихонько говорят обо всём и не могут наговориться.

Мама как-то водила меня к брату в училище. Оно находилось в Протопоповском переулке в помещениях Набилковской богадельни, выстроенной бывшими крепостными графа Шереметева Василием и Фёдором Набилковыми. Братья разбогатели на торговле мануфактурой. Мама рассказывала страшное: мол, у одного из братьев в пожаре погибли все его дети, и он устроил приют. Слово «богадельня» пугало меня. Я боялся увидеть брата в рубище среди нищих попрошаек. Как эта фантазия уживалась во мне с его опрятным видом, когда он приходил домой, не понимаю. Но когда я увидел Славу, как всегда спокойного, с ёжиком тёмно-русых волос, в форменной куртке и начищенных ботинках, страхи мои рассеялись.

В училище был праздник, и пришло много гостей. Хотел написать – родителей. Но у многих мальчиков родителей не было. Приходили родные, которые их опекали.

Слава провёл нас в классы, показал мастерские, гимнастический зал и библиотеку. Он сделал это для меня, потому что мама в училище бывала часто. Слава разрешил мне подержать специальные инструменты в деревянном пенале: он изучал, кажется, типографское, а также топографическое искусство. И то, что Слава так хорошо разбирается во всём, о чём спокойно и с достоинством рассказывает, вызывало во мне уважение, близкое к обожествлению брата. Мама с улыбкой смотрела на нас.

Позже на меня произвели гораздо меньшее впечатление визиты в Московское училище живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, где Слава учился, нежели тот поход с мамой в Набилковское. Может, потому, что я был старше и самостоятельнее. И мне казалось само собой разумеющимся его равенство среди равных. Исаак Левитан, Валентин Серов, Константин Коровин, Михаил Нестеров, Владимир Маковский, Алексей Саврасов, Василий Перов, Василий Поленов – все, что учились и преподавали там, не вызывали у меня прежнего пиетета, потому что, казалось, приходя к брату, я могу запросто встретить кого-нибудь из них в коридоре либо выходящим из класса. Хотя некоторые из них к тому времени давно умерли.

В тот вечер братья не прогнали меня и позволили остаться. С тихим восторгом от того, что меня допустили к взрослым разговорам, я слушал о загадочных фронтонах и волшебных пилястрах. Хотелось, чтобы этот вечер под висячей лампой над столом не заканчивался. Я был миролюбив и послушен.

Потом вернулась мама с Серёжей и Петей. Вчетвером братья устроили возню в гостиной и опрокинули стул. Мне влетело от мамы вместе со всеми. Я не обиделся, а наоборот – меня наказывали, как взрослого. Наша служанка Мила, в переднике и с румяными щеками, позвала нас к самовару. Толкаясь, мы побежали пить чай. А потом Слава помогал мне делать немецкий, который мне никак не давался.

Обычно он за уголок небрежно подтягивал к себе мою тетрадку. Карандашом молча подчёркивал ошибки и отходил, предлагая мне самому бороться со своей ленью…

—

…В январе Сергей сообщил, что генерал Юденич с женой и адъютантом по чужим документам перешёл через финскую границу, а Русский комитет, созданный в Хельсинки в ноябре 1918-го, провозгласил его диктатором и лидером Белого движения на Северо-Западе России.

Пишу о политике неохотно: я знаю лишь то немногое, что рассказывал Сергей и что я видел сам. Я стал забывать. А забывать нельзя. Об этих людях здесь не вспоминают.

Юденич установил связь с Колчаком в Сибири и Русским политическим совещанием в Париже. Весной в Стокгольме он встречался с англичанами, французами и американцами и безуспешно пытался добиться от них помощи, которая требовалась ему при формировании русских добровольческих отрядов в Финляндии.

Лишь после майского неудачного наступления Родзянко на Петроград Колчак передал Юденичу миллион франков и назначил его главнокомандующим Северо-Западным фронтом. В штабе «эстонские» офицеры считали, что Юденич приехал на всё готовое и не способен договориться даже с Маннергеймом. Однако найти с ним общий язык он не мог из-за политики бывшего министра иностранных дел Сазонова, который хотел сохранить Империю в прежних границах, то есть с Финляндией и лимитрофами. Терпели же Юденича генералы только потому, что под его имя иностранцы давали деньги.

Меня не покидало ощущение иллюзорности всего происходящего. Офицеры получали по шестьсот специально отпечатанных юденичевых рублей жалованья. Низшие чины – по сто пятьдесят. Из расчёта, что деньги будут обменены на общегосударственные российские рубли Петроградской конторой Государственного банка лишь после взятия армией Петрограда. То есть воевали даром.

С мая по август пехотная рота, которой я командовал, не выходила из боёв. Наш Качановский батальон к началу наступления насчитывал всего сто восемьдесят штыков. Патроны, присланные англичанами, не подходили по калибру. Пушки – без замков. Английские рабочие из солидарности с большевистской революцией намеренно путали в портах грузы. Оказалось, пароход, доставивший снаряжение в Ревель, приплыл из Архангельска, где началась эвакуация английских войск. Не пропадать же добру!

И все же в конце сентября сравнительно хорошо подготовленные части с бронепоездами, броневиками и шестью английскими танками совместно с эстонцами прорвали фронт большевиков. Юденич рассчитывал, что одновременно с наступлением регулярных войск в Петрограде вспыхнет восстание подпольных групп и гарнизона.

Под Ямбургом, когда мы перешли в контрнаступление, меня снова ранили в ту же правую руку. На этот раз легко, и в тыл я не поехал.

Сергей оказался прав абсолютно во всём. Троцкий развернул резервы, создав многократное превосходство над нашими частями в численности войск. Финны и англичане воевать за нас не думали. Князь Авалов предал Юденича: вместо похода на Петроград он подступил к Риге и был разбит. Эстонцы и латыши, испугавшись, что русские генералы вернут их в империю, помогать нам отказались. Большевики пообещали эстонцам значительные территориальные уступки. В ноябре армию прижали к границе и вынудили перейти на эстонскую сторону, где нас расформировали. Поход закончился.

В Гатчине к нам присоединился Куприн. Он только что получил известие о смерти сестры Софьи в Сергиевом Посаде. В чине поручика его назначили редактором армейской газеты «Приневский край», которую возглавлял генерал Краснов. Александр Иванович, узнав, что я окончил университет, предложил писать для газеты. Я отказался.

Я отправился в Лугу повидать брата. Он ночевал на оставленной хозяевами даче посреди соснового леса. Фельдфебель Елизаров, денщик Сергея, растопил переносную печь, но в доме всё равно было холодно. Сергей в накинутой на плечи шинели ходил по комнате и зло ругал штабных и князя Авалова. Он говорил, что Юденич – хороший офицер (так же, как Колчака, его наградили золотым оружием), но его лучшие годы прошли. Западный фронт он посетил лишь раз – Гатчину, Царское Село и Красное – и отбыл в Ревель. Войну же не выигрывают, мечтая о победе на добротной финской даче тестя и тёщи своего товарища. В войсках не хватает кадровых офицеров – их всего десять процентов. Приближенные командующего контр-адмирал Пилкин и генерал Кондзеровский думают только о деньгах и делят шкуру неубитого медведя. Сазонов из Парижа не видит, что прежней России нет и его отказ от союза с финнами абсурден. Администратор из Юденича скверный.

Никогда я не видел обычно хладнокровного Сергея таким расстроенным.

Ныла рука. Спорить не хотелось. Не мне судить о заблуждениях командующего и его политических просчётах. Кто и как сделал бы лучше, никто теперь не узнает. Юденича я уважал за его порядочность. В Гатчине он немедленно дал телеграмму северо-западному правительству, чтобы из Ревеля отправляли вагоны с продовольствием для голодающих. Через два дня рассчитывал взять Петроград. Остальное оказалось не в его власти.

Александр Иванович, сняв сапоги и кряхтя, улёгся на лавку под шинель и ничего не сказал – говорить было нечего…

—

…В январе командование объявило о роспуске Северо-Западной армии. Поползли слухи о том, что всех участников похода интернируют в советские лагеря. Солдаты возвращаться в Россию отказывались – рассказывали о массовых расстрелах дезертиров в Красной армии и расстрелах пленных – их нечем было кормить. Офицеры уезжали кто куда. Одни в Германию – в Западную добровольческую армию. Другие – в Польшу: разгоралась польско-советская война. Третьи – в Крым. Иные отправлялись в Европу на поиски лучшей доли. В основном те, чьи семьи успели бежать из России.

В Эстонии оставались те, кому некуда было податься. Гостиницы, общежития, бараки и частные квартиры Ревеля переполняли беженцы. Русские деньги стали просто бумагой. Местные нас уже не считали армией, но – нищим сбродом. Нас перестали бояться. Раз мы не нужны там, кому мы нужны здесь? От нас хотели скорее избавиться. Немцы, как могли, эвакуировали людей.

В конце января эстонцы аннулировали визу Юденича. Булак-Балахович потребовал от генерала денег. С тремя полицейскими арестовал командующего в номере гостиницы «Коммерс» и попытался отправить поездом в Советы. Англичане отбили перепуганного генерала и укрыли его с женой в своей миссии. Атаман скрылся.

В городе стало опасно. Пора было убираться из страны. Вот только – куда?

В Эстонии и в Европе мне делать нечего. После убийства Колчака и поражения под Петроградом падение Крыма стало делом времени. Я собирался в Москву, понимая, что там меня расстреляют. Лучше уж так, решил я, чем вечным жидом слоняться по чужим углам. Перед смертью хоть повидаю своих!

Оставалось положиться на волю Господа. Но оказалось, у него свои планы.

В конце февраля Сергей привёл меня в английскую миссию, где жил Юденич.

Адъютант командующего Покотило ввел нас в комнату с тяжелыми портьерами и картиной на стене. Юденич сидел в кресле с низкой спинкой. Это был лысый грузный старик с мешками под глазами и пышными бакенбардами. Хотя тогда ему едва исполнилось пятьдесят, генерал имел вид человека, сделавшего всё, что можно, и мечтающего о покое. Одет он был небрежно, в измятый полевой мундир и брюки.

Вялым жестом генерал остановил мой доклад, дав понять, что сейчас не он здесь главный. Кроме него, в комнате находились священник Богоявленский, мой брат Сергей и поручик Лежнев. Богоявленский успел вывезти реликвии из Гатчины и предложил нам, трём офицерам, сопроводить золотой ковчег с Десницей Иоанна Предтечи и другими святынями через Швецию в Данию и передать их великой княгине Ольге Александровне как представительнице царской семьи.

Охранять ковчег группой офицеров, а не целым отрядом, предложил Сергей. Большой отряд возбудил бы подозрения. В Швецию отряд тоже не заберёшь.

Юденич, слушая, поглядывал на нас исподлобья. При этом он вовсе не выглядел угрюмым. Генерал был, несомненно, очень умен. Казалось, он видел всех насквозь и мало кому верил. Говорил мало, но к месту. Напыщенные фразы не любил.

Он спросил, где я воевал и часто ли ходил за линию фронта.

Скорее всего, меня выбрали благодаря хлопотам Сергея и отца Иоанна – множество офицеров достойнее меня охотно взялись бы за это дело. Как бы то ни было, 24 февраля в вагоне английской военной миссии вместе с генералами Юденичем, Глазенапом и Алексинским мы выехали в Ригу.

Тогда же я узнал, что ротмистр Иванов и все, кто сопровождал ценности в Гатчину, погибли в Петроградском походе. Все, кроме нас с Лежневым…

—

…В сентябре 1919-го Советы предложили лимитрофам мир. А в середине января начались переговоры. В итоге огромная страна простила все долги своей бывшей крошечной провинции. Выплатила ей многомиллионные контрибуции золотом. Отдала часть своего военного и торгового флота и земли в Псковской губернии. В придачу большевики предали своих пролетарских братьев – те развязали гражданскую войну в Латвии и едва не захватили Ригу.

Взамен латыши обещали не поддерживать русских белогвардейцев у себя в стране.

Большевики так усердствовали в Латвии лишь для того, чтобы сломить сопротивление поляков под Варшавой. Но получили по зубам от Пилсудского и отложили большевизацию Финляндии, Польши, Румынии и Прибалтики.

Рига лежала в руинах. За четыре года город много раз переходил из рук в руки – немцев, русских, англичан, красных. Ригу бомбили немецкие аэропланы. Заводы, в том числе авиационный и автомобильный, вывезли или разгромили. Национальной валюты в стране не было. Зато было полно оружия и бандитской швали. Людей грабили и убивали, едва ли не посреди бела дня, ибо полиции в стране тоже не было. В окрестностях города орудовала банда Булак-Балаховича и отряды помельче.

Несмотря на то что Юденич после поражения передал остатки денег армии ликвидационной комиссии, многие считали, что он везёт с собой золото. В Стокгольме генерал собирался встретиться со шведским финансистом русского происхождения Личем. Лич способствовал открытию Русско-английского банка, где хранились деньги армии. Это рождало пересуды – мол, Юденич хочет присвоить деньги.

В действительности после отречения Романовых генерал по совету петроградских банковских служащих забрал сбережения, продал имения в России и еще до Октябрьского переворота купил дом в Ницце. Часть своих денег он хранил в Стокгольме. В походе Юденич ничего не «навоевал». Но охотников за его «богатствами» хватало.

Когда в начале весны Рижский залив освободился ото льда, мы отплыли в Стокгольм. Предприятие, которое поначалу казалось нам лёгкой прогулкой, в итоге затянулось.

Реликвии плыли в каюте генерала вместе с дипломатической почтой.

Нам отвели каюты рядом…

—

…Он не появляется третью неделю.

Сколько раз я представлял на их самодовольных лицах внезапный страх, а вместо снисходительности – недоумение. Думаю, они улетали, не успев понять, что произошло.

Но тогда я был молод, а теперь старик. Хотя моё отношение к ним не изменилось.

Нет ничего мерзостней тупого исполнителя. Прежние хотя бы верили в то, что им внушили. Приближали победу каких-то только им ведомых идеалов. Таких мне было не жалко, но я им сочувствовал. В сороковые тех, кто верил, не осталось. Не должно было остаться! После чудовищного самоистребления прозрели даже слепые. И среди них выжили только жестокие мясники, хитрые карьеристы и тупые исполнители. Выжили те, кто предавал и убивал своих. Я было решил, что он тупой исполнитель. Но ошибся.

Он знал о моей липовой справке и справедливо считал меня затаившейся дрянью. Рухлядью, старым хрычом, который станет унижаться и клянчить пощаду для себя и для дочки. (И оказался прав!) Он даже не считал меня врагом, потому что не знал, что такое враг. Враги для него были в кино и в инструкциях. Он не догадывался, что ненависть – это «не либо ты, либо тебя», а когда жить невозможно, если он жив!

К тому времени они выдохлись. Нет, не так! Они научились истреблять, но у них пропало вдохновение. Или, как они называли, революционный порыв. С войны вернулись те, кого можно было убить, но не напугать. Мы тоже воевали. Но для них мы были враги! А эти – свои! Их мучили и издевались над ними, как когда-то мучили и издевались над нами. Но их не ненавидели как нас. Их убивали без удовольствия…

—

Почти неделю после того, как я увидел его во второй раз, каждый вечер я занимал лавочку на площади Яузских ворот, через дорогу напротив церквушки Троицы в Серебряниках, где теперь склад. Рядом с домом. Открывал газету и ждал. С лавки хорошо просматривалась Солянка, Интернациональная улица (бывшая Таганная), Яузский бульвар и обе набережные – Серебряническая и Берниковская.

Рассчитывал, что от нас идти ему некуда, кроме как назад – впереди тупик.

Наташа всю неделю с тревогой искала на моём лице ответ, когда я возвращался. Моим «дышал» не верила. Двадцать лет я редко выползал из логова. И вдруг зачастил!

Справа от площади на Котельнической набережной строят чечулинскую высотку. Они уже раздавили подножьем своей пирамиды Большой и Малый Подгорные, Курносов и Свешников переулки. Грузовики, краны, искры сварки, грохот машин, а на окнах первых этажей – решетки! Раза два за неделю кто-то махал из окна белым платком или тряпкой. Заключённые строят!

И опять гордость за брата и злость на него борются во мне. Гордость – за то, что он нужен, и злость – за то, что бездари использовали его талант, а брат с ними. Да – они выстояли и строят, но люди для них по-прежнему шлак: в голодной стране – небоскрёбы!

Я исходил ядом, а они делали. Но ведь они украли у меня жизнь, и теперь злоба – это всё, что у меня осталось! Но допустим, лишь допустим, если бы не случилось ни войн и ни революций, как бы я прожил? Копался в чужих словах, разматывая чужие мысли? Чего стоит жизнь, если война – единственное яркое воспоминанье о ней!

Другое дело – Слава.

Они думают, что он строит для них, для их всё и всех побеждающей мерзости! А Слава отдаёт свой гений не им, а тем, кто живёт сейчас и будет жить потом, кто будет гордиться своим городом, не зная, кто составил его величие. Он отдаёт тому, кто дал ему взаймы на всех. Отдаёт, потому что порядочный человек, не отдав долг, жить не сможет.

Размякший от своих мыслей, я едва не проморгал дочь и заметил их в загустевшем вечере, когда он прощался с Наташей на углу бывшей усадьбы Гончарова-Филипповых.

Дальше он провожать не пошёл. Побрёл, сутулясь, вверх по Интернациональной. Не оборачиваясь. Опустив руки в карманы серого плаща. При ходьбе он чуть налегал попеременно на каждую ногу, как поднимаются в крутую гору.

Зачем я увязался за ним? Что собирался делать? Беспомощный старик, как я собирался защищать дочь, племянника, брата? Воздушными шарами?

Они придут и ничего не оставят, кроме страха. Ни прошлого, ни будущего.

Но может быть, именно поэтому последняя надежда на высшую справедливость, как когда-то в молодости, обременяла металлической тяжестью внутренний карман моего брезентового пальто и делала осмысленными поступки.

Думаю, вряд ли кому-то пришло бы в голову в конце сороковых в центре Москвы охлопать карманы старой немощи в рабочей кепке и галошах.

Боялся ли я? Да. Боялся. Они не пощадят дочь. Не пощадят никого…

—

Мы прошли мимо бывшей усадьбы Баташова с монументальной оградой, роскошными парадными воротами и каменными львами. Когда-то здесь квартировал Мюрат, была больница для чернорабочих, а в их время – «медсантруд». Они мало знают о своём прошлом. Но может, он слышал про их ведомственную лечебницу? Его старшие соратники добивали тут таких, как я, сразу после первой войны. Игорь бежал отсюда!

Нет. Он даже не обернулся.

Мы поднялись по Верхней Болвановке (ныне – Радищевская), мимо фабрики Хлебникова, усадеб Кулакова, Зюзиной, Жалкина, мимо нового театра – у входа афиша.

Он шёл медленно, но я едва поспевал за ним.

С Таганки он поехал на Комсомольскую площадь к Северному вокзалу и ни разу не взглянул в мою сторону. Тогда я почувствовал опасность. Заметил он или угадал меня среди людей, сказать не берусь, но он обо мне знал. Я понял это позже.

Он сел на пушкинский поезд, очевидно по удостоверению, потому что билет не брал, и я до сих пор не представляю, куда мы ехали.

В поту, сипя от одышки, я едва успел задвинуть двери, как он вырос за спиной, назвал меня по имени-отчеству и с улыбочкой спросил, зачем я иду за ним от своего дома? Я растерялся. Он вежливо взял меня за локоть и усадил на деревянную скамейку. Облокотившись о колени и переплетя в замок пальцы, с той же снисходительно-пренебрежительной улыбочкой подождал, пока я отдышусь.

Он смотрел на меня в упор в почти безлюдном вагоне, а я, как ни пытаюсь, не могу вспомнить его лицо – бледный мазок под шляпой. На вид ему, кажется, было под сорок – как Наташе. Наверное, он недоедал – такие делятся пайком с матерью или женой.

Углы его губ пренебрежительно дрогнули на моё брюзгливое лукавство. Он не поверил мне: чтобы узнать об ухажёре дочки, не обязательно тащиться за ним чёрт-те куда.

Он сказал, что знает обо мне всё. Так же вежливо сообщил, что ничего плохого Наташе не сделает. Он хотел бы поговорить с ней и со мной о племяннике в связи с моим братом. Вячеслав Константинович занимается высотным строительством, и мешать его государственной работе нельзя. О саботаже речи пока нет, но необдуманные поступки племянника могут дорого обойтись всем нам.

Он убеждал вежливо, ласково и умело. А затем удовлетворённо слушал униженные просьбы испуганного старика, который просил не трогать дочь…

Ему много раз говорили похожие скучные вещи. Иного он не ждал и не стал бы слушать. А во мне стыл ужас: с кем, старый идиот, ты вздумал играть? Своими глупыми фантазиями ты всех погубил! Теперь они не отцепятся.

Он ничего не обещал, но готов был одолжить нам время.

Он записал карандашом на моей газете свой рабочий телефон.

Поезд то с воем разгонялся, то долго пережидал на станциях встречные составы.

Вагон с лязгом встал. В вагоне только мы вдвоём.

Он всмотрелся в чёрное окно, поводя головой вправо-влево, чтобы прочесть название платформы. Вопросительно обернулся ко мне – что еще?

С непривычки у меня мелко тряслись руки и сильно давило в груди и под горлом.

Перед ногами потекла платформа. Через шаг за спиной, набирая ход, поплыл поезд.

На перроне в сторону Москвы маячили две-три тени. Во мраке за рыжими пятнами фонарей по обе стороны от путей шумел осенний лес. Мысли приходят позже, и тогда очень трудно уговаривать себя, а страх за близких становится еще мучительнее. Сколько людей исчезло просто так. Сколько трофейного оружия хранят чердаки, половицы, огороды, потайные углы шифоньеров. Сколько шпаны шныряет по вокзалам и полустанкам. Разве кто-то подумает на выжившего из ума старика?

Надо зажмуриться – и тогда ничего не будет, ни этой ночи, ни меня!

Далеко за лесом, где, должно быть, в тот миг мчался поезд, над деревьями взмыл воздушный шар, едва различимый во мраке, и вдруг беззвучно лопнул. Тень на платформе, одна из трёх, обернулась на вспышку и, ничего не увидев, поёжилась от ветра.

Досадно – очень непрочный шар.

Что я тут опять понаписал? Свои тайные несбыточные желания?

Жора сказал, что Диму нашли у них на даче. Мальчик умер от остановки сердца.

Вот почему они перестали его искать! И вот почему тот больше не приходит.

Надо как-нибудь поделикатнее сказать об этом Наташе. Чтобы не ждала.

Никого не ждала.

Бедный мой ребенок! Прости меня…

—

…С наступлением тепла из серого и сонного Стокгольма мы отплыли в Копенгаген.

По обоим бортам парохода бесконечной грядой теснились пустынные шхеры, усеянные гранитными валунами, с огромными «бараньими лбами».

Нас с Сергеем поселили по соседству с генеральской каютой. Поручик Лежнев жил через стену. В дороге мы сошлись с ним ближе.

Лежневы, старинный дворянский род, основатель которого дружил с Лефортом, всегда служили России. Отец ограждал Игоря от знакомства с тёмной стороной свой профессии. Но встретиться с ней Игорю пришлось. Он узнал о существовании сутенеров, проституток, альфонсов, воров, «профессиональных» нищих, распущенной богемы, проворовавшихся чиновников, подонков всех мастей – революционеры не брезговали никакими знакомствами, рассказывал он.

В Тамбове у него осталась семья. Под Тамбовом – разграбленное имение. В отпуске он успел жениться, но свою новорожденную дочь еще не видел.

Поручик научил нас с братом пить «николашку» – любимый напиток покойного государя императора Николая Александровича. В рюмку водки он окунал маринованный огурчик. Поверх рюмки – лимонная долька. Опрокидывал рюмку. И сначала имел удовольствие смягчить вкус горькой – лимоном. А выпив, тут же закусывал огурчиком.

В Стокгольме мы отъелись. Пришли в себя. И безвыходность положения стала очевидной. Скоро мы доставим груз. А дальше?

Сергея в России ничего не держало. Но у нас с Лежневым там остались семьи.

На палубе, вглядываясь за лесистые острова, за серую линию горизонта, туда, где простиралась родная и чужая Россия, я снова вспоминал Алю.

Светлый майский вечер. Нам по пятнадцать.

Я угадал Алю еще издали, когда она приближалась к воротам училища, и почувствовал, что сегодня произойдёт что-то волнующее и незабываемое.

После второго отделения программы, во время перерыва в танцах, мы вышли большой компанией на улицу, а потом, когда все незаметно разбрелись, остались с Алей вдвоём. Я сразу оробел, как обычно робел в последнее время при ней, и одновременно захотел совершить какой-нибудь отчаянный поступок.

Ночь была ясная. Окна гимназии ярко освещены. Мы пошли вдоль дороги в сторону Алиного дома, и вдруг я спросил её: что бы она ответила, если б я объяснился ей в любви?

Я так испугался своих слов, что онемел, но знал, что снова повторил бы вопрос.

Аля спокойно ответила, что не поверила бы мне. Я был как в тумане – её не возмутили мои слова! Любопытство притупило страх. Я спросил – почему? Она ответила, что нам еще рано думать об этом. На что я принялся горячо возражать, приводя примеры из литературы. Я так разгорячился, доказывая, что в пятнадцать лет люди совсем взрослые, что не заметил, как мы подошли к дому Али.

Только тут я испугался, что она уйдёт, так и не ответив, и перегородил ей дорогу. Я стоял рядом с ней и что-то говорил, все менее убедительно. Аля молчала, опустив голову. Один раз она попробовала ответить, но запнулась на первой же букве.

Тогда она дотянулась на носочках и коснулась губами моих губ. Я потянул к ней руки, но Аля метнулась вправо и убежала, а я, потрясенный, слушал, как затихают её шаги.

На следующее утро я проснулся в мучительной тревоге. Произошло что-то нехорошее. Но я не мог понять – что? Я не мог объяснить себе, зачем потянулся к Але? Что хотел сделать? Ощущение счастья мешалось с ощущением непоправимой ошибки.

Был выходной. Накануне мы договорились с Алей встретиться. Где – я уже не помню. Помню лишь, что Аля не пришла. В груди больно ломило, словно от какой-то ужасной потери. Я бродил по улицам. Впервые Москва показалась мне чужой и грязной.

Маленькие лавки. Вечером праздный народ, серый, полупьяный, в картузах и сапогах толкается у пивных и маленьких киношек. Босяки и страшные, хриплые проститутки (которых позже зачем-то поэтизировал Куприн). Дома с облупившейся штукатуркой и пятнами казались озабоченными и хмурыми. На углу лоточники продают виноград. Тут же возле магазина Чичкина и пивной дерутся двое. Толпа окружила их, и мужики, засунув руки в карманы, смотрят скучая.

Вся Москва тогда была покрыта сетью молочных магазинов Чичкина и его конкурента Бландова. Чуть ли ни в каждом квартале в облицованных кафелем магазинах продавались молочные продукты и колбасы, которые покупала мама. Мы с Петей уплетали их с удовольствием. Но теперь всё привычное казалось ужасным. Наконец, я доплёлся до подъезда Али. Побродил рядом и ушёл.

Через день я, как обычно, ждал Алю возле её дома, чтобы вместе идти в гимназию. Она вышла с младшей сестрой Олей и едва поздоровалась со мной. Имеет ли смысл описывать, как, потерянный, я плёлся на полшага сзади? В итоге Аля пожала плечами, отошла, и мы объяснились. Аля тоже не понимала, зачем я потянул руки. И ещё сердилась на меня. Она сказала, что любит меня, но давешний свой поступок вспоминать не хочет.

Я шёл счастливый. И ещё не знал, что началась наша жизнь, полная радостей, а больше мучений такой силы, что они заслонили от нас весь остальной мир…

—

…Прошло много времени, прежде чем я сам осмелился поцеловать Алю в губы. И то не поцеловать, а приложиться к ней, как к иконе, своими сухими губами.

Теперь, гуляя, мы добирались домой дальними дорогами. Шли переулками и скверами. И часто ссорились. Выясняли отношения. В одну из таких прогулок мы оказались на безлюдном пустыре. Чего мы не поделили в тот раз, не помню. Аля покраснела и резко повернулась, чтобы уйти. Я испуганно схватил её за руку, и мы сразу умолкли. Мы пошли молча, потихоньку, держась за руки, и это было такое счастье, какого я никогда не испытывал. Я обнял Алю за плечи, легонько повернул к себе и поцеловал. Она прислонилась лбом к моему плечу и тихо повела меня за руку дальше.

С этого прикосновения началась наша новая любовь. Мы это почувствовали оба.