Текст книги "Книга желаний"

23

Вячеслав Андреевич, не раздеваясь, достал из холодильника открытую бутылку водки, налил в кружку и залпом выпил. У него тряслись руки.

Помедлив, он наполнил до краёв другую кружку и подвинул менту. Тот выпил крупными глотками, как воду, промокнул губы рукавом и поставил кружку на стол.

Это был не тот добродушный парень, каким запомнил его Олтаржевский, а злой мужик с затравленным взглядом.

Вячеслав Андреевич сел напротив. Какое-то время оба молчали.

– Сам или нанял кто? – наконец спросил Олтаржевский.

– Какая разница? Своих не пинай. Я из них и их уловки знаю, – неохотно отозвался мент. Он провёл ладонью по щетине на бледном лице, зыркнул на Олтаржевского и вызверился на его молчаливый вопрос: – Да сам! Сам!

В воображении Вячеслава Андреевича пронеслось, как парень выслеживал, подстерегал и всё время за что-то ненавидел. Он представил, как остывал бы сейчас у подъезда на грязном снегу, а зеваки равнодушно пялились на него, и в который раз поразился тонкой грани между жизнью и небытием – мгновение, и ничего уже нет.

Его недавняя самонадеянность испарилась. Его едва не убили. Как простого смертного! И все, что он себе придумал…

«Так ведь не убили!» – пронеслось в голове. Эта простая мысль поразила его.

– За что? – голос Олтаржевского дрогнул.

– Допьём. А то щас за мной приедут.

– Не приедут, – хозяин подвинул менту бутылку.

Участковый вскинул недоверчивый взгляд на собеседника и сообразил.

– А! Ну да! Может, так-то лучше! Только скажи, чтобы не мучили…

– Скажу! – мрачно отшутился Олтаржевский.

Участковый плеснул в кружку и махом закинул в глотку. Выбил сигарету щелчком большого пальца о дно мятой пачки и закурил.

– А ничего ты тут! – обвёл он взглядом кухню. – Бережёт тебя твой бог, иль кто.

– Ты из-за этого, что ли? – Олтаржевский нахмурился.

– Да ты совсем дурак!

Мент посмотрел на хозяина воспалёнными алкоголем глазами. В голове Олтаржевского зашумело, как в пьяный вечер в коммуналке. От этого на душе стало гаже.

– Не въехал, что ли, почему я за тобой пришёл? – мент подождал ответа. – За Аню! За жену! Потом себя хотел! Что пялишься? Она ушла. А ты её вернул. Ну? Помнишь?

– Нет, не помнишь! – передразнил Олтаржевский. – Куда вернул?

– Мне! Мне вернул! – мент потерял терпение. – В блокнот чирикнул, и она пришла.

В памяти Олтаржевского смутно проступил пьяный вечер.

– Так что с того? Ты сам хотел!

– Сам. Верно. – Мент подумал. – Может, потому и смазал.

– Я её даже не видел никогда…

Но парень не слушал. Он провёл ладонью по ёжику волос и завёл о своём:

– Я в толк не мог взять, что тебе до нас за дело? Думал, покуражиться хотел, дал знать дружкам! Анюта подсказала. Она ко мне приходит. Покоя ей там нет, пока ты жив! – Он снова заговорил с пьяной злобой: – Вы лезете по головам, будто места вам мало. Будто не сдохнете, как все! Вынюхиваете: кто против вас? И делаете так, что после вас лишь в петлю. А может, с казачком тем счастлива она была б? Да только что он дал бы ей, писарчук? Квартиру? Деньги? Вы так устроили, что у тебя полное корыто, у меня – объедки, а им – шиш!

– У тебя умерла жена?

– А? Да. Ты ж не знаешь, – пьяно покривился, рассказал и злобно засопел:

– Теперь смотри! Мы убивали оба по приказу! А значит, вроде бы не в счёт! Теперь Анюты нет! А мы, сволочи, живём! Не справедливо! Понял?

– Нет, не понял!

– Ты не помочь тогда хотел! Божком стать захотел! Вот почему её вернул! А не потому, что пожалел меня с Анютой!

– Да как вернул?

– Тебе видней! Иначе Аня б не ходила! С тем!

– С кем?

Парень заглянул в зрачки и прошептал злорадно:

– С тем, кто там! – Он ткнул, не глядя, пальцем в стену. – Когда он с ней пришёл, тогда я и допёр – подаренного счастья не бывает! Он цену взял – её забрал с собой.

– Откуда знаешь то, что он? – голос Олтаржевского осип.

– Анюта рассказала!

Олтаржевский побледнел. Он хотел расспросить, что видел парень, но тот охмелел.

– Где лысый? – огляделся.

Олтаржевский отрицательно боднул:

– Иди!

Участковый выцелил хозяина, прищурил глаз.

– Ты вроде не дурак! Раз среди них прижился. Только малахольный! Нельзя таким, как ты, командовать людьми. Хотя… всё-то ты знаешь! Совесть каблуком прижал, как червя. Вот она и бьется. Ты что же, думаешь, меня отпустят? – он потрогал ссадину на щеке. – Скажи, нет слаще, чем издеваться над тем, кто не ответит тем же. А? Ты зна-а-аешь! – погрозил он пальцем. – Я это понял, когда притворился, что простил её. Пошли!

Он тяжело поднялся, опираясь о колени.

– На меня работать будешь? – спросил Олтаржевский. – Поквитаешься за всё. Настанет время – и со мной.

Участковый недоверчиво уставился на собеседника.

– А-а-а! – сообразил и пьяно ухмыльнулся. – Тошно? Нет уж. Своё ты сам меси!

Забрав троих с площадки, гуськом спустились вниз.

У машины Олтаржевский приказал «этого не трогать». Участковому сказал:

– За мной не шляйся. За жену прости. Денег тебе дадут, – и вернулся в подъезд.

На морозе хмель выветрился. Осталась лишь досада.

24

На обувной полке в прихожей стояли ботинки сына. Олтаржевский вспомнил: охранник предупредил, что Саша в квартире. Спит. Стягивая свитер, Вячеслав Андреевич заковылял через анфиладу комнат. Ему хотелось скорее помыться и залезть в постель.

Сын в футболке и джинсах скрючился на кожаном диване в гостевой.

– Привет! Ты давно здесь? – спросил отец.

Саша привстал на локте и поддельно сонно потянулся:

– Привет! Нет. Как слетал?

– Нормально.

Парень опустил ноги на пол. Чуб сполз ему на глаза.

– Где прятался?

– На балконе. Потом услышал голоса. Твои меня видели.

– Разговор слышал?

– Ну, так. А кто это?

– Знакомый. Если останешься – предупреди мать. Еда в холодильнике.

Олтаржевский стянул носки и пошёл из комнаты.

– Пап! – позвал Саша. – То, что написано в папке, – правда?

– Не знаю, – не останавливаясь, ответил Вячеслав Андреевич.

– Не хочешь поговорить? Ты с этим мужиком час тёр.

Отец с носками в руке плюхнулся в кресло и с наслаждением вытянул босые ноги.

– Ведь дед Иван не сумасшедший, правда? Я в Википедии о всех, о ком он писал, проверил. Он такое знает, что… что никто не знает.

– Возможно.

– Раз не веришь в то, что он написал, отдай тетрадь мне!

– А что ты будешь с ней делать? – устало спросил Олтаржевский.

– Во всяком случае, не мороженое заказывать. Ты бы что делал?

– Выкинул бы её и жил.

– Ты так говоришь, потому что у тебя всё есть. Я видел твою запись на даче у деда.

Вячеслав Андреевич тяжело вздохнул.

– Послушай, Сань. Что б ты ни записал, всё будет так, как надо, но не обязательно так, как мы хотим! Хочешь прожить тихо – проживёшь! Хочешь что-то сделать – делай! Совпадения происходят либо в нашу пользу, либо нет. Для одних – это стечение обстоятельств, для других – чудо. Называй, как хочешь!

Парень упёрся руками в диван, оттопырив костлявые плечи.

– Выходит, всё, что там написано, – неправда?

– Что-то – правда. Что-то – нет. Дед эмигрировал в себя и больше мечтал, чем жил.

– Получается, тебе просто везёт?

– Наверное.

– А Вячеславу Константиновичу тоже везло?

– Он гений, что бы ни писал дед Иван. Я лишь пользуюсь его именем.

– Наверное, противно делать то, что не нравится?

– Противно. Но это лучше, чем вообще ничего не делать.

– Раньше ты жил, как хотел. Говорил, что думал.

– Раньше от моего выбора ничего не зависело.

– А теперь ты считаешь, что делаешь что-то важное?

– Сань, я понимаю, что ты хочешь сказать! Ты хочешь сказать, как наш дед, что они строили великую страну, а после нас ничего не останется. Только ведь после них нет даже страны! Поэтому постарайся сначала стать счастливым сам. Чтобы с тобой были счастливы те, кто рядом. Остальные о себе позаботятся. Поверь, у них получится не хуже!

– Это философия для простых! Ты бы мог сделать не меньше прадеда!

– Для этого нужен талант – чудо посильнее тетради. Чем грезить про великие дела, помог бы Ключникову! Он с тобой не станет спорить!

– Ты изменился. Позверел. Деда затыкаешь. Дашку до слёз довёл. У неё даже седой волос вылез после твоей стычки с её мамашкой…

Что-то внутри Олтаржевского лопнуло и зазвенело.

– Ты чего? – насторожился Саша, заметив, как побледнел отец.

– Тяжёлый перелёт, – Вячеслав Андреевич сел на подлокотник кресла.

– Ну, волос! У меня вылезло их два. Я выдрал. Дать что-нибудь? Где аптечка?

– Не надо! – Олтаржевский вышел.

Он включил в ванной воду и долго сидел без мыслей на полу.

Затем проковылял в спальню и, не раздеваясь, заполз под одеяло.

Он думал о детях и о зле, которое захватило его. Вспомнил аварию и покушение. Странная мысль пришла Олтаржевскому. От неожиданности он сел в постели.

Он дважды за три дня чуть не погиб! Потому что пошёл наперекор! «Чушь! Нервы! За три дня многое стряслось!» Олтаржевский снова лёг. Закрыл глаза. Но был уверен – это предупреждение. Сон, тяжёлый, как могильная плита, накрыл его.

Часть четвёртая
Исполнение желаний

1

Машина проехала по Ильинке, миновала Красную площадь и въехала в Спасские ворота. Руководитель Администрации отвернулся к окну. Постовой козырнул машине.

Олтаржевский полагал: будет долгая проверка. Но под кирпичным сводом машина лишь замедлила ход и остановилась в проезде между двумя зданиями. Они вышли возле большого жёлтого дома с круглым куполом. «Сенатский дворец!» – не сразу вспомнил Олтаржевский. Он постарался вспомнить, что ещё в Москве, помимо Сената, построил Казаков, но ничего, кроме университета на Моховой и мэрии на Тверской, на память не приходило. Только тут Олтаржевский понял, что волнуется.

Перед назначением его повезли на брифинг-встречу. Как он назвал – на смотрины.

Так же как министр, Олтаржевский оставил пальто в машине. Они вошли в подъезд и через просторный вестибюль прошли к лифту. Министр жестом показал охраннику в костюме, что сопровождать их не нужно.

Они поднялись наверх и пошли по длинному коридору с фотографиями и гравюрами на стенах. Вячеслав Андреевич вспомнил мемуары деда Ивана – казалось, за много лет здесь мало что изменилось. Кроме снимков.

Министр открыл дверь в середине коридора и пригласил Олтаржевского в небольшую комнату, обитую панелями из морёного дуба. В глубине кабинета у рабочего стола с папками и прибором из уральского малахита стоял флаг России и президентский штандарт. Справа у окна за переговорным столом Олтаржевский увидел президента. Он поднялся навстречу, пожал вошедшим руки и жестом пригласил Олтаржевского присесть. Министр сел в стороне, чтобы не мешать.

Лицом и фигурой глава государства показался Олтаржевскому моложе своих лет, хотя они были примерно одного возраста. Он был в костюме, хорошо сидевшем на нём; галстук подобран по цвету. Вячеслав Андреевич подумал, что этому человеку чужды неопределённость и колебания. Но лишь когда решение окончательно принято.

Президент спросил мнение Олтаржевского о Чечне. Олтаржевский рассказал о встрече с учёными и об их согласии помочь.

– А что бы вы сделали, чтобы поддержать отечественную культуру? – негромким голосом спросил президент. Он слегка опёрся о стол ладонями и мягко сжал их в кулаки.

Вячеслав Андреевич не знал, нужно ли отвечать прямо – его ответ здесь вряд ли кого-то интересовал. Тем более что он не считал свою мысль оригинальной. Но он сказал:

– На мой взгляд, следует создать условия, чтобы предприниматели вкладывали в культуру. Своими деньгами они распорядятся лучше, чем чиновники на местах. Для этого в законе нужно прописать выгоды, которые получат люди от благотворительности.

– Вы не верите в бескорыстие меценатов? – улыбнулся президент.

– Верю. Но лучше, чтобы они чувствовали заинтересованность государства. А дальше каждый волен поступать по совести.

Разговаривая, Олтаржевский успел рассмотреть книжные шкафы слева от президента, но, как ни пробовал, не сумел прочитать названия книг за стеклом. Его немного сбивала с мысли привычка главы государства едва заметно притопывать мыском правой туфли, словно он уже знал ответы на свои вопросы и думал о своём.

Позже Олтаржевский обратил внимание, что президент не задал ни одного личного вопроса, будто ему было известно о собеседнике всё.

Затем президент пожелал ему удачи, и Вячеслав Андреевич вышел.

У него осталось ощущение – словно в Кремль пригласили не его, а его фамилию.

2

Карьерный взлёт Олтаржевского объясняли просто. Связи!

Отчасти это было так. В правительстве заметили его акции в защиту Химкинского леса и памятников старины, вспомнили, что он потомок заслуженных людей: его прадед – архитектор, отец – известный журналист, сам он – …опыта маловато, но старался: не бросил опального товарища, не стушевался перед москвичами. Решили попробовать новичка в малом: отдать, так сказать, дань памяти тем, кто много сделал для страны.

Сам же Олтаржевский удачей своё назначение не считал. Если у Гуськова он был почти хозяином предприятия, то теперь он стал одним из многих крючкотворов.

Первым делом он проехал по окрестным областям и убедился, что правильно выбрал работу. Полупустые театры, заколоченные кинотеатры, сельские библиотеки без читателей (в них заходили только школьники и пенсионеры), ветшающие усадьбы, разрушенные храмы. Достаточно было заглянуть в запущенные дворы за фасадом Невского проспекта или проехать по Золотому кольцу и Засечной черте – самые известные культурные «бренды» страны, – чтобы понять масштаб катастрофы. Под слащавые речи чиновников о великой русской культуры и под издевательские насмешки скептиков и тех, кто презирал всё русское, энтузиасты преданно берегли её почти даром. Но могли они мало, и надеяться им было не на кого.

Культура же по убеждению Олтаржевского – это душа народа. Если культуру убить, то останется население. И пока одни варят сталь или запускают ракеты в космос, другие должны сберечь эту душу. Он сделает, что ему по силам.

Но очень скоро Олтаржевский увидел, что возглавил управление, которое ни за что не отвечает. К крупным проектам его не подпускали. Чиновники профильных ведомств ловко справлялись без него. Тогда он стал присматриваться, чтобы решить, как быть.

Олтаржевский поручил заместителям набирать штат. Сам же занимался рутиной: подписывал приказы, циркуляры, запросы, о существовании которых прежде не ведал. Заседал в коллегиях, комитетах и комиссиях, о которых прежде не знал. Открывал выставки, конференции; разбирал предложения, просьбы, жалобы…

Но главное – он знакомился с людьми.

Он не рискнул бы пересказать, что сделал за день, чтобы не уморить скукой тех, кто стал бы его слушать, но вечером едва волочил ноги. А утром всё повторялось.

Олтаржевский так и не привык к кампанейщине, чопорности, «птичьему» языку чиновников. На службе они говорили: «составить разговор» вместо – поговорить; «денежные средства» вместо – деньги; «оптимизация», «инновация», «структуризация». Словарь бессмысленного пустозвонства! Старшие «тыкали» младшим! Младшие пресмыкались перед старшими. Они судили о стране по выдуманным ими докладам. Говорили только то, что от них хотели услышать. Они всего боялись, унижались за места. Ничего не создавая, они лишь брали. На службе они были не хорошие и не плохие. Они были никакие. Чем больше Олтаржевский узнавал их, тем меньше понимал.

В ответ одни его остерегались. Другие – презирали. Гадали, «чья» он «креатура». Плели о нём небылицы: боевые награды за спецзадания; дружит с чеченцами; ездит в Ново-Огарёво (хотя он отродясь там не был). Не обсуждает перестановки, повышения, переводы, прибавки, отпускные, отступные, чужие промахи и проступки. Держится особняком. Ничего не сделав, имеет собственное мнение. Ему приписывали слова, которых он не говорил, поступки, которых не совершал. Известие о покушении на него обрастало слухами. Шептались о его спецохране и лысом чекисте. Его считали хитрецом: культура – самый безопасный и доходный бизнес, здесь деньги не считают, к «теме» лишь нужно подойти с умом. Но в чужие дела он не лез, и к нему привыкли.

Присмотревшись, Олтаржевский, как все в его окружении, под имя и связи брал кредиты, а наёмные люди открывали магазины, торговые центры, рестораны – что прежде казалось невозможным, теперь решалось само собой. Но по наблюдениям Бешева, на себя Олтаржевский почти не тратил. Он интересовался реставрационными управлениями в Москве, встречался с искусствоведами и учёными, хлопотал о фамильном фонде и что-то замышлял. Кроме того, у Олтаржевского появилась странность: он передавал распоряжения через секретаря, а секретарей менял регулярно; избегал родных и знакомых, чаще молчал. К слову, реже общаясь с подопечным, Бешев чувствовал себя лучше: случай на Тверской теперь приписывал простуде, а разговор в машине – взвинченным нервам.

3

Зимой Ключников попросил Олтаржевского о встрече.

Как всегда, в костюме, словно с чужого плеча, костлявый, остроносый, с глазками любопытной галки, историк в машине неприятным скрипучим голосом рассказал, что в архитектуре столицы господствуют пошлость, наглость, хамство, китч. Правительство насаждает в городе «московский стиль» – башенки, рюшечки, балясинки, штампуют дребедень, как на курортах Турции или Египта.

– Придумали Генплан, чтобы ломать и строить свой коммерческий ширпотреб.

Он рассказал, что архитектурному наследию московские власти предъявили кучу исков и требуют оплаты судебных издержек и компенсации за «моральный» ущерб.

Историк извлёк из портфеля папку.

– Это письмо, подписанное учёными и экспертами в архитектуре. Добавьте, если сможете, своих. И покажите наверху. Главному архитектору города. Министру культуры. Тем, кто знал вашего деда. Надо торопиться! Иначе старая Москва исчезнет.

Олтаржевский взял папку.

– Я говорил с ними. Они думают, как вы. Но письмами их не проймешь. Речь о больших деньгах. Тут нужно действовать иначе.

Как обещал, он показал письмо замглавы Администрации Кавалерову. Чиновник симпатизировал Вячеславу Андреевичу. Вместе они как-то летали на выездное заседание правительства и, пока Олтаржевский не освоился в Администрации, Кавалеров давал ему дельные советы.

Лет сорока пяти, кругленький и начинавший лысеть Кавалеров, в тот же день вызвал к себе Олтаржевского и сообщил, что прочитал «записку» и при удобном случае покажет её наверху. Но ждать результата не стоит. Между московской и федеральной властью – паритет. Он устраивает всех.

– Вы не хуже меня знаете, что у нас нет ресурса для противовеса столице. Но я на вашей стороне.

Другого ответа Олтаржевский не ждал.

4

Ольга осталась на острове до конца зимы, чтобы с детьми вернуться в Москву.

В юности она считала, что любовь – это радость, которую судьба дарит избранным. Выйдя замуж, решила, что достаточно уважать человека, чтобы быть с ним счастливой. Тому же, что произошло с ней теперь, она не находила объяснения.

На острове она успокоилась и уже не знала – любит ли она Олтаржевского? Она мучилась без него. Уговаривала себя, что её развращает праздная жизнь; ругала себя похотливой дрянью. Но чем упорнее ругала, тем тяжелее ей было. И теперь, когда она думала о муже, тёмное чувство поднималось в ней против него. Она знала, что несправедлива к Васе. Он, как умел, защищал семью. Но, вынудив её остаться, он вынудил её признать вину. И его прощение было страшнее наказания потому, что он был прав: она предала всех и отравила жизнь себе.

Спасение ей виделось в работе. Наутро после отъезда мужа Ольга попросила Васю переслать ей справочник по редким растениям Сибири – её недописанную книгу: за всё время в Москве она не притрагивалась к рукописи ни разу. Но, правя текст и проверяя ссылки, она то и дело заглядывала в электронную почту – она создала адрес специально для переписки со Славой – и после всякий раз без мыслей смотрела на пустой экран. Она убеждала себя, что ничего хорошего их связь не сулит, пока наконец не призналась себе, что может думать лишь о Славе и её настоящая жизнь в Москве, рядом с ним.

Приезд детей отвлёк Ольгу.

В шезлонгах у бассейна пили красное вино. Вечерние тени вытянулись на восток, и невозможно было представить, что где-то там, за приветливым морем, стужа и метели.

Зять Сергей рассказывал свежие сплетни. Курносый, в очках с толстыми линзами и стриженный под полубокс, он говорил с паузами, скрывая лёгкое заикание, и так, ловко увязывал быт с политикой, что получалось ладно. Василий Степанович всегда хвалил зятя. Ира любила отца и гордилась своим «умницей» Серёжкой.

Сергей рассказывал о ссоре жены мэра Москвы с женой главы «Газпрома» из-за гимназии на Николиной горе. Скучно рассуждал о том, что «президентскую паузу» заполнит Иванов либо преданный Медведев, потому что он спас Путина в Питере, и когда Медведев станет президентом, мэра уберут…

До выборов было далеко. Все «секреты» людям их круга были давно известны, расклады сто раз поменяются, и Ольга еле подавила зевок, когда зять наконец сообщил, что в Кремле перестановки. Некто Олтаржевский занял высокий пост в Администрации Президента. Он чей-то внук и человек Гуськова. Последнее сбивает с толку всех.

Ольга покраснела. Ира принялась внимательно разглядывать бокал.

Мать догадалась – дети видели газету, и зять нечаянно «сболтнул».

– Кстати, в него стреляли! – пьяненько проговорил Сергей.

– Он жив? – спросила Ольга, как могла спокойнее.

– Вроде жив! Стрелял какой-то псих…

– Серёжа, хватит пить! – вдруг рассердилась Ира. – Мам, что с тобой?

– Прохладно. Пойду наверх. Оденусь.

Наверху, промахиваясь мимо нужных кнопок, Ольга набрала номер. Услышала его «да» и отключила телефон. Шепнула: «Больше не могу!» Но выдержала ещё неделю.

По утрам зять повторял языки – он знал их пять или шесть: листал газеты. Ира хозяйствовала. По её мнению, мать делала всё не так. Ольга пропадала у себя (чтобы не мешать детям). Вечером, если они оставались дома, то вытаскивали её «посидеть с ними».

Однажды дочь застала мать перед пустым экраном ноутбука. Встревожилась: «Что-то с отцом»? И Ольгу прорвало. Она сказала, что летит в Европу. Сопровождающие ей не нужны. (Ира надулась – собирались вместе!) По скайпу за полночь предупредила о своём решении мужа – что завернёт в Париж, затем в Милан. Вася с подвыванием зевнул, сказал, что летит в командировку, поэтому прекрасно, что она задержится в пути.

В такси и в аэропорту Ольга прикидывала, где остановиться в Париже, когда отправиться в Милан… и лишь у касс, краснея, взяла билет в Москву!

В Шереметьево шёл снег. Ольга устала. Возбуждение улеглось. Таксист, было, повёз её домой, но Ольга вдруг «передумала». И только тут сообразила, что не знает, где искать Славу: в его особняке за городом или в квартире на Тверской? В придачу в телефоне разрядилась батарея, номер Славы она не помнила и позвонить ему не могла. Решила: «Если не застану, тогда в аэропорт!»

Лишь перед запертой калиткой из кованого чугуна огромного дома Ольга очнулась и едва не рассмеялась: денег нет (кредитка в диковатой России бесполезна), ночью, одна, неведомо где! Таксист с сомнением помял невиданную евробумажку и не стал ждать взбалмошную дамочку в летних джинсах и пуховике.

А дальше вовсе получилось глупо.

Тётка за пятьдесят в волчьем полушубке выгружала из машины сумки. Спросила:

– От Андрея? Вход для прислуги с чёрного крыльца. На-ка! – и сунула пакеты.

Ольга не знала ни Андрея, ни тётку, но решила, что из дома вызовет такси.

На кухне за столом тётка – «можно просто Люба» – переспросила:

– Из учителей? М-угу! Теперь послушай, милая, меня! Учительнице на твои перчатки с сумкой год работать. Я вспомнила тебя! Ты с мужем здесь была! Ещё… у тех господ! Рассказывай, только не ври, чего тут надо? – спросила по-простому. Как своя.

И Ольга рассказала. Люба попивала чай, посверкивая перстнем. Кивала: из обесцвеченного шиньона красовался канзаши. Поверила или нет, но проговорила:

– Поступим так. Я доложу. Мол, новенькая. Дальше – разберётесь.

Где-то громыхнули двери. Послышались глухие голоса. Ольга встрепенулась – бежать! Немедленно! Но в закуток за шкаф уже заглядывала Люба.

Затем шли через анфиладу комнат. В голове стучало: «Уйти еще не поздно!»

Слава дремал в кресле у зажжённого камина. В лакированных туфлях. Чужой и родной! На шорох приосанился. Жестом пригласил… и в тот же миг порывисто вскочил.

Ольга зажмурилась от сладкой боли. Шепнула:

– Я испугалась, когда мне сказали! – и: – Он не знает, что я здесь.

…Когда, опустошённые, они проснулись, за окном серел зимний день. На полу валялась одежда, как трофеи разгромленной армии. Тревога в душе Ольги улеглась, словно тот неведомый, кто мучил её, угомонился. Она обречённо подумала: «Теперь всё равно!» – и поняла, что не вернётся домой! Потому что жить по-прежнему не сможет! Вся её безупречная, как на витрине, жизнь оказалась обманом. Но, пресытившись, ужаснулась.

Заспанный Олтаржевский улыбнулся ей, и она почувствовала себя так, будто предала не только мужа и дочь, но и его, и скорее спряталась от себя у Славы на груди. Пугливо подумала: впереди день. Они решат! Лишь бы сейчас не думать!

За завтраком, в мягком халате и в тапках, с мокрыми после душа волосами, она положила пятки на его колени. Он тоже в халате жевал, поглядывая на неё, будто всё ещё не верил, что она здесь. Ольге хотелось покапризничать, попенять ему на то, что не писал, что удивился её приезду (значит, не ждал?), что рассматривает её во все глаза, то есть не вспоминал, – с ним даже капризничать было наслаждение! Но, дурачась, она боялась обернуться, словно за спиной стояли все, кто остался по ту сторону её жизни.

– Слав, помнишь, ты хотел уехать? – спросила осторожно, ковыряя вилкой.

– Помню! – И помедлив: – Ты к нему вернёшься?

– Нет! – и тут же испугалась своих слов.

Олтаржевский не заметил её страха. Обошёл стол и скрестил на её груди руки.

Ольга взяла его ладонь и прижалась к ней щекой. Ей стало легче.

– Я передам дела, и мы уедем.

– Тебя так просто не отпустят. Ты очень многих подведёшь.

– Ты для меня рискнула бóльшим!

Вчера он для себя решил: ему не хватало её поступка, чтобы изменить свою судьбу.

– Мне надо с ним поговорить. И – с Ирой.

Тень пробежала по лицу Олтаржевского. Он сел на место и спросил:

– Ты подождёшь его в Москве?

– Удобней там. Чтоб он не знал. Хотя, – хватилась, – я ему сама сказала! – Она уткнулась в кулаки. – Слав, я не знаю! Ничего не знаю! – Помолчала. – А ради… этого не стоило так далеко лететь?

Олтаржевский принялся за завтрак. Она салфеткой промокнула нос и веки.

– Прости! Пройдёт! Ведь это будет только завтра! Верно?

Он утвердительно кивнул.

– Когда твой самолёт?

Потом поговорили о его работе. Она расспрашивала. Он отвечал.

Но чтобы они теперь ни делали – шутили или смеялись, дурачились или прогуливались в лесу, – Ольгу не покидало чувство, что Слава уже всё знает. Поэтому когда он прошептал: «Я буду ждать, сколько ты скажешь»! – она едва не разрыдалась.

Наутро её знобило. Слава уговаривал её остаться. Но ей надо было «поговорить».

Он на такси отвез её в Шереметьево.

У входа в терминал Ольга положила руки ему на грудь. Тяжесть, как все недели без него, снова сдавила сердце. Он прижался губами к её ладони, и они долго стояли.

Потом она махнула на прощание и ушла.

На следующее утро на Тенерифе Ольга вернулась совсем больная.

– Замуж не взяли? – съехидничала дочь, оскорблённая за отца, но, увидев мать, испугалась: – Что с тобой? Папа звонил. Он знает, что ты была в Москве.

– Хорошо, – равнодушно отозвалась Ольга с лестницы.

– Мы завтра улетаем. Ты с нами?

– Нет.

Ольга бросила на пол пузатую сумку. Не раздеваясь, залезла под одеяло и потеряла сознание. Когда она очнулась, то с ужасом вспомнила минувшую неделю. Она хотела позвонить Славе. Телефона под рукой не оказалось. Лишь склянки с лекарствами на столе.

Из полузабытья она припомнила врачей, короткое объясненье с Ирой: «Если ты не решила, не наказывай папу!» И не нашла сил сопротивляться. Она ещё не знала, сильно ли заболела, но была уверена: болезнь – это кара за предательство. Она спряталась под одеяло от чёрной тоски, которая – Ольга это тоже знала – теперь надолго останется с ней.

Олтаржевский ждал звонка Ольги. Затем позвонил сам.

Её дочь сухо сообщила, что «мама очень больна», и попросила «больше не тревожить их». Он спросил, что с Ольгой. Но Ира уже отключила связь.

Вячеслав Андреевич заказал билет в Мадрид, сложил вещи в дорожную сумку, когда от Ольги пришло сообщение: «Надо подождать! ЯНМБТ!»

Олтаржевский опустился на постель – измятые простыни, казалось, ещё хранили тепло её тела, – и долго сидел без мыслей. Теперь, когда её не было рядом, он снова почувствовал, как сильно любит эту женщину.

К вечеру Олтаржевский успокоился. Он не знал всех обстоятельств, но был уверен – Ольга не вернётся. Решил, так будет лучше – его любовь убьёт её, как убивает всех неведомая сила в нём, кто оказывается на её пути.

Когда Олтаржевский появился на работе, и прежде немногословный, теперь он стал замкнут и нелюдим.