Текст книги "Книга желаний"

Как рассказал господин Ганс, многих венцев от голодной смерти спасали пособия. Особенно имперских чиновников. Им приходилось хуже всех: профессии нет, военные облигации «сгорели», сбережения съела инфляция. В городе свирепствовала испанка. По ночам грузовики отвозили тела на центральное кладбище.

Нижняя Австрия подчиняться социалистам отказалась. Хотя жилось там, со слов господина Ганса, хуже, чем в Вене.

Я съездил на Хелингстадтен штрассе, где намечалось строительство первого дома «Карл-Маркс-Хоф», о котором говорил господин Ганс. Но ничего не нашёл, кроме расчищенных под стройку пустырей размерами с футбольные поля…

—

…В Сербии я прожил до осени.

Венгерские пограничники в поезде долго и недоверчиво изучали наши паспорта, очевидно, так же, как господин Ганс, не понимая, зачем мы едем в Сербию, а не из неё.

За окном вагона там и тут попадались разбитые полустанки и разрушенные дома. В Сербии среди цветущих садов разруха сначала угнетала больше, чем в промышленной Европе, но великолепие южной природы все-таки скрашивало вопиющую послевоенную нищету страны.

Люди одевались опрятно, но бедно – это лишь дополняло безрадостную картину упадка. Общего для послевоенной Европы. В двух Балканских и мировой войне погибла треть сербов. Тем не менее страна охотно приютила русских беженцев.

Когда мы приехали, в Королевстве уже обжились тысячи русских военнопленных и солдат с Галицкого и Солоникского фронтов. Тысячи полторы беженцев приехали к концу ноября первого года Гражданской войны с первой «французской» эвакуацией из Одессы: военные эшелоны привезли людей из черноморских портов и лагерей в Турции, Греции, Египте и Мальте. Вслед за тем в марте второй поток «англо-французской» эвакуации всё из той же Одессы и Новороссийска принёс в страну еще тысяч восемь деникинских добровольцев. Поезда везли их из Софии и Салоник. Многие беженцы отправлялись дальше во Францию и Бельгию – там требовались рабочие руки. В стране оставались семьи офицеров, чиновники, вдовы, сироты, военные инвалиды и несколько учебных заведений, которым нечего было делать в Центральной Европе. Эмигрантов держали в карантине, затем селили в казематах, крепостях, лазаретах, казармах, в железнодорожных ангарах и деревянных бараках для военнопленных. В Белграде и пригородах осело тысяч десять русских эмигрантов. Тогда власти стали распределять беженцев в другие города. Но люди все равно ехали в столицу, где было легче найти работу, можно было учиться в университете, получить пособие. Какая-никакая, тут кипела столичная жизнь…

—

…В первый день мы расспросили местных и, оставив поручика с багажом на вокзале, на извозчике отправились с Сергеем в Старый дворец свергнутых королей Обреновичей. Потом поехали в центр города в канцелярию принца Александра.

Впрочем, через столько лет я могу что-то напутать. Позже мне говорили, что принц не любил старый дворец и не бывал в нём. Поэтому Краснов, придворный архитектор Романовых, построил для Александра и его семьи новую резиденцию в пригороде Белграда – Дедина. Мы ездили туда с Сергеем по делам службы брата. Но недавно в разговоре о Сергее Слава на мою реплику заметил, что в Дедине в тот раз я вряд ли мог поехать. Краснов построил дворец, когда я уже покинул страну.

Как бы то ни было, запомнилась пыльная дорога. За ивами серебрилась Сава – в Белграде она впадает в Дунай. Затем запестрели усадьбы и сады. Впереди высилась гора Авала и темнел лес Топчидер. Возница с кнутом в сапоге и со взмокшей на спине рубашкой, сгорбившись, правил рыжей мохнатой лошадью с мокрыми боками.

Мы устали с дороги и маялись от жары в костюмах. Но впервые за долгое время чувствовали умиротворение – поручение почти выполнено, мы в безопасности.

В комнате с парадным портретом старого короля Петра подтянутый полковник с аккуратными усиками, усадив нас на чёрный диван, внимательно выслушал.

Полковник просмотрел наши бумаги и сообщил, что принца нет в Белграде. Александр выехал в румынский Пелеш к будущему тестю, королю Фердинанду, и к своей невесте, принцессе Марии Гогенцоллерн-Зигмариенг. Полковник посоветовал нам обратиться в канцелярию Святого Архиерейского Синода Русской православной церкви за границей в Сремски Карловцы. К первоиерарху Антонию Храповицкому. В Синоде свяжутся с канцелярией принца и решат, как поступить с реликвиями. При Дворе наследника царила та же канцелярщина, что и во всех госучреждениях мира.

Полковник вежливо поинтересовался, где мы остановились, и порекомендовал нам гостиницу. Сергей попросил у него транспорт, чтобы перевезти ящик с ценностями. Чиновник обещал помочь.

Назавтра Сергей и Лежнев отправились в Воеводино на машине, присланной полковником, а мне поручили поиск съемной квартиры.

Земляки, коих я встречал там и тут, советовали остановиться в Сремски Карловцах. Далековато от столицы. Но это хлеборобная область. Жизнь там дешевле и сытней.

Сергей и Лежнев вернулись на следующий день. Мы посоветовались и решили дожидаться в Карловцах возвращения принца, ибо, как с усмешкой заметил Сергей, в Сербии уже десятка три русских генералов и сотня полковников, и даже с рекомендательными письмами от императорской семьи поступить на службу при Дворе вряд ли удастся. Поэтому надо самим как-то устраиваться.

Мы отправились в распределительный пункт Русско-Югославского комитета. Власти организовали его на окраине Белграда в трамвайном депо. Эмигранты между собой почему-то называли это место «Поле чудес».

Нас зарегистрировали и по нашей просьбе перенаправили в филиал в Карловцы.

К вечеру следующего дня мы поселились в двух комнатах дома с виноградником и садом. Поселились втроём. Для экономии. Нашего хозяина, улыбчивого старика серба, звали Кола. Его жену – Рада. Их дети давно выросли и жили своими семьями…

—

…Наша одиссея закончилась. Настало время подумать о том, как быть дальше.

По слухам, на Юге России гражданская война близилась к завершению, и, судя по всему, скоро сюда хлынет новая и самая мощная волна эмигрантов. Вслед за тем последние ворота в Россию через Крым для всех нас захлопнутся навсегда.

Мы оказались на чужбине, но в безопасности. Пусть в бедной, но дружественной стране, среди людей, близких нам по духу и образу мысли. Наши же родные всё еще оставались там и выбраться из России самостоятельно не могли.

Я намеренно не поднимаю крышку балканского котла, в котором кипело и, думаю, еще долго будет кипеть столько противоречий, накопившихся за столетия, что многие поколения южных славян не раз хлебнут из него. Сербы, хорваты, словенцы, славонцы, черногорцы, босняки, албанцы, македонцы, русины, венгры, болгары, итальянцы, цыгане существовали бок о бок на небольшом пространстве. Здесь пересекались интересы католического, православного и исламского миров, и каждый народ имел свою сложную историю и национальные амбиции. Контраст между нищим турецким югом и богатым австрийским севером также не вносил гармонию в их взаимоотношения.

Между собой эти народы считались равными, и никто из них не находился в положении «младшего брата», как сербы по отношению к русским, но уживаться вместе никак не хотели. Поэтому я не питал никаких иллюзий относительно нашего пребывания здесь – если бы не историческая необходимость, то рано или поздно сербы отблагодарили бы большого и сильного русского брата, как это сделали православные болгары и румыны – лишь только внешняя угроза ослабла и в брате отпала необходимость, они переметнулись на сторону противника. В сербах тлела та же ущемленная гордость и затаенная зависть малого народа к сильной и удачливой нации, как у их соседей. Мы же, беженцы, перестали быть частью этой сильной нации, а стали её изгоями. Поэтому рано или поздно из желанных гостей мы стали бы обузой.

Принцу Александру Карагеоргиевичу каким-то чудом удалось объединить все эти народы в королевство. Крестник российского императора Александра и названный сын императора Николая, он получил блестящее образование в Петербурге, где у него до переворота было много друзей. Александра любили в народе как талантливого полководца и политика. Принц не забыл, чем Сербия обязана России. В своё время под угрозой выхода из войны Николай вынудил французов и итальянцев эвакуировать из Албании остатки разбитой сербской армии. Александр отплатил русским добром. Поэтому, невзирая на мой скептицизм, единственной страной, где мы могли отдышаться, прежде чем решить, что делать дальше, оставалась Сербия. И я во что бы то ни стало решил перевезти семью именно сюда.

Лежнев сообщил, что поедет со мной. Сергей советовал не спешить. Он резонно заметил, что назад мы можем не вернуться, но другого выхода, кроме как ехать, не видел.

Мы выяснили, что пароходы в Крым ходят из Турции и из греческих Салоник – от нас удобнее возвращаться через Грецию.

На дорогу требовались деньги. Всех денег, что у нас троих осталось, едва хватило бы одному. Сергей предложил подождать – он надеялся поступить на службу если не при Дворе, то в Воеводино. Многих кадровых офицеров и казаков охотно принимали охранять Венгерскую и Румынскую границы. Сергей рассчитывал взять содержание вперёд за несколько месяцев или, в крайнем случае, одолжить для нас денег. Но одалживать можно, если знаешь, что отдашь. Оставалось ждать…

—

…К нашему приезду в Воеводино – это бывшая Австро-Венгерская провинция на севере страны между Дунаем, Савой и Тисой – русских было много. Здесь открылось десятка два учебных заведений, дома престарелых, дома военных инвалидов и приюты для сирот. Работали столовые, библиотеки и много чего еще. Театральные, литературные, музыкальные общества устраивали вечера. Пели хоры. Печатались газеты. Издавались книги. Филиалы эмигрантских организаций и политических партий суетились так же активно, как некогда в России.

Особенно много русских осело в городке Нови Сад недалеко от нас и на севере, на границе с Румынией, в районе Баната – жильё и квартиры там были дешевле.

Мы с Сергеем пестовали несбыточную мечту – перетащить сюда наших «красных архитекторов», как мы в шутку называли братьев. В новосадском Управлении строительными работами архитектурой заправляли русские инженеры Паризо де ла Валет и Шретер – им заказали спроектировать виллу Джукичей и несколько домов.

Маленький русский мир ждал падения большевизма и скорого возвращения домой. Но известия с фронта оставляли мало надежды. Нужно было обживаться здесь либо ехать в Европу. Работу там найти сложнее, но за неё больше платили.

Вообще же в Сербии для эмигрантов существовали такие правила. Если колония русских насчитывала двадцать пять человек, то избирались председатель и правление. Правление регистрировало новичков, распределяло месячные пособия, выдавало документы и занималось прочей канцелярщиной, взаимодействуя с местными властями. Осуществляло, так сказать, самоуправление. Понятно, что тощая казна страны не справилась бы с тысячами нахлебников и помощь рано или поздно уменьшили бы. Поэтому все искали работу.

Лучше всех приспособились люди, привычные к любому труду. Одни нанимались в местную администрацию, устраивались бухгалтерами, счетоводами, почтовыми, железнодорожными, налоговыми служащими. Другие работали в окрестных деревнях врачами, ветеринарами, агрономами, учителями, коих прежде тут отроду не видали. Без подданства русских нанимали лишь временно, как это называлось – «чиновниками по контракту», и, соответственно, платили им мизерное, в сравнении с местными, жалованье.

Военные лётчики уезжали в Нови Сад, в авиационный центр. Они там были нарасхват. Священники ехали во Фрушку Гору, где было десятка полтора монастырей.

Насколько помню, русские дворяне здесь не женились и не выходили замуж за местных. Во всяком случае, нам о таких случаях не рассказывали.

Зато женились казаки! На словачках, русинках, немках, венгерках. Детей крестили в православие. Казаков тут было полно. С Дона, Кубани, Терека, из Астрахани и с Урала. Они пришли с армией Деникина. Подчинялись лишь своим атаманам. Жили «станицами».

Среди них были монархисты – те не чурались русских. «Федералисты», напротив, относились к русским враждебно, но с ними сотрудничали. Националисты же считали себя особой народностью и все же частью русской культуры. Были еще «вольные казаки», мечтавшие создать государство «Казакию», и казаки-социалисты, по-моему, из бывшей голытьбы, не понятно зачем покинувшие Советы.

Казакам не на что было купить землю, чтобы заняться привычным землепашеством, а гордость и жизнь в «кругу» не позволяла батрачить. В деревнях и на хуторах они сколачивали артели-задруги и пекли хлеб, готовили кефир и сыр. Те, кто проворнее, устраивались инструкторами верховой езды. Грамотные – становились писарями, землемерами, бухгалтерами.

Было тут и несколько сот калмыков. Их причислили к министерству строительства и направили в хорватский город Сень строить дороги и на суконный завод.

К югу от Белграда среди лесистых гор жили почти исключительно православные сербы. Во время войны их там погибло особенно много. Они выращивали скот, яблоки и виноград. Работали на шахтах. Туда на строительство дорог свозили преимущественно одиноких русских мужчин: офицеров, солдат, казаков. Жили они в рабочих колониях в окрестных деревнях или прямо на стройках в палатках и бараках, сколоченных собственными руками. Закончив строить в одном месте, ехали дальше – без семьи и без будущего. Более или менее складывалась жизнь у военных инженеров.

В Косово и Метиохию (их еще называли Старой Сербией) отправляли русских горных инженеров, электриков, геодезистов, механиков и медиков. В горах Метиохии открыли залежи угля, цветных и редких металлов. Но работать на рудниках было некому! Косово считали самой отсталой областью страны. На плодородных пастбищах и среди густых лесов крестьяне издревле лишь пасли скот. Неграмотность – поголовная. Жить там было невозможно – о зверствах спускавшихся с албанских гор арнаутов слагали легенды. Отправлялись туда эмигранты от полной безнадёжности.

Незадолго до моего возвращения в Россию мы с Сергеем проезжали те глухие места. По делам службы брата отправились в монастырь Рождества Пресвятой Богородицы в Цетине – исторической столице Зетской области. В городе в сотню домов посреди горной седловины жили человек пятьсот. Электричество и канализация отсутствовали…

—

…В Карловцах, где мы поселились, осело человек двести русских офицеров, священников, интеллигенции – в основном преподаватели семинарии и гимназии. Излюбленным местом отдыха русских в городке стал Дунай: купание, рыбная ловля, прогулки на лодках. Из Нови Сада сюда съезжались поохотиться на уток и бекасов те русские, у кого еще остались деньги.

В первый день мы с Сергеем и Лежневым отъедались в русской столовой – перцовку закусывали норвежской селёдкой из бочки и маринованными грибами. В лавке купили паюсную икру, гречку, которую не видели сто лет, и чай московской фирмы «Братья И. и С. Поповы».

Известие о нашем «подвиге» неожиданно сделало нас популярными. В городке, не избалованном событиями, все наперебой стали приглашать нас к себе послушать нашу одиссею, и в первую очередь историю о встрече с императорской семьей в Дании.

Мы побывали в разных домах. В глаза бросалось нежелание соотечественников устраиваться здесь прочно. Удивляло их пренебрежение бытом. Многие любили подчеркнуть своё дворянское происхождение. В маленьком городе, где дворян было больше, чем местных, это выглядело нелепо.

Сербы упрекали русских женщин в лени, в чрезмерном внимании к нарядам (наши дамы летом предпочитали ходить в белом, что в Сербии не принято), а их мужей – за ведение домашнего хозяйства (в Сербии домом занимались женщины). Офицеры щеголяли в форме до тех пор, пока она не превращалась в лохмотья.

Местных возмущало, что русские основали собственную приходскую церковь. Удивляли сербов и длительные церковные службы, особенно всенощные бдения по субботам. Правда, потом они привыкли и даже восхищались пением, а перед воскресной литургией справлялись у знакомых, в каком храме будет петь русский хор, и шли туда.

У сербов не принято покупать цветы, отправляясь в гости. Наши привнесли это новшество. В гости ходили запросто, без приглашения. И это тоже было для сербов необычно. Но русские ходили в гости не просто так, а чтобы узнать новости, познакомиться с нужными людьми, отвести душу – поспорить.

Членство в благотворительных комитетах, в правлении русского церковного прихода, в офицерских, монархических, культурных и иных кружках создавало иллюзию прежней жизни. Соотечественники устраивали балы, концерты, любительские спектакли, отмечали юбилеи, принимали гостей и заезжих знаменитостей, читали русские газеты, чтобы забыть своё положение беженцев. Многие привезли вещи в дорожных кованых сундуках, да так и не распаковывали их – верили: «сидеть на чемоданах» значит скоро вернуться домой. Они привезли с собой семейные или венчальные иконы в окладах, киоты. На стенах развешивали фотографии царской семьи, фотографии любимых писателей, своих близких. Вместо рамок обклеивали их полосками чёрной бумаги. Квартиры русских были переполнены вещами, ларчиками, безделушками. Мужчины сами делали мебель, по возможности похожую на ту, которой были обставлены их дома в России. Женщины шили и вязали на продажу, мастерили детские игрушки, кукол в национальных костюмах, абажуры для настольных ламп. Обедневшие русские дамы за гроши давали местным уроки французского.

В определенные дни у русских было принято ходить друг к другу играть в карты, лото, шашки и шахматы. Книги из личных библиотек читать давали неохотно, берегли и заново переплетали их. Я брал книги в общественной библиотеке. Там мне попалась подшивка газет с очерками Троцкого об ужасах Балканской войны. Неприятно поразило напоминание о Советской России здесь. Но статьи дочитал. Они мне понравились.

Все эти осколки прежней жизни лишь бередили память и сердце…

—

…На пике нашей популярности нас пригласили в Нови Сад в особняк офицерского дома на набережной Дуная. В нашу честь устроили вечер.

Нам аплодировали. Говорили много тёплых слов о вере, долге и неминуемой победе – с дрожью в голосе и со слезами на глазах. Некая дама в лиловом платье и в длинных вечерних перчатках всякий раз улыбалась, когда мы встречались взглядами.

А я, глядя на лица чужих мне и таких же несчастных, как мы, людей, вдруг испугался, что никогда не увижу ни Алю, ни Наташу, ни братьев, ни Москву!

Сейчас я подумал: зачем я так щедро разбрасываю на этих страницах то, что дорого лишь мне и Але? Ведь всё, что я пишу, пишу ей! Моё бесконечное путешествие – это длинное признание жене в любви, о которой она и так знает.

Что необычного я могу рассказать о нашей с Алей жизни? Что мы не ссорились? Ссорились! Что мы не злились друг на друга? Злились! Но это такие пустяки по сравнению с тем, что выпало позже!

Жора, как мальчишка, весело ткнул пальцем меня в бок в церкви, когда мы шли с Алей к венцу, и рассмешил меня – Аля сделала нам страшные глаза и сама едва не рассмеялась. Помню день, когда Слава бережно передал мне какой-то свёрток, из маленького одеяльца и лент, а я не мог понять, чего он хочет и где моя дочь. Сверток вроде бы был совсем не тяжелый, но мне сразу свело руки и шею, а маленький Димка всё норовил заглянуть в лицо ребенка. Сибирская экспедиция, ибо я не знал, что делать со своей жизнью, и Аля с каменным лицом, сказав всё уже о моём отказе от места в гимназии, молча собирает меня в дорогу. Мама, расстроенная моим легкомыслием, вообще не пришла провожать меня на вокзал – и больше я её не видел, не успел…

Война как избавление, как повод сбежать от себя! Но бежал-то, выходит, я от них!

Пока я выслушивал комплименты, улыбался… забыв об Але хотя бы на миг! – она умирала от тифа, одна! За эту секунду, что позволил себе забыть, не думать, за годы «борьбы», которые сейчас променял бы на минуточку с ней, я не прощу себя никогда! Многих из однополчан давно уже нет в живых, а через полвека ужасы, муки, страдания целого поколения станут так же безразличны нашим потомкам, как какая-нибудь французская революция – нынешним французам. Когда наконец понимаешь, что есть только твоя жизнь и жизнь родных, и в этом для маленького, смертного человека весь смысл существования, его главная идея, и ничего другого быть не может и не должно быть! – выясняется, что исправить ничего нельзя!

Уж сколько всего было, а я до сих пор вижу глаза моей Али в последний миг. Глаза, которые видеть не мог, и мучаюсь от мысли, что до последней секунды она ждала меня.

Летом нас вызвали в канцелярию Синода. Пошёл лишь Сергей. Реликвию передали Двору. Сергея представили принцу. В признательность за службу Александр предложил брату место офицера по особым поручениям. Затем брат достал для нас деньги, и мы с Лежневым отправились в Салоники.

В Греции мы ждали до осени. Наконец, пароход «Херсон» привёз с острова Лемнос раненых казаков и тут же развернулся в Крым. Говорили, красные вот-вот прорвут фронт. (Впрочем, об этом говорили весь год!) Пароходы «Владимир», «Тамбов», «№ 206» и еще полдюжины кораблей направлялись за армией Врангеля.

Зимней гражданской одежды у нас с Лежневым не было, и мы надели шинели.

На корабле с офицерами команды постоянно жили их семьи, а дети офицеров ходили в некое подобие школы, где им преподавали их матери. Издержки войны…

—

Мусса! Он показался мне странным еще в порту! Худощавый, в длинном татарском пальто, напоминавшем халат. Он стоял на ялтинском молу, заложив руки за спину, чуть в стороне от толпы, дожидавшейся посадки на пароход: многие, чувствуя приближение развязки, уезжали в Константинополь, оккупированный союзниками.

По каким-то военным правилам корабль не мог сразу пришвартоваться к пирсу. Поэтому матросы отвезли нас к берегу на баркасе. И если бы не я, а Лежнев ступил на берег первым, скорее всего, Мусса заговорил бы с ним, а не со мной.

Наше появление в Крыму накануне эвакуации было равносильно самоубийству. Дальше мы рассчитывали ехать в Севастополь. А оттуда – поездом на «континент».

Лишь на полуострове, вне убаюкивающих пасторалей сербской жизни, мы очнулись от грёз: выбраться из Крыма в Советскую Россию было невозможно! На «континенте» воевали вдоль железных дорог. Здесь же армии разделял узкий перешеек. А вокруг море.

Был еще один путь – через гнилой Сиваш. Говорили, что при сильных юго-западных ветрах уровень воды в лимане опускался до полутора метров, и местами обнажались илистые мели. Но без проводника пройти по болоту, минуя смертельно опасные водяные колодцы, было невозможно. К тому же берег охраняли и с одной, и с другой стороны. Нас расстреляли бы как дезертиров свои либо как перебежчиков – махновцы.

Парадоксально, но выбраться из Крыма мы могли только после поражения белой армии. Вернуться же в Сербию через полуостров мы уже не смогли бы. Ни меня, ни Лежнева геройская смерть на фронте не устраивала – на корабле Игорь сказал: «Своё я отвоевал!» К красным в лапы мы тоже не собирались. А случись погибнуть, постарались бы захватить с собой хотя бы по одному «попутчику».

Впрочем, таких, как мы, готовых на всё, здесь было полно.

Мусса сообщил, что все гостиницы и пансионаты в городе заняты, и предложил остановиться в доме его родителей в Гаспре. За постояльцами он, собственно, и приехал. Вдруг повезёт! На вид Муссе было не более двадцати пяти; вьющиеся черные волосы, тонкие усики; спокойное интеллигентное лицо. Можно добавить грустный взгляд выразительных черных глаз. Глаза поэта.

Насчёт поэта, как позже выяснилось, я не ошибся.

Кадетский патруль проверил наши документы.

Старший брат Муссы дожидался в телеге, запряженной двумя лошадьми.

Лошади в тот год в Крыму почти ничего не стоили. Кавалеристы отдавали их даром, потому что животных нечем было кормить. Еще позже целые табуны брошенных лошадей бродили по степи, пока не передохли от голода.

Мы уложили саквояжи в телегу и расселись.

Телега громыхала по булыжной мостовой. По сторонам серели унылые дома. Я обратил внимание Лежнева на полчища ворон по всему городу. Крыши будто покрыли вороньей сажей. Птицы провожали нас молча, как на похоронах…

…Поручик покосился на меня и не ответил.

…Я понял, что со мной что-то не так, когда увидел тех же птиц над дворцом Ласточкино гнездо – они медленно вихрились над мысом, и с каждым витком их чёрное облако разбухало, как грязное тесто, пока не заполонило всё небо.

Тогда я предупредил поручика, что у меня начинается жар.

Вечером в гостевой домик, куда нас поселили, Мусса привёл врача-татарина.

Врач осмотрел меня и сообщил, что у меня тиф…

—

…Через месяц, когда я пришёл в себя, поручик рассказывал, что еще до нашего приезда Слащёв на Перекопе отбил наступление красных. А после того, как «беспросветники» в штабе («беспросветниками» он называл генералов из-за того, что на погонах у них нет просвета) предали и сместили его, красные, опрокинув дроздовцев, прорвали фронт.

Врангель на крейсере «Генерал Корнилов» лично убедился в том, что в Ялте эвакуация завершена – его корабль видели на рейде – и только после этого отбыл.

В госпиталь меня не повезли. Решили: всё равно умру. Татары, чтобы не заболеть, приносили и оставляли нам еду у входа. Игорь остался со мной: в начале войны он уже переболел тифом и не боялся заразиться.

Красные расстреливали всех без разбора. Расстреливали солдат и офицеров, поверивших в амнистию, обещанную большевиками накануне штурма. Расстреливали дворян, священников, врачей, медсёстер, учителей, инженеров, юристов, журналистов, студентов. Расстреливали всех «пособников поверженного класса». Они привозили людей в имение нотариуса Фролова-Багреева и там расправлялись с ними.

Много лет спустя Слава показал нам берлинское издание книги «От крепостного права до большевизма». Книгу написал отец генерала Врангеля, Николай Егорович. Её потом перевели на английский, французский, финский и шведский языки. Барон учился в Швейцарии, доктором философии стал в Германии, знался с русскими марксистами, нигилистами и анархистами, встречался с Александром Дюма, дружил с будущим королём Англии Эдвардом VII и перевёл «Фауста» Гёте. Барон не питал иллюзий относительно восстановления монархии в России. Свои воспоминания он завершил словами: «Остаётся подвести итог. России больше нет».

В те дни нам нечего было добавить к его словам.

Красноармейцы шарили по дворам. Искали белых. Ворвались они и к нам. Но, увидев меня без памяти, ушли. Думаю, из-за моей болезни Муссу до поры не трогали.

Джадидист, он окончил медресе «Гусмания» в Уфимской губернии и работал мугалимом в начальных классах Бахчисарая. Своим учителем он считал Исмаила Гаспринского и еще студентом медресе успел написать несколько статей для его газеты «Терджиман». После переворота газету закрыли. Когда я начал вставать, то видел на полках в доме Муссы книги Гаспринского – среди них учебник «Ходжа и субъен» и роман «Французские письма». После подавления восстания в Крымской республике на глазах Муссы матросы расстреляли и сбросили со скалы его друга Номана Челибиджихана, поэта, написавшего гимн крымских татар. Заодно расстреляли отца Муссы как активиста партии «Иттифак эль муслимин» и гласного городской думы. Мать парня умерла от разрыва сердца. Один брат с семьей сбежал в Константинополь. Другой, тот, что встречал нас у порта, до прихода большевиков служил в администрации города.

На франки, что у нас остались, Мусса каким-то чудом добывал продукты. Узнав, что я окончил Московский университет, он показал мне свои стихи. С этого началась наша короткая дружба…

—

…Я, наверное, мог бы написать целую книгу о ночной зимней Ялте. Лежнев выводил меня из нашего логова подышать только ночью, пока я не окреп и не начал выходить сам.

Запертый в чулане, я полагал, что нас прячут в какой-то горной сакле. Но это оказался небольшой уютный домик, родовое гнездо Муссы и его братьев, куда парень сбежал из их большого дома в Бахчисарае сразу после смерти родителей. Из Крыма он не уехал, убеждённый, что когда всё наладится, детей кто-то должен учить.

Где-то поодаль находился замок Ласточкино гнездо, построенный по проекту Шервуда, Харакские дворец и парк – творение Краснова. (Местные рассказывали, что сразу после эвакуации дворец разграбили.) В утреннем воздухе разносилась далёкая ружейная канонада. Сейчас готов поклясться, что несколько раз после канонады видел, как в небо поднимались десятки шаров, издали напоминавших пузырьки воздуха в стеклянном кувшине с водой.

Осенью вырваться с полуострова не было никакой возможности.

Вообще, то, что мы встретили Муссу и остались живы, – чудо. Белые относились к местным как оккупанты. Генерал Кутепов требовал от судебной части расстреливать без канители. Крестьяне прятали своих сыновей от мобилизации. Они ненавидели нас: военные не платили за фураж и еду, выгребали всё подчистую, обрекая людей на голодную смерть. Для кого же мы воевали, если грабили своих?

Если бы не татары, нас бы давно поймали и расстреляли. Татары шептались, что Кемал-Паша выгонит большевиков из Крыма. Но вряд ли они в это верили сами.

На досуге мы часто беседовали с Муссой – он хорошо знал русскую культуру, при этом гордился татарскими мыслителями. До сих пор при упоминании о Ялте перед моими глазами – чёрный профиль в феске, серебристый свет луны из окна, силуэт минарета над крышами села и пики кипарисов. Где-то ворчит ручей Кучук-Узень, а в ушах в дремотной тишине бархатный голос Муссы…

—

…В конце ноября подморозило. Мы решили в обход железной дороги добраться до залива и перейти Сиваш по льду. Без советских документов поездом ехать опасались.

Вечером к нам в чулан постучал Мусса. Он присел на стул и сказал, что днём прибегал посыльный из местного совета – Муссе велели завтра явиться в уездный ЧК. Лежнев сказал, что всем надо немедленно уходить. Мусса ответил, что не может: его брат у красных – его увели накануне. Парень попросил поговорить со мной наедине…

Тут начинается путаница!

Сначала я решил, что болезнь вернулась и у меня новые галлюцинации. Потом подумал, что Мусса заразился от меня и бредит.

Он показал мне книгу в кожаном переплете с тиснением и рассказал, что она досталась его отцу от деда. Дед в свою очередь якобы получил ее от кого-то из потомков Марии Гартунг, дочери Пушкина, когда они отдыхали в Крыму. Муж Гартунг служил управляющим императорскими конными заводами в Туле и застрелился при странных обстоятельствах. Родственники хотели избавиться от книги, считая её проклятой.

Книга, со слов Муссы, исполняла желания, а взамен забирала часть жизни владельца. Дарила человеку время, которое он мог бы потратить на достижение поставленной цели: с ее помощью хозяин получал то, что хотел, сразу, но сокращала срок его жизни ровно на столько лет, сколько потратил бы, если бы добился исполнения мечты сам.