Текст книги "Книга желаний"

13

Бешев прошёл в кабинет Олтаржевского, рассказывая на ходу.

Задержание олигарха и налёт на фонд – части одного дела. Замысел сводился к тому, что, оказавшись под арестом, Олтаржевский не смог бы помочь отцу. С минуты на минуту за Андреем Петровичем приедут. Маховик запущен, и остановить его нельзя.

С молчаливого согласия московских властей атаковала Олтаржевских – и не их одних – строительная группа: Бешев назвал имена, известные деловой Москве. Он рассказал, что те, кто заварил кашу, считают, будто промышленную группу, которую создают Олтаржевские, никто не прикрывает, и решили уничтожить их первыми. Оставалось уступить или потерять всё. Времени на размышления не было.

– Адвокаты сделают всё, чтобы вытащить вашего отца. А вам надо уезжать!

– Ну, это мы еще посмотрим! – сдержанно ответил Олтаржевский и, захватив ежедневник, вышел в библиотеку.

Вернулся он через минуту, раскинул в кресле руки и закрыл глаза.

– Что вы намерены делать? – спросил Бешев.

– Покончить со всем этим!

Дальнейшая стенограмма с видеозаписи разговора в квартире отсутствует.

Доподлинно известно лишь то, что знают все. Тем же вечером в час пик в одном из шести трансформаторов Чагинской подстанции, самой старой из питавших юг Москвы, вспыхнул пожар. Как выявило расследование причин аварии – из-за ошибки дежурного электрика. Питание переключили на пять оставшихся трансформаторов. В тот знойный день кондиционеры и вентиляторы работали на пределе. Из-за первой поломки отключились ещё четыре трансформатора. Последний, шестой, электрики обесточили сами. Дальше вокруг Москвы начались каскадные отключения подстанций.

За час на резервное электропитание перевели здания Совета Федерации, Генштаба, центрального командного пункта и узла связи космических войск со штабами – от дальней авиации до Главного центра испытания. Центробанк приостановил платежи, а банки помельче прекратили работу – служащие, как тараканы, повыползали из душных контор на улицы. Банкоматы не выдавали деньги. Биржи РТС и ММВБ приостановили работу. Отключился интернет. В магазинах не работали кассы и холодильники – растерянные покупатели толпились в залах. Встали Московский подшипниковый завод, ЗИЛ, мясокомбинаты Микояна, Бирюлёвский и Таганский, а также Царицынский молокозавод и все производители мороженого. Московский нефтеперерабатывающий завод в Капотне перевели в режим рециркуляции.

Одновременно на шести линиях метрополитена в тоннелях остановились сорок поездов. Людей выводили наверх в кромешной тьме по неработающим эскалаторам. В лифтах застряли тысячи москвичей. Троллейбусы и трамваи выстроились на дорогах в неподвижные цепочки. В городе образовались пробки у светофоров. Бензозаправки не работали, и автомобилисты от души костерили московское начальство.

Катастрофа грозила перекинуться на соседние Тульскую и Калужскую области.

Московское правительство и энергетики переругались. Федеральные чиновники и горожане оборвали телефоны мэрии, высказывая все, что они думают о беззубости столичных крючкотворов. К вечеру в мэрии стало известно, что наверху недовольны бездействием городского руководства. Столице предложили помощь в обмен на уступки.

Вслед затем электричество включили.

Это была самая крупная энергокатастрофа в Москве.

Тем временем перед аварией отдел по борьбе с экономическими преступлениями столицы отправил в Барашёвский переулок к зданию фонда Олтаржевских ОМОН. Нужно было обыскать особняк и допросить сотрудников фонда. Два крытых грузовика с Садового кольца втиснулись в Большой Казенный переулок и уткнулись в перекресток – здесь ремонтировали проезд. Пришлось идти пешком. По жаре, в броне и с автоматами.

Но силовики ошиблись и попали на Покровку. Чтобы не терять время, гуськом по улице засеменили к Воскресенской церкви, повернули налево и снова мимо: уткнулись в Лялин переулок – за «кирпичом» грузнели два военных грузовика.

Пошли обратно к Введенской церкви. И снова оказались на Покровке возле Воскресенского четверика. Вокруг уже собирался люд. Поглазеть на войсковые учения.

Тогда вместо неопытного лейтенанта Постового подразделение дворами повёл капитан Фомин. Оказавшись в Подсосенском переулке, он в недоумении встал, соображая, как они вообще здесь оказались. Заблудиться капитан не мог. Он тряхнул о колено зависший навигатор. Двоих солдат свалил тепловой удар. Их увели к машинам.

Опять засеменили гуськом: слева церковь, Барашёвский… и опять Покровка.

Фомин приказал отступать к грузовикам. Ревя и пятясь, машины развернулись на Садовое Кольцо. И через Воронцово Поле и Покровский бульвар по кругу снова выехали на Покровку, перекрыв въезд в Барашёвский переулок, а с тыла – в Лепёхинский тупик. На Покровке образовалась автомобильная пробка. Водители неистово сигналили.

После манёвра снова оказались в Лялином, а затем в Большом Казенном переулке.

Капитан видел в отдалении нужный особняк, но подойти к нему отряд не мог!

Измученные жарой бойцы ждали его распоряжений. За отрядом с балконов и на перекрестках с любопытством наблюдала праздная толпа. Командир по рации уточнил адрес. И с облегчением услышал, что адрес не тот. Пробиться «куда надо» через стоявший в пробках город было невозможно. Под улюлюканье и смешки отправились восвояси.

Поздно вечером Андрей Петрович позвонил сыну и сообщил, что он дома: старик не подозревал, что его приезжали арестовывать. Саша сказал, что забыл телефон дома и потому не отвечал. Бешев, узнав о спецоперации, решил, что её благоразумно отменили.

Вячеслав Андреевич отключил связь и лёг спать: он не собирался никому ничего объяснять.

14

Утро Олтаржевский провёл дома, «перелистывая» информационные программы. На всех телеканалах солидные дядьки мусолили хозяйственные просчёты московского правительства, а мелкие чиновники уныло отдувались за начальство. К вечеру новость исчерпала себя, и федеральная власть поблагодарила московское руководство за то, как «быстро» мэрия справилась с аварией.

Ближе к ночи, когда страсти улеглись, на экстренном совещании в правительстве Москвы решили, что «диверсия» – предупреждение федералов москвичам. Из донесения сотрудников московской разведки о вероятной причине аварии стало известно, что незадолго до инцидента состоялся разговор о столичном энергетическом кольце между офицером службы и федеральным чиновником. Но из разговора можно было заключить только то, о чём давно предупреждали специалисты: сеть электроснабжения столицы, которую питают электростанции окрестных областей, московские власти не меняли со времён СССР. Иначе говоря, в крупнейшем мегаполисе Европы отсутствовало автоматическое отключение нагрузок. Системы же изношены настолько, что при жаре, которая стояла в те дни в Москве, достаточно было упасть ветке на линию электропередачи, чтобы случилась катастрофа и финансовые потери города даже за час были бы колоссальными. Доказать же ничего будет нельзя, потому что столичный энергокомплекс раздроблен. А если во время атаки что-то пойдёт не так, микрорайоны запитают через ТЭЦ в Дзержинском и никто не пострадает – у больниц есть запасные генераторы.

Произошёл разговор до аварии или после, установить было невозможно. Да и само обсуждение «диверсии» между кадровым офицером и федеральным чиновником казалось маловероятным. Но если даже разговор состоялся, то за этими людьми должны были быть такие силы, что лучше с ними не связываться. Они уберут всех со своего пути.

Виновными в аварии назначили дежурного электрика и начальника смены.

Всё это время Вячеслав Андреевич отсиживался дома.

Вечером он отправился навестить отца.

Андрей Петрович в массивном кожаном кресле за столом рассказал о том, что соглашение с Бавитом готово и американцы намерены платить. Олтаржевский слушал и думал: всё, что с ним происходит, – закономерно. Изо дня в день он жирел душой, скрываясь от себя за необязательными делами. Он ничего не читал, кроме документов. В театрах и кино бывал лишь по службе. Нераспечатанные пачки книг лежали на полу в библиотеке. Сборник научных статей валялся у изголовья кровати, заложенный зубочисткой на той же странице.

Иногда он пробуждался от душевного анабиоза, но менять ничего не хотел. Ему казалось: все прекрасное, что создали люди, – создано на чьей-то крови. А слезинка ребенка – капля в море зла, которым люди расплачивались за красоту. Миллионы безвестных пахарей и ремесленников кормили чужую мечту о прекрасном. На строительных лесах дворцов гибли люди. За каждым отвоёванным им домом чья-то исковерканная судьба.

Он подумал, что, взяв то, что принадлежит не ему, он застрял в арбатской ночи, и другие платят за его успех! Но тут же догадался, что его мысли – от неизвестности и страха.

– У тебя вид загнанного человека, – вдруг сказал отец. – Если не знаешь, что делать, подожди. Решение придёт.

Но решение не приходило. Лишь громче гудела басовая струна внутри.

15

В понедельник вечером позвонил Кавалеров и попросил Олтаржевского немедленно приехать на Старую площадь. Вячеслав Андреевич поехал.

Из приёмной они отправились к руководителю Администрации.

Уборщицы заканчивали прибирать опустевшие кабинеты.

В просторной комнате чиновники расселись через стол друг от друга. Лысина министра тускнела в матовом свете настольной лампы. Он отложил документы и задумчиво соединил подушечки растопыренных пальцев.

– Я прочитал распечатку вашей беседы в посольстве и в парке, – проговорил он.

Вячеслав Андреевич покраснел от мысли, что невольно подвёл людей.

Он пришёл в себя, когда к нему обратились повторно:

– Вячеслав Андреевич, вы меня слушаете?

Министр смотрел на подчинённого с насмешливой укоризной. Олтаржевский смутился. Министр повторил:

– У вас, безусловно, может быть собственное мнение. Это очень важно для принятия самостоятельных решений. Гораздо важнее то, что вы делаете правильные выводы и поступаете в интересах дела. Только впредь постарайтесь быть более разборчивы в способах достижения цели. Вы меня поняли?

– Вполне.

– Вам повторить вопрос?

– Да. Если можно.

– Вы бы не хотели попробовать себя в должности помощника Президента?

Вячеслав Андреевич решил, что ослышался и предложение министра – ошибка. Очевидно, подобные назначения происходили как-то иначе.

Кавалеров смотрел на Олтаржевского с добродушной улыбкой.

Вячеслав Андреевич насупился. Министр насторожился. Другой бы на месте этого строптивца, по мнению чиновника, был бы на седьмом небе от счастья.

– Вас что-то не устраивает? – спросил министр.

– Нет.

– Я слушаю вас. Говорите по существу! У меня мало времени.

– Хорошо. Что от меня потребуют взамен?

Министр покраснел.

– Не забывайтесь! Мы не на базаре!

Он посмотрел на собеседника исподлобья и кашлянул в кулак.

– Город разморозил активы фонда. Вам нужно перенаправить работу ваших предприятий вне столицы. А деятельность общественных организаций перевести в цивилизованное русло. Так всем будет удобней.

– А если нет?

– Не петушитесь! Ваши предложенья?

– Я вам докладывал! Создать комиссию в правительстве и думский комитет по градостроительной политике в России. Чтобы её решения были законом даже для Москвы.

– Не нам решать подобные вопросы.

Олтаржевский упрямо поджал губы.

– Поймите, Вячеслав Андреевич, сейчас не время революций. Сейчас всем нужен компромисс. С ответом я вас не тороплю.

Олтаржевский кивнул и вышел.

В приёмной Кавалеров и Олтаржевский попрощались сухо: Кавалеров был недоволен непочтительным разговором коллеги с министром.

16

Вячеслав Андреевич направился по Ильинке к Красной площади, а оттуда вверх по Тверской улице к памятнику Юрию Долгорукому. Осунувшееся лицо Олтаржевского выдавало напряжение человека, зажатого действительностью в тиски.

Москва жила своей жизнью. Прохожие спешили по делам. Глядя на них, Олтаржевский вдруг успокоился. Он не дал министру ответ, но ответ его был готов – многие заплатили слишком большую цену за то, чтобы он теперь их предал. Он знал, что может и должен сделать. Даже если его поступок окажется бессмысленным.

Дома Вячеслав Андреевич позвонил Грунскому, директору информационных программ бывшего телеканала Гуся, и попросил об участии в прямом эфире передачи «Глас народа». Формально Олтаржевский ещё числился в правлении канала, а журналисту, одному из немногих, доверял.

Затем он сел за ноутбук и до ночи писал материал о варварском уничтожении московским правительством исторического облика столицы при молчаливом попустительстве федеральной власти. Закончив, он подписал материал и отправил его по электронной почте в «Известия» своему хорошему знакомому.

Вячеслав Андреевич не питал иллюзий относительно влияния прессы в России на общественное мнение – сотни безымянных репортёров ежедневно штамповали сенсации, о которых люди забывали в тот же день. Он понимал, что его частное мнение ничего не изменит. Но от мнения известных людей не отмахнутся. «Известия» он выбрал, потому что у газеты до сих пор был самый массовый читатель – те самые бабушки и дедушки, которые привыкли доверять печатному слову и верили в незапятнанное имя людей, много сделавших для своей страны.

Вслед за тем он позвонил отцу и сообщил, что уходит из правительства, – предупредил, чтобы тот приготовился к осложнениям.

Андрей Петрович отшутился: завтра он подписывал договор с Бавитом, и увольнение сына – кстати: никто не обвинит Олтаржевских в измене родине.

Вячеслав Андреевич составил список организаций, на которые можно опереться в акциях протеста. Он позвонил Асханову и Ходашевскому, напомнил об их обещании и сообщил нефтянику, что согласен на его предложение о выборах. Позвонил депутату Бессонову и попросил ускорить работу над независимым комитетом.

Олтаржевский прикинул, сколько у них промышленных предприятий, фирм и торговых площадок за пределами Москвы, чтобы продержаться, пока в отместку их не начнут «кошмарить». Убивать его сейчас было невыгодно – тогда некому будет отдавать кредиты, с иронией подумал он. А там посмотрим.

Утром он был совершенно спокоен.

В прямом эфире говорил примерно то же, о чём написал в статье для газеты. Он сообщил, что сделает всё, чтобы прекратить в столице «архитектурный беспредел».

Реакция последовала, прежде чем он успел выйти из студии.

Ему позвонил Кавалеров и, не здороваясь, проговорил:

– Вячеслав Андреевич, немедленно приезжайте! Надо что-то решать! Мало того, что вы нарушили закон и ваша выходка скажется на репутации государственного учреждения, вы злоупотребили доверием. Теперь найдётся тысяча постановлений, с помощью которых вас можно сжить со света.

Олтаржевский ответил, что оставил заявление несколько дней назад у секретаря.

– Хорошо! Возьмите отпуск! А там решим, что делать! – сказал Кавалеров.

Вячеслав Андреевич отправился за город.

На следующий день оппозиционные газеты ругали Олтаржевского: они обвиняли его в популизме и интеллигентском чистоплюйстве – на своей шкуре Вячеслав Андреевич узнал, что в России никто не верит в правдивость чиновника, даже раскаявшегося.

Проправительственные же издания зло обвиняли его в предательстве и писали, что ему, «гуськовскому выкормышу», не место во власти.

В тот же день глава Администрации вызвал машину и отправился в загородную резиденцию президента на запланированную встречу. Накопились текущие вопросы.

По дороге министр вспомнил об Олтаржевском. Кое в чём тот был прав. Хотя и наивен. Люди со стороны вообще очень плохо представляют себе вертикаль государственного управления с её субординацией, страховками, перестраховками и многим, что составляет костяк власти. Но если бы каждый поступал, согласуясь лишь со здравым смыслом, а не с интересами дела, это привело бы к параличу управления. Глава не смог вспомнить, кто именно, помимо Гуськова и Бессонова, порекомендовали ему малоопытного человека на должность. Возможно, это его собственный, министра, промах, который нужно исправить. Осталось согласовать формальности и подыскать замену.

Дорога показалась министру незнакомой. Он опустил перегородку и спросил у водителя. Тот ответил, что везде дорожные работы, а навигатор словно взбесился. Министр занервничал: опоздание на встречу было недопустимо. Машины, как испуганные зайцы, жались к обочине или сердито сигналили на перекрестках, пропуская правительственный лимузин. Но и через полчаса министр был еще в пути.

Наконец, из канцелярии ему сообщили, что встречу перенесли. Министр велел возвращаться. За хлопотами он снова вспомнил об Олтаржевском и раздраженно подумал, что от этого человека не просто избавиться.

– Натворили вы дел! – проговорил Бешев, приехав к Олтаржевскому в особняк. – Сейчас в правительстве идёт склока. Одни считают, что вы правы и хватит спускать местным властям – пора наводить порядок в стране. Другие – что вы не должны были выносить сор из избы. Вам лучше уехать, пока утрясется. О близких не беспокойтесь.

Олтаржевский решил, что в Москве сейчас от него мало толку. Оставалось ждать. Он давно хотел повидаться с дочерью и утром через Лихтенштейн вылетел в Ниццу.

В самолёте его не покидало тяжёлое чувство, будто в аэропорту его провожали все, кого он потерял за неполный год. Он подумал об Ольге: возможно, она будет где-то рядом, а он её не увидит, и чувство утраты стало сильнее.

17

В феврале Ира слетала к мужу и вернулась к матери. Той же ночью по скайпу, всхлипывая, Ира жаловалась отцу, что «маме плохо». Лицо дочери распухло от слёз.

Вдруг Ира замолчала и, торопливо отерев щёки, испуганно обернулась. Из-за спины дочери с Василием Степановичем поздоровалась незнакомая женщина с большими глазами и ушла. Только тут он сообразил, что в доме, кроме Иры и жены, никого нет.

Его испугал даже не обтянутый кожей лоб и заострившиеся скулы жены (всего за месяц!) – а испугал её строгий укоризненный взгляд. Такой взгляд он видел на войне в госпитале у смертельно раненных. Тогда-то у экрана он понял, что испугался не болезни Ольги, а своей тайной надежды. Он не смел думать, но думал о том, что избавило бы его от мучения, унижения, ненависти, с которыми он жил с тех пор, как узнал об измене жены. Он упорно убеждал себя, что должен бороться за любимую женщину, за семью, и знал, что бороться не за что: он больше не любит Ольгу. Теперь, когда он увидел её, он впервые признался себе, что хочет её смерти.

С той минуты, как Василий Степанович узнал, что жена летала к Олтаржевскому, он был раздавлен. Её необдуманный поступок зимой он списал на ошибку. Но теперь она растоптала его, выставила посмешищем (если кому-то есть дело до их жизни).

Сначала в тихом бешенстве он хотел немедленно развестись. Развестись через адвоката, чтобы не видеть её, не размазывать грязь. Он догадывался, что волокиты не избежать. Карьера его закончится – он и так ради жены прыгнул выше головы, – но генеральские лампасы с него не снимут, пару лет ещё продержат.

Следом Василий Степанович по-детски мстительно думал о том, что своим поступком он сделает лучше только «им». Если бы Ольга осталась у «него», Шерстяников бы забыл её. Но раз она вернулась, значит, не так-то нужна ему, злорадно думал сенатор, и пусть она теперь мучается, как мучается он. Он не упрекнёт её ни словом – сказано достаточно, но как прежде уже не будет. Для жизни он оставит ей всё, что необходимо. И на пушечный выстрел не подпустит её к себе. Пусть сама объясняется с дочерью, встречается, если хватит совести, с их общими друзьями и знакомыми: он знал, для Ольги осуждение друзей – самое страшное наказание. Всё это без него!

Разговаривая с женой по телефону, сенатор ни разу не заикнулся о её проступке. Но в скайп с ней не выходил – не мог видеть. Он сотни раз мысленно мстил ей, и месть упирались в безысходность: всё, ради чего он жил, потеряло смысл.

Тогда-то мелькнула, как избавление, мысль: «Хоть бы её не стало!»

Как-то, выходя из машины, он услышал на улице своё имя – кто-то окликнул его громким и весёлым голосом. Шерстяников обернулся.

Это был его однокашник Лёша Серов. Серов был шафером на их с Ольгой свадьбе. Они дружили семьями. Затем жизнь их раскидала. Одно время их жены переписывались.

Серов постарел, пополнел, полысел. Но вид имел бодрый и жизнерадостный. На нём было добротное пальто с меховым воротником.

Они обнялись. Расцеловались.

– А ты – генера-а-ал! – весело протянул приятель, уважительно поглядывая на дорогой лимузин Шерстяникова и одобрительно похлопывая старого друга по спине.

– Немного! – пошутил тот. В двух словах рассказал, где и чем занимается.

В глазах приятеля мелькнуло изумление, тут же их сменила радость от встречи и гордость за товарища. Сам Серов в лихолетье уволился, перебрался в Москву – «тут много наших», у него своё дело, он ни о чём не жалеет.

– Вась, что мы тут-то разговариваем? Давай сегодня к нам! Приезжайте с Олей! Завтра выходной! Баньку затопим. Посидим. Кого-нибудь из наших позовём! – весело засмеялся Серов, показывая крепкие белые зубы и выбрасывая клубы пара изо рта в морозный воздух. – Как Оля? Поди, уже министр при таком муже? – Он задорно подмигнул и хлопнул друга по плечу.

При упоминании о жене взор Шерстяникова потускнел.

– Сегодня не получится. Я занят, – суховато проговорил Василий Степанович. – Вот моя визитка, – он полез во внутренний карман пальто.

– Да что за церемонии! – Серов засмеялся: – Ребята мне оленины прислали! Давай-давай, товарищ генерал, с Олей к нам! Так как она? Ты не сказал.

– Её сейчас нет в Москве!

– Ну, как вернётся, к нам! А нынче – сам! Я Лизе доложу! Она будет в восторге!

Василий Степанович пообещал и день провёл в делах.

Звонок Серова застал его дома. Он вспомнил и подосадовал – ещё решат, будто зазнался. Засобирался было, и вдруг сел и облокотился об огромный стол, за которым они всегда встречались с Ольгой по утрам. Он даже почувствовал запах её духов. Силы оставили Василия Степановича. Он закрыл лицо руками и заплакал.

Своим появлением Серов напомнил Шерстяникову об их молодости, о том, что с этой женщиной он прожил всю жизнь и ни на минуту не мог забыть её. Не мог забыть каждый их счастливый миг – от дня свадьбы, когда они неуклюже клюнули друг друга носами под застольное «горько», до недавнего бала, где блистала Ольга. Он вспоминал, как в тайге, когда он первый раз приехал к Оле, она нашла маленького ёжика и, улыбаясь, держала его на ладони. А он осторожно укрыл её ладонь своими, чтобы зверёк не упал, и она не убрала руку. Ту минуту они вспоминали как «начало».

Подобные воспоминания, из которых соткано их общее прошлое, сейчас доставляли ему такую же боль, какую прежде доставляли радость. Он никому не мог рассказать о своём горе. Жалобы вызвали бы насмешки. Ему и так казалось, что те, кто его знает, перешёптываются за его спиной. Если бы он был молод, он придумал, как себя вести. Но он не молод, и ухищрения сделали бы его смешным и жалким.

Братьев и сестёр у Василия Степановича не было. Родители умерли. Из-за характера службы у него было много полезных знакомых, но не друзей. Единственный друг погиб на войне. Другой – служил военным атташе за границей. Привязанность Шерстяникова к жене исключала потребность в сердечных отношениях с людьми. Но и с домашними он не мог быть полностью откровенным.

Теперь же он остался один. И в своём несчастье с каждым днём всё больше винил Ольгу. Каким бы плохим мужем он ни был, он не причинил ей столько зла, сколько она причинила ему. И этого он не мог ей простить. Он снова убедился, что люди не меняются: предав один раз, они предадут ещё. Поэтому прощение – это поощрение пороков. Только страх возмездия удерживает человека от мерзостей. Он похоронил в своём сердце прежнюю Ольгу. Это было лучше, чем каждый день сталкиваться с чужой женщиной.

Носовым платком Василий Степанович вытер мокрое лицо и высморкался, чтобы голос не звучал, как в трубу. Он позвонил приятелю и сказал, что не приедет. Не может.

– Что у тебя с Олей? Вы поссорились? – вдруг серьёзно спросил Серов.

Василий Степанович, было, возмутился, что приятель по сомнительному праву старого знакомства суётся в его жизнь, и враждебно проговорил:

– Нет! С чего ты взял?

– На тебе лица не было, когда я тебя сегодня спросил о ней. Я рассказал Лизе. Ты один? Хочешь, мы сами к тебе приедем? Или – я один приеду!

Василий Степанович засомневался.

– Диктуй! Записываю адрес! – сказал Серов. В его словах было столько простоты и душевности, что Василий Степанович продиктовал и даже предложил послать за ними машину, но Серов сказал, что придётся ждать – они сами доберутся.

Шерстяников тут же пожалел о приглашении (настроение у него не праздничное!), но решил, что втроём лучше: можно избежать той обременительной исповедальности в разговоре двоих, когда речь заходит об интимных вещах.

Василий Степанович не стал чваниться, а переоделся в халат и домашние туфли. Сам принёс и расставил закуски и водку. Растопил камин.

За хлопотами время пролетело, и когда позвонила охрана, он уже был рад гостям.

Все получилось лучше, чем ожидалось. Лиза всплакнула и, смеясь сквозь слёзы, пощипала Василия Степановича за животик. Сама миниатюрная, как в молодости, она носила несуразный наряд, не молодивший её, а подчёркивавший разрушения времени.

Серов сиял в сторонке, довольный, что удружил.

Лиза по-женски принялась хозяйничать, спрашивая, где у Васи то-то и то-то. В деликатности Серовых не было нарочитости, и Василий Степанович раскрепостился. Ему также понравилось, что Серовых оставил равнодушным роскошный дом Шерстяниковых. Василий Степанович почувствовал себя, как в молодости, по-простому, без церемоний.

Выпили. Вспомнили былое. Поговорили о детях. У Серовых рос внучек, в котором они не чаяли души. Выпили еще. Голоса стали громче. Завели о политике. Но Василий Степанович так махнул рукой: «А-а-а, ну их на х…р!» – что Серовы весело засмеялись.

Лиза попросила мужа сходить к машине за вязаньем – хозяин настоял, чтобы они заночевали у него, и, предвидя это, Лиза взяла рукоделье, чтобы занять себя.

Когда муж ушёл, Лиза спросила, подсаживаясь к камину:

– Вась, ты так и не рассказал про Олю! Как она?

Лицо Шерстяникова сделалось суровым.

– Она в порядке. Отдыхает, и надеюсь, что вполне здорова!

– Лёша мне говорил. Но я не поняла, в чём её вина?

– Загуляла! – тихо, но с чувством проговорил сенатор. – С другим мужиком!

– Не может быть! Оля не такой человек! – растерялась Лиза. – Она рождена для семьи! Она любит тебя!

– Лиза! – он прямо взглянул на взволнованное лицо женщины. Его прорвало: – Мы не виделись двадцать лет! Откуда же тебе знать, любит она меня или нет!

Он сжал кулаки:

– Я сам сначала думал, что это увлечение! Думал, прости, это просто блядство! – Женщина прижала подбородок к груди. – Москва. Новая жизнь. Искушения. Растерялась. Сам виноват – бросил её одну. Но я был уверен, что рядом верный друг.

Он встал и обошёл вокруг дивана, щёлкая пальцами.

– Всё равно – не может быть! Ты уверен? – Лиза поворачивала голову вслед за ним.

– Я с ней говорил. Мне показалось, что мы поняли друг друга. А потом узнал, что она прилетала к нему! – Он произнёс «к нему», сердито глядя на Алексея в дверях и не видя: Серов вспомнил что-то и ушел.

– А сейчас-то она где? – осторожно спросила Лиза, подразумевая – с кем?

Шерстяников понял и неохотно проговорил:

– На Тенерифе. С дочерью.

Он не мог думать об Олтаржевском без омерзения.

– Вот видишь! – с надеждой в голосе сказала Лиза. – В жизни всякое бывает. Лёша как-то увлёкся. Ты не представляешь, что я пережила. Когда это всё закончилось, он ещё больше мучился от того, что сделал мне больно. А я теперь думаю: ну вот не перетерпели бы мы – и расстались! И что дальше? В нашей жизни было много хорошего. А из гордости, моей или его, сейчас бы мы оба мучились друг без друга! У нас дети. Внук. И то, что тогда казалось наказанием, научило нас любить изо всех сил и ценить то, что имеем!

Сенатор почувствовал, как ком подкатил к горлу. Но это был ком злого отчаяния.

– Любить! – Это слово, произнесённое вслух, показалось ему странным в его положении и в их возрасте. – Любить можно, когда знаешь, что твоя любовь нужна! Но ей не нужно даже прощение! Прощать надо! Прощать благородно! Но это несправедливо! – тихо и зло выпалил он. – Ты, наверное, помнишь, что я человек незлой. Но если б ты знала, как я ненавижу её! Как проклинаю тот день, когда согласился ехать сюда! – Он стиснул зубы. – Я по-хорошему завидую вам с Лёшей! Надо было вовремя писать рапорт.

– Я уверена, что она любит тебя! Она наверняка сейчас мучается так же, как и ты!

Шерстяников презрительно усмехнулся.

– Может, любит. Только мне не говорит. Бывшие супруги или любовники ненавидят друг друга не за предательство, а за даром потраченное на обман время – и чем дольше длится обман, тем сильнее ненависть. Зачем же мне ненавидеть её еще больше!

– Так что же дальше?

Он равнодушно приподнял брови – ему показалось, он «переболел» женой.

– У неё есть всё для жизни. Дальше – сама! Хватит об этом!

Василий Степанович пребывал в решительном настроении до отъезда Серовых. Но как только остался один, безысходность набросилась на него с новой яростью. Приезд друзей вызвал досаду. Их простая жизнь подчеркнула никчемность его существования. Ибо всё, что он делал, он делал ради той, кому его усилия оказались не нужны.