Текст книги "Книга желаний"

7

В безлюдном зале ресторана «Швейк» Олтаржевский выпил водки и заказал кофе.

За окном зябкий ветер полоскал парусиновые тенты. Две пожилые пары австрийцев в тирольских шляпах и косынках грелись глинтвейном у газового факела в решётке.

Олтаржевский рассказывал Ольге о встрече на Арбате и с Гуськовым, о своей нищете и странных переменах в жизни, о хулиганском желании, чтобы она влюбилась в него, и о том, как влюбился сам, о мемуарах деда.

– Иногда мне кажется, что я медленно схожу с ума, как дед Иван. Я так сжился со своим безумием, что всё, что происходит, кажется мне правдой, – говорил он. – На работе я ничего не умею, а они делают всё, что я скажу! Мужик полез на мост и свалился в воду.

– Всё ты умеешь! Только не пей больше!

Он сокрушенно покивал. Ольга пригубила кофе.

Сколько хороших людей, изломанных несбывшимися мечтами, она видела! Сколько они пережили с мужем, прежде чем им самим повезло. Теперь же она сидела в дешёвом ресторанчике с человеком, о котором в сущности ничего не знала, но мучилась без него с минуты, как увидела! Расстроенный и растерянный, он стал ей ещё дороже, и она уже не сопротивлялась приливу нежности к нему. А для Олтаржевского в эту минуту никого ближе Ольги не было.

– …За три месяца я узнал о себе много нового, – продолжал он. – Пока был нищий, радовался корке хлеба и крыше над головой. А получив всё, захотел власти! Подчиняя своей воле чужую, мы забираем часть чужой жизни! Разве не так поступают все! Только получив власть, человек узнаёт, кто он! А главное – нужна ли ему власть! И если нужна, то зачем? Чем больше крови, тем власть крепче! Но разве это от Бога?

– Слава, не надо! Нам хорошо вдвоём! Ну, ладно! Пусть будет так, как ты сказал!

– Вот видишь! Даже ты смирилась!

– Потому что я тебя люблю!

Вячеслав Андреевич огляделся. Подозвал официанта. Степенный мужчина лет сорока почтительно склонился к ним, чтоб дописать в блокнот заказ.

– Слава! Хватит! – Ольга решила, что он хочет водки. – Я тебя на себе не потащу!

Олтаржевский что-то долго объяснял официанту на непонятном языке. Мужчина терпеливо слушал. Затем развёл руками, не понимая, и ушёл.

– Что это за язык? – спросила Ольга.

– Абракадабра из табасаранского и английского.

– А что ты от него хотел?

Олтаржевский вяло отмахнулся.

– Уже не важно! Я перебрал! Пойдём!

Но тут на кухне послышался грохот падающей посуды. Затем в проход вывалились трое. Два парня в форменной одежде пытались погасить дымившиеся брюки степенного официанта. Он грохнулся спиной о стеллажи с бутылками вина. На звон выглянули мордастый повар в белом колпаке и его помощница.

Официант, дёргая ногами, сорвал с себя тлевшие брюки – судя по возгласам, он опрокинул на себя противень с раскаленным маслом. В трусах и начищенных ботинках он прошагал с остатками брючин к подсобке. Его проводили сочувственными взглядами.

Олтаржевский, бледный, молчал.

– Что с тобой? Что ты ему сказал?

– Не знаю. Но подразумевал, что ты восхищена его ногами и хочешь их увидеть. Пойдём! Я пьян! – он бросил на стол деньги и увёл Ольгу.

Они поднялись к садам Валленштейна. Вошли в парк мимо замёрзшего пруда и сели на крайний ряд скамеек напротив арки во дворец, служившей крышей эстрады. Ольга зябко прижалась к Олтаржевскому. На морозе он протрезвел.

– А что у тебя в той тетради? – спросила Ольга.

Он достал книгу из внутреннего кармана пуховика.

Шерстяникова провела пальцами по тиснению на обложке.

– Симпатичная вещь, – сказала она, но открывать тетрадь не стала.

Вдали от московской жизни, его дурачества подходили к их чешской сказке.

В Пражском кремле они побродили по Златой улочке с декоративными домиками. Поели в ресторане «Впршёво колено», подолгу отдуваясь и запивая «Крушовице». В ювелирном магазине он подарил Ольге гранатовый гарнитур, как она ни сопротивлялась: «Я не смогу его носить!» И оба старались не вспоминать о быстротечности их праздника.

Вечером они на такси отправились в замок Штернберг. Замок на зиму закрывали. Но им было все равно куда ехать. Вячеслав Андреевич шептал: «Мы их уговорим!» – и тихонько касался губами её пальцев.

Плечистый чех в крестьянских сапогах и кожаном фартуке впустил их за деньги через кованую калитку. Ранние сумерки укрыли долину. Прозрачный лес в горах оцепенел. Глинтвейн остыл. Призраки попрятались от двух назойливых туристов по сумрачным углам зала с гербами. Им зажгли камин. И среди древних теней и рыцарских лат, тускнеющих из полумрака, их суетливая московская жизнь казалась вымыслом.

Не сговариваясь, они встали и быстро пошли к ждавшему такси.

Когда, опустошённые, они спустились из номера Олтаржевского, администратор, рослый парень в малиновом жилете, передал ему записку: «Срочно прилетайте. Бешев».

– Как они нашли тебя? – спросила Ольга.

– По кредитной карте. Мне надо ехать.

Он отвез её в гостиницу и отправился в аэропорт «Рузине». Ольга собиралась в Москву через день. Она уже не представляла свою жизнь без Олтаржевского.

8

Бешев встречал Олтаржевского в Шереметьево. В машине он сел сзади. Так было удобнее разговаривать.

После «испанского» задержания Гуськова Кошелев призывал «отстаивать свободу слова» и не уступать «кнопку». Коллеги обвинили его во втягивании в «конфликт личных интересов». Тогда Кошелев затеял перевыборы главного редактора. За «гуситов» заступилось «Яблоко», оппозиционное любой власти. Смута грозила забастовкой накануне праздников и убытками. В новогодние каникулы зрителям «канала» «предлагали» смотреть «песок».

Олтаржевский находился в приподнятом настроении, в каком бывает мужчина после свидания с любимой женщиной. Он внутренне распрямился, словно у него отвалился горб, а дряблые мышцы налились силой. Но именно когда всё хорошо, знал он, судьба наносит удар. Впрочем, даже этого он теперь не боялся.

– Вчера умер Кваснер. Ваш отец просил вас перезвонить, – сказал Бешев.

Старика было жаль. Олтаржевский почувствовал смутное беспокойство. Но велел ехать на Тверскую, чтобы умыться и сосредоточиться на главном: как успокоить людей.

Час спустя даже в сопровождении патруля ДПС с «мигалкой» кортеж едва пробился в Останкино через предновогодние пробки. Кошелев с неизменным мобильником в руке встретил их у подъезда и, мусоля ус, повёл в студию на второй этаж.

В ярко освещённом зале журналист уверенно прошёл через толпу. Олтаржевский не отставал. В свитере и джинсах он ничем не выделялся среди прочих.

Директор вспрыгнул на платформу и, застёгивая пуговицу на пиджаке, представил исполняющего обязанности главы холдинга. Зал загудел. Где-то засмеялись выкрику, не слышному сверху. Кошелев пригладил вечно наползавший на брови чуб и, улыбаясь в усы, жестом пригласил Олтаржевского к микрофону.

Вячеслав Андреевич не знал, что скажет. Сотни людей смотрели на него. Он впервые видел всех сотрудников вместе и молчал, пока атмосфера в зале не накалилась до предела. Тогда Олтаржевского почувствовал вдохновение. Он вспомнил Ольгу, улыбнулся и негромко заговорил, как с близкими людьми, о том, что пришёл в компанию в трудное для неё время, для того чтобы вместе со всеми доказать, что никакое давление не сломит сопротивление людей, объединенных общей идеей. Он призвал спокойно работать, потому что от благополучия каждого зависит благополучие всех. Энергичными жестами он добавлял достоверности своему рассказу.

Шепотки замолкли. Его слушали, вытягивая шеи, чтобы не пропустить ни слова.

Никто точно не повторил бы того, что он сказал. Но каждый почувствовал, что, лишь отключив сомнения и поверив этому человеку, он получит простые ответы на все сложные вопросы. Вячеслав Андреевич и сам бы не вспомнил ни одного из сказанных им слов, но он запомнил пьянящее ощущение власти, которое подчиняло людей. Позже это чувство неизменно возникало всегда, когда ему нужно было убедить или договориться.

Когда он закончил, люди не спеша разошлись, обсуждая его слова.

Назавтра в крематории Кваснера провожала вдова, маленькая старушка с печальными глазами, несколько родственников, отец и Света. С работы, кроме Олтаржевского, приехали пару человек – за три месяца к старику так и не привыкли.

Вячеслава Андреевича поразил вид покойного: обтянутые кожей мощи – старик высох за неделю. В памяти Олтаржевского всплывала ночь, после его собственной странной болезни, болезнь Бешева. В сердце шевельнулось предчувствие беды. Чем бы он ни занимался, нечто могущественное и страшное всегда незримо присутствовало рядом.

Подавленный, Олтаржевский сел в машину.

– Как это случилось? – спросил он.

– Его жена говорит – грипп. Осложнения, – ответил помощник.

Он подал Олтаржевскому пухлую многополосную газету.

На скверной фотографии, очевидно, сделанной с телефона, во весь разворот красовалась пьяная физиономия Олтаржевского. За локоть его пыталась увести женщина, напоминавшая Ольгу. Автор статьи глумился над забавами «олигарха».

– Что это? – Олтаржевский брезгливо вернул газету.

– Заказ. С редактором поговорят. Но будьте осторожней. Вам это может навредить.

– Чем? – огрызнулся Олтаржевский.

– О вас сложилось мнение. Испортить его не дадут. Не преуспейте в этом сами. – Разведчик помолчал. – С вами хочет встретиться депутат Думы Бессонов – мы с ним служили. У Бессонова к вам предложение. Он вам позвонит.

Дома Вячеслав Андреевич наконец осознал всю мерзость произошедшего и последствия своего поступка. В первую очередь для Ольги. Он прошёл из угла в угол, сжимая кулаки и проклиная себя за пьяный кураж.

Олтаржевский перебрал стопку приглашений на столе и бросил их в корзину.

Ехать никуда не хотелось. Но и одному оставаться было невыносимо.

Сын встречал Новый год с однокурсниками. Даша улетела с матерью в Испанию. К отцу на дачу Вячеслав Андреевич договорился приехать завтра.

Он достал из холодильника и выпил шампанского. Затем мрачный лёг спать.

За день от его пражской эйфории не осталось и следа.

9

Сначала Шерстяников не нашёл ничего особенного в том, что Олтаржевский заезжал к ним: решил – что-нибудь с Гуськовым. Даже когда ему сказали, что «архитектора» в Праге видели с Ольгой – газетчик из России случайно сфотографировал «медийное лицо», – он не придал этому значения: мало ли где жена могла встретить знакомых! Но те, кто рассказал ему об этом, дали понять, что считают неприличным скандал с женой крупного чиновника в сомнительной газетёнке. «Вы – не Киркоров. Ваша жена – не Пугачёва! Ни к чему!» – пожурил сенатора уважаемый член Совета Федерации.

Увидев публикацию, Василий Степанович был неприятно поражён. Но и тогда решил, что газетная «утка» – пинок Гуськову через друга. Ольга ни при чём. Выпячивать знакомство с Гуськовым перед властью было лишним, но жена и без подсказок знала все подводные камни. Тем не менее Василий Степанович решил поговорить с Ольгой.

Он отправил за ней в аэропорт машину, а сам, чтобы скоротать часок, уселся в кабинете за бумаги; но думать о делах не мог. Завтра они улетали на новогодние каникулы на Тенерифе, где арендовали виллу. В канун праздника нужно позвонить, написать…

Мысли вертелись вокруг дурацкой публикации. Заложив руки за спину, Василий Степанович прошёлся по комнате, думая о жене: заслуженный работник образования, уважаемый человек! – ничего общего между Ольгой и этим куршевельским пошляком быть не могло! (Шерстяников понимал, что раздражён и несправедлив к «архитектору»!) Он вспомнил праздничный приём: Олтаржевского, семенившего вниз по ступенькам, и Ольгу, скользнувшую из-за колонны – скомканное выражение на её разрумяненном лице, словно грязный носовой платок стыдливо суют в рукав, а в глазах – смятенье.

Случалось, на мероприятиях, занятый с нужными людьми, Василий Степанович оставлял Ольгу и с гордостью подглядывал за тем, как уверенно она держалась в обществе. Её губы иронично подрагивали, в зрачках искрилась лукавинка. Смысл их переглядок и тайных знаков понимали лишь они – в такие минуты они были единомышленниками. В тот вечер он не находил жену в толпе и нервничал. А когда увидел её на ступеньках, его кольнула ревность!

Теперь он сопоставил её ответы невпопад в машине, бегство в Чехию – и укрепился в подозрении: их встреча в Праге неслучайна.

С её складом характера Ольга скорее умрёт, чем совершит подлость. А он, готовый для неё на всё, не остался бы с ней и мгновения, если бы она ему изменила. Но она могла растеряться от блеска новой жизни и не устоять перед искушениями. Хотя Олтаржевский такой же новичок в «свете», как они, по мнению Шерстяникова, не подходил на роль обольстителя. Впрочем, как учила бабушка Василия Степановича, простая деревенская женщина: «Говори уверенно за печку и за мерина: печку не унесут, мерина не уе…т». Привыкнув за год к своему новому положению, сейчас сенатор почувствовал себя обыкновенным мужиком, которого обманывает «баба», и не знал, что делать. Его не столько испугала, сколько обескуражила мысль, что жена могла если не полюбить, то увлечься другим. Это уничтожило бы их жизнь и – он отогнал малодушный страх – разрушило его карьеру, которую он уже научился ценить.

В своём любимом халате с лацканами из стеганого атласа, ссутулившись, он ходил по съёмному дому, так и не ставшему им родным, мимо зала с рыбами в аквариумах, мимо неосвещённых комнат с картинами и дорогой мебелью. Он пытался убедить себя в том, что ничего не случилось, но, вспоминая фамильярные подробности газетного снимка (жена тянет «архитектора» за руку, как баба своего пьяного мужика), сжимал кулаки.

Что он мог сказать Ольге из того, что она не понимала? Газетными сплетнями он лишь оскорбит жену. И промолчать нельзя! Шерстяников тихо выматерился.

Он презирал себя за своё барство; жалел о прежней жизни и о том, что полез в политику. За пару месяцев он присмотрелся к людям. Одни трудились с жаром. Другие тянули лямку, зная, что их хлопоты ничего не изменят. Ибо все решения принимались не в Думе и не в Совете Федерации, а совсем в других стенах, за запертыми дверями, куда ни Шерстяникову, ни кому-то из его коллег никогда не проникнуть даже взглядом. Его же знакомые, как и он, жили всем тем, чем живёт обыкновенный человек.

Он скорее угадал, чем услышал движение у подъезда и вышел на балкон холла. Ольга в дверях отряхивала перчаткой воротник куртки. Она увидела мужа и улыбнулась.

– Как мило! Я не думала, что ты дома! – сказала она, хотя знала, что он ждёт её.

Ольга отдала куртку горничной и отряхнула волосы от водяной пыли – на улице сеяла изморось. Поднялась по ступенькам. Они поцеловались. Он спросил, как она долетела. Ольга ответила и пошла в комнаты:

– Я дико устала! Приму душ и полежу.

Он увидел её непроницаемый взгляд, каким она смотрела на посторонних, и понял: обманываться бессмысленно – что-то стряслось: не было случая, чтобы, вернувшись, даже от соседей, Ольга не делилась с ним новостями, мыслями, чувствами, наблюдениями. Он снисходительно слушал о милых пустяках, над которыми они вместе посмеивались. Теперь же она не говорила о себе ни слова, и это означало многое. Она закрыла для него свою душу, и сердце его сжалось, как перед катастрофой.

– Оля! – окликнул он жену. Она обернулась. – Я должен тебе кое-что сказать.

По интонации мужа Ольга догадалась – он знает об Олтаржевском. Она удивилась естественности своих движений и слов, хотя внутри замерла от страха.

– Оля! – повторил он, понимая, что после разговора жизнь их изменится. Глаза её были непроницаемы, и он почувствовал всю бесполезность объяснений. – В Праге тебя видели с архитектором, – он осёкся: шутовское прозвище, которое они с женой придумали знакомому, теперь показалось неуместным, – с Олтаржевским.

Он ждал её смущения. Но Ольга безмятежно промолвила:

– Ну и что! Там много знакомых! – и пошла: её интонация была фальшива своей естественностью. Сенатор потёр лоб – тоска сильнее сжала сердце.

– Постой! – он сходил в кабинет и вернулся с газетой.

Увидев фотографию, Ольга побледнела и брезгливо проговорила:

– С каких пор ты стал приносить в дом помойку! – Ей было стыдно за себя, досадно на Олтаржевского, обидно за мужа, и одновременно она испытала облегчение: Вася не знает главного – она любит другого.

«А любит ли»? – вдруг подумала Ольга. Оказавшись вне чарующего волшебства Праги, в привычной для себя обстановке, она словно встряхнулась. Её чувство к Олтаржевскому теперь казалось противоестественным.

– Оля! Я боевой офицер! Ты – моя жена! И если ты решила, что я ухватился за подол, чтобы сделать карьеру… – Он ринулся прочь, чтобы не наговорить лишнего.

Ольга включила воду в ванной и поплакала. Она увидела себя глазами своих бывших учеников, их родителей, сослуживцев мужа, всех уважавших её людей.

Она могла бы встречаться со Славой. Но тогда бы она унизила его, мужа, себя.

Она могла развестись и всю жизнь мучилась бы от сознания, что «наказала» невинного человека. Когда же водевиль закончится – могло сложиться и так, – она останется одинокой старухой, сломавшей жизнь близким и себе.

Она решительно вытерла слёзы и… поняла, что ничего не решила.

Однажды она уже убедила себя не делать глупости и… поступила вопреки здравому смыслу. Теперь, так же как в Праге, она обречённо подумала: «Будь что будет!»

Вечером к ним в гости пришли соседи. Василий Степанович шутил. Его находили очень милым. Ольга была приветлива. Но Шерстяников видел непроницаемую стену, которую жена перед ним выстроила, и чувствовал, что дух зла и обмана вполз в их дом.

Он подарил Ольге бриллиантовое колье, и она была растрогана. Но когда назавтра они ехали в аэропорт, она надела гранатовый кулон-сердечко из гарнитура Славы. «Купила по случаю!»

Единственным желанием Ольги было остаться в Москве с Олтаржевским.

10

Шерстяниковы поселились в городке Пуэрто-де-ла-Крус на севере Тенерифе, в крошечной бухте на берегу Атлантики. По утрам долина Оратава дремала в прозрачной дымке, а в лазурном небе над бесконечными рощами бананов и кущами лавра и сосен Монтеверде высилась громада вулкана Тейде, укрытая холодным одеялом снега.

Еще в аэропорту Лос-Родеос Ольга грустила о Москве, но уже вечером на тихих улочках испанского города, среди пальм и вилл, Россия казалась Ольге далёкой и чужой.

Она просыпалась под шум прибоя и, потянувшись в постели, с наслаждением ленилась, прежде чем скользнуть из шёлковых простыней. Затем за стеклянной стеной со шторами нагишом ныряла в прохладу бассейна.

Наплававшись, она в каплях воды, как в золотой чешуе, обсыхала на бортике под рассветным солнцем и, прикрыв веки, ощущала, как нагревается тело. Вася делал зарядку, а потом до полудня под нежарким солнцем они решали, где завтракать, обедать или сразу ехать смотреть остров, поев по дороге, в одном из бесчисленных ресторанов.

Они ходили к центральному пляжу с серым вулканическим песком смотреть на прилив и на отчаянных серфингистов в гидрокостюмах, ловивших нервные волны зимнего океана. В крепости со старинными пушками, нацеленными на пустынный горизонт, слушали концерт. А в парке Попугаев среди пальм, зверей и домиков, похожих на восточные пагоды, в цирке визжали с детворой на представлении дрессированных касаток и морских львов. Ездили в долину смотреть знаменитое Драконовое дерево и в Санта-Крус-де-Тенерифе бродили по магазинам. Знаменитые бутики островной столицы были похожи на бутики в Барселоне или Мадриде. Отдав дань туристическому любопытству, они почти не выбирались «из дома». Вечерами ели кулинарные диковины из морских гадов и пили вино в любимом ресторанчике с официантами в полосатых жилетах или заказывали ужин домой, чтобы вдоволь налениться. В такие минуты, положив ладонь на ладонь мужа, вдыхая вечернюю прохладу океана, Ольга знала, что рай земной – награда им за тяготы, которые они пережили вместе, и хотела, чтобы «вместе» было всегда.

Она мысленно благодарила Васю, что ни словом, ни взглядом он не напомнил об их размолвке в Москве. И с холодком думала о катастрофе, если бы она поддалась настроению и рассказала ему об Олтаржевском, чтобы избавиться от мучений.

Бывало, она украдкой наблюдала за тем, как Вася попивал аперитив или слушал музыку, думая о своём; смотрела на его серые глаза, подмечавшие что-то только ему ведомое, смотрела на начавший тяжелеть второй подбородок и пухлый животик под футболкой; а он, перехватив её взгляд, улыбался, домашний и родной. И тогда слёзы счастья дрожали на её ресницах, и она не знала, чем вызваны эти слёзы. Она вспоминала Олтаржевского, его объятия, грусть в его глазах, переливавшуюся в её душу, и знала, что не может без него. В такие минуты она чувствовала себя гадкой. Ложь её угнетала. Она оказалась в положении, невообразимом ни месяц, ни год назад, невообразимом никогда в её прежней жизни. Считая, что разумом она способна подавить чувства и разрубить все узелки, Ольга теперь видела, что не умеет этого сделать, и мысленно сравнивала обоих.

Многие считали Олтаржевского расчётливым педантом. Лишь она знала правду о нём. Чувствительный, упрямый и вспыльчивый, совестливый и прямодушный. В этом между ней и Славой было сходство, и это раздражало Ольгу, потому что эти качества мешали в делах. В остальном у них мало общего. Но именно потому, что они разные, она чувствовала, что не может без него, как без своего неизведанного «я».

А Вася всегда поступал как нужно. С ним она ничего не боялась.

Василий же Степанович после памятного разговора жил словно приговорённый к казни – с чёрной повязкой на глазах и вжав голову в плечи, ждал, что вот-вот на его затылок обрушится удар. Здесь, вне привычной суеты, он перестал себя обманывать – Оля влюблена. За лаской жены, за её нежным взглядом, заботой, грустью или весельем, за разговорами ни о чём, за всем тем, что составляло их быт, притаилась ложь. По грусти во взгляде, по повороту головы к вякнувшему телефону и оживлению на лице жены Василий Степанович видел – мысленно она далеко. Ложь, как налёт сажи на никелированной ручке, накрыла их жизнь – сажи не видно, а проведи ладонью, и испачкаешься.

Сначала в нём возмутилась мужская гордость. В запальчивости он хотел оставить жену, и, истекая кровью, терпеть, пока переболит. Но высокопарная чепуха хороша для подростков: мужчина обязан насмерть драться за семью и без конца завоевывать женщину, иначе пустоту между ними заполнит другой. Об этом он самонадеянно забыл!

Поэтому Василий Степанович усмирил гнев. Он не хотел знать, что между «ними» было; не желал копаться в том, кто лучше – он или соперник? Без Оли он не представлял свою жизнь. И значит, теперь должен был сделать всё, чтобы она осталась с ним.

В канун возвращения в Москву они отправились в ущелье Маска.

Машина карабкалась по серпантину узкой дороги среди лунного пейзажа. В крошечном оазисе из пальм и цветов они побродили по мощёным улочкам «пиратской» деревушки среди декоративных домиков с красными черепичными крышами. Поглазели с площадки на ущелье, где вдали синело море. Послушали рассказ гида о кладах корсаров и о дочери вождя гуанчей, прыгнувшей с кручи, лишь бы не выходить замуж за испанца.

Они обедали на каменной террасе с видом на море. Лицо и руки сенатора побронзовели, нос сгорел. Он, оттопырив локти, сопел и быстро управлялся с пищей. Ольга отламывала аккуратные маленькие кусочки и ела над тарелкой. На столе в соломенной шляпе Василия Степановича лежали обе пары солнцезащитных очков.

– В интернете пишут, что в Москве мороз, – напомнил сенатор о скором отъезде.

– Давай останемся! – пошутила Ольга.

– Останься! Отдохни до весны.

Она подняла на него глаза – шутит или нет? Муж сосредоточенно перебирал языком мякоть рыбы, словно боялся наткнуться на кости, которые никак не находил.

– Я без тебя не останусь.

– Сейчас в Москве мерзко. Дел у тебя там никаких нет. Я буду постоянно занят. А сюда скоро прилетит Ира с мужем. Вы замечательно проведёте время.

– Я им здесь не нужна! – уже без настроения проговорила Ольга.

«Он боится, что там я увижусь с НИМ. Детей позвал, чтоб ОН не прилетел», – догадалась она. Значит, всё время муж знал о НЁМ, а их жизнь в морском раю – обман.

За десятилетия они изучили друг друга. Василий Степанович зыркнул исподлобья.

– Так будет лучше, Лёка. Мы дали слово и не можем подвести людей, которые на нас рассчитывают, – сказал он. – Всё пройдёт!

– Что всё? – спросила она с вызовом и тут же испугалась.

– Всё!

Она опустила взгляд под взглядом мужа и ответила:

– Хорошо. Я останусь. – Затем без аппетита поковыряла рыбу и отодвинула тарелку. – Я у машины, – сказала она, надела очки и, прижимая рукой шляпу от налетевшего ветра, пошла, высматривая что-то в чистейшем небе.

Василий Степанович сосредоточенно, как кролик, жевал лист салата, два раза больно ухватив зубами кончики пальцев. Ему хотелось обернуться и крикнуть жене что-нибудь обидное. Другой бы затрещиной выбил всю дурь из неё и её Вронского. А он…

Он допил минералку – сейчас бы водки! – и обождал, больно прижав животом к столу кисти рук. За углом Ольга уткнулась в ладони и всхлипнула. Она мысленно поблагодарила Васю, что он дал ей возможность побыть одной.

Когда Василий Степанович вернулся к машине, Оля, придерживая от ветра шляпу, улыбнулась. За очками он не видел её глаз, но знал, что она плакала.

Ни вечером, ни на следующее утро в аэропорту – Ольга настояла на том, чтобы проводить мужа, – они не заикнулись о давешнем разговоре. Но им не стало легче.