Текст книги "Книга желаний"

18

Василий Степанович прилетел на Тенерифе, как только смог. В самолёте и в такси из аэропорта в его памяти то и дело всплывало больное лицо жены, и он думал о её недуге в связи с хлопотами, которые его ждут.

Та же заасфальтированная улочка с особняками за заборами в глубине парков, те же две пальмы по сторонам механических ворот на колёсиках. Только не так празднично, как в первый приезд, и дешёво в сравнении с московской роскошью.

Когда Василий Степанович вошёл в чистый дворик, бросил дорожную сумку на каменный пол и, отирая голову платком, посмотрел на ухоженные клумбы, он твёрдо настроился не поддаваться жалости, но до конца выполнить долг мужчины перед женщиной, с которой прожил жизнь. Поэтому растерялся, когда дочь вышла к нему в строгом платье и внутренне собранная; приказала горничной отнести сумку и пуховик отца, сказала: «Она постоянно спрашивает о тебе»! – и повела его за собой.

Василий Степанович почувствовал себя виноватым за то, что долго не ехал. Он давно заметил: чем взрослее дети, тем больше родители чувствуют себя детьми при них.

Дочь рассказала, что она возила маму в город к лучшим врачам. Нужно обследование. Он слушал, а в ушах звучало «постоянно спрашивает». От прежней решимости Василия Степановича поступать хладнокровно не осталось и следа.

В просторной комнате со стеклянной стеной, с видом на бассейн и океан вдали, на кровати под пледом лежала Ольга. Из пижамы с цветочками выглядывала её ладошка на подушке у щеки. Жена лежала на боку. Василий Степанович не сводил взгляда с её волос, поседевших наполовину. Подошёл ближе и увидел её лицо. Изменения были страшными. Жили только большие глаза. Глаза укоризненно и строго взглянули на него. Он постарался улыбнуться. Выражение её глаз не изменилось.

– Это хорошо, что ты приехал! Сядь. Дай мне руку! – с трудом выговорила жена.

Он сел. Оля слабо потянула к себе и поцеловала его руку:

– Это хорошо, что ты приехал, Вася!

Лицо Василия Степановича приняло страдальческое выражение: он хотел что-то ответить, но мешал ком в горле. А она теперь смотрела на него с нежностью, какой он никогда не видел в ней прежде.

– Ты прости, Васенька! Я причинила тебе столько зла! Я не знаю, что это было! Я не знаю, что это есть! – В глазах её заплескался страх. – Но что бы я ни сделала, я люблю только тебя! Я хочу с тобой до конца! Не бросай меня!

Она потянулась к его бритой голове, и он подчинился. Нижняя губа его задрожала.

Ира уткнулась лицом в ладони и вышла. В соседней комнате она разрыдалась от облегчения, что родители снова вместе.

Сейчас, у постели жены, Шерстяников понял недели ужаса Оли, брошенной им и никому не нужной, и ненавидел негодяя, едва не отнявшего у него любимую женщину.

19

Взяв отпуск, Василий Степанович повёз жену в самые дорогие клиники Европы к самым известным врачам. Но ни в Асклепии Гамбурга, ни в Униклинике Кёльна специалисты не поставили точный диагноз. Общий вывод был таков – это не онкология и не инфекция, а редчайшая болезнь. Сильное потрясение ускорило старение. Процесс, не изученный наукой. Необходимо дальнейшее наблюдение и лечение.

Сбережения таяли. Но Василий Степанович заказывал для жены только лучшее. Знакомые не отказывали ему в помощи. Он перевёз жену в Текнон, центр в Барселоне, и снял квартиру с видом на собор Святого Семейства Гауди – Оля очень любила это место.

Упорство мужа и дочери взбодрило Ольгу. На смену апатии к ней вернулась природная воля к жизни. Она, как умела, переносила страдания.

Василий Степанович перечитал о её недуге всё, что нашёл: работы по синдрому Хатчинсона-Гилфорда, по теломерам Хейфлика, мутациям клеток LMNA. И чем больше читал и слушал врачей, тем сильнее в нём крепла догадка. Родившийся в деревне, он верил в «бабушкины сказки» про «чахнуть» по кому-то. Он боялся спросить Ольгу, чтобы не услышать правду, но знал, что она думает о «нём», и это её убивает.

Болезнь матери изменила характер Иры. Дочь всё больше походила повадками на отца: в минуту опасности она поступала решительно. При Ире все вещи в доме были на своих местах, во всём царил порядок. Они с отцом никогда не обсуждали болезнь матери – только, если необходимо что-то сделать. Но, вернувшись от Ольги, они переживали каждый в своей комнате, похожие даже в нежелании выставлять напоказ своё горе, – и лишь потом спускались на ужин в ресторан.

Ольга с каждым днём слабела. Сутулилась. Шаркала. Утробно кашляла. В её движениях появилась старческая немощь. Приметы её дряхления ужасали отца и дочь.

После долгих переговоров Шерстяниковым наконец прислали приглашение из клиники Ка ЭР Шеньянского военного округа Китая в городе Далянь и медицинского колледжа при клинике Майо Рочестер США, где изучали генные болезни.

В то утро они пили чай в гостиной, уже одетые, чтобы идти по делам. Рюкзачок Иры валялся у ног. Поверх летнего платья она надела куртку. Василий Степанович был в галстуке без пиджака. Через балконную дверь с улицы доносилось чириканье воробьёв.

– Мама хочет поговорить с тобой, – сказала дочь.

– Угу! – отец хрустнул куском сахара и проверил языком, целы ли зубы.

– Она хочет вернуться домой. В Россию.

По интонации сенатор угадал, что жена и дочь всё решили.

Шерстяников вошёл в просторную комнату жены с видом на сад. В медицинском халате поверх костюма он напоминал степенного доктора из советского фильма.

Ольга на широкой кровати поверх одеяла тревожно обернулась. Сенатор бодро чмокнул жену в лоб, тщетно высматривая в её лице приметы улучшения. Сегодня она была в приподнятом настроении. Ничего хорошего её бодрость не предвещала.

– Вася, нам надо поговорить! – слабым голосом сказала Ольга и заговорила о том, что Вася с Ирой сделали всё, что могли; помочь ей никто не может, потому что у каждого свой срок. Она замолчала, заглядывая в то страшное, что открывалось за её словами, и произнесла: – Вася, я не хочу здесь. Здесь всё чужое. Отвези меня домой.

Она посмотрела на него давно забытым детским взглядом голубых глаз. Василий Степанович прижал её руку к губам. Оля поморщилась от боли.

– Только прогони его! Он снова тут! – она опасливо обернулась. – Никого! А был!

– Не думай о плохом. Поспи, – муж ласково её погладил. Тихо встал.

– Это болезнь. Он говорил. Так будет. – Ольга подняла на него мутный взор. – Я что-то говорила?

– Нет.

– У нас там всё будет по-другому. Правда?

Дома она уверяла, что ей лучше. Советовалась с мужем, с кем нужно повидаться, когда начнёт вставать. Но утром у неё случился обморок, и все надежды на выздоровление исчезли. Она попросила никого к ней не пускать и уже не вспоминала, что неделю назад хотела вернуться домой.

Что-то большое и страшное всегда присутствовало рядом с Ольгой. Стоило ей обернуться, и это нечто отступало за границу её зрения. Во сне оно подкрадывалось так близко, что хотелось визжать от ужаса. И когда ужас становился нестерпимым, Ольга проваливалась в него, а наутро знала, что время оставило новую отметину на её лице, волосах, теле. Она так сроднилась со своим ужасом, что не сомневалась: тот, кто забирал её жизнь, существует. И страх смерти пробуждал животное желание жить.

Ольга не верила в Бога, каким его изображает церковь, но с детства была убеждена в справедливой силе. Она спросила себя: виновата ли она в том, что с ней стряслось? Виновата! Раскаивается ли она в своём проступке? Раскаивается! А раз раскаяние её не имеет значения, спасти её нельзя! Что бы она ни делала и ни думала, трусила или мужественно ждала, ничего не изменить – силе, которая тянула её к бездне, безразличны её желания и мысли. Ольга лишь боялась физических страданий.

Прошёл месяц. Положение Ольги было то же. Характер её изменился. Из доброжелательной, спокойной и рассудительной она стала раздражительной, мрачной и несправедливой. Она знала, что всех измучила, но ничего не могла поделать с собой. Она всех упрекала, на всех сердилась, говорила не то, что хотела сказать, словно тот страшный, кто жил в её воображении, рвал и терзал её волю для того, чтобы заставить её выполнить невыполнимое – вернуться к Олтаржевскому. Чем упорнее она старалась забыть его, тем чаще вспоминала; чем сильнее ненавидела за всё, что с ней стряслось, тем сильнее хотела его увидеть и обижалась, что он не приходит. В глубине себя Ольга была уверена, что Олтаржевский рассказал ей правду: его опрометчивое желание погубит их обоих. Когда же здравый смысл возвращался к Ольге, она понимала, что правда лишь в том, что она умирает, и теперь ей нужно достойно уйти.

20

Ольга отказалась лечь в клинику. Врачи же, навещавшие её, помочь ей не могли.

Крупнейший специалист по генетическим болезням профессор Цветков предупредил сенатора, что лекарств от этой болезни нет. Смерть может наступить мгновенно. Болезнь крайне редкая. Но в Москве с зимы он наблюдал не первый случай: все заболевшие трудились у Гуськова. «Искать причину нужно где-то там».

Шерстяников запросил материалы по «Форпосту». В рабочем кабинете полистал.

Брезгливо почитал об Олтаржевском. Двоюродные прадеды – зодчие; двое других – «беляки». Мать – преподаватель. Отец – пассивный диссидент. Учёба, спорт, война, газеты, назначение, покушения, все деньги тратит на сомнительный проект. Дважды женат: сенатор хмыкнул – чего ждать от такого! Действительный госсоветник! За год!

Возможно, было что-то в спецдосье для категории «Б». Но главное сенатор все-таки не понял: зачем он нужен им – бесхитростный середнячок! Он исполнял для тех, о ком никто не знал, всю грязную работу? Сыграло имя предка – мужичонке повезло?

Сенатор просмотрел фотографии погибшей девушки-старушки. Подумал о жене. Он не знает, как спасти её.

В то утро Оля проснулась с лёгким чувством. Сердце наполнил покой. «Сегодня», – подумала она, как об избавлении. Она полежала, закрыв глаза и прислушиваясь к себе.

Подступила дурнота – Ольга несколько раз сглотнула.

– Ира, – спокойно позвала она дочь.

Сиделка сбегала за Ирой. Та вошла торопливым шагом.

– Позови папу, – прошептала Ольга. – Кажется – всё.

Ира бросилась через комнаты к отцу, и прежде чем беззвучно крикнула: «Папа!» – Василий Степанович, опрокинув стул, выскочил из кабинета босой, на ходу надевая халат.

Оля пыталась сесть на кровати, сиделка помогала ей.

– Может, ляжешь? – прошептал Василий Степанович, подкладывая жене под спину подушки. Он осторожно уложил жену, придерживая ладонью под лопатки.

Ольга забылась. И вдруг, как часто случалось с ней в бреду, раздельно произнесла:

– Вася! Позови его! Пусть он придёт! Я хочу его видеть.

Она услышала свои последние слова, и тихие слёзы бессилия покатились по щекам.

Василий Степанович насупился. Ира держала его тапки. Шерстяников обулся.

– Пап! – одними губами проговорила дочь. – Значит, на то его воля!

– Чья? – сердито прошептал отец. – Побудь с мамой! – и вышел из спальни.

Он ненавидел этого человека. Но не мог не исполнить просьбу жены.

21

Над мысом посреди моря, как огромные куски бумаги, медленно кружили самолёты. Олтаржевский ждал в стеклянной чаше аэропорта Ниццы рейс дочери из Вены. Они собирались в Жуан-ле-Пен, где агент по недвижимости присмотрел им виллу.

Отсюда, из земного рая, Москва казалась Олтаржевскому далёкой. Как и его незаконченные дела. Здесь он старался не думать о них, зная, что к ним вернётся.

Даша прилетела с матерью – Марина не могла отказать себе в удовольствии испортить родным праздник.

Улыбчивый агент-алжирец Артур с ровным пробором и волосами в мелкие колечки снял Олтаржевскому виллу рядом с «Du Cap Eden-Roc». Отель и охряный молитвенный коврик перед ним и впрямь, как во времена Фицджеральда, составляли одно целое. Пальмовую рощу к морю пересекала аллея.

В кафе на Английской набережной Олтаржевский заказал «стейк Диана», бутылку Шатонеф-дю-Пап, а затем отправил Марину по магазинам, чтобы побыть с дочерью.

Они искупались в море и отправились гулять. Даша вытянулась. Она стеснялась своих длинных ног и прыщиков на лбу и то и дело льнула к отцу. Она рассказывала про школу-интернат, про ехидных мальчишек, издевавшихся над её французским, и про то, как знакомый отвёз её на площадь маршала Фоша и к дому на Елисейских полях, спроектированных прадедом. Спросила про Сашу и деда. Но по Москве не скучала.

По жаркому променаду Амераль де Грасс они сходили к бастиону Сент-Андре. В музей не пошли – оба не любили древние камни. У колонны императора на пляже Гольф-Жюан Вячеслав Андреевич завёл про «путь Наполеона» и «сто дней». Но было жарко. Хотелось купаться в море. Они решили сходить в замок Гримальди и музей Пикассо в другой день и отправились в отель.

Ни в музей, ни в замок, ни в форт, где Наполеон дожидался смерти, они так и не попали. Наняв машину, съездили в Монте-Карло. Среди невысоких Маврских гор поискали крошечный Раматюэль с могилой Жерара Филипа. В Сен-Тропе – виллу, где снимался «Бассейн» с Аленом Делоном и Роми Шнайдер, – Марина захотела посмотреть. Олтаржевский уговорил «своих женщин» посетить замок де Ла-Моль, где жил Экзюпери.

В Антибе они осмотрели старый запущенный палаццо с высокими лепными плафонами, окнами до потолка и вазами на каминах. Наследники киношной знаменитости просили плату не за рухлядь, а за имя и престиж. Агент нахваливал, а Даша и Марина то и дело прыскали от смеха на едкие замечания Олтаржевского на русском, чтобы не понял агент. Обе не узнавали в «светском льве» привычного зануду.

Суета приготовлений к поездкам, сами поездки, ленивое сибаритство среди тех, кому больше нечего желать, расслабляли. Он мог остаться здесь навсегда, и думать так было приятно.

Они вернулись из Канн пораньше, чтобы плыть на арендованной яхте, когда служащий сообщил, что Олтаржевского ждут в отеле. Марина и Даша, как две стрекозы – в огромных очках и пёстрых панамах, – ушли разбирать покупки.

Метрдотель, знаменитый тем, что помнил всех постояльцев, поклонился. За столиком бара, пустынного в этот час, сидел человек. На нём были шерстяные брюки, белая сорочка, галстук, в ногах кожаный саквояж – очевидно, человек только приехал. Он наливал чай из розово-матового чайника – под цвет фасада отеля. Когда мужчина повернул бритую голову, Олтаржевский узнал Шерстяникова.

Сердце Вячеслава Андреевича сжалось. «Что-то с Олей», – догадался он.

22

Сенатор промокнул губы платком и, не здороваясь, сказал глухим голосом:

– Мне надо с вами поговорить по неотложному делу.

Олтаржевский жестом пригласил Шерстяникова за собой.

Тот подхватил саквояж, и они пошли. Весь путь они молчали. Дочь выбежала навстречу похвастаться новым платьем – «Дашунь, потом!» – и послушно отступила.

В кабинете до потолка высились стеллажи книг и витражи с морским зверьём. Олтаржевский пригласил Шерстяникова за стол. Сам же присел на диван, закинул ногу на ногу и сцепил на колене руки. Он был в белых шортах и поло. За его простотой сквозили властные манеры. Сенатора это неприятно удивило.

Цель приезда показалась Шерстяникову дикой. Тем не менее он рассказал о болезни Ольги. Олтаржевский побледнел – это было заметно даже сквозь загар.

Тихо шевелились шторы под потолком от неслышно работавшего кондиционера.

Сенатор, сглатывая ком, проговорил:

– Если это твои, скажи им, что она ни при чём! – и сухо добавил: – Она просила, чтобы ты приехал. Времени не осталось.

Олтаржевский вышел на крыльцо. Мир словно накрыло налётом сажи. Олтаржевский не помнил, куда исчез Шерстяников. Он сообразил, на каких «твоих» намекал тот, и вспомнил всех, кого потерял за год. Всё, что он делал до сих пор, показалось ему пустяком в сравнении с Олей. Выбора у него не осталось.

Было начало первого. Вячеслав Андреевич сказал растерянной Марине и расстроенной Даше, что уезжает по делу (они могут отдыхать на вилле, сколько угодно!), и отправился в аэропорт.

Ему повезло – заканчивалась посадка на рейс в курортный Фридрихсхафен.

Через час Олтаржевский катил на такси вдоль северного берега Боденского озера в Альпийское княжество. Он не замечал ни города первых Цеппелинов, ни окрестных красот – он пробовал сосредоточиться на главном. Но мысль соскальзывала на пустяки: о ночлеге, если он опоздает; о Москве. Он позвонил в банк и предупредил, что едет.

Крошечный декоративный городок посреди гор промелькнул за окном машины. «Мерседес» остановился у аккуратного неказистого здания Partnter Privatbank у подножья лесистого склона. Олтаржевский попросил пожилого таксиста в белой рубашке подождать. Затем вернулся с бумажным пакетом и приказал ехать обратно в аэропорт.

Улица была пустынна. Вдали сияли вершины Альп.

Теперь, когда Вячеслав Андреевич снова ощутил вещественность книги, ощупал пальцами её кожаный переплёт с тиснением, забытое тяжёлое чувство сдавило грудь. Книга так давно вошла в его жизнь, что теперь показалась ему живым существом, ни на минуту не отпускавшим его, даже когда он о ней не вспоминал. Он похвалил себя за то, что две недели назад по пути в Ниццу спрятал книгу от опрометчивых желаний, достал ручку и распахнул тетрадь на пустой странице. Он подумал о записи и только тут взял себя в руки. Надо искать врачей, решил он. Эта мысль его отрезвила. Он убрал книгу.

В Шереметьево он прошёл по дипломатическому коридору и через пять минут катил в такси по Ленинградскому шоссе. В полночь машины всё ещё стояли в пробке на выезде из города. Олтаржевский велел ехать в центр на площадь Яузских ворот. Затем со стороны Арнаутского моста спустился по железной лестнице в Серебрянический переулок. Грозила ли ему самому опасность, он не знал: эта мысль не занимала его. Он так же не ответил бы внятно на другой вопрос: зачем он приехал сюда?

Жаркий день сменила прохладная августовская ночь. Олтаржевский зябко поёжился в лёгком пиджачке. В окне на втором этаже горел свет. Вячеслав Андреевич взбежал по лестнице и позвонил в деревянную дверь.

В сонной тишине звонок оглушил его. Олтаржевский долго прислушивался, а когда снова потянулся к кнопке, разобрал шуршание за дверью и тихонько позвал:

– Наталья Ивановна! Это ваш родственник Олтаржевский! Нужно поговорить!

Дверь приоткрыли на длину цепочки. Из мрака чужой женский голос проговорил:

– Она умерла. – Дверь закрылась и снова приоткрылась. Вячеслав Андреевич различил силуэт во тьме. – Она оставила вам письмо. – Женщина протянула конверт и листок бумаги. – Я её соседка. Незадолго перед смертью она отдала мне ключи. Вам надо узнать про квартиру в домоуправлении. Я записала вам номер её участка на кладбище.

– Когда это произошло?

– Две недели назад.

Олтаржевский запихнул конверт в карман и повернулся, чтобы уйти.

– Вам нужен кот? – спросила женщина. – Я бы взяла себе, но у меня есть кошка.

– Кот? – Олтаржевский вспомнил своего Джойса и неуверенно ответил: – Давайте.

Через пять минут женщина вынесла переноску и сумку с кормом и посудой. Олтаржевский подумал: он не знает, что с ним самим будет, – но из-за сеточки окошка на него мерцали зелёные глаза.

– Его зовут Маркиз, – прошептала женщина вслед ночному гостю.

На улице Вячеслав Андреевич поставил сумки, надорвал конверт и, повернув лист к фонарю над подъездом, прочитал написанное знакомым ученическим почерком:

«Деточка, я смотрела про Вас по телевизору. Спасибо. Среди Олтаржевских не было и нет подлецов.

Я думала о нашем разговоре. Ни Вы, ни я не верим в то, о чём написал папа. Но ведь Вы тоже почувствовали связь с ним! Теперь, когда мне осталось мало, я знаю – Бог был с нами. Папа ненавидел тех, кто управлял страной, но он её любил. Он был уверен, что помогает брату! Поэтому в творениях Вячеслава Константиновича частица наших, а теперь Ваших дел! Возможно, мы могли прожить иначе. Но мы выбрали свою судьбу.

Как Вам помочь, я не знаю. Папа говорил, что во всех священных текстах люди платят Богу кровью. Чтоб изменить судьбу, Вам тоже, видимо, придётся заплатить.

Простите полоумную старуху и кланяйтесь Вашим детям. В них течёт наша кровь. Я буду за Вас молиться».

Олтаржевский спрятал письмо в карман и подхватил сумки.

23

Вернувшись из города, где он был по делам, Шерстяников увидел напротив ворот незнакомый «Феррари». В прихожей его ждал Олтаржевский. В мятом пиджаке. Небритый. Кровь прихлынула к лицу Василия Степановича. Но он кивнул в ответ и пригласил посетителя в гостиную.

Олтаржевский сел в кресло напротив дивана, где некогда видел её.

Он спросил, можно ли ему увидеть Ольгу и может ли он чем-нибудь помочь. Шерстяников почувствовал ревность. Но в голосе Олтаржевского было столько скрытой горечи, что в сенаторе шевельнулась жалость к этому человеку. Он ответил, что для Ольги всё делают. Сказал, что в минуту слабости он поддался настроению, но теперь…

Олтаржевский сомкнул пальцы до побелевших костяшек, будто ждал приговора. Тогда на полуслове сенатор замолчал и повел Олтаржевского через анфиладу комнат.

Из-за двери осторожно выскользнула женщина в домашнем сарафане и приложила палец к губам.

– Мама уснула! – сказала она Шерстяникову.

– Мы на минуту, – проговорил сенатор.

Ира догадалась, кто с отцом, и, потупившись, ушла.

Олтаржевский вошёл за сенатором. Шерстяников отступил к окну. Олтаржевский растерялся, не понимая, куда ему идти: на большой постели под одеялом кто-то спал. Виднелись лишь тонкий профиль и аккуратно собранные полуседые волосы. Знакомыми Олтаржевскому показались тонкий рот и костистый лоб больной. Наконец, он понял и так стоял, не отрывая взора, пока сенатор не кивнул ему – пора.

На крыльце Олтаржевский не мог припомнить, куда он собирался ехать. Перед глазами было бескровное лицо Оли. Вячеслав Андреевич беспомощно огляделся. Откуда-то доносился зуммер. Ему звонили. Со сдержанным торжеством в голосе Бешев произнёс:

– Вы додавили их. Поздравляю. Есть мнение создать правительственный комитет…

Олтаржевский сбросил номер и сел за руль. Бешев перезвонил снова.

– Вы почему в Москве? Здесь всё еще опасно. Сейчас я к вам пришлю людей.

Вячеслав Андреевич гнал без остановок. Через подземный гараж поднялся наверх.

В доме было непривычно тихо – перед отъездом он отпустил прислугу.

Олтаржевский сел на постель. Тяжесть в груди не отпускала, но сознание стало ясным – именно за этим он вчера вернулся. Главное – не думать и не жалеть себя.

Он встал. Пошарил по карманам письмо, чтобы понять, как лучше это сделать. И тут услышал в коридоре тихий звук. Вячеслав Андреевич осторожно выглянул и отшатнулся. Он не услышал, а угадал шлепок. Захлопнув дверь, Олтаржевский провёл рукой – бок был в крови. В голове мелькнуло, что так даже лучше.

Детям, отцу он перевёл, что мог…

С той стороны кто-то нажал на дверь. Внизу раздался стук в окно. Нога потяжелела. Олтаржевский ввалился в ванную. Запер. Взглянул на окровавленную ладонь.

Он не знал, правильно ли он поступает и спасёт ли это Ольгу. Но ничего важнее её жизни не представлял. Он подумал об отце, о детях, обо всём, что не доделал. Нащупал в пиджаке книгу, бросил её в ванну и перевалился через край. Он испугался не успеть и скорее открыл краны. Распахнутая книга закачалась в розовой жиже у него в ногах.

Боли Олтаржевский не чувствовал и сполз до подбородка в тёплую воду. В забытьи ему показалось, что он стоит на краю парапета Москвы-реки той же морозной ночью год назад. Так же, как тогда, из упрямства снова захотелось узнать – сумеет ли он завершить задуманное? Испугался, что за спиной раздастся шарканье Гуся, и открыл глаза.

Вода сделалась красной. Он увидел ванную коммунальной квартиры и подумал, что так и не успел побелить потолок и закрасить плесень на кафеле по углам. За дверью на кухне гнусили пьяные соседи. Предсмертные галлюцинации, подумал Олтаржевский. Вспомнил где-то читанную у других мысль, что наша жизнь – это то, что мы себе о ней представляем, и почувствовал удовлетворение от того, что рано или поздно кто-то доделает за него. Ему лишь было грустно, что он не попрощался с теми, кто ему дорог. Но так даже лучше, подумал Олтаржевский. Будто он вышел на минутку и скоро вернётся.

Затем он сосредоточился на удивительно голубых и чистых глазах, смотревших на него с любопытством ребёнка, и почувствовал, как из него медленно уходит жизненная сила. Но ему было приятно думать, что эта сила достанется кому-то, кому она нужней.

Его наполнили уверенность и покой.

Теперь это было всё, что ему нужно.