Текст книги "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе"

Глава VIII. Инквизиция

Вызов на следствие был всякий раз испытанием на прочность – как психики, так и всего организма.

В такой день будили до формального подъема, в состоянии жесткого недосыпа. Глаза отчаянно саднило, ноги еле шаркали по продолу – а вызвали «с вещами», то есть надо было собрать и тащить за собой матрас, подушку, кружку и прочее на первый этаж.

Потом кадры сцены приезда в тюрьму раскручивались как бы в обратном порядке – подземный переход с перескакиванием через лужи в подземном переходе и снова привратка, через которую некогда пролегал путь в камеру СИЗО.

Там тюремная элита – рецидивисты-урки – уже располагались на единственной короткой скамейке, прочие усаживались прямо на бетонном полу, подложив под зад бушлаты и пальто и дрожа от холода. Неизменной частью мизансцены была парочка «петухов», которые без слов устраивались на свое «законное» место в углу. Их никто и никогда не трогал – в пять часов утра тело еще спало, и Эрос дремал вместе с ним.

Постепенно в привратке собирался некий ноев ковчег, и всякой твари здесь, как и положено, было по паре. В камере привратки сидели матерые уголовники с тремя и пятью ходками за плечами, презрительно щурившиеся на толпу зэков. Несмотря на понты, ехавших на суд временами пробивало, и они поочередно вскакивали, не совладав с волнением, и начинали нервно тусить по камере, распинывая сидящих зэков.

Тут же сидели какие‐то комические персонажи вроде деда, укравшего у соседки козу, или бомжей, которые к холодной зиме добровольно «устраивались» в тюрьму. Им светил год срока, который они с удовольствием отсиживали – хотя и было непонятно, в чем смысл трюка, если срок заканчивался тоже в начале зимы.

Несмотря на то что подельников строго было положено отделять, в привратке они, конечно, встречались.

– Бери нож на себя, – втолковывали двое гопников третьему. Все сидели за то, что порезали кого‐то в пьяной драке. – Ты малолетка, тебе много не дадут, а нас отмажешь. Третий не очень охотно, но соглашался. Собственно, вариантов у него не было: сделай он иначе, порежут его, если не прямо в зоне, то сразу по возвращении на родной раён.

– Ба, терпила! – хором воскликнули два брата, севших за разбой и ехавших на суд. И точно, следующий зэк оказался их потерпевшим – он тоже ехал на суд, где должен был давать показания против братьев-разбойников. В обшарпанной толпе зэков он выглядел белой вороной – ну или белым воротничком. Как оказалось, это был директор магазина и, пока его грабители сидели в тюрьме, он попал туда сам – продал по спекулятивной цене два мешка мандаринов рыночным грузинам.

Теперь торгаш стоял с побледневшим от страха лицом, вжавшись в дверь и ожидая, что братья-разбойники тут же кинутся его бить. Но у них была другая программа.

– Слушай, земляк, значит, ты говоришь на суде, что ножа не было. Все понял?

– Понял, – согласно закивал терпила. – Но на следствии я говорил…

– Это тебе в темноте показалось, что был нож, – понял?

– Точно, – с облегчением согласился директор, и по лицу было видно, что он, действительно, понял – по крайней мере то, что сегодня его зубы останутся во рту.

– Да все равно на зоне пришьют козла, – тихо проговорил кто‐то рядом.

– Пришить, может, и не пришьют, а бабой сделают, – так же тихо возразил ему кто‐то.

Одним из последних ввели молодого парня с круглой, как смайлик, свежеостриженной головой. На всем его лице от уха до уха была нарисована улыбка, которая как бы говорила: «Вы как хотите, а мне все равно здесь смешно».

– Чего лыбишься? – насели на него мрачные зэки. – Статья какая?

– Сто семнадцатая…

– Изнасилование? А часть?

– Третья.

– Так у него от восьми до пятнадцати со смертной казнью – а он смеется…

Тут засмеялась уже вся камера.

Парень застеснялся и стал в деталях рассказывать свою историю – как примерно полгода «гулял» с девчонкой и, наконец, уговорил ее остаться у него на ночь. Вечером, как приличный кавалер, он предоставил ей свою кровать, сам лег в другой комнате вместе с дедом, но когда дед заснул, то парень отправился в свою постель. Утром, когда девчонка вернулась домой, мать обо всем догадалась и устроила скандал – дочь испугалась и придумала, будто бы парень ее изнасиловал. Поскольку ей было 16 лет, то «смайлику» теперь светила самая тяжелая часть статьи об изнасиловании.

В привратку занесли положенные на день пайки хлеба и сахара. Их разобрали, но есть никто не стал – организм еще отказывался принимать пищу.

Наконец, начали грузить в воронки. В той же сумрачной тесноте, в какой мы сюда и приехали, долго тряслись по зимней дороге. Воронок развозил зэков по отделениям милиции и судам. Последним пунктом был КПЗ – сюда я вошел, уже как в дом родной. И как знакомого на ступеньках, меня встречал все тот же толстый мент со своим опасным ключом – но теперь он пустил его в ход лишь разок, да и то чисто символически. Уже за краткое время заключения я заметил, что стокгольмскому синдрому подвержены обе стороны: и насильник, и жертва одинаково чувствуют себя состоящими в каких‐то отношениях, имитирующих человеческие.

В камере КПЗ я привычно устраивался один и тут же заваливался спать. Потом ел обед, казавшийся после тюрьмы, действительно, роскошным, потом долго ходил от двери до окна, и ничего не происходило. Короткий зимний день заканчивался сумерками, когда меня, наконец, вызывали в следственный кабинет.

Там все в той же позе, как и в день знакомства, упершись взглядом в стол, сидел Иновлоцкий и начинал имитацию допроса. На все вопросы я отвечал, что отказываюсь участвовать в следствии, так что подписывал в итоге только то, что от дачи показаний отказываюсь.

Однажды сценарий изменился. Кроме Иновлоцкого, в кабинете присутствовал еще один человек – и это был Гена Константинов. Тот самый свидетель по делу Славы Бебко, который дал показания против него и который ошивался на острове у Зубахина.

Гене дали обидное прозвище, на которое он, впрочем, не обижался, – Крокодил Гена. Он действительно был некрасив, имел одутловатое лицо с маленькими глазками и котлетками-бакенбардами. Внешность сама выдавала скользкий характер – я почему‐то всегда вспоминал Урию Гипа, пусть Константинов и не был похож на того в описании Диккенса.

Неприятным сюрпризом для всех нас стал роман Константинова с участницей кружка, недавней выпускницей университета Ольгой Мухиной. Что общего могло быть между эстеткой и любительницей Ахматовой Ольгой и туповатым портным Геной, не мог понять никто. Впрочем, жизнь многократно доказывает, что пословица «любовь зла – полюбишь и козла» не шутка, а угрюмая реальность.

В кабинете Крокодил Гена сидел сбоку от следовательского стола – почему‐то в шапке, – и по его испуганному виду и бегавшим глазкам я сразу понял, что ничего хорошего про меня он здесь не скажет. «Будь что будет», – мысленно махнул я рукой.

– Привет, Гена! – еще не успев сесть, обратился я к Константинову, как будто бы мы только вчера с ним расстались, а главное, были когда‐то друзьями. – Что делается на воле? Как Любаня?

Гена выдавил что‐то, что можно было понимать как «ОК».

Иновлоцкий возмутился.

– Виктор Викторович, – вмешался Иновлоцкий. – Мы будем проводить очную ставку, и вы будете говорить только тогда, когда я буду задавать вопросы.

Но я уже пошел вразнос и не останавливался:

– Передай ей, что я ее люблю и думаю о ней каждый день. И скажи, что не даю показаний…

– Прекратите! – уже грозно воскликнул Иновлоцкий. – Или я прекращу очную ставку.

– Так я же отказываюсь участвовать в следствии. И от очной ставки тоже…

– Моя обязанность – провести очную ставку, и я это сделаю.

– Да сколько угодно… – и я снова начал разговор с Константиновым[36]36
  Надежда на болтливость Константинова оказалась тщетной: позднее я узнал, что он не только ничего не передал, но и вообще скрыл от всех, что присутствовал на очной ставке. Выстраивать своих агентов по стойке смирно КГБ умел.


[Закрыть]. Поняв, что прекратить это безобразие не удастся, Иновлоцкий все же капитулировал и вместо очной ставки отправил меня назад в камеру.

В тот день ужина в КПЗ дождаться не удалось, воронок прибыл раньше – хотя, возможно, это было и не так плохо. Внутри воронка было особенно тесно и душно, так что на полный желудок могло бы и стошнить. Мы возвращались в тюрьму по той же траектории, по которой утром ехали оттуда. В Ленинском РОВД в воронок запихнули «смайлика» – с еще более широкой улыбкой.

– Статью сняли!

– Да ну?!.

– Я спросил ее на очной ставке: «Как ты сопротивлялась, если дед спал в соседней комнате и ничего не слышал?»

– А она?

– Расплакалась и призналась, что оговорила.

– Так зачем тебя снова на тюрьму везут?

– Она же несовершеннолетняя. Сменили статью на 119‐ю – до трех лет.

– Ну, в первый раз получишь условно. Вот повезло…

И в воронке даже стало как будто просторнее и светлее, и чуть разгладились хмурые лица. Оказывается, все‐таки есть справедливость, и ее ангел-носитель залетает даже сюда – пусть редко и случайно.

Ожидая в привратке возвращения в камеру, я думал о следствии. Еще подростком я прочел в книге о каком‐то русском революционере фразу: «Он геройски держался на допросах». Тогда казалось, что я понимал ее смысл. Теперь же я совсем не был в том уверен. Геройски можно было терпеть допросы в сталинском НКВД, где пальцы защемляли дверью и били сапогом по яйцам. Здесь же, где обращались на «вы», как в царской жандармерии и как разговаривал Иновлоцкий, что могло быть героического в том, чтобы просто отвечать на вопросы «нет»?

Фраза про «героизм» была, конечно, красивой, но читать ее было хорошо про кого‐то другого. После долгого путешествия в воронке гудела голова от угара, и в горле снова встал тошнотный комок. Мне было плохо, и последнее, чего хотелось, – это чтобы через сто лет кто‐нибудь написал про меня: «Он геройски держался на допросах».

Я знал, что могу улучшить свое положение – хотя бы в мелочах, – если только начну давать показания. Признание вины уже сокращало дорогу к дому. Иногда «покаявшийся» диссидент выходил свободным человеком прямо из зала суда. И, зная все это, мне самому было не совсем понятно, почему с таким упорством я продолжал отказываться от дачи показаний. И почему не мог процедить, что признаю себя виновным – хотя бы «частично»?

Угар постепенно проходил, в голове прояснялось, так что к тому времени, когда я попадал в камеру – а происходило это за полночь, – я уже мог сформулировать какие‐то принципы, которым следовал чисто интуитивно.

Чтобы понять это, нужно было вырасти в тоталитарном обществе, где с детства всех заставляли ходить строем и где самым смертным из всех смертных грехов был грех «противопоставить себя коллективу». Такое обвинение звучало страшно на всех уровнях – от школы до Политбюро. Это был некий далекий аналог церковного обвинения в ереси, который влек за собой также нечто вроде экскоммуникации.

Тем не менее, двигаясь годами синхронно вместе со всеми, в конце концов, даже самый последний конформист начинал чувствовать спонтанное желание отказаться исполнять приказы. Остаться стоять после команды «Марш!», начать писать поперек линованной бумаги бюрократических форм и в ответ на вопрос: «Признаете ли себя виновным?» – сказать: «Нет». Потому что каждое исполнение приказа навсегда убивало какую‐то клетку человеческого «Я», и ей больше никогда не суждено было жить и развиваться. Наверное, это уже было достаточной причиной.

Затем следствие все‐таки было не просто юридической процедурой. Великий поэт Велемир Хлебников, умерший от голода вскоре после революции, говорил: «Участок – великая вещь! Это – место свиданья. Меня и государства». И вот на допросе я сидел лицом к лицу с «государством» и наблюдал, как оно мрачнеет после каждого моего «нет». И это доставляло странное удовольствие.

Вспоминались слова сталинского зэка, который говорил примерно следующее: «Следователя нужно оставлять раздраженным, доведенным до бешенства, проигравшим в дуэли между безоружным человеком и махиной подлости и садизма». В такой ситуации каждый чувствовал бы себя немного античным героем – побеждающим циклопа, титана, ну, или, точнее, горгону Медузу.

Однако я также понимал, что продолжаться так долго не может и где‐то в КГБ ровно сейчас обсуждается некий План Б, который должен был заставить меня как минимум начать давать показания. Что это был за план, я не знал. Каждый вечер я засыпал в тревоге, ожидая неведомого завтра.

Если сжать тюремное бытие в два слова, то это будут «однообразие» и «неопределенность». Монотонность тюремного режима – при полной неизвестности того, что случится завтра. Перевод в другую камеру, в карцер либо какой‐то неожиданный резкий поворот на следствии.

Найдется ли в КГБ какая‐нибудь светлая голова, которая наконец догадается, что пытаться «дожать» меня одиночным заключением – это все равно что топить рыбу в воде? Или переведут в камеру, которую зэки на жаргоне называют «пресс-хатой», – где подобранные кумом отмороженные уголовники до полусмерти избивают несговорчивых подследственных? Или же беспомощного Иновлоцкого сменит следователь, умеющий лучше подбирать ключи к людям?

Предчувствие оказалось верным – как и большинство плохих предчувствий в жизни вообще, и особенно в тюрьме. В один из январских дней вскоре после Нового года мент вывел меня в кабинет следственного корпуса, но в кабинете за столом на месте Иновлоцкого сидел другой человек – плотный, коренастый блондин, уже сильно полысевший. Сам Иновлоцкий тоже присутствовал, но он скромно примостился сбоку, на краешке стола. Начальствующий персонаж, несмотря на скромные физические габариты, казалось, своей важностью занимал чуть ли не все пространство.

– Следователь управления КГБ майор Соколов Юрий Васильевич, – представился новый хозяин кабинета.

Итак, следствие взяло в свои руки КГБ.

По закону, следствие по статье 190‐1 вела прокуратура. Однако для КГБ закон всегда был легко преодолимым препятствием – примерно как беговой барьер для слона. Слон не будет прыгать – он просто все барьеры снесет. Соколов дал мне прочитать бумагу, которая гласила, что «в связи с особой сложностью дела» создавалась следственная группа в составе Иновлоцкого и Соколова. Дабы не издеваться над законом слишком сильно, старшим в группе назначался все же Иновлоцкий – «старший» сидел как бедный родственник и в тот день не произнес ни слова.

Соколов, собственно, тоже ничего значащего не сказал и признался, что приехал «просто познакомиться». Он с порога начал фамильярничать и попросил разрешения обращаться на «ты»:

– Ведь мы же почти родственники… – хитро улыбнулся он.

От удивления я даже согласился на «ты» (что было ошибкой).

«Какие родственники – что он несет?» – пытался я разгадать шифр. Вгляделся еще раз в лицо чекиста – нет, мы точно никогда не встречались, но глаза показались знакомыми.

Уже в камере, отходив с километр туда-сюда, вспомнил: «Да неужели? Инна Соколова – его дочь? Нет, не может быть: у нее было другое отчество – племянница?..» Я вспомнил милую пухленькую девушку, студентку юридического факультета. Это было краткое знакомство, не успевшее развиться в серьезные отношения, хотя и трудно было бы указать какую‐то определенную причину, почему этого не произошло. Возможно, потому что это время было апогеем нашего романа с Любаней. Возможно, потому что между нами не возникло того сложного алхимического притяжения, из которого развиваются отношения мужчины и женщины – даже если им всего по двадцать с небольшим лет. Как бы там ни было, но, чем дальше, тем больше следствие походило на какую‐то комическую мыльную оперу: отец одного следователя шил мне штаны, с родственницей другого я почти имел роман.

В тот день разговор с Соколовым был пустым и беспредметным – он приехал лишь для того, чтобы посмотреть на меня и оценить как противника. Я видел уже достаточно чекистов, чтобы знать, что они не гении сыска и не маньяки-садисты, вылезшие из подвала какого‐нибудь пыточного приказа Ивана Грозного. Все они были, как на подбор, заурядные бюрократы – что, однако, не делало их безопасными. Ибо что может быть опаснее бюрократа, облеченного абсолютной властью?

Чувство опасности не оставляло меня на допросах Соколова никогда. Пусть мы вроде бы и беседовали за столом в убогом канцелярском кабинете, а не в каменном подвале с интерьером из пыточных устройств инквизиции. Все равно присутствовало ощущение, что если бы Соколову приказали, то он не задумываясь начал бы загонять мне под ногти гвозди – чем некогда занимался в том же кабинете его неведомый предшественник из НКВД. Причем без всякого энтузиазма и совершенно спокойно – «служба такая».

Однако первые изменения, которые принесло новое следствие, были к лучшему.

Соколов никогда не приезжал в тюрьму сам, но и не гонял меня в город в угарном воронке. Уже засветло, часов в девять – а не в предрассветной темноте, – мент забирал меня из камеры и вел на вахту, где передавал в руки двух довольно неказисто одетых гэбэшников. Это были «синие воротнички» КГБ, сотрудники Седьмого управления – наружки. Одевались они так, конечно, не от бедности, а по профессиональной привычке – наружка должна быть незаметной. Мы садились в черную «Волгу» – конвоиры с обеих сторон, на заднем сиденье – и ехали через весь город в Управление КГБ.

Машина въезжала через глухие стальные ворота во двор КГБ, там кто‐то из конвоиров брал меня за локоть и через черный ход заводил в здание. Так же – локоть в стальной хватке чекиста – мы проходили по узким коридорам управления в кабинет Соколова, расположенный в самом торце. Конвоир усаживал меня на стул и обязательно оставался дежурить за дверью в коридоре.

Кабинет следователя КГБ мало чем отличался от множества других кабинетов, которые приходилось видеть советскому человеку. Все было не ново, местами обшарпано, плинтусы и стены многократно перекрашивались. Здесь буквой Г стояли два стола следователя, был шкаф, пара стульев, ну и «рабочее место» подследственного – привинченный к полу табурет и крошечный столик. Если бы не средних размеров портрет Дзержинского, то кабинет мог бы иметь любого другого хозяина, стоящего где‐то посередине советской бюрократической лестницы Иакова. Например, директора школы или начальника отдела кадров завода, только там вместо «железного Феликса» висел бы Ленин.

Соколов уже ждал меня, заправляя лист бумаги в пишущую машинку – делал он это кропотливо с видом рыбака, насаживающего наживку на крючок. «Ну как, еще не насиделся?» – отпускал он фамильярное приветствие, после чего начинал говорить.

Говорить была его работа. Соколов допрашивал в стиле «доброго копа», играл роль своего-в‐доску-мужика, рубахи-парня, примерно пятидесяти лет от роду. И говорил он о чем угодно – о погоде и футболе, даче-саде-огороде, еде и напитках, – но поток слов не прекращался ни на минуту. Он что‐то рассказывал вообще в пространство, потом обращался ко мне, втягивал в разговор, задавал пустые вопросы: «Ведь так? Правильно говорю? Ты понимаешь, да?» – пока в нужный момент незаметно не сворачивал к теме.

Мысленно я поставил пятерку тем, кто наставлял чекистов по технологиям допроса. Существовали методички, написанные опытными сталинскими инквизиторами, – некий советский сиквел «Молота ведьм», – их чекисты, должно быть, изучали серьезно, ибо весьма эффективно на практике использовали. Как только после первого допроса еще в 1975 году выяснилось, что допрос «злого копа» быстро переходит в бесполезную ругань, с тех пор дело приходилось иметь уже с «копами добрыми». Таким был Дымин, и Соколов был тоже «добрый коп».

Он источал доброжелательность, играл сочувствие, походя упоминал личные эпизоды, не имевшие никакого отношения к делу, но создававшие иллюзию некой интимности общения, развлекал анекдотами. И все это только для того, чтобы установить психологический контакт, втянуть в диалог – в котором Соколов виртуозно, подменяя шажок за шажком тему, выводил к нужной для следствия информации.

Противостоять этому словесному ниагарскому водопаду было практически невозможно. Вроде бы два человека сидели в маленькой комнате и спокойно беседовали на разные темы. В такой ситуации не отвечать на вопрос собеседника как‐то становилось некомфортно и грубо. И вдруг после какого‐то невинного вопроса у Соколова выскакивало: «Так ты уже тогда начал писать свой пасквиль?» – и инерция разговора тянула в дальнейшие разъяснения. Делать этого было ни в коем случае нельзя.

В то время в Москве было популярным «пособие» «Как вести себя на допросе», написанное диссидентом Владимиром Альбрехтом. Это ценная книга, которая и сегодня должна быть настольной у каждого гражданина Российской Федерации – от министра до сантехника. Я прочитал ее до середины, пока не понял, что 90 % всех правильных советов имели ценность только в столицах. Там чекисты имитировали западный стиль. В провинции при слишком частом упоминании законов, и особенно Конституции, они злились и быстро сталкивали дискурс на другие уровни, где никаких конституций не существовало.

Так что лучший способ ничего вредного о себе не рассказать и не дать зацепок был не говорить вообще. Благо, закон это позволял.

По этим рельсам я и продолжал двигаться. Я заранее предупредил Соколова, что независимо от того, что скажу – или, вернее, оговорюсь, – подписывать протокола не буду, так что юридической силы эти оговорки не имеют. Тем не менее для него имел значение не только протокол, но была важна и сама информация, которую он из меня по крохам вытягивал.

Соколова от Иновлоцкого сильно отличал круг задаваемых вопросов. Если Иновлоцкий не выходил за рамки уголовного дела – что писал, что и кому давал читать, – то Соколова в первую очередь интересовали люди. С кем я был знаком, с кем дружил, от кого получал литературу – пусть последнее он и формулировал достаточно целомудренно.

Больше всего Соколова, однако, интересовала тема знакомства с московскими диссидентами. Одним из первых вопросов Соколова было: «С кем из московских диссидентов вы знакомы?» (По этому поводу он даже перешел на «вы».) Я схитрил – было интересно, что в КГБ знают о московских контактах, – и попросил уточнить, кто такой диссидент:

– Это все‐таки не ученая степень и не воинское звание.

Соколов поддался на уловку и сказал: «Знакомы ли вы с Петром Якиром?» Он назвал еще дочь Петра, Ирину, и вскоре арестованного Славу Бахмина. Уже получив отказ отвечать, Соколов понял свой просчет и сменил тему. Тем не менее позднее упоминались имена Ирины Гривниной и Александра Подрабинека, с которыми я не был знаком. Стало ясно, что информацию Соколов черпал из местных источников, а московские чекисты держали провинциальных сослуживцев в темноте. Было бы странным, если бы в СССР, где нигде ничего правильно не работало, что‐то работало хоть здесь.

Концентрация Соколова на «московской теме» была понятна. Успешно провести провинциальное политическое дело было хорошо, но извлечь из обвиняемого информацию, инкриминирующую московских правозащитников, было куда более сильным ходом. Для расследования важных дел КГБ СССР часто привлекал следователей из провинциальных управлений, это был следующий шаг в карьере. За ним следовал уже перевод на Большую Лубянку – предел мечтаний каждого чекиста. Будь я на месте Соколова, то, наверное, делал бы то же самое и задавал бы те же вопросы.

Но я был на гораздо менее завидном месте и думал большей частью о том, чтобы не проговориться и не сболтнуть лишнего. Каждый перерыв – когда звонил телефон или когда Соколова вызывало начальство – воспринимался как передышка. Однажды что‐то ритмично защелкало во встроенном в стену сейфе, Соколов открыл его и, загородившись от меня дверцей сейфа, все быстро наладил. Конечно, допросы записывались на пленку. По закону, о ведении магнитозаписи следовало ставить в известность подследственного, но я бы сильно удивился, если бы Соколов это сделал.

Интенсивность психологического напора была такой, что ко времени обеда я чувствовал себя, как боксер в перерыве перед последним раундом, разве что не было синяков. Сам Соколов отправлялся есть в кафетерий, в кабинете же появлялся один из конвоиров с подносом в руках. Он мрачно сидел на следовательском стуле, пока я ел.

Обед чекиста, которым меня не по чину угощали, был не роскошен – а по современным меркам даже, наверное, скуден. Но все же он был несравнимо лучше той диеты для экстренного похудения, на которой я сидел. Обычно в УКГБ мне приносили куриный супчик с вермишелью и котлету с картофельным пюре, по четвергам – во всесоюзный «рыбный день» – котлета заменялась на рыбу.

Труднее всего было заматывать вопросы и отмалчиваться, когда Соколов начинал разговоры про политику. Для меня это было бы столь же противоестественным, как если бы футболист не стал участвовать в разговоре на футбольную тему. Здесь было очень сложно сдерживаться, чтобы не возражать на каждое его заявление. А в них все было точно так же, как сегодня в картинке, транслируемой Останкино. Западные державы спят и видят, как бы только развалить страну. Коварные разведки днем и ночью занимаются тем, что создают «пятую колонну», и некоторые граждане вступают в ее ряды. Не фигурировали только миллионы долларов и перечень еврейских имен, начиная с Сороса.

В странном мире Соколова все происходящее было проявлением борьбы каких‐то астральных сил – примерно как в «Звездных войнах». Силы Тьмы, укоренившиеся на Западе, по неизвестным, но имманентным причинам все время пытались уничтожить силы Света, окопавшиеся на территории СССР. К счастью, силы Света успешно угрозе противостояли, запрещая все подряд, кого‐то сажая и запуская свои танки бродить по соседним странам.

Стоило зайти разговору про войну в Афганистане, как Соколов сообщал чуть ли не по секрету, что оккупация была вынужденным шагом – иначе через 48 часов в Афганистане высадились бы морпехи США. Я напомнил, что басню о «48 часах» рассказывали и про оккупацию Чехословакии – Соколов подтвердил, что все именно так и было: да, войска НАТО собирались захватить и Прагу.

Кроме секретных планов НАТО, Соколов раскрыл еще один государственный секрет: оказалось, что ЦРУ провело масштабную операцию по подрыву советского сельского хозяйства и забросило в страну колорадского жука. Собственно, эту версию тогда каждый мог слышать от бабок на рынке – для них тоже было очевидно, что коли жук колорадский, то и к ним на огород его могло занести только ЦРУ.

Больше мы, правда, говорили о юридических аспектах дела. Я поинтересовался, как Соколов собирается доказывать «заведомую ложность». Обвинение в «клевете» предполагало, что следствие должно доказать не только то, что информация в моих текстах не соответствовала действительности. Требовалось еще доказать, что обвиняемому это было известно – то есть КГБ должен был неким мистическим образом залезть мне в мозги.

Соколов, конечно, тоже все обдумал. По его мнению, коли я учился в трех институтах, то, по умолчанию, не мог не понимать, что написанное было клеветой.

– Ну, знаете, а Сахаров – академик…

– А мы возьмем университетские работы по истории КПСС, историческому материализму, и сразу будет видно, что ты знал, что сравнение с фашистскими государствами – клевета.

– А если было наоборот, и это для истории КПСС я переписывал из книг, которые были заведомо ложные? Соответственно, эти университетские курсовые – ложь. Могу даже признать себя виновным…

Соколов возражал, что если бы та информация даже была ложной, то она не порочит советского строя, поэтому не клеветническая, после чего запутывались уже мы оба – что «порочащее», что «ложное» и где «клеветническое».

После непривычно сытного обеда в тепле кабинета меня тянуло спать. Это время было самым томительным, от сидения в одной позе уставало тело. Я большей частью смотрел в окно, наблюдая то облака, то стену КПЗ, видневшуюся из окна, – стараясь угадать камеру, в которой сидел.

Соколов, однако, не терял темпа и продолжал вещать ровным голосом нон-стоп. Для того чтобы вырваться из словесного потока, пару раз я даже изображал, будто бы, действительно, сплю. Конечно, не спал и даже не дремал, но клал голову на руки на столе, и это создавало хоть какую‐то иллюзию отчуждения.

Ровно в пять часов допрос прекращался. Соколов вынимал из машинки лист, который был и единственным – и предлагал мне подписать. Я отказывался и даже не брал его в руки. Не знаю, что Соколов потом делал со всеми этими бумагами.

В тюрьму меня отвозили уже в глубоких сумерках, в самый час пик. На улицах толпы укутанных по самые брови людей брели по плохо очищенным от снега улицам, штурмовали автобусы на остановках, сквозь витрины магазинов тоже виднелись толпы-очереди. Это был чужой, холодный и негостеприимный мир, на фоне которого моя «монастырская келья» вспоминалась даже уютным убежищем. Думаю, что если бы произошло библейское чудо, появился ангел, поразивший конвоиров сном и открывший дверь машины, – то я вышел бы далеко не в первую секунду.

Возвращаясь с допроса, в камере обычно я долго выхаживал свои четыре шага от двери до стола – и обдумывал следствие. Одна теорема была доказана: следствию КГБ можно противостоять. КГБ было советской организацией, и, как и во всякой советской организации, умные и способные карьеру там сделать не могли. А прочим проиграть игру было грешно.

Хотя странное ощущение оставалось. Здесь не били, не секли розгами, не растягивали на дыбе – и в то же время постоянно присутствовал дух инквизиции. Наверное, потому, что приговор должны были выносить те же люди, что и допрашивали, ну, и им были нужны не показания, а «чистосердечное раскаяние». Точно так же, как и инквизиторам в свое время.

Чуть позже следствие обратилось в банальный торг. Оставив политические дискурсы, Соколов выложил на стол козыри. В обмен на признание себя виновным мне предлагался условный срок – с освобождением из зала суда.

Звучало все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Через пару вопросов выяснилось, что вдобавок к признанию вины требовалось еще и дать «чистосердечные показания». А «чистосердечные» включали в себя и показания на третьих лиц. Кто и когда давал мне «антисоветскую литературу», кто печатал в Самаре «Хронику», кому я давал читать эту литературу и так далее.

Это меня расстроило. Я мог бы еще попытаться сыграть роль апостола Петра, признать «вину» и попробовать неискренне изобразить раскаяние. Увы, чекистам требовался только актер на роль Иуды. По моим показаниям могли посадить человек шесть – и на каждом суде я должен был бы выступать свидетелем обвинения. Это уже было за гранью добра и зла. Поэтому я решил позицию не менять и подождать лучшего предложения от Соколова. Окончательно в правильности такого поведения меня убедила очная ставка с Борисом Зубахиным.

Где‐то в конце декабря Армен передал мне записку от Любани, в которой она кратко излагала ход следствия. Сама Любаня в следствии, как и я, не участвовала. Ей присылали повестки на допрос, сначала в прокуратуру к Иновлоцкому, потом в УКГБ к Соколову – Любаня сразу выкидывала повестки в помойку (чудом сохранилась только одна). Тогда чекисты перешли к более радикальной тактике. Они поставили во дворе Любаниного дома машину, в которой сторожили Любаню с утра до вечера.