Текст книги "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе"

Обычно это и было нормой, и весь срок принудлечения политических держали в «буйных» отделениях – где, как и в камере № 11 Первого отделения СПБ, наказанием было уже само соседство с тяжелыми душевнобольными. Припадки, ссоры, насилие санитаров, драки – все это приходилось наблюдать 24 часа в сутки. Не было это и безопасным.

В московской психбольнице № 15 Валерии Новодворской сломали две пары очков и облили раз кипящим чаем. В Тольяттинской психбольнице художник Михаил Зотов получил от душевнобольного удар металлической кружкой в глаз. Глаз ослеп, позднее процесс атрофии нерва постепенно перешел и на второй. Для художника это было трагедией – большей, чем для Бетховена глухота.

Однако куда большей угрозой, чем душевнобольные, в «буйных» отделениях были санитары. Эта работа была неблагодарной и плохо оплачивалась, санитаров никогда не хватало, так что набирали всякий сброд, включая и бывших уголовников. Нередко отсидевший «принудку» уголовник вскоре возвращался в отделение – но уже в качестве санитара.

Санитары зарабатывали тем, что продавали пациентам водку, пили сами, развлекались избиением душевнобольных – ну или устраивали между ними гладиаторские бои. Иосиф Бродский вспоминал:

Обычно серу[103]103
  Сульфозин.


[Закрыть] колют буйным, когда они начинают метаться и скандалить. Но кроме того, санитарки и медбратья таким образом просто развлекаются. Я помню, в этой психушке были молодые ребята с заскоками, попросту – дебилы. И санитарки начинали их дразнить. То есть заводили их, что называется, эротическим образом. И как только у этих ребят начинало вставать, сразу же появлялись медбратья и начинали их скручивать и колоть серой[104]104
  Диалоги с Самуилом Волковым. Бродский ошибается насчет «медбратьев» – это были санитары. http://www.npar.ru/journal/2005/4/brodsky.htm.


[Закрыть].

Православному верующему Василию Шипилову в красноярской психбольнице приходилось прятаться от санитаров во время молитвы. Иначе, заметив это, санитары начинали его бить (1979 год).

Как описывал свое заключение в ленинградской психбольнице Юрий Ветохин:

Первое, что меня поразило в вольной психбольнице – это мат, который буквально «висел в воздухе». И мат исходил не от больных, а от персонала. Нередко случалось, что старшая медсестра становилась в одном конце коридора, а другая сестра – в другом конце, и они начинали разговаривать (не ругаться, а именно разговаривать) исключительно матом, да еще таким скверным, какой я и в тюрьмах‐то слышал не часто.

Ветохин знал, о чем говорит, – он отсидел девять лет по тюрьмам и СПБ.

Михаил Зотов пробыл в психбольнице один год, все это время ему запрещали рисовать – подобные запреты в психбольницах были нормой. В стационаре сочинского психдиспансера у Михаила Жихарева отобрали очки – без них он не мог ни читать, ни писать. (Чтобы Жихарев совсем ничего не читал и не писал, его еще и кололи сульфозином с аминазином.) Первым делом после госпитализации отобрали очки и у члена «Группы за установление доверия между СССР и США» Натальи Леонтьевой – при зрении минус восемь диоптрий.

Леонтьеву госпитализировали «в административном порядке» – но за два месяца ей пришлось пройти все круги психиатрического ада. Стычки с душевнобольными женщинами во взрослом отделении, где оказалась 16‐летняя девочка, утомительные дневные бдения – больным запрещалось находиться в палатах от обхода до ночи, так что они слонялись по коридору, пока не падали[105]105
  Довольно распространенное в советских психбольницах дикое режимное правило. Находившиеся под действием нейролептиков пациенты быстро уставали, так что к вечеру сидели и валялись на полу прямо в коридоре.


[Закрыть]. И конечно, нейролептики – аминазин, после которого Леонтьевой пришлось делать срочные процедуры по реанимации: она потеряла сознание, давление упало до угрожающего уровня. И все это – за попытку участия в демонстрации «за мир» (1985 год). Примерно до такого же состояния довели Льва Конина, которого выписали в 1965 году спешно из свердловской психбольницы в полумертвом состоянии.

Сексуальное насилие над душевнобольными тоже было нормой. Им приходилось удовлетворять сексуальные потребности санитаров за пару папирос или конфет, а иногда и просто под угрозой избиений «за так». В этом спорте участвовали и врачи. Олег Соловьев в Ставропольской краевой психбольнице с удивлением узнал, что психиатр «приглашал в вечернее время в кабинет молодых больных-мужчин и под видом „нового приема диагностики“ брал у них сперму»[106]106
  «Континент». № 18.


[Закрыть].

Отношение врачей было, по меньшей мере, хамским. В калужской психбольнице врач Валентин Яковлев заявил политзаключенному Юрию Титову: «Я тебя, антисоветчика, долечу. Я из тебя настоящего дурака сделаю». И действительно, сделал для этого все возможное – назначил Титову галоперидол, аминазин и модитен-депо.

Уже в перестройку брянскому экоактивисту Андрею Бертышу объяснили:

Будешь заниматься политикой – будем лечить. И показали как. Как делают инсулиновый шок, электросон. Электросон – это когда ток пропускают через мозги. Инсулиновый шок – это когда искусственно вызывают состояние комы, как у диабетиков[107]107
  http://gorodb.ru/volnyj-xippi-i-poet-andrej-bertysh-38660/


[Закрыть].

Врачи по максимуму старались изолировать политзаключенных от окружающего мира. В ленинградской психбольнице имени Кащенко Сергею Пуртову было запрещено видеться с посетителями, не приходившимися ему родственниками (1980 год), к Конину друзья тоже на свидания не допускались. Родственников в Ленинграде у него не было, хорошо хоть разрешали забирать от знакомых передачи с продуктами.

Это было даже очень «либерально». Врача-фтизиатра Николая Плахотнюка заставляли отказываться от присылаемых денежных переводов и посылок (1980 год). Фактически это был стандартный тюремный режим, только к нему еще добавлялись нейролептики.

Часто «буйные» отделения не выводили на прогулку – даже во дворики. Если и выводили, то политзаключенным выходить запрещалось. Они так и сидели по полгода-год, не видя неба и солнца.

Для кого‐то из политзаключенных общая психбольница была санаторием, для кого‐то просто другим отделением СПБ, а для кого‐то она становилась чем‐то вроде «мертвецкой». Так умер Николай Ганьшин, не дойдя из приемной психбольницы даже до отделения. В 1982 году в новошахтинской психбольнице от инфаркта скончался Валентин Соколов, талантливый поэт, просидевший полжизни по лагерям и СПБ, – свой последний срок он отбывал за «клеветнические» стихи. Соколов поэтическим чутьем свою смерть предвидел и написал любимой женщине:

 
Они меня так травили,
Как травят больного пса.
Косые взгляды, как вилы,
Глаза, как два колеса.
А мне только девочку жалко:
Осталась среди собак
И смотрит светло и жарко
Во мрак.
 

Уже в 1989 году – на самом гребне перестройки – в психбольнице под Нижним Тагилом умер от инфаркта кандидат экономических наук Валериан Морозов. Арестован Морозов был при Брежневе в 1982 году, шесть лет пробыл в Казанской СПБ.

А в 1987 году в благовещенской психбольнице у Егора Волкова обнаружится рак легких. Он проведет еще полгода в психбольнице без лечения, Егорыча выпишут – и через полгода он умрет.

Сколько умерло еще – мы не знаем.

Един Ты, Господи, веси…

Последняя глава

Суров закон или нет, но это закон. Ровно через шесть месяцев состоялась комиссия по отмене принудлечения.

Проходила она в кабинете Вулиса, расположенном в дореволюционном одноэтажном здании. Во времена Чехова здесь, должно быть, находились комнаты самих врачей – по крайней мере обстановка была вполне домашней: глубокие мягкие кресла, стеллажи с книгами, большой стол с обязательной зеленой лампой.

Присутствовали все врачи, которые видели меня за полгода в психбольнице, – заведующий Первым отделением, Мона Лиза – Александр Васильевич – и Кудрин. Чуть поодаль в кресле расположился «психиатр в штатском» с узнаваемой чекистской папочкой в руках – неизвестный мне молодой блондин, что было объяснимо: чувствовалось, что он недавно начал служить в КГБ. Чекист особо не шифровался и даже не стал толком надевать соответствующий мизансцене белый халат, просто набросил его на плечи. Правда, за все время комиссии он не произнес ни слова.

Как, собственно, и остальные. Говорил и задавал вопросы только Вулис. Было жарко, в открытые окна тянулся сладкий запах цветов, по кабинету летал заблудившийся шмель – разве что если только он не прилетел намеренно получить здесь психиатрическую помощь. Вопросы были те же самые, которые уже приходилось по несколько раз выслушивать в СПБ, – и на каждый из них была домашняя заготовка-ответ.

На вопрос, считаю ли себя больным, отвечал, что не психиатр, поэтому не возьмусь ставить сам себе диагноз. На откровенно провокационный вопрос, буду ли в дальнейшем писать «клеветнические сочинения», тоже отвечал домашней заготовкой: если вернуться в прошлое, то так бы я делать не стал. Было что‐то еще о планах на будущее, что звучало нелепо. Мое будущее было записано в папочке, лежавшей на коленях у сидевшего здесь же чекиста, – так что и спрашивать об этом надо было его.

Ответы всех удовлетворили, Мона Лиза, по обыкновению, улыбался. Заведующий Первым отделением, правда, сохранял недовольную серьезность, молоденький чекист столь же серьезно изображал начальство – начальством он и был. Пару раз Вулис бросал на него взгляд и, убедившись в отсутствии реакции, продолжал говорить что‐то дальше со своей обычной снисходительной улыбкой.

Реакция публики показывала, что спектакль ей понравился – пусть все и понимали условность постановки. Выступавший на сцене актер считал, что дурит публику, публика же отлично понимала, что ее дурят, но – как и в театре – это ее вполне устраивало.

Возвращаясь в отделение, чтобы сбросить напряжение, я сделал несколько кругов по периметру больницы. Ночью не спалось. Было жарко, душно, донимали комары и офицер-танкист, который храпел и периодически вскрикивал во сне – ему снился Афганистан.

Мне тоже часто, пару раз в месяц, снилась СПБ. Кажется, сны были и цветными и черно-белыми. В них было только два сюжета – день первый и день последний. В «черно-белом» сне я снова сидел у еле теплой батареи в надзорке Первого отделения, и на голову мне капала холодная вода с потолка. В «цветных» я возвращался в Шестое отделение, меня встречали Егорыч, Шатков, Саша Проценко, Кислов – и мы на радостях пировали консервами. Во сне радость была объяснима. По каким‐то необъяснимым причинам было известно, что скоро – то ли через две недели, то ли через два месяца – меня все равно должны были освободить.

«Звездный скиталец» Джека Лондона во сне вырывался из замкнутых стен в другое, свободное пространство. Меня сны почему‐то утягивали, наоборот, в тюрьму.

Тюрьма существовала и в реальности, не отпуская. Весной я получил письмо от недавно освободившегося зэка. Он написал по просьбе Егорыча и сообщал, что вскоре после моего освобождения в феврале в СПБ появился еще один труп. Во Втором отделении два санитара прицепились к заключенному «за язык», вывели его в туалет, где забили насмерть. В СПБ все крутилось на кругах своих.

Санитара-убийцу отправили из СПБ на зону. По слухам, в той же зоне сидел брат убитого, так что и санитар недолго оставался живым. Что было с его убийцами, неизвестно – скорее всего, этот сюжет повторял известную по Агате Кристи считалку про десять негритят.

В ночь после комиссии в голову лезла всякая липкая муть. Проваливаясь в дрему, я снова оказывался в СПБ. В какой‐то момент поймал себя на том, что думаю о чем угодно, только не о свободе. Прошло целых полгода, но я так и остался заключенным психиатрической тюрьмы.

Эпилог

Свобода приходит нагая

Велемир Хлебников

Стоял июльский полдень.

Солнце висело в зените, слепило и оглушало.

Было жарко. Я сидел на остановке автобуса, прямо у входа на территорию психбольницы. Скоро на машине должны были приехать родители, чтобы забрать меня, а главное – расписаться в истории болезни в том, что они получили меня домой в отпуск. Принудлечение еще не было снято. Кажется, не была назначена даже дата суда, но если суд, отправивший меня в ад, был чистой формальностью, то и отпускавший назад, в мир живых, теоретически должен был быть тем же самым.

Вулис формальностей соблюдать не стал и в ответ на просьбу мамы отпустить меня из больницы на день рождения до первого августа легко согласился это сделать. Свое решение он, конечно, согласовал с КГБ, и все говорило о том, что чекисты не менее моего хотели окончания этой долгой истории. Видимо, письма из Amnesty International доставляли им сильный дискомфорт. Так впервые в жизни мои желания совпали с желаниями советской политической полиции.

Это можно было бы записать как победу – купленную ценой патологического упрямства, страданий, времени жизни и потерь. Воистину, моя победа над КГБ была пирровой.

Улица была абсолютно пуста. По другую сторону проезжей части без всякого тротуара шли ряды сталинских двухэтажных домов. Эти дома были построены вскоре после войны как временное жилье, но ничего не бывает в России столь постоянным, как «временные явления». Подрастало уже третье поколение людей, ютившихся в этих мрачных пещерах среди всепроникающей вони канализации. Жильцы старались хоть как‐то украсить свою жизнь, и под окнами чьи‐то старательные руки огородили скромные цветнички с подсолнухами и мальвой. Между ними с тихим кудахтаньем бродила стайка худых кур.

Внутри у меня царила та же пустота, что и на улице. Я пытался прочувствовать новое ощущение свободы – но его не было. «Свобода приходит нагая» – написал Хлебников. Так и я был почти нагим, потеряв изрядно здоровья, лучшие годы молодости, ну и главное – Любаню.

Я пытался думать о том, что теперь делать и как жить. Ничего не складывалось.

Кошмар СПБ нависал. Я знал, что где‐то там, в Благовещенске, в душной камере сидит Егорыч, сидят Бородин, Шатков и Кислов, – и ничего не мог сделать. Разве что только пытаться им помочь.

Знал, что я уже не я. Знал, на что был способен, если меня довести голодом, холодом, нейролептиками. Это была реальность, и из нее уже не выйти.

У меня не было ничего. Ни жены, ни любви, ни дома – ибо это не дом, куда в любой момент могут прийти какие‐то грубые мужики и увести тебя оттуда на несколько лет. Не было надежды на лучшее – была только злость.

Я не знал, что буду делать дальше. Не знал, что через два месяца снова поеду в Москву, где заберу из Фонда помощи политзаключенным списки политзэков. И мы будем писать им письма и слать посылки.

Не знал, что еще через три месяца за мной явится участковый милиционер, который заставит подписать предупреждение о «необходимости трудоустройства в месячный срок» – пусть меня никуда на работу и не брали.

На две недели я устроюсь ночным сторожем общежития ГПТУ – чем обману КГБ. Потом Аркаша, получивший выездную визу в Израиль, освободит мне место ночного сторожа самарской синагоги. Однако тоже до поры и до времени, пока мой бывший сосед-пироман не попытается поджечь дом-музей Ленина. После чего я вылечу с работы и из синагоги.

А потом мой старый знакомый из самарского КГБ – уже не капитан, а подполковник – Валерий Дымин вызовет меня на конфиденциальную беседу в скверик около здания КГБ и скажет открытым текстом: «Мы знаем, чем ты занимаешься. Так что, если не хочешь снова ехать на Восток, езжай на Запад».

К тому времени я уже буду полностью доверять советской власти и знать, что если она обещает отправить тебя на Восток, то точно так и сделает. Посему запросил у Аркаши необходимый вызов и эмигрировал – к вящему удивлению всех отказников, ибо тогда не уезжал никто.

Потом будет Вена, Сахаровский конгресс в Лондоне, лекции для Amnesty International в Голландии, Германии, Австрии. Будет эмиграция в США, работа на Радио «Свобода» в Мюнхене, Вашингтоне и Нью-Йорке.

Потом будет комфортная жизнь в США, работа программистом в солидных компаниях, и самое безумное решение жизни – вернуться на родину. Где все будет сначала хорошо, а потом – погружение в путинскую муть. Задержания, слежка, новая эмиграция – и невыносимая легкость бытия. Быть апатридом, не принадлежать ни одной стране, ни одному народу.

Ибо, по большому счету, я все равно остался там, в СПБ. Отечеством Пушкина был Лицей, моим стала тюрьма. Ненавистное, нелюбимое – но другого уже не будет и нет.

Тюрьма никогда не кончается. Это знает каждый заключенный.

Иллюстрации

Дед Андрей Некрасов и бабушка Ирина Берштейн за год до свадьбы (Уфа, 1917 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Отец Виктор Александрович (1960-е гг.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Мама Нина Андреевна (1960-е гг.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

За полтора года до ареста (1977 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Коммуна хиппи на Волге: Гуля Гельманова, Владислав Бебко (Самара, 1977 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

У здания Самарского облсуда во время суда над Владиславом Бебко. Слева направо: автор, жена А. Сарбаева Лариса, неизвестная, А. Сарбаев (стоит спиной), агент КГБ Г. Константинов, участник диссидентского кружка Вл. Ленский (июнь 1979 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова.

Жена Любовь «Любаня» Давыдова (1979 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Петр Якир и Людмила «Люкен» Кардасевич (Крым, 1970-е гг.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Члены Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях. Слева направо: доктор Александр Волошанович, британский психиатр доктор Гэри Лоу-Бир, Вячеслав Бахмин, Александр Подрабинек (Москва, 1978 г.). Фото: © Ирина Гривнина

Фотография из уголовного дела (декабрь 1979 г.)

Повестка в КГБ на имя Давыдовой Любови Аркадьевны (1980 г.)

Здание самарского КПЗ. Моя первая камера – справа на третьем этаже сверху (современный вид). Фото: © Виктор Давыдов

СИЗО «Бутырка» (современный вид). Фото: Станислав Козловский. Wikimedia Commons. CC BY-SA 3.0

Институт Сербского. Малая «диссидентская» палата – второе окно слева на предпоследнем этаже (1983 г.). Фото: © Виктор Давыдов

Виктор «Викентий» Гончаров (Нью-Йорк, 1988 г.). Фото: © Виктор Давыдов

Казанская СПБ, ныне – Стационар специализированного типа с интенсивным наблюдением (2013 г.). Фото: © Ляйля Гимадеева

Рукописная редакция Хроники текущих событий № 59. Изъята при обыске КГБ, возвращена ФСБ в 2016 г.

«Столыпинский» вагон. Музей железнодорожной техники Новосибирска. Фото: © SaliVit. Depositphotos.com/FOTODOM

Здание Благовещенского СИЗО и бывшей СПБ (© GoogleEarth, 2013 г.). 1 – дореволюционное СИЗО; 2 – 1 отд. СПБ (бывшая сталинская тюрьма); 3 – 2, 3, 4 отд. СПБ; 4 – 7 и 8 отд. СПБ; 5 – развалины 5 отд. СПБ (бывшего овощехранилища); 6 – развалины 6 отд. СПБ и швейного цеха, 7 – прогулочные дворики СИЗО; 8 – больница для заключенных; 9 – вахта; 10 – прогулочные дворики СПБ

Швейный цех Благовещенской СПБ. Моим местом было место заключенного слева (1981 г.). Фото из стенгазеты для персонала СПБ

Егор Волков, последняя фотография (1987 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Петр Якир и дочь Ирина (вероятно, последняя фотография Якира; 1982 г. Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

В. Давыдов. Самарская областная психбольница (февраль 1983 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

В. Давыдов. Самарская областная психбольница (март 1983 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

В. Давыдов. После освобождения (Самара, лето 1983 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Встреча с Кириллом Подрабинеком в туберкулезном диспансере г. Электросталь Московской области (сентябрь 1983 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Отъезд в эмиграцию, прощание с друзьями (Киевский вокзал Москвы, 1984 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Встреча Amnesty International в День прав человека. Слева от автора Лив Ульман, справа Татьяна Янкелевич (Бостон, 1986 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Виктор Давыдов, психиатр-диссидент Анатолий Корягин, Василий Аксенов, жена Корягина Галина. Вскоре после освобождения Корягина (Вашингтон, лето 1988 г.) Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Бывшие политзаключенные: Александр Шатравка, Анатолий Корягин, Виктор Давыдов, создатель Московской хельсинской группы Юрий Орлов (Вашингтон, лето 1988 г.) Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Справка Верховного суда РСФСР о прекращении уголовного дела (1990 г.)

Встреча с основателями Общества «Мемориал». Слева направо: Виктор Давыдов, Никита Охотин, Арсений Рогинский, Александр Даниэль (Москва, 1990 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Конференция редакторов российских региональных газет. Слева направо: А. Н. Яковлев, Григорий Явлинский, Егор Яковлев, Виктор Давыдов (Москва, 1993 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Акция у здания Прокуратуры РФ. В центре сталинский зэк и диссидент Пинхос Подрабинек (Москва, 1995 г.). Автор неизвестен. Фото из архива В. Давыдова

Задержание на акции «Стратегия-31» (Москва, 2010 г.). Фото: © Евгения Михеева