Текст книги "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе"

Из уазика за ногу меня вытянул незнакомый надзиратель в белом халате поверх обычной формы МВД. Я тут же сделал попытку свалиться в грязь, но надзиратель поддержал «на плаву».

Вахта, высокая бетонная стена, поверх которой тянулись электрические провода, укрепленные на толстых изоляторах. Надзиратель проверил дело, попытался задать стандартные вопросы: имя, фамилия, отчество, год рождения, статья?.. – в ответ я мычал что‐то невразумительное, язык продолжал болтаться инородным предметом во рту.

Надзиратель покачал головой, хотя и без удивления – похоже, такое зрелище было ему привычно. Мы прошли через вахту, зашли в дверь желтого дома старой постройки и сразу спустились в подземный переход.

Там было душно и влажно. Противно пахло прачечной и кислой капустой. Навстречу попалась группа людей, одетых в старые латаные пижамы. Их лица были худыми, головы стрижены наголо, глаза как будто застыли. Они провожали меня взглядами, как зомби, поворачивая всей головой. Надзиратель завел в комнату с обитыми цинком столами, кинул белье и пижаму, такие же заштопанные, как и на тех заключенных, и заставил переодеваться.

– Где я? – язык не слушался, и получилось нечто вроде «Дээ а?»

– В больнице.

– Какой больнице? («Аагой балницэ?»)

– В специальной психиатрической больнице МВД. В Казанской СПБ.

Полностью одеться не удалось – я все же отключился, пусть и ненадолго. Надзиратель привел меня в чувство, шлепая по щекам. Из своих вещей остались только носки и кулек с продуктами – все прочее было уложено в мешок и отправлено на склад.

Далее надзиратель тащил меня уже на себе по подземному переходу. В торце его справа и слева находились две двери с квадратными окошками. Направо было Первое строгое отделение, дверь открылась, надзиратель передал меня, как вещь, из рук в руки, санитару из зэков. Завели в камеру, я рухнул на койку и тут же отключился.

Самый страшный день в жизни подошел к концу. Ибо кончается все. Даже ужас и боль.

Глава IX. Казанская СПБ

На другой день после прибытия в СПБ меня вызвала врач – Людмила Петухова. Я все еще плохо стоял и еще хуже говорил.

– Что вы натворили в тюрьме? – спросила она тоном, каким следователи допрашивают серийных убийц. Я объяснил. Петухова посмотрела на меня, бледного и зеленого, махнула рукой и отправила назад в камеру, не назначив лекарств, приходить в себя.

Первое отделение было расположено в полуподвале, прямо напротив него было расположено Второе отделение, так же «строгое». В нем с 1969 года в одиночке сидел Виктор Ильин – человек, покушавшийся на Брежнева.

Это покушение сегодня уже имеет несколько версий. Антисоветски настроенный инженер, отправленный служить в армию – и человек явно психически неуравновешенный, – объявил, что собирается убить Брежнева. За день до покушения он взял из оружейного склада два пистолета и отправился в Москву, где в последний раз в истории советские вожди встречали космонавтов.

Далее началось нечто непонятное. Похоже, об антисоветских разговорах Ильина кто‐то доносил в КГБ, – но КГБ почему‐то не действовал. Перед отъездом Ильин заехал на квартиру родственника, служившего в милиции, и забрал там из шкафа милицейский плащ (вся милиция и КГБ к тому времени уже перешли за зимнюю форму). Сел на поезд и утром был в Москве.

Андропов отправил депешу, согласно которой у него имелась информация о готовящемся покушении, – но ничего более не предпринял. Среагировал ближайший друг Брежнева, генерал Семен Цвигун, отправленный в КГБ, дабы лично надзирать за действиями чекистов. Он настоял, чтобы машина Брежнева вышла из кортежа на Якиманке и въехала в Кремль окольным путем – через Спасскую башню.

Кортеж между тем двигался к Боровицкой, куда отправился и Ильин. Официальная версия, будто бы Ильин стрелял от домов у Боровицких ворот, опровергнута дважды – самим Ильиным и космонавтом Леоновым. Оба утверждают, что стрельба случилась у здания Оружейной палаты, уже в Кремле.

Как террорист туда попал, мы этого не узнаем никогда. По словам Ильина, он просто встал между двумя цепями чекистов из Девятого управления. Те, правда, были в теплых милицейских шинелях и зимних шапках, так что Ильин в своем милицейском плащике поверх армейских брюк сильно выделялся. К нему подошел командир, спросил: «Почему здесь стоишь?» – Ильин ответил: «Куда поставили, там и стою». Как ни странно, старшего офицера КГБ, обязанного отвечать за безопасность высших лиц государства, такой ответ вполне устроил.

Ильин стрелял сразу из двух стволов. Он не знал, что в «Чайке» едет не Брежнев – который уже к тому времени спокойно прибыл в Кремль, а космонавт Леонов. Ильин убил водителя, прочих не достал. Странно и то, что стоявшие рядом сотрудники Девятки не двинулись в его сторону. Ильина сбил мотоциклист из кортежа.

Ильина после ареста признали невменяемым. Весь срок – вплоть до перестройки – он будет сидеть в одиночной камере Второго отделения. Видимо, расчет был на то, что он умрет – если не от лекарств, то от условий, – но он остался жив, пусть ничего и не сказал даже после освобождения. Все 18 лет КГБ больше всего заботился, чтобы у Ильина не было контактов с другими зэками. В 1970‐е медсестру, которая разрешила передать ему продукты из другой камеры, сразу уволили.

В соседнем Первом отделении по обеим сторонам коридора, как в обычной тюрьме, шли маленькие камеры, заполненные под завязку. В моей стояли пять коек, три из них – вплотную, так что двоим, лежавшим у стены, всякий раз приходилось перелезать через спинку средней койки и ноги обитавшего там зэка.

Тот зэк был уркой, сидевшим ранее на строгом режиме, так что был привычен к таким вещам и воспринимал их как само собой разумеющееся. Звали его Сергей Кропачев, в соседи он взял себе подростка-татарина по имени Ильдус. Кропачев явно имел какие‐то намерения в отношении Ильдуса, прикармливал его и обращался к нему как к равному. Словом, как обычно делают урки, когда хотят залучить какого‐то новичка себе в шестерки, а то и в любовники.

Ильдусу такое обращение льстило, так что он по мелочи шестерил. Он прятал нелегальную кропачевскую махорку у себя в матрасе и угощал его разными вкусностями из передач. Ильдус был местный, казанский, и приносил их с регулярных свиданий с матерью.

Два других сокамерника были серьезно больны. Один из них сидел за кражу чемодана из вокзального ресторана. Украл он его ни за чем: голоса, с которыми он постоянно разговаривал даже в камере, приказали этот чемодан прихватить. По словам зэка, он еще пытался спорить, но голоса пригрозили, так что пришлось подчиниться. Сутками он лежал у себя в углу, что‐то шептал, ругался с кем‐то воображаемым, от злости мотал головой, вскакивал и, нервно прошагав с полчаса и чуть успокоившись, снова лез к себе в угол.

По крайней мере он был безобиден, но лежавший напротив меня через проход Вася Усов был наказанием всей камеры. За что он сидел, понять было невозможно. Версии постоянно менялись: то Вася говорил о какой‐то спекуляции автомобилями, что было маловероятно, то что утюгом ударил тещу, и этому уже можно было поверить. Днем Усов вел себя спокойно, хотя и с постоянными странностями. На прогулке он всякий раз проделывал один и тот же трюк. Вроде бы спокойно гуляя по тропинке вокруг газона, вдруг застывал по стойке смирно и через пару секунд солдатиком падал лицом в снег. Медсестра заставляла зэков его поднять и поставить, прислонив к деревянному забору. Вася какое‐то время стоял, после чего снова падал, и во время прогулки это повторялось несколько раз.

Хуже всего было ночью. Вечером Усову кололи аминазин в лошадиных дозах, но это не помогало. Каждую ночь, уже поздно, часа в три, мы все просыпались от звериного воя. Сидя на койке, Вася выл в потолок от неизвестного ужаса. На крик прибегал надзиратель, сам орал на Васю – что было совершенно бесполезно, – после чего являлась заспанная медсестра и вкалывала ему еще пять кубов аминазина. Тогда Вася затихал.

Один из надзирателей, правда, нашел более простой способ его успокоить. Мент открывал дверь и прямо из коридора шваброй лупил Васю по голове. Каким бы психом тот ни был, но условный рефлекс на боль срабатывал, и дальше мы могли спать спокойно.

Утро начиналось с оправки в крошечном туалете, куда набивались по 15–20 человек из разных камер. Зэки тут же запаливали самокрутки, и за пару минут туалет превращался в филиал газовой камеры. Курить разрешалось только там – пять раз в день во время оправок. Кропачев с Ильдусом в камере курили тайком, но это занятие было рискованным – заметив, на первый раз просто предупреждали, после второго уже кололи аминазин. Рассудив, что жертвовать задницей ради курения глупо, а если курить пять раз в день, то можно вообще не курить, я это бросил. Для меня это был еще и своего рода реванш над экспертами Сербского и «волевыми расстройствами», которые они мне приписали.

Затем следовал завтрак, который раздавали, как в тюрьме, через кормушку. Еда была невкусной, однообразной и имела неубиваемый привкус тюремной «хавки», однако давали ее в достаточных количествах.

После завтрака в камеру являлась медсестра с санитаром-зэком и раздавала лекарства. Медсестра внимательно следила, чтобы зэки проглатывали таблетки. Для верности санитар еще лез в рот шпателем и ворочал им там, проверяя, не заныкал ли зэк таблетки под язык или за щеку. Если кого‐то ловили на этом, то тоже сначала предупреждали, если ловили еще раз, то дозу уже назначали в уколах. Этого боялись все.

В десять начинался обход, на который являлся начальник отделения Наиль Идрисов – невысокий, молодо выглядевший человек в капитанской форме. В 1990‐е он станет начальником всей СПБ и будет рассказывать журналистам, как интересно ему было общаться с диссидентами – умными и интеллигентными людьми. Не знаю, про кого он говорил, но обычно Идрисов ни с кем не общался, а только молча выслушивал жалобы зэков, отвечал на них междометиями и отправлялся дальше по камерам.

Лишь только раз Идрисов с криком напустился на Кропачева: медсестра донесла, что тот ей нагрубил, что было правдой. Кропачев пытался закосить таблетки, медсестра это заметила и потребовала, чтобы он показал рот. Пытаясь выиграть время, чтобы проглотить таблетки, Кропачев нагло заявил:

– А может, тебе еще что показать?

Наутро Идрисов пригрозил Кропачеву уколами, тот оправдывался, что ничего плохого не имел в виду, а только пошутил. Тут Идрисов уже взбеленился и заорал:

– Медсестра, запишите: аминазин ему – 10 кубов, галоперидол – вну-три-вен-но! Десять дней!

Внутривенные уколы галоперидола были аналогом убийства. Кропачев побледнел, тут же сменил тон и чуть ли не со слезами запросил пощады. Похоже, это сработало, так что Кропачеву сделали уколы только раз, да и то внутримышечно. По стандартам Первого отделения, это было несерьезным – разве что выключило Кропачева до вечера следующего дня.

За более тяжкие прегрешения в Первом отделении зэка закрывали в изолятор, где привязывали широкими брезентовыми ремнями к койке в позе распятого Христа – и кололи аминазин, галоперидол и сульфозин в разных комбинациях. Изоляторы были расположены у выхода во дворик, по дороге туда через квадратные пластиковые окошки я мог видеть распластанные тела наказанных и невменяемых зэков.

Выгуливать выводили около полудня. Огороженный высоким, сплошным, трехметровым забором дворик был обширен, ходить, правда, разрешалось только по тропинке, крутившейся вокруг газона. Вскоре во дворике нападало достаточно снега, чтобы газон замести, так что за сохранность его перестали беспокоиться, и надоедливые окрики медсестры прекратились.

Через много лет я увижу этот дворик по телевидению в фильме, снятом еще в 1952 году – снимать его будут на пленку и тайком – для того, чтобы показать МГБ Порфирия Иванова. Иванов был странный персонаж, некий русский собрат Рамакришны. Темный и необразованный мужик, он вывел какую‐то странную философию жизни, сориентированную на единение с природой. Ее главными правилами было не плеваться и не сморкаться и еще – точно, как Рамакришна, разве что без учета разницы в климате – ходить голым (на публику Иванов все же надевал длинные черные сатиновые трусы).

У себя в казачьей станице Иванов занимался целительством, вокруг него собрался круг почитателей, больные приезжали и из других городов. МГБ это взволновало, так что на всякий случай Иванова отправили в СПБ по обвинению в контрреволюционной агитации. На кадрах фильма видно, как Иванов в своих трусах бодро разгуливает босиком по снегу – точно так же, как позднее там ходил я, правда, в бушлате и тюремных кирзовых тапочках.

Через час с прогулки выгоняли на обед, потом – очередная раздача лекарств, до вечера в камере делать было совершенно нечего. Ни книг, ни игр в Первом отделении не давали, радио тоже не было. Потом – ужин, новая раздача лекарств, после которой медсестра делала уколы зэкам. Отбой, и спать до трех часов – пока не завоет Вася Усов.

Во дворик выводили зэков из разных камер, здесь я познакомился с подельником Янина – Анатолием Черкасовым. Это был плотный невысокий мужчина с голубыми глазами, тогда ему было 45 лет. Уже на воле Черкасов отрастит бороду и усы и станет удивительно похожим на Николая Второго. В СПБ он был, конечно, наголо острижен и медленно и тяжко ходил с одышкой – у него было больное сердце. Как и у всех «побегушников», история жизни Черкасова была непростой.

Родом из Самары, он учился – отлично учился – в военно-морском училище в Ленинграде и даже почти его закончил. Однако офицера из него не вышло: на пятом курсе в казарме у него под подушкой нашли пистолет. Вообще‐то это было уголовное дело, но военные не любили выносить сор из своей избы. Тогда пришлось бы объяснять, каким образом пистолет пропал из оружейной комнаты и никто этого не заметил.

Черкасова тихо отчислили, он продолжил учебу в самарском Политехническом институте – который окончил с красным дипломом, после чего бо́льшую часть жизни проработал инженером на газопроводах в Средней Азии. Он удивил меня, сообщив, что был женат четыре раза. Как‐то Черкасов рассмешил меня на весь день – после того, как я спросил его, почему он развелся с первой женой.

– Да она сделала то‐то и то‐то…

– А со второй?

– Вторая была такая-сякая (и что‐то еще)…

– А с третьей?

Третья тоже имела какие‐то серьезные недостатки.

– А с четвертой???

– Ну, четвертая была просто сука…

«Просто сука» как раз и донесла на него в КГБ после какого‐то скандала – что Черкасов слушает западное радио и ругает советскую власть. Чекисты встрепенулись, тут же провели у Черкасова обыск, ничего политического не нашли, но обнаружили коробку боевых патронов калибра 7.62. Так он попал в первый раз в тюрьму.

Если про пистолет Черкасов честно признавал, что стащил его по мальчишеской дури, то патроны имели вполне практическое назначение. У кого‐то из коллег Черкасова имелся автомат Калашникова, с которым тот и охотился на сайгаков во время командировок в степи.

Дело было мелкое, но «антисоветчика» КГБ миловать не собирался. Черкасова признали невменяемым и отправили в областную больницу в Самару, где он пробыл год. Вышел оттуда уже «недочеловеком». Со второй группой инвалидности, с которой на работу не брали – и мизерной пенсией. Поэтому, когда он познакомился с Яниным, то легко согласился присоединиться к нему в побеге. Тем более что Черкасов был изобретатель и имел какие‐то, как он утверждал, полезные проекты, на которых в СССР заработал бы разве что копейки.

В Первом отделении сидел еще один изобретатель – инженер из Мордовии. Как и Черкасов, он тоже придумал какой‐то супердвигатель внутреннего сгорания, так что на прогулках два креативных ума ожесточенно спорили, чье изобретение дает больший КПД. Двигатели внутреннего сгорания в психиатрической тюрьме интересовали меня менее всего, так что их дискуссии я слушал вполуха. Правда, позднее случайно выяснил, что Черкасов «изобрел велосипед»: его новшество было уже давно известно и использовалось на Западе.

Врачом Черкасова была та же Петухова – Идрисов, как будто предвидя перестройку, предусмотрительно отправлял политических в «клиенты» ей. Петухова назначила Черкасову 50 миллиграммов галоперидола, это была большая доза, переносил ее Черкасов плохо. Таблетки он старался не пить, но ему специально высыпали полгорсти таблеток мелкой дозировки. Так Черкасову оставалось только размазать их по нёбу, чтобы хоть как‐то уменьшить количество яда, проникавшего в организм. Периодически Черкасов жаловался на сердце, но на такие вещи Петухова внимания не обращала.

Она вызвала меня через три дня после первой «беседы», когда я, пусть не совсем, но пришел в себя. На этот раз допрос проходил уже серьезно. Никакого психиатрического содержания беседа не имела – все вопросы касались только уголовного дела и политики. Со стороны мизансцена должна была выглядеть чуть сюрреалистично. Женщина в белом халате спрашивала одетого в лохмотья, вымученного зэка о его политических убеждениях, отношении к советской власти, мотивах политической деятельности и – стандартный психиатрический вопрос – планах на будущее. Уверен, что ни Фрейд, ни Юнг не поняли бы из этой «беседы психиатра» ни одного слова. А в это время из коридора еще доносились стенания какого‐то зэка, которого скрутило после лекарств.

Всю беседу я юлил, нес чушь и придумывал какие‐то обтекаемые формулировки, которые можно было трактовать в любую сторону. Однако, как было видно по реакции Петуховой, она понимала их вполне однозначно. Я вернулся в камеру весь в поту, ожидая самого худшего.

Оно и наступило на следующее утро – вместе с медсестрой и ее лоточком лекарств. Петухова выписала мне большую дозу французского нейролептика мажептила и еще на ночь дозу аминазина.

Действие мажептила началось незаметно, но уже через пару часов. Как обычно, нас вывели на прогулку, возвращаться в полуподвальное отделение нужно было, спустившись по нескольким ступенькам. Подойдя к ним, я вдруг обнаружил, что не могу шагнуть – ноги не гнулись в коленях. Кое-как, боком, я все же смог это сделать. В камере лег на койку – но тут же снова встал: во всем теле чувствовался непонятный дискомфорт.

Все время казалось, что тело занимает какую‐то неудобную позу и просто надо сменить ее или встать. Тогда неудобство пропадало – и тут же возвращалось, стоило только перестать двигаться. Это неудобство – как его называли, неусидчивость – вроде бы исчезало при ходьбе, и я вышагивал километры по камере четыре шага туда, четыре обратно. Потом падал без сил – и проклятая неусидчивость возвращалась снова[69]69
  Медицинское название симптома – акатизия.


[Закрыть].

Даже те моменты, когда она почему‐то проходила, не приносили облегчения. Мысли начали путаться, собрать их во что‐то связное стало сложно, сложно стало находить и слова. Это сначала приводило в недоумение, потом откуда‐то изнутри появлялась безадресная ярость, как будто физически колотившая все тело.

Постепенно эта дрожь стала постоянной и действительно физической. Как у больного паркинсонизмом, начали дрожать руки, эмалированная кружка стучала по зубам, ложка супа проливалась мимо рта на пижаму. Тело вдруг стало жить своей жизнью, и управлять им никак не получалось.

Вечерний аминазин не вызывал неусидчивости – наоборот, от него быстро тянуло в сон, тело становилось вялым и слабым. И одновременно начинало быстро биться сердце, и так же, как и в Казанском СИЗО, закладывало нос. Я задыхался, становилось страшно, и только внезапно накатывавший тяжелый сон спасал от паники.

С каждой новой дозой аминазина мне становилось все хуже. Я просыпался с головокружением, утром долго лежал на кровати, пропуская оправку. Заложенный нос не дышал, горло, как обожженное, болело при каждом вдохе. Смертельно хотелось пить, но кружек в камере не было, надо было ждать завтрака. Уже на следующей оправке я долго пил, набирая в горсть, холодную пахнувшую болотом воду – она остужала горло, но никак не помогала утолить бесконечную жажду.

Каждый вечер ужас повторялся снова. Казалось, что сердце било прямо в ключицу, стучало в висках, удары пульса следовали без перерыва. Тогда я пытался звать медсестру. Обычно слышал от надзирателя: «Некогда, она сдает смену». Когда удавалось достучаться, медсестра открывала кормушку, сквозь нее я протягивал руку, она щупала пульс, молча исчезала и возвращалась с каплями корвалола. Помогал он или нет, я так и не понял – уже накрывал полусон-полубред. Иногда, когда я просыпался от воплей Васи Усова, мне казалось, что в бреду кричал я сам.

Всякий раз на обходе я просил врачей отменить аминазин или хотя бы заменить его другим препаратом. Если на обход приходил Идрисов, он смотрел на меня в упор сверху вниз – во время обхода заключенные были обязаны сидеть на койках – и, ничего не говоря, уходил. Петухова отвечала стандартной фразой, которую она, кажется, повторяла в каждой камере: «Лечитесь. У нас все лечатся». Уже от отчаяния я сказал что‐то совсем «криминальное» вроде «это бесчеловечно» – в ответ на что Петухова обозлилась и пообещала увеличить дозу, если еще раз такое услышит.

Лишь только раз с ее стороны я обнаружил какой‐то медицинский интерес. В первые дни я прошел формальный медосмотр и флюорографию, потом зачем‐то сделали еще рентген легких. На другой день Петухова вызвала меня в кабинет и задала вопрос: «Когда вы перенесли туберкулез?»

Я удивился. Пусть туберкулез у нас и был в роду, но сам я как будто никогда не чувствовал его симптомов. Однако на рентгене, как объяснила Петухова, в легких обнаружили свежие инфильтраты. Потом я догадался, что очаги появились в Челябинске, и слабость, которую я чувствовал там, была не столько от голода, сколько симптомом болезни.

– У нас в отделении идеальные условия для туберкулеза, – обрадовала Петухова. – Тепло и влажно. Но ничего, мы вас скоро переведем.

«Куда угодно, только, чтобы тебя не видеть…» – подумал про себя я. Как оказалось, накаркал, и Петухова, и вообще Казань были еще не самым худшим вариантом судьбы. Тогда я не знал, что где‐то существуют и более глубокие круги ада, чем Казанская СПБ.

В двадцатых числах ноября на свидание приехала мама. По этому случаю меня переодели во вполне приличную пижаму, хотя общий вид от этого вряд ли улучшился – я трясся от мажептила и был желтого цвета. На маму это произвело впечатление, и, хотя она и бодрилась – как после суда в Сызрани, – но было видно, что мое реальное состояние она поняла. Мама обещала пойти на прием к начальнику СПБ и поговорить с Идрисовым, я знал заранее, что это пустая затея, но не стал ее переубеждать.

«Хроника текущих событий» № 59 сообщала:

Казанская СПБ. Сюда 29 октября прибыл Виктор Давыдов. За то, что он сопротивлялся стрижке, ему назначили большую дозу аминазина и мажептила. Лечащий врач, которую Давыдов обвинил в бесчеловечности, в ответ пообещала увеличить дозу, заявив, что «у нас свои методы лечения». На свидании Давыдов жаловался жене на самочувствие, непрекращающуюся боль в почке. У него был больной вид. Он сильно заторможен, похудел, поседел[70]70
  То, что на свидание якобы приехала жена, было вполне сознательной дезинформацией: не стоило упоминать маму в правозащитных изданиях, КГБ ей этого не простил бы.


[Закрыть].

Наверное, так и было. По отцовской линии ранняя седина была нормой, но в 24 года седеть я начал по другим причинам.

Мама привезла передачу, в которой была пластиковая кружка и конфеты ириски. И то и другое было очень ценно. В кружку я наливал воду, которую ставил под койку и которую мог пить после аминазина, ириски же были еще более полезной вещью. Конечно, я старался не пить таблеток, используя разные способы, известные зэкам. Простейшим из них было просто загнать таблетки под язык, но тогда их легко обнаруживал санитар, вращавший во рту шпателем. (Читая «Пролетая над гнездом кукушки», я так и не мог понять, почему Макмерфи этого не делал – ведь никто к нему со шпателем в рот не лез.)

Более сложный способ заключался в том, чтобы перед появлением медсестры смять кусочек хлеба в клейкую массу и прилепить ее к обратной стороне верхних зубов. Между моментами, когда медсестра заставляет взять в рот таблетки и дает мензурку их запить, таблетки сильным движением языка вдавливаются в хлеб. Вода проходит в гортань, таблетки остаются во рту, после чего можно показывать рот медсестре и даже давать санитару возиться со шпателем, извне никто ничего не замечает.

Этот метод хорошо работал на мажептиле – таблетки были плоскими и рыхлыми, так что клеились без проблем. Однако таблетка аминазина представляла собой гладкую тяжелую горошину и к хлебу не прилипала. Однажды я спалился, когда в ответ на требование медсестры показать ей рот, открыл его. Тут же горошина упала, стукнув о нижние зубы, – медсестра, как и положено, пообещала, что еще раз – и аминазин будут колоть.

Конфеты ириски были лучшей заменой хлебу, ибо к ним все клеилось легче. Позднее, подсчитывая количество проглоченных в Казани таблеток, я выяснил, что пил, ну, наверное, половину предписанной дозы. Увы, и эта половина превращала меня в зомби.

Также мама сказала, что на следующее свидание – оно было положено через месяц – приедет с Любаней. Я начал отсчитывать дни – и, как оказалось, совершенно зря. Мы встретились с Любаней только на следующий год и уже не в Казани, а за девять тысяч километров, в городе Благовещенске на китайской границе.