Текст книги "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе"

28 ноября 1979 г. при обыске на квартире Давыдова В. В. были обнаружены и изъяты книги под названием

(1) «Новый журнал» № 93,

(2) Ю. Анненков «Дневник моих встреч», изданные в Нью-Йорке, и

(3) книга «Вестник русского христианского движения» № 114, изданный в Париже, а также

(4) 9 экземпляров незаконченной печатью машинописной работы «Феномен тоталитаризма» на 140 листах и

(5) 5 экземпляров машинописной работы под названием «Второго пришествия не будет», содержащие в себе клевету на советский государственный и общественный строй.

Одновременно была изъята пишущая машинка «Эрика».

Эта была та самая восточногерманская «Эрика», о которой пел Галич и которая будто бы «брала четыре копии» (на самом деле пять), – стандартный вещдок диссидентских процессов. В определении упоминалась техническая экспертиза, которая установила, «что указанные работы напечатаны на пишущей машинке „Эрика“». Техническая экспертиза – как и прочие две – была чистой липой.

Дело в том, что за пару недель до ареста мне пришлось признаться отцу – кому «Эрика», собственно, и принадлежала, – что без его ведома я использовал ее для печати самиздата. Так что от машинки было бы лучше избавиться, поскольку при обыске ее заберут. Как ни странно, отец отреагировал спокойно и нашел хитрое решение. «Эрику» он приобрел за несколько лет до того по какому‐то талону, полученному на партийной конференции (в провинции пишущие машинки, тем более импортные, свободно не продавались). По такому же талону точно такую же машинку купил его давний друг и коллега. Не знаю, под каким предлогом, но отец договорился с ним машинками поменяться.

За время пользования свинцовые матрицы, естественно, съехали, так что нормальная экспертиза легко бы установила, что изъятая на обыске машинка не та, на которой печатались «Феномен» и «Второе пришествие». Однако экспертиза КГБ почему‐то назначила «орудием преступления» именно ее (после суда машинку отцу, однако, вернули).

12 марта 1980 г. при обыске на квартире свидетеля Романовой Н. В. был обнаружен и изъят так называемый «архив» Давыдова, который передал его для хранения Романовой Н. В. незадолго до ареста. Среди документов, находящихся в «архиве» Давыдова, обнаружена диссидентская и негативная литература, в том числе

(6) «Хроника текущих событий»,

(7) «Феномен тоталитаризма», значительное количество рукописей Давыдова, содержащих клевету на советский и общественный строй, среди которых

(8) исполненная Давыдовым рукопись «Второго пришествия не будет» и

(9) разработка отдельных тем к машинописным работам «Феномен тоталитаризма».

Если про «клеветническую» литературу, неоднократно упоминавшуюся в определении, все было ясно, то что такое «диссидентская» и тем более «негативная», было непонятно. Эти слова были заимствованы из жаргона пропаганды, но никак не из закона.

Определение пространно цитировало экспертизу «Феномена» и «Второго пришествия» авторства эксперта, преподавателя научного коммунизма Планового института Кудинова, который утверждал, что мои работы излагают положения ряда буржуазных авторов, в том числе ярого антикоммуниста и антисоветчика З. Бжезинского, защищающих буржуазное государство и капиталистическую общественную систему.

Таким образом, эксперт походя записал в шизофреники и советника президента США[61]61
  Имя Бжезинского попало в экспертизу совершенно из ниоткуда. Что‐то о Бжезинском я знал из советских публикаций, но сам ни разу его не цитировал и ознакомился с его «положениями» уже гораздо позднее.


[Закрыть]. Далее говорилось:

В этих работах, по заключению эксперта Кудинова,

содержится ложь и клевета на социалистическую плановую экономику, на колхозный строй, на социалистическую культуру, на рост благосостояния и культуры советских людей, а также цинизм и глумление над патриотизмом советских людей и их идейной убежденностью, грубо фальсифицируется марксистско-ленинское учение о коммунизме, советская миролюбивая внешняя политика, отрицается расширение и углубление социалистической демократии в условиях развитого социализма, преувеличивается роль и значение буржуазной демократии.

Не знаю, читал ли сам Кудинов работы, но некоторые пассажи не могли не удивить. Особенно про «колхозный строй», который я вряд ли упоминал вообще, – все‐таки я писал о советском праве, а не о сельском хозяйстве.

В любом случае, ничего из определения не имело значения, кроме результативной части:

В связи с продолжением Давыдовым общественно-опасных деяний по делу произведена стационарная судебно-психиатрическая экспертиза в Центральном научно-исследовательском институте судебной психиатрии им. проф. Сербского. Давыдов В. В., как страдающий эмоционально-волевыми расстройствами, склонностью к резонерству и нарушением критических способностей в отношении инкриминируемых деяний признан невменяемым. В силу особой социальной опасности нуждается в направлении на принудительное лечение в психиатрическую больницу специального типа.

Все это точно совпадало с мнением Коростелева, который заявил в своей речи, что отправить Давыдова в психбольницу общего типа нельзя, ибо там он будет иметь возможность и далее распространять свои взгляды. Получалось, что психиатрическая тюрьма была выбрана только для того, чтобы «клеветнические измышления» Давыдова не достигли ушей пациентов обычной психбольницы.

После вынесения определения «правые» не в очень веселом настроении вышли в сквер на круглой площади у здания облсуда. Некогда в ее середине стоял памятник Александру II работы известного скульптора Владимира Шервуда – автора знаменитого памятника-часовни «Героям Плевны» в Москве. После революции памятник Царю-Освободителю сломали и поставили на гранитный постамент довольно невзрачную фигуру «царя-поработителя» Ленина, стоящую до сих пор.

Друзья постепенно расходились, когда их осталось человек четыре или пять – в основном девушек, – неожиданно появился пьяный Константинов, исчезнувший из зала суда сразу после дачи показаний. Как выяснилось, перехватив где‐то стакан, он отправился домой и еще раз – явно по указанию своего куратора – попытался уговорить Ольгу Мухину поехать давать показания в суд. Закончилось все это скандалом, в ходе которого Константинов избил Ольгу до синяков, после чего вернулся к зданию облсуда и с ходу напал на Любаню.

Он несколько раз ударил Любаню по лицу, затем вытащил прихваченный из дома молоток и попытался стукнуть им Любаню по голове. Она защищалась, молоток попал по руке – в клинике определили, что Константинов сломал Любане предплечье, и пришлось наложить гипс. Любаня в тот же вечер подала заявление в милицию, менты забрали Константинова в отделение. Там он на голубом глазу объяснил, что сделал это из протеста против Любаниных «антисоветских взглядов». Объяснение загадочным образом было признано удовлетворительным, и наутро Константинова отпустили (легко догадаться, что после звонка из КГБ). В возбуждении уголовного дела было отказано – о чем Мухиной рассказал сам Константинов, явившийся забрать свои вещи[62]62
  Больше о Константинове никто ничего определенного не слышал. Ходили слухи, что он все‐таки попал в тюрьму за пьяную драку, но ненадолго. Рассказывали, что потом его кто‐то так сильно избил, что он стал инвалидом, и кажется, от последствий избиения умер. Я бы удивился, если бы он хорошо кончил.


[Закрыть].

Здоровой левой рукой Любаня передала мне пару листков. Это было копией открытого письма в мою защиту, отправленного в адрес облсуда. Там были 42 подписи – в основном друзей и знавших меня самарцев, но были и имена москвичей: Ирины Якир и Люды Кардасевич.

Подписавшими довольно смело для того времени задавался вопрос:

Уверены ли вы в том, что выносите приговор виновному, клеветнику, а не человеку, искренне желающему добра своему народу, своей Родине, душою болеющему за ее судьбу?

Естественно, что для суда письмо не имело значения, однако нельзя было не удивиться откровенности подписавших. Для всех это было открытым заявлением: «Да, и я тоже считаю, что судить за политические взгляды человека нельзя и, тем более, нельзя объявлять его за это сумасшедшим». В терминах 1980 года это выглядело как донос на самого себя в КГБ. Тем не менее чекисты не репрессировали никого из подписавших – кроме Ольги Мухиной, против которой суд потребовал возбудить уголовное дело за отказ от дачи показаний. (Дело закончилось ничем – к тому времени, когда маховик юридической машины повернулся, Ольга была уже беременной, и ее решили оставить в покое.)

На маму было невозможно смотреть – от ее оптимистического настроя не осталось и следа. Она пыталась меня приободрить, но у самой дрожали углы рта и с глаз не сходили наворачивающиеся слезы. Наверное, только сейчас она поняла, как хитро Соколов использовал ее в своих целях, заставляя подыгрывать ему для того, чтобы отправить меня в психиатрическую тюрьму.

Полгода мама рассчитывала на то, что меня отправят в областную больницу в Самаре, и делала все возможное для этого. Однако в результате всех ее усилий меня увозили в жутковатую Казанскую СПБ, свидания превращались в сложную процедуру, об условиях в СПБ мама, конечно, тоже ничего не знала, но, как и я, подозревала самое худшее.

Она еще бодрилась, сама обещала писать по инстанциям и дойти до какого‐то начальства. Мама все еще не понимала, что правила игры изменились, и по ее оговоркам уже можно было догадаться, что двери кабинетов стали открываться с бо́льшим скрипом, если открывались вообще.

Несмотря на то что к исходу суда я был психологически готов, определение все равно вызвало шок, сравнимый с тем, который я испытал при аресте. В тот день точно так же, как и в день ареста, я бродил по камере до отбоя, выкуривая одну сигарету за другой. Снова в голове всплывали все вопросы про СПБ, ответа на которые я не знал, и снова неизвестность чернильным пятном расползлась в голове. Ночь не принесла облегчения, она прошла так же бессонно, как и предыдущая.

«Часы жизни остановились», – написала узница Шлиссельбурга Вера Фигнер о своем заключении. Нечто похожее почувствовал и я – оставалось только ждать плохого или худшего.

 
Я ощутил до Богооткровенья,
что я погиб. Что лето – не спасенье.
Что воробьи и солнце не спасут.
Я в это лето пролистал страницы
пророческих косноязычных книг.
Они открыли мне, как духовидцу:
пророков нет, и ты давно погиб.
 

(Диссидент Илья Габай. Стихи, написанные в 1968 году – за год до его ареста, за пять лет до смерти.)

Глава VIII. Самый страшный день жизни

В памяти каждого человека всегда сохраняются два дня – самый счастливый день жизни и самый страшный. Затрудняюсь назвать первый, но точно знаю, что ничего страшнее, чем день 28 октября 1980 года, в жизни у меня не было и, надеюсь, не будет – даже если это будет день смерти.

Через неделю после суда в Сызрань приехал Тершуков. Мы сразу согласились, что подавать кассационную жалобу не стоит. Наверное, это был тот редкий случай, когда хроническое бездействие адвоката имело полную поддержку его клиента.

Рассмотрение кассации в Верховном суде тянулось бы четыре месяца, а то и полгода. Исход ее был на 99,9 % предрешен, и процедура только тормозила меня в тюрьме. Психиатрический «срок» начинался со дня прибытия в СПБ, так что время ожидания просто терялось из жизни.

Со своей стороны, Тершуков предложил написать надзорную жалобу о пересмотре дела в прокуратуру, что не приостанавливало действия определения суда – пусть шанс на удачу и был столь же ничтожен. На этом мы снова согласились.

В тюрьме я собирал в памяти все, что читал о Казанской спецпсихбольнице МВД – Казанской СПБ. Знал я о ней – как и вообще тогда все – почти ничего.

Было известно, что Казанская тюремная психбольница – так она именовалась при Сталине – стала первой из ТПБ. Ее создали в 1935 году, огородив несколько отделений древней дореволюционной психбольницы. Про довоенные времена ничего не известно, кроме того, что оттуда из заключенных не выходил никто – ну, и все они сидели по статье 58 УК, то есть были «контрреволюционеры».

За военные годы почти все заключенные ТПБ «освободились» в могилу – голод и холод убивали вернее пулеметов. В 1941 году в Казанскую ТПБ попал художник Василий Ситников. Ситников выжил только благодаря тому, что получал дополнительное питание за выполнение различных грязных работ – от чистки замерзших экскрементов в туалетах зимой до захоронения покойников[63]63
  Через несколько лет мне это расскажет сам Ситников, с которым мы будем почти соседями в Нью-Йорке. Ситников будет вспоминать прошлое с мефистофельскими усмешками, но все же в итоге голос сорвется – так что придется выпить водки. И мне тоже.


[Закрыть].

Другим источником питания для Ситникова была гнилая картошка, которой кормили свиней на ферме, устроенной врачами якобы для благих целей питания заключенных. Заключенным, конечно, не доставалось ничего, кроме копыт, да и то изредка – так что работавшим на ферме, чтобы выжить, в свою очередь приходилось обворовывать свиней. Если кого‐то за кражей гнилой картошки ловили, то сразу отправляли на вязки – и на верную смерть.

В послевоенные годы ситуация чудесным образом изменилась. В 1952 году в Казанскую ТПБ привезли актера Владимира Гусарова. Гусаров сгусарил в ресторане «Савой», спев «Интернационал» и обругав кого‐то из клиентов «сталинскими выблядками». Не будь его папа первым секретарем Компартии Белоруссии, Гусаров уехал бы на Воркуту – а так отбыл два нетяжких года в Казани.

ТПБ к тому времени выглядели некими загадочными островами ГУЛАГа, условия на которых отличались от лагерей примерно так же, как пятизвездочные отели на Мальдивах отличаются от современных зон. Питание стало нормальным, передачи были почти неограниченными, ну, и лечения тоже не было – просто за отсутствием психотропных средств. «Лечили» валерьянкой и бромом, была распространена «сонотерапия» – когда заключенного по две – три недели накачивали снотворным. Эффект, конечно, был нулевой.

Смысла этого «безумия» с первого взгляда понять нельзя. В каждом лагере на каждом острове обширного «архипелага» сидели по несколько «городских сумасшедших», которые быстро умирали на общих работах или в «мертвецких» – бараках для инвалидов. Еще в 1938 году в пересыльном лагере под Владивостоком умер от душевной болезни Осип Мандельштам. (Мандельштам страдал манией преследования и боялся, что в пищу ему добавляют яд. Он воровал чужие пайки, за что был бит смертным боем.) При этом несколько сотен «избранных» душевнобольных в Казанской ТПБ «наслаждались» приемлемым питанием и даже не обязаны были работать.

Однако, как и во всяком безумии, в этом тоже была своя система. Можно догадаться, что розовый «либерализм» архитекторов ТПБ диктовался в первую очередь интересами администрации лагерей. Душевнобольной может быть опасен. Он целеустремлен и хитер – так что для него охрана не охрана – а топоры и прочие смертельные орудия в лагерях были доступны всегда. Иметь рядом с собой источник смертельной опасности не хотелось никому.

Другой причиной – и, возможно, более важной – было то, что к тому времени ТПБ стали спасительным островом ГУЛАГа для номенклатуры. Их она создала для себя и «своих», чтобы защититься от репрессий.

Вместе с Гусаровым в Казанской ТПБ сидели адмирал Лев Галлер, обвиненный в шпионаже в пользу союзников во время войны; племянник жены Молотова – Дмитрий Лешнявский[64]64
  По источникам, иногда Вешнявский.


[Закрыть]; сын судьи на процессе Зиновьева – Каменева Юрий Никитченко. С 1953 года в Ленинградской ТПБ сидел генерал-лейтенант, начальник штаба при Жукове Иван Варенников (пробыл там меньше года – умер Сталин). Так же, как и Гусаров, все эти люди были в статусе VIP.

Среди VIP в Казанской ТПБ находился и Константин Пятс – бывший президент Эстонии. Пятс просидел там 10 лет. В 1952 году, когда он потерял свое значение как политическая фигура, Пятс был осужден на 25 лет – и все же умер в психиатрической больнице поселка Бурашево Калининской области[65]65
  Ныне Тверская область.


[Закрыть].

В середине 1950‐х маховик истории крутанулся в другую сторону, и в ТПБ отправились сталинские чекисты. Самым известным из них был один из отцов международного терроризма, генерал Павел Судоплатов. В Бутырке Судоплатов бездарно косил, требовал кормления из ложечки, но ломался, когда приносили передачу с домашней пищей от жены: фрукты, жареную курицу, фаршированную рыбу – рыбу он ел сам.

Психиатры, конечно, все понимали, но в общей неразберихе не представляли политических задач текущего момента – так что на всякий случай отправили Судоплатова в Ленинградскую ТПБ. Там его соседями стали бериевские генералы – Ювельян Сумбатов и начальник охраны Берии Рафаэль Саркисов. Лишь к концу 1950‐х Хрущев вычистил из КГБ покрывавших симулянтов чекистов и отправил Саркисова и Судоплатова во Владимирскую тюрьму (Сумбатов к тому времени умер)[66]66
  Судоплатов отсидит полностью 15‐летний срок во Владимире, где перенесет три инфаркта и ослепнет на один глаз. Там же будет сидеть и убийца Троцкого Наум Эйтингон. Вероятно, дух Троцкого – да и души всех их жертв – в это время с умилением взирали сверху на Владимирскую тюрьму.


[Закрыть].

С того времени казанская специальная – уже не «тюремная» – психбольница стала заполняться идейными противниками режима. Одновременно там появились и медикаменты – пока еще только аминазин и сульфозин.

Сульфозин был одним из средств так называемой «пирогенной терапии». Метод был изобретен еще в 1920‐е годы австрийским врачом – и по совместительству нацистом – Юлиусом Вагнер-Яуреггом (Julius Wagner-Jauregg). За это изобретение он даже получит Нобелевскую премию. Для лечения психозов Вагнер-Яурегг экспериментировал со многими средствами – начиная от туберкулина и малярийной инфекции до трупного яда – пока, наконец, стандартным средством «пиротерапии» не стала взвесь серы в персиковом масле.

Позднее в мире «пирогенную терапию» перестанут применять из‐за ее болезненных побочных эффектов, но в советской психиатрии ее будут использовать вплоть до самой перестройки.

Как сульфозин, взвесь серы в персиковом масле, так и другое средство «пирогенной терапии» – скипидар – вызывают отравление организма, повышение температуры и обездвиживание суставов. И то и другое чревато тяжелым отравлением и сильно бьет по печени. Кроме того, остаются долго не рассасывающиеся инфильтраты. Когда из‐за них колоть скипидар в ягодицы становилось невозможным, его кололи в ляжки – как политзаключенного Егора Волкова, попавшего в Благовещенскую СПБ в 1967 году.

А с начала 1960‐х в СПБ появились новые нейролептики – оружие массового поражения, способное превратить человека в овощ всего за несколько дней. И уже необратимо – за несколько месяцев.

Правозащитная литература никак не отвечала на вопрос о сроках. Там бросался в глаза сильный разброс. Москвичка Наталья Горбаневская пробыла в Казани чуть больше года, Валерия Новодворская – немногим более полутора лет. За три с половиной года вышел Янин.

Однако уже девять лет сидел инженер Николай Демьянов из Москвы, еще дольше – с 1969 года – офицер Виктор Ильин, покушавшийся на Брежнева[67]67
  Ильин выйдет на свободу только в перестройку.


[Закрыть].

Самым трагичным – и диким – было дело калмыка Ермака Лукьянова. Достоверно о нем ничего не известно, но, по всей видимости, Лукьянов был советским офицером, попавшим в плен, потом служил в Калмыцком легионе у немцев. После войны смог зацепиться в Европе, жил в Бельгии, получил бельгийское подданство. В 1967 году Лукьянов, на свою беду, отправился с сыном в СССР – и на границе был арестован.

Что с ним делать, толком, похоже, не знал и сам КГБ. Лукьянов служил в Вермахте, в преступлениях против человечества не был замечен. Тем более что являлся подданным бельгийской короны. Двенадцать лет его перекидывали из одной СПБ в другую – в конце 1970‐х он сидел как раз в Казанской СПБ, и Янин там с ним общался[68]68
  В 1982 году, когда в Кремле выяснят, что судьба подданных бельгийской короны корону никак не интересует, Лукьянова все же приговорят к смертной казни и расстреляют.


[Закрыть].

Так что, сколько придется пробыть в Казани, оставалось совершенно непонятным.

Между тем прошли десять дней, определение вступило в силу, я приготовился к этапу – но на этап никто не вызывал. Замначальника тюрьмы сообщил маме по секрету, что никаких предписаний относительно меня из спецчасти УВД тюрьма не получала. Наступила середина октября, и стало ясно, что это не просто бюрократическая проволочка, а повторение того же трюка, который Соколов устроил еще весной, когда я был в Челябинске. Таким образом КГБ продлевал мне срок.

Я попросил маму обратиться к прокурору, надзиравшему за местами лишения свободы. Писать самому было бесполезно: я был unperson, мои заявления шли сразу в мусорную корзину. Мама колебалась, боясь разозлить этим чекистов, но после повторной просьбы все же сходила в МВД и пригрозила, что будет жаловаться в прокуратуру.

Это возымело действие. Ранним утром 27 октября меня вызвали на этап.

Этап был нелюдный и проходил спокойно, я ехал в тройнике один, рассматривая пейзажи, которые уже не надеялся увидеть много лет: леса Самарской области, угольного цвета черноземные земли Татарстана и добротные дома татарских деревень с пасшимися неподалеку конями. К самой Казани столыпин наполнился, ко мне в тройник засунули несколько малолеток. Они живо интересовались политикой, а больше того – как «бить ментов».

Из столыпина выгрузили поздним вечером, после долгой поездки в автозаке я оказался в привратке казанского СИЗО-2. Там все сразу пошло плохо.

Людей в привратке сортировали медленно, лишь под утро освободилось место на лавке лечь и подремать – но тут же начали появляться новые зэки. В камеру впихнули странно одетого мужика – на нем были только меховая шапка, бушлат и резиновые сапоги.

– Вшей нашли. Забрали белье на прожарку… – объяснил свое одеяние зэк, стыдливо прикрывая полой бушлата болтавшиеся гениталии.

Вши были плохим предзнаменованием. За окном между тем тихо брезжил рассвет нового дня – самого жуткого дня жизни.

В СИЗО-2 находился специальный корпус для заключенных, ожидающих очереди в СПБ. Условия там и сама процедура меня очень интересовали. В привратке я спрашивал об этом всех подряд, но мало кто что знал. Наконец, один угрюмый зэк рассказал, что в том корпусе сидят и ждут своей очереди в СПБ по году и больше.

– И политические тоже?

– И политические. Вот Андрей Калишин больше года сидел.

Это был тот самый Калишин, который взорвал памятник в Самаре. Его признали невменяемым (подельник Иван Извеков, некогда обитавший со мной рядом в самарской тюрьме, получил восемь лет). Вся эта информация ничем не радовала.

Нас не поили всю ночь, не выводили в туалет. Утром не выдали ни пайки, ни каши. Наконец, надзиратель вызвал меня и еще троих зэков, и все вместе мы отправились в психиатрический корпус. Там нас встретили санитары.

Это были люди в черной зэковской униформе, сапогах и странных для тюрьмы черных беретах. Санитары из заключенных – советский вариант капо немецких концлагерей. По всей видимости, психиатрический корпус СИЗО-2 был копией СПБ, и, как в СПБ, душевнобольными здесь тоже командовали осужденные уголовники.

Как только надзиратель ушел, капо грубо принялись за шмон, ускоряя дело руганью и тычками. Всех обыскали, отобрали ручки, карандаши, почтовые конверты – «не положено». У меня отобрали книги и долго пытались выдернуть из сапог супинаторы, которых там не было уже с Бутырской тюрьмы.

После этого отвели в предбанник и заставили стричься. Я отказался: специально только недавно постригся в Сызрани, и волосы еще не отросли на полпальца. Тюремные правила разрешали иметь волосы до двух сантиметров длиной, что я и объяснил. Капо как будто бы с этим согласились.

Всех затолкали в баню и закрыли тяжелую металлическую дверь. Через минуту она распахнулась, и капо вызвал меня наружу. «Что ему надо?» – еще шевельнулась в голове полусонная мысль. Я вышел. Это оказалось ошибкой.

Дверь тут же захлопнулась за спиной, и сильный удар буквально меня в нее впечатал. Это помогло пару секунд продержаться на ногах. Абсолютно голый, мокрый, уставший и без очков, я размахивал руками, стараясь попасть в одну из напиравших черных теней.

Они, конечно, сбили меня и оттащили в середину предбанника, где снова принялись избивать – уже ногами. Не в силах сопротивляться, я смог только свернуться в позу эмбриона, закрывая от ударов голову и лицо.

Спина оставалась открытой – с размахом они били сапогами и по почкам. Пару раз достали и до лица – один удар пришелся в глаз, другой разбил губы, кровь заполнила рот соленой струей.

Капо пытались развернуть меня навзничь – чтобы бить по гениталиям. Один встал сапогами на коленки, другой – на ступни (и сломал мне сустав большого пальца ноги, как выяснилось позднее).

Спасение пришло неожиданно.

Никогда бы не поверил, что оно может явиться в виде пяти ментов с дубинками – опергруппы быстрого реагирования СИЗО. Оказалось, что кто‐то из капо нажал красную кнопку вызова опергруппы. Я так и не узнал, кто и почему это сделал – то ли со страха, то ли догадался, что зверство зашло уже слишком далеко.

– Что происходит? – услышал я сквозь звон в ушах.

– Стричься не хочет. Сам набросился на нас, как начал кидать… – врал старший капо и показывал какие‐то повреждения.

С трудом я кое‐как поднялся, перед носом маячила надзирательская дубинка.

– Почему не сказали, что здесь свои правила – не СИЗО? – плевался я кровью в сторону капо. – Тогда бы без разговора подстригся…

Старший мент посмотрел на меня, хилого и голого, и на капо. Даже без очков было заметно, что капо он не поверил. Меня он не знал, но свой «контингент», кажется, изучил отлично.

– Быстро стричься! – скомандовал он.

Капо усадили меня на табуретку, больно вывернув за спиной руки. Машинкой сбрили волосы на голове и бороду. Парикмахер с силой и удовольствием вдавливал машинку в голову, стараясь, чтобы тупые зубья машинки захватили побольше кожи. В зеркало свою голову я увижу только через несколько дней. Она будет похожа на кочан капусты, побывавший в руках неумелого повара. Той же машинкой обрили почти голые подмышки – из‐под них моментально потекла кровь.

Все так же, держа за вывернутые руки, лишь криво напялив на лицо очки, абсолютно голого повели на второй этаж наверх. Там сразу втолкнули в узкую комнату – процедурку.

Перед медсестрой – женщиной в белом халате – на столе уже лежали два полных шприца. Большой на пять кубов и еще один маленький. Укола маленького шприца я не почувствовал, но жидкость из большого обожгла кислотой. Ощущение было примерно таким, как если бы взвесь битого стекла впрыскивали в ягодицу.

Уже в коридоре дали надеть холщовые тюремные кальсоны и рубаху – но не более того. Дали свернутые матрас, одеяло и подушку и повели куда‐то далеко по сумрачному коридору. Я шел и чувствовал, как стремительно яд охватывает тело, превращая его в бессильный комок плоти. За поворотом коридора матрас выпал из рук, дальше я тащил его по полу, ухватив за угол, а сам держался за стену, стараясь не упасть.

– Начальник! Нет мест! Даже под нарами занято! – протестовали зэки в камере, но дверь уже закрылась.

– Что вкололи? – спрашивали зэки. – А, галоперидол с аминазином. Коктейль Андропова…

Похоже, что они сами уже все попробовали этот «коктейль».

– Теперь держись…

Мест, действительно, не было и под нарами. Я бросил матрас под стол и рухнул. Было холодно, на то, чтобы натянуть одеяло, уже не хватило сил. Я провалился в бред.

Это был странный и тяжелый бред, похожий на сны, однако боль была реальна, и все видения – болезненны. Я то пробирался в темноте какой‐то пещеры, сильно раздирая себе локти и колени об острые камни, то зачем‐то карабкался по шершавой коре огромного дерева наверх, царапая грудь и живот. Временами казалось, что стою в холодной воде – наверное, голые ноги просто замерзли. Потом оказывалось, что это не вода, а лед – ноги крепко вмерзли, и двинуть ими даже на миллиметр было невозможно. От холода по ногам пошли темно-синие трупного цвета пятна.

Потом они становились горячими, внутри тлели очаги огня. Его не было видно, но под кожей бегали красные плашки, причинявшие сильную боль. Несколько раз я приходил в себя, в бреду казалось, что я в гробу и в крышку молотками заколачивают гвозди.

– Я живой! – хотелось крикнуть. – Не закрывайте!

Очнувшись, я снова слышал этот стук – сокамерники громко стучали костями домино по столу прямо над головой. И снова бред. Я шел по пустыне, раскаленный песок жег ступни. Песок набился в нос и в рот, обжигал слизистые, я задыхался.

Новый бред. Я как бы очнулся. Огляделся из‐под стола. Все та же камера – но она была абсолютно пуста. Не было никого, ни одного человека. В том бреду нос был сильно заложен. При каждом вдохе воздух царапал сухое горло. Что‐то еще затыкало рот, мешая дышать. Рукой я попытался вытащить непонятный предмет, он не поддавался. «Это язык», – наконец добралось в мозг. Да, это был абсолютно сухой и нечувствительный язык, который я держал пальцами.

– Пить… – просил я. – Пить…

В пустой камере, понятно, никто не откликался. Надо было как‐то добраться до водопроводного крана в углу камеры – звук падавших с него капель звонко отзывался эхом в тишине пустого помещения.

Собрав все силы, я выполз из‐под стола и пополз дальше. Бетонный пол пачкал белье, но подняться не стоило и пытаться. Дополз до двери – почти половину расстояния, здесь выпал в какой‐то другой бред – туда неминуемо тащило, стоило ослабить контроль над разумом.

Вернувшись в себя, двигая руками и ногами по очереди, полз дальше. Я смог добраться до толчка, над которым висел кран, и ухватился руками за высокий мокрый край. Однако подтянуться, подняться было невозможно – мускулы превратились в мягкие веревки, и даже для того, чтобы просто поднять руку, требовались неимоверные усилия. Я сделал несколько попыток, после каждой ударяясь лицом о цементный пол, и потерял сознание.

Топот ног вернул меня в реальность. Оказалось, это был не бред. Вернувшиеся с прогулки сокамерники оттащили меня назад на матрас, принесли кружку с обжигающе-ледяной водой. Снова темнота. Наверное, это было вечером, когда меня подняли и снова отправили в процедурку, где медсестра сделала еще два укола. Ни сопротивляться, ни даже просить о пощаде не было сил.

– Это надо пережить. Это пройдет, просто надо пережить, – повторял я себе те несколько минут, пока мутный туман не окутал сознание.

И снова бред. Из него вывел удар сапогом в бок.

– Вставай! С вещами!

Я сделал попытку подняться, но не смог. Было темное утро, со шконок сокамерники с удивлением смотрели, как капо с матом вытаскивали из‐под стола меня и матрас.

Сокамерники больше всего были удивлены, что я пробыл в тюрьме только сутки.

– Оказывается, надо сразу мочить козлов – и тогда шеметом увезут на спец…

В коридоре на пол кинули мешок с одеждой.

– Одевайся, псих!

Стоять я не мог, опустившись на пол, с долгими остановками кое‐как начал стягивать тюремное белье, вкривь и вкось натягивая одежду. Кажется, снова отключился – когда очнулся, услышал ругань медсестры, оравшей на капо – им пришлось самим меня одевать (и заодно бить – но тело ничего не чувствовало).

Вниз вместе с появившимся надзирателем – чуть ли не кубарем по лестнице, коридор, опять привратка.

В камере я сидел один, периодически то впадая в забытье, то возвращаясь в тюрьму. «Где я? Самара? Сызрань? Нет, Казань… Сколько я здесь? Какое сегодня число?..» Наверное, прошло много времени, когда меня вывели и посадили – не в воронок, в зеленый микроавтобус-уазик с красным крестом на борту. Надзиратель сел в кабину, в кузове я ехал один на холодной и скользкой боковой скамейке. Дорога была мокрой и снежной, микроавтобус, тормозя, сильно юлил. В конце концов, я свалился на пол и уже не пытался сесть. Оставшийся путь я лежал пластом на металлическом полу, подтянув шапку под голову, чтобы не биться ею о железо.