Текст книги "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе"

Однажды Любаня неосторожно выскочила из дома купить хлеба, надев на халатик лишь пальто – тут ее подцепил за локоть Саврасов и отвез в УКГБ. Никаких показаний Любаня, конечно, давать не стала. Из-за этого ей пришлось потом проделать довольно долгий путь домой в холодном автобусе без колготок – денег на такси она с собой утром, конечно, не брала.

Отказалась от дачи показаний не только Любаня, но и Ольга Мухина. Вообще отказ от показаний был игрой опасной: по закону, он был наказуем, пусть всего лишь и исправительными работами – то есть штрафом в размере 20 процентов от зарплаты. Тем не менее это была судимость, которая навсегда перекрывала путь в профессию учителя – кем Мухина и была.

Иновлоцкий допрашивал всех подряд, кто видел меня хоть раз в жизни, и добивался показаний, что я давал им «клеветническую литературу», особенно – «Феномен». Ничего такого никто вроде бы не говорил.

Было странно, что Любаня ничего не написала о Зубахине. Не передавала она привета и от его жены Ольги. Сложив все вместе, я пришел к выводу, что Ольга перестала общаться – скорее всего, под давлением КГБ, – и это был плохой знак. Борис был единственным человеком, который мог дать показания о «распространении» «Феномена», – и это был полный corpus delicti. Так что я зависел от Бориса – как альпинист зависит от напарника, вбивающего наверху для троса крюк.

А через пару дней мент повел меня из камеры в следственный корпус – и я еще гадал, по какому случаю Соколов явился в тюрьму. Вместо Соколова там оказался Иновлоцкий, напротив него на табуретке сидел какой‐то человек. Я поздоровался с Иновлоцким и только потом узнал в незнакомом человеке Зубахина.

Думаю, что, встретившись на улице, я не узнал бы его и там. Высокого роста и прямой, сейчас он сутулился. Светлые волосы приобрели серый оттенок, лицо было нездорово-бледным – все‐таки он сидел в тюрьме на два месяца дольше меня. В мою сторону Борис упорно не глядел, говорил сиплым шепотом и вообще держался очень напряженно, как на экзамене. Впрочем, очная ставка в каком‐то смысле и была экзаменом, который он должен был Иновлоцкому сдать.

Тот смотрел на меня настороженно, видимо, опасаясь, что я могу снова устроить бойкот, как и на предыдущей очной ставке. Однако я согласился участвовать сразу и без уговоров. Если чьи‐то показания меня и интересовали, то это были показания Бориса.

Показания его оказались весьма пространными. Стоило только Иновлоцкому перейти к вопросам по делу, как Борис начинал с энтузиазмом отличника рассказывать все, что знал о предмете, – абсолютно все. Он перечислял все книги и журналы, которые я давал ему читать, даты, обстоятельства и места, где это происходило и где мы эту литературу обсуждали. Если кто‐то еще присутствовал при этом, Борис обязательно называл и их.

Каждая его фраза ложилась готовым пунктом обвинительного заключения: передавал «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, письмо Сталину писателя Михаила Булгакова, такую‐то книгу, изданную за рубежом, такой‐то нелегальный журнал, другую «клеветническую литературу». Невольно хотелось спросить: «Зачем же ты сам все это «клеветническое» читал?» Да, кивал головой Зубахин, я давал ему читать «Феномен тоталитаризма» – и автором «Феномена», конечно, был я.

После каждого зубахинского ответа Иновлоцкий его записывал и предлагал мне подтвердить факты. Я отвечал однотипно: «Отказываюсь отвечать на вопрос». Похоже, Бориса это удивило – он даже краем глаза посмотрел на меня. Можно было достроить, что Зубахин повелся на ложь Иновлоцкого, будто бы я «раскололся». И тем не менее, двигаясь как по рельсам, Зубахин продолжал давать свои подробные показания.

Меня в свою очередь удивило другое: зачем Борис рассказывает Иновлоцкому то, что не имело отношения к делу и мало интересовало даже следователя? Зачем называет имена других людей – подводя их как минимум под категорию «свидетелей», если не «подозреваемых».

Особо неприятное впечатление произвел один эпизод. Борис уже ответил на очередной вопрос о литературе, Иновлоцкий внес ответ в протокол, туда же записал мой отказ и перешел к следующему вопросу. Вдруг Зубахин перебил его: он только что вспомнил, что был еще один нелегальный журнал, который я ему давал, – «что‐то о положении евреев в СССР». Это поставило в дурацкое положение даже Иновлоцкого. Переписывать показания ему не хотелось – кроме того, разрабатывать тему «сионистской пропаганды» он, видимо, как еврей, тоже не хотел. В итоге он перешел к следующему вопросу, и столь важное дополнение насчет «сионистской пропаганды» в уголовное дело не вошло.

Слова Бориса отзывались в моей голове, как стук молотка, забивающего крышку гроба. На моих глазах складывалось крепкое уголовное дело, и только одних показаний Зубахина уже хватало на приговор.

Очная ставка закончилась. Иновлоцкий отправил меня в камеру первым. Только тут Борис повернулся ко мне и попытался попрощаться, но очень неуверенно – выглядело это как иллюстрация к пословице «Чует кошка, чье мясо съела»…

В тот момент я вспомнил Петра Якира с его обязательными после пары рюмок объяснениями, почему он раскололся на следствии в 1972 году. Объяснения звучали вроде бы и логично, но необходимость их постоянно повторять наводила на грустные мысли. И спасибо Якиру, благодаря которому еще на свободе я догадался, что колоться – самый худший выход из ситуации. Ибо тюрьма рано или поздно кончается, а вот склеить себя после «покаяния» уже не выйдет. И останется только доказывать, что бес попутал, и пить горькую – чем и занимался Якир.

Где‐то в середине января тональность допросов Соколова изменилась – хотя, возможно, он просто устал играть доброго дядю. Его некогда добродушные ремарки стали язвительными. «Будешь знать, как делать революции», – повторял он к месту и не к месту. Он рассказывал, какой позор, что у таких приличных родителей сын антисоветчик, и как они переживают. Однажды пытался «взять на понт» – как это называют зэки – и сообщил, что Любаня якобы тоже дает показания. Я только ухмыльнулся – Соколов понял реакцию правильно и тему закрыл.

В отместку я напомнил ему, как методично при Сталине сажали следователей, которые сами до того сажали невиновных, а потом, при Хрущеве, еще сажали и тех, кто их заменил. Соколов на секунду стал серьезным – оказывается, он знал об этом так же хорошо, как и я.

– Ну, что делать? – развел он руками. – Такая служба…

И повторил известный афоризм Берия: «У чекиста есть только две дороги – либо наверх, либо в тюрьму».

Соколов стал чаще прерывать свой треп жестким вопросом: «Ну, что, будешь давать показания – в последний раз спрашиваю?» В такие моменты мне казалось, что сейчас не 1980 год, а какой‐то тридцатый и передо мной не чекист-бюрократ андроповского разлива, а один из костоломов сталинской Лубянки. Тогда я столь же жестко отвечал: «Нет». Не преминул Соколов использовать и стандартную угрозу, которой пугали всех обвиняемых по статье 190‐1, – переквалифицировать ее на статью 70, «антисоветская агитация». По ней можно было получить уже не три, а семь лет лагерей, да еще вдобавок пять лет ссылки.

Угроза была не пустой, иногда такое случалось. Недолго думая, на следующий день я рискнул и, чтобы показать Соколову, что не боюсь, сам написал ходатайство в прокуратуру, попросив переквалифицировать на статью 70. Через несколько дней пришел ответ, гласивший, что для переквалификации оснований нет. Соколов, конечно же, был в курсе переписки и больше о переквалификации не заикался.

Вместо этого он перешел к угрозам другого рода. Как‐то упомянул, что сидеть придется с уголовниками, которые якобы «антисоветчиков не любят», и еще несколько раз вернулся к этой теме. По возвращении в тюрьму в тот день почему‐то пришлось долго ждать в привратке – обычно после поездок в УКГБ в камеру отправляли быстро. Когда же надзиратель появился, то мы отправились подземными переходами совсем в другой коридор, пока не остановились у полуподвальной камеры, имевшей две двери: одну обычную металлическую и за ней еще одну – крепкую стальную решетку.

Стоило надзирателю открыть дверь, как к решетке тут же подскочила пара зэков.

– О, благодарю, начальник, такого фраера привел. Чур, шапка моя! – скалился кривыми зубами какой‐то низенький урод с перебитым носом.

Все обитатели камеры были уродами, как на подбор. Уже немолодые, с лицами, по которым прошлись слесарным инструментом – у одного шрам проходил через несуществующий глаз, у другого была разорвана губа. Набор кривых, щербатых лиц был как будто скопирован из Босха.

Присев на лавку, я заметил валявшийся бушлат – лагерный, полосатый – да это же зэки особого режима, особняки…

– Тебя, первохода, за что сюда? Статья какая? А, за политику… – особняки тут же раскололи трюк. – Так следак тебя на «боюсь» берет: кинул к людоедам в клетку.

– Кхэ-кхэ-кхэ… – засмеялись зэки своими туберкулезными легкими.

К моему делу особняки больше не проявляли интереса, но их заинтересовали сапоги.

– Земляк, коцы у тебя ништяковые – давай махнемся?..

Не знаю, чем бы закончились торговые переговоры, если бы через полчаса не распахнулась дверь и тот же мент не вызвал меня из камеры.

– Ошибка вышла, – не очень убедительно объяснил он нарушение режима.

Ошибки, конечно, не было никакой, все было разыграно по сценарию, написанному Соколовым, и все же, только оказавшись в своей камере, я с облегчением вздохнул.

Чуть позднее через Армена я получил записку от отца. Он сообщал новость, которая произвела на меня удручающее впечатление: «22 января Сахаров выслан в Горький».

Я не знал Сахарова лично. Общие знакомые говорили, что к нему и так идет постоянно поток самых разных людей, так что являться без дела было неудобно. Сахаров был как бы мачтой корабля, которая остается видна и тогда, когда палубу уже захлестывают волны. Теперь и она исчезла под водой. Это значило, что террор против диссидентов стал тотален, что на всю страну не осталось никого, у кого был бы к аресту иммунитет. А будущее арестованных становилось еще мрачнее.

«Поставлена задача полной ликвидации диссидентского движения», – подтверждал отец. Отправлял записку он, конечно, не для того, чтобы просто сообщить новости. «Ситуация изменилась. Ты должен пересмотреть свое поведение на следствии», – писал он.

Я расстроился и даже на секунду заподозрил, что записка была написана по наущению Соколова. Однако ее искренний тон указывал на то, что продиктована она была лишь заботой о моем положении. Должно быть, отец наблюдал со стороны, как оно становится все тяжелее и необратимее – и не мог не вмешаться. Другое дело, что я тоже видел, как меня неумолимо затягивает в водоворот, – но не знал способа невредимым выплыть. Одиссей смог проскочить между Сциллой и Харибдой, мне же приходилось выбирать меньшее из зол.

В нашу последнюю встречу 31 января Соколов ошарашил меня взявшимся как из ниоткуда вопросом:

– А как объяснить происшествие в апреле прошлого года, когда тебя госпитализировали в психиатрическую клинику?

Я чуть не поперхнулся:

– Так вы же сами отправили меня туда – и я должен объяснять?

– Ну, я точно был ни при чем, – ответил он, и это было правдой. Соколов служил в следственном отделе, а госпитализировали по приказу из Пятого, «антидиссидентского», управления.

– Все равно нужно будет пройти судебно-психиатрическую экспертизу, – закончил он.

Я был настолько измотан допросом, что сразу не понял смысла слов Соколова.

Их значение дошло до меня только на другой день – или, вернее, ночью.

Неожиданно я проснулся. Все было как обычно: светила лампочка, холодно, камера была пуста. И все же что‐то незаметно изменилось.

В своем эссе о Кьеркегоре Лев Шестов говорит о двух типах ви2дения – дневном и ночном. Философия Кьеркегора, по мнению Шестова, была целиком «ночное ви2дение». Именно ночью на нас накатывают сильные страхи, когда кажется, что путь жизни зашел в тупик – и ситуация безвыходная.

Обычно утром «ночные» страхи выглядят чепухой – но иногда и предчувствием.

Вопрос Соколова не был вопросом – он был угрозой, которой я не осознал. Это было библейским «мене, текел, фарес», пусть и не написанным огненными буквами на стене, но высказанными прямо в лицо.

Соколов угрожал психиатрией, отправлением в одну из психиатрических тюрем МВД, где люди сидели без срока, получая огромные дозы нейролептиков, сводивших их с ума.

Что я мог сделать, чтобы этого избежать? Ничего.

Я сам не оставил КГБ выбора. Соколов не мог отправить меня на суд, где я бы молчал – либо делал «антисоветские» заявления. Московские диссиденты могли себе позволить такую вольность, вне МКАД у диссидента, не признававшего вину, была только одна дорога – в психбольницу.

Вдобавок за два месяца заключения я еще нарисовал и полный анамнез.

Я отказывался участвовать в следствии, «спал» на допросах, объявлял голодовку, «угрожал» сокамернику. Все это было, конечно, неким подобием трепыхания рыбы, попавшей в сеть, и имело рациональное объяснение – но в «истории болезни» выглядело бы достаточно убедительно. В конце концов, среди симптомов «заболевания» поэтессы Натальи Горбаневской было «не будучи замужем, родила двух детей».

Нужно было срочно что‐то делать. Я уже не заснул и прошагал весь день в мучительных поисках варианта поведения, который смог бы отвести признание невменяемым. Он должен был стать неким компромиссом с КГБ. Что предложить Соколову за трехлетний срок и лагерь общего режима – вместо психиатрической тюрьмы?

Признать себя виновным и дать показания, которые требовались следствию, – в том числе и на других людей? Невозможно.

Просто признать вину, не давая показаний на третьих лиц? Тоже исключалось.

В конце концов, я остановился на самом мягком варианте. Начать давать показания, признать авторство «Феномена» и «Второго пришествия», но при этом отказываться отвечать на вопросы, касающиеся третьих лиц – у кого брал книги, что давал и кому. И конечно, ничего не говорить о московских контактах.

Шанс на то, что такие показания удовлетворят КГБ, был ничтожно мал. Однако попробовать увернуться от карательной психиатрии стоило хотя бы и таким образом. Ничего другого я просто сделать не мог.

К вечеру я успокоился и стал уже с нетерпением ожидать нового вызова на допрос, чтобы на новых условиях договориться с Соколовым.

Однако Соколова я больше не увидел. Вместо него уже поздно, часам к пяти, в тюрьме появился Иновлоцкий. Приехал он не для допроса или очной ставки, а с единственной целью – дать подписать документ, который назывался «постановление о назначении судебно-психиатрической экспертизы». В нем говорилось, что для выяснения психического состояния обвиняемого следствие назначает стационарную экспертизу и поручает провести ее межрегиональной судебно-психиатрической экспертизе в Челябинске.

Упоминание Челябинска удивило. Обычно экспертизу проводили здесь же, в Самаре, в специальном отделении областной психбольницы. С другой стороны, выбор, где проводить экспертизу, был правом следствия, так что формально нарушения не было[37]37
  Позднее выяснилось, почему экспертизу не стали проводить в Самаре. Оказалось, уже знакомый главврач психбольницы Ян Вулис отказался принимать меня в судебно-экспертное отделение, мотивируя это тем, что в отделении якобы нельзя «обеспечить достаточной безопасности», то есть существует опасность побега. Все это была полная чушь, но Вулис хитро сыграл на чекистской паранойе для того, чтобы не впутываться в политическое дело.


[Закрыть].

Постановление я подписал, мы расстались с Иновлоцким, не обменявшись, наверное, и десятком слов.

Скорость, с которой вдруг покатилось дело – и с моей точки зрения, по наклонной в пропасть, – испугала меня настолько, что я решил завтра с утра написать заявление Соколову с просьбой вызвать на допрос.

Однако заявление так и осталось ненаписанным. Поздно вечером 1 февраля меня забрали из камеры на этап. Я оказался лишен возможности снова увидеть Соколова. Он же – удовольствия узнать, что ему все‐таки удалось меня дожать и добиться того, чего добивался почти месяц, – дачи показаний.

Часть II

Глава I. Уральский этап

– Шаг вправо, шаг влево считается побегом! Конвой открывает огонь без предупреждения! – офицер зачитал угрозу и скомандовал: – Встать! Пошли! Быстрее! Бегом!!

Заключенные, сидевшие на снегу в кольце солдат, поднялись и кое‐как нестройными рядами побежали по железнодорожным путям. По шпалам, через рельсы, мимо освещенного перрона, где полуночные пассажиры ждали запаздывающего поезда, и дальше – к вагону где‐то в тупике на запасных путях.

Люди на перроне смотрели на сцену с недоумением – как будто бы перед ними открылся тоннель во времени и они внезапно оказались в каком‐то эпизоде Второй мировой войны.

Черная масса арестантов, одетых посредине зимы кто в летнюю одежду, кто в нищенское рванье. Рослые солдаты в белых тулупах с автоматами наизготовку. Рвущие поводки собаки. И все это быстро движется куда‐то в непроглядную тьму.

Стоило удалиться от перрона, как конвой осмелел и погнал еще быстрее. Запаздывающего подталкивали прикладом, упавшего поднимали с разбега пинком. Я оказался с самого краю, рядом клубами пара дышала немецкая овчарка. Сосед слева – мужик в огромных резиновых сапогах – постоянно скользил в них на снегу и невольно толкал меня в сторону собаки. Больше, чем автоматов, я боялся, что сосед свалится на меня, тогда мы вместе покатимся солдатам под ноги – и овчарке в зубы.

Бегом, с непривычки запыхавшись, наконец, вот он – арестантский вагон, «столыпин». Здесь у высоких ступенек пара солдат кулаками ускоряет процесс погрузки. В тамбуре другой солдат ударами киянки, как мячи в поло, запускает зэков по коридору вагона. Дальше их ловит сержант и обеими руками трамбует в открытую клетку.

– Девять, двенадцать… семнадцать, двадцать… двадцать два, двадцать три…

– Куда, сука, дышать нечем! – воют зэки.

– Полезай, в‐рот-твою! Двадцать четыре, давай еще одного!

Последнего зэка сержант впечатал в купе уже сапогом.

– Двадцать пять. Все. Теперь в следующую давай!

Клетка с лязгом задвинулась, и понеслось уже дальше по коридору:

– Тринадцать, пятнадцать, двадцать…

Изобретение вагона для транспортировки заключенных фольклор приписывает Петру Столыпину, но обвинение совершенно беспочвенно. Столыпин, действительно, изобрели при Столыпине, но не для того, чтобы возить арестантов. В те блаженные времена за недостатком арестантов не было необходимости что‐то изобретать, и каторжники уезжали в Сибирь в обычных вагонах третьего класса, разве что закрытых.

На самом деле эти вагоны придумали для крестьян, переселявшихся по государственным программам в Сибирь. Предком столыпина был вагон, разделенный на три части. В средней секции ехали люди, в другой – их скот, в третьей везли инструменты, утварь и прочий скарб. Чуть позднее большевики приспособили вагоны уже для заключенных – в ГУЛАГе, раскинувшемся на тысячи километров от Тихого до Атлантического океана, он стал незаменимой тягловой лошадкой.

Внешне столыпин не отличить от обычного спального вагона – разница лишь в том, что окна его выходят только на одну сторону, другая совершенно слепая. Внутри это тоже купейный вагон, но «купе» отгорожены от коридора крупной косой стальной решеткой, так что из коридора все это выглядит каким‐то передвижным зоопарком. Треть столыпина занимают купе для солдат, зэкам остаются пять клеток размером с обычное купе и еще два маленьких «тройника», в которых всего по три узенькие полки. В больших клетках меж средних полок положена еще одна откидывающаяся доска. Там могут разместиться уже не двое, а трое, четверо и даже пятеро человек, хотя и с трудом. Зэкам приходится ехать и на верхних узких багажных полках.

Арестантский этап столь же труден и экзотичен, как восхождение на Эверест. С одной стороны, это прорыв повседневной монотонности, новые лица, возможность увидеть мир таким, каким он не откроется еще долго, а может быть, никогда. С другой, в ГУЛАГе не существует мест, где заключенный мог бы чувствовать себя комфортно. Здесь всюду обязательно грязно или голодно, холодно или душно, будут насилие и грабеж. Ну, а этап – это место, где все неудобства, унижения и опасности сходятся в одну точку. И так же, как путь на Эверест для кого‐то оказывается последним, этап тоже может закончиться трупами. Арестантский фольклор полон рассказами о пожарах на этапе, крушениях – хотя гораздо больше риска оказаться на этапе избитым с тяжелыми последствиями.

Экзотика, в смысле грабеж, начинается уже в привратке. Там среди зэков кучкуются несколько гопников, которые наметанным глазом сразу же оценивают новоприбывших по одежке. Если в ней обнаруживается достойный внимания предмет, то кто‐нибудь из гопников придвигается к новичку и предлагает:

– Земляк, давай шапками махнемся?

Новичок честно не понимает, почему он должен отдавать свою меховую шапку в обмен на грязный ватный треух. Тогда подтягивается уже вся разбойная команда и, притиснув с боков, новичку рассказывают, что «надо подогреть строгачей», или еще какую‐то разумную, добрую и вечную чушь. Жесткосердечного, не принявшего правил игры, быстро сгибают коротким ударом под дых, и шапки как будто сами собой в полете меняются местами.

Ограбленный в изумлении смотрит по сторонам, пытаясь найти поддержку у сокамерников – но все молчат. Лишь только с лавки краем глаза за процессом наблюдают рецидивисты-строгачи – бенефициарами грабежа являются они. Они не вмешиваются. Все идет по правилам: отобрать вещь просто так считается за беспредел, но выдать резиновые галоши вместо зимних ботинок или вонючий бушлат вместо пальто вполне в рамках зэковского закона.

На шапке грабеж не заканчивается – приняв амплуа жертвы, выйти из него уже невозможно. К жертве еще и еще раз подкатывают гопники и без всякого сопротивления с ее стороны отбирают всю приличную одежду. Всего за двадцать минут чисто одетый зэк уже переодет, переобут и готов выйти на театральную сцену в роли одного из горьковских босяков.

Еще не имея понятия, что делать в такой ситуации, я тоже оказался бы ограбленным, заглотнув крючок про «подогреть строгачей», – но случайно повезло. В привратку меня бросили – вполне буквально – с громким скандалом.

Сдав тюремное имущество в каптерку, я неожиданно попал в руки двух надзирателей, которые устроили тщательный шмон. Ничего из упакованного в бушлат менты не нашли, но отобрали все бумаги – за ними и шла охота. Только тут я понял, какую глупость совершил, написав текст последнего слова. В один момент, к радости Соколова, которому, конечно, предназначалась добыча, оно превратилось в донос на самого себя.

Я возмущался: «Верните бумаги по уголовному делу! Не имеете права!..» – и, конечно, тщетно. Отказался идти, ругань перешла в крик, наконец, менты скрутили мне руки и протащили ногами по лужам подземного перехода в привратку, тем самым показав, что в самарской тюрьме мне больше никто не рад. С размаху кинули в камеру – если бы не спружинившая плотная масса людей, то я расколол бы себе череп о бетонный пол.

В камере я еще побился о дверь, получив в ответ только стандартный набор матерных угроз. Вся драма вызвала любопытство у строгачей.

– По какой статье, земляк? – спросил кто‐то из них.

– 190‐прим.

– Эт че за статья?

– Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй…

Тут произошло нечто неожиданное.

– О! Политический! – неожиданно радостно воскликнул один из рецидивистов. Он вскочил с лавки и начал декламировать какие‐то лозунги на незнакомом языке.

– Я эстонец по матери, – объяснил он. – Да здравствует свободная и независимая Эстония! Долой коммунистических оккупантов! Elagu vaba Eesti!

«Эстонец» имел вид весьма экзотический. Он был высок, тощ, в щетине заметно пробивалась седина. Это объясняло его кличку Кощей – и безошибочно указывало на перенесенный туберкулез. При этом он был одет так, что где‐нибудь в Москве смог бы сойти за иностранца, ну а в европейском городе его, наверное, приняли бы за бизнесмена, проведшего последнюю неделю в запое. На нем было черное кашемировое полупальто, синий блейзер с клубной эмблемой на кармане и серые стильные брюки, завершала этот костюм «короля в изгнании» белая водолазка. И хотя вещи были по‐тюремному помяты, на фоне телогреек и брезентовых курток они все равно смотрелись, как фрак аристократа – и не хватало только цветка в петлице.

Познания в эстонском языке у Кощея ограничивались лозунгами. Он охотно рассказал, что уже с 14 лет не был в Эстонии, бо́льшую часть жизни провел по лагерям. Сейчас сидит в шестой раз за попытку взломать сейф в Доме офицеров, так что если дадут срок, то пойдет уже на особый режим. Однако Кощей собирался «косить на дурака» – так выяснилось, что он тоже едет на психиатрическую экспертизу в Челябинск.

Кощей легко сдвинул кого‐то из сидевших на лавке, освободив мне место. Уже принявшие стартовую стойку гопники посмотрели на это с удивлением, но, уловив расклад, принялись высматривать себе другие жертвы. Грабеж продолжался, на одном из новеньких я заметил пышную шапку из чернобурки – не узнать ее было нельзя. Да, это была шапка моего соседа по КПЗ Чернова – она быстро перебежала по головам из одного угла камеры в другой.

Рядом с Кощеем мы оказались и в клетке столыпина – вплотную, если точно. Будучи притиснутым в давке носом к Кощеевой спине, я дышал запахом тюремной цементной пыли с его пальто. К этому добавлялся тяжелый влажный дух потных тел, грязной одежды и табачного перегара – и все это моментально заполнило вагон с закрытыми наглухо окнами.

В плотно утрамбованной человеческой массе нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой, пот лился потоками под зимней одеждой. Было полное ощущение, что стоишь по горло скованным трясиной в болоте среди его смрадных испарений.

– Начальник, нечем дышать!

– Начальник, разводи! Подыхаем!

– Ууу, суки, фашисты! – неслось из разных клеток.

Вагон долго передвигали толчками по запасным путям туда и обратно, пока не прицепили к поезду. Лишь тогда солдаты взялись за сортировку. Она началась со шмона, который был тем же грабежом – только на этот раз солдатским. По одиночке нас выдергивали из клетки в соседнюю, пустую, там высыпали на лавку все из сумок и мешков – и мало-мальски ценные вещи солдаты тут же отбирали. Часы, электробритвы, шерстяные шарфы – все вплоть до портсигаров и перстней, изготовленных лагерными умельцами, оставалось в клетке, тогда как их бывший владелец на подзатыльниках летел уже в другую. Процесс ограбления был отработан до автоматизма. Обирали первоходов, с урками солдаты не связывались, да и не имело смысла – урки все равно на этапе продадут свои ценности конвою. Из коридора за процессом спокойно наблюдал лейтенант – это был в первую очередь его бизнес.

– Почтово-багажный поезд номер такой‐то «Куйбышев – Челябинск» отправляется…

В новую клетку я залетел одним из первых и, пользуясь этим, сразу по‐обезьяньи заскочил на верхнюю полку. Под крышей вагона было жарко, да и свободного пространства оставалось примерно сантиметров пятьдесят – переворачиваясь, я всякий раз бился локтем о потолок. Однако это было единственное место, где не пришлось бы постоянно тереться о других. На правах представителя уголовной элиты Кощей расположился на самой удобной средней полке – вместе со своим новым корешем, зэком строгого режима, молодым татарином по имени Хусаин.

Хусаин был уже осужден – шесть лет за грабеж – и ехал в лагерь куда‐то на Урал. Бо́льшая же часть спутников были подследственными из мелких городков и деревень, которых развозили по районным КПЗ на допросы и суды. Почти поголовно это были трудяги и крестьяне разных возрастов, сильно пившие в своей прошлой жизни, – преступления их тоже были крепко настояны на самогоне и водке.

Двое парней ограбили туристов, отобрав у них спиннинг. Один из потерпевших до сих пор был в больнице. Трое малолеток без всякого повода избили парня из соседней деревни, забредшего в их деревенский клуб, – потерпевший скончался.

Клубы, где деревенская молодежь устраивала танцы, по всем признакам были заведениями столь же опасными, как салуны на Диком Западе, – отчасти потому, что являться туда в трезвом виде, должно быть, считалось моветоном. Два парня происходили из разных сел и даже районов, но оба сидели за одно и то же – уже после клуба оба изнасиловали своих партнерш по танцам. Здесь же ехал тракторист, подпаливший гараж, в котором работал, – сам он объяснял, что хотел таким радикальным образом устроить неприятность заведующему гаражом, но, по рассказу, все равно получалось, что сотворил он это по пьянке.

Деревенские хулиганы и преступники-рецидивисты, насильники и воры, малолетки и старики, несколько человек, оказавшихся за решеткой случайно и уже обобранных до лохмотьев, наконец, я, политический заключенный, – весь этот сухопутный Ноев ковчег медленно двигался сквозь пустынную снежную темень на восток.

Столыпин обычно прицепляют к поездам почтово-багажным – которые останавливаются у каждого столба. На остановках солдаты закрывают окна, и тогда – курение не прекращается ни на секунду – в столыпине тут же скапливается едкий тяжелый дым.

– Начальник, воды! Командир, пить давай!

– Положено раз в четыре часа, – отвечает, не поворачивая головы, офицер, проходящий в тамбур сдать заключенных местному конвою.

Наконец, наступает долгожданный момент водопоя. Солдат приносит цинковый сосуд объемом с ведро, который вешается на клетку с внешней стороны – так поят животных в зоопарке, лишь с той разницей, что животные сами не открывают кран. Но им легче: они умеют лакать, здесь же выдают одну кружку, из которой все пьют по очереди. В нашей клетке своя кружка оказывается только у меня, но и ее приходится одолжить Кощею, Хусаину и еще кому‐то из тюремных «аристократов».

После «Воды!» зэки, конечно же, начинают стонать: «На оправку!» Юный срывающийся голос из соседней клетки матерно костерит постового солдата, не выводящего на оправку, пусть солдат тут и ни при чем – приказа нет.

– Я тебя запомнил, – орет солдат и в ответ лупит ногой по клетке. – Ты у меня таких гвоздюлей получишь, что штаны кровью обоссышь!

На грохот из конвойной секции появляется сержант, и минут через пять начинается оправка. Выпускают по одному, командуют: «Руки за спину! Быстро!» Дверь туалета не закрывается, солдат стоит прямо за порогом. Внутри туалета все уже загажено до предела – и неудивительно, ибо воды нет, нет воды и в кране вымыть руки.

– Начальник, кинь нам вот того, в очках, профессора! – куражатся женщины, путешествующие в первой клетке от тамбура.

– Ты ее видел? Зину? Пишет, что она блондинка в белой кофте, – интересуется Кощей.

С Зиной он переписывается уже третий час. Игру в любовь полвагона затеяло сразу, стоило столыпину только тронуться. Кто‐то успевал выхватить за полсекунды пролета по коридору женское лицо в первой клетке и писал адресно, большинство просто предлагало себя, как на сайте знакомств. В отличие от обычных брачных объявлений, здесь в описании еще обязательно присутствовали статья и срок.