Текст книги "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе"

Глава XI. Благовещенская СПБ

Специальная психиатрическая больница МВД в Благовещенске была создана в 1965 году, в первую волну наплыва «карательной психиатрии». Под нее приспособили здание, и так уже служившее тюремным нуждам, – «крытую» тюрьму для отрицаловки из дальневосточных лагерей.

Особых изменений это не потребовало. Разве что шконки заменили больничными кроватями, сваренными из толстых металлических труб, и сняли с окон зонты – но этот акт гуманизма тут же обнулили, поставив на окна с внутренней стороны мелкую сетку. Из-за нее камеры лишились вентиляции, а в зимнее время – еще и видимости, ибо недосягаемые для зэков стекла зарастали за зиму толстым слоем изморози. Правда, во двориках в подражание обычным психбольницам разбили газоны и поставили грибочки – для тени в знойные летние дни.

Первоначально в СПБ было только два отделения, в них находилось менее двухсот человек. Однако находилось подолгу: комиссии в то время случались только раз в год. Выписывали редко, так что почти все зэки «первого призыва» досидят до начала 1970‐х.

Еще в 1960‐е Благовещенская СПБ приобрела печальную славу пыточной. Здесь почти каждого нового зэка протаскивали через курс сульфозина и аминазина. Применяли и скипидар, который кололи внутримышечно.

Кроме сульфозина и скипидара, в Благовещенской СПБ с самого начала применяли и «кулазин», как называли его зэки, – ну, или попросту избиения. В Казанской и Ленинградской СПБ в коридорах всех отделений дежурила пара из санитара-зэка и надзирателя – сотрудника МВД, который не давал зэку особо распускать руки. В Благовещенске все было иначе. Здесь и днем и ночью «контингент» был в полной власти санитаров-зэков, которые колотили всех по своему усмотрению – ну, и по указаниям медсестры.

Условия были таковы, что в 1970 году из Благовещенской СПБ бежал политзаключенный Алексей Андреев. Он бежал не на свободу, а только для того, чтобы доехать до Москвы и сдаться там в МВД, умоляя отправить его в любую другую СПБ. Просьбу уважили, и Андреев досиживал свой срок в тоже не лучшей Сычевской СПБ – но ни разу о побеге не пожалел.

Тотальный беспредел, конечно, не довел до добра. В СПБ разразился кровавый бунт. В 1972 году санитары Второго отделения вытащили в туалет на экзекуцию зэка. Тот оказался лагерником и давать себя бить не собирался. Зэк выломал кусок водопроводной трубы и им проломил череп одному из санитаров. На сигнал тревоги сбежались санитары из других отделений, тем же куском трубы они забили зэка насмерть. В отделении начался бунт, заключенным удалось выломать двери двух камер, и они сцепились с санитарами, превратив коридор в поле битвы.

На подавление бунта пришлось вызывать солдат из соседней части внутренних войск. В тот же день еще одного зэка забили насмерть, прочих участников положили на вязки и долго кололи.

После бунта бить стали меньше, и уже никого не заколачивали до смерти. По-прежнему били, ломали челюсти и ребра, выбивали зубы, но не убивали.

В 1970‐х в дополнение к избиениям и нейролептикам на зэков надвинулась новая напасть – перенаселение. Как и прочие СПБ, Благовещенская имела свой четко определенный географический «ареал»: весь Дальний Восток и Сибирь восточнее Иркутска, что составляло чуть ли не половину территории СССР. Мест в СПБ, рассчитанной всего на двести человек, не хватало. Спали по трое на двух сдвинутых койках, а совсем невезучие располагались на матрасе на полу.

Так СПБ начала расширяться. В 1970 году к главному зданию была сделана первая пристройка в два этажа, нижний заняли кухня и столовая, а на втором поместилось Третье отделение; численность заключенных СПБ дошла до трехсот человек.

Еще через два года было открыто Четвертое отделение, но не в самой СПБ, а в шести камерах СИЗО. В камерах при этом ничего не меняли: даже зонты так и оставались на окнах, и «освобожденные от уголовной ответственности» пациенты спали на двухэтажных шконках. В этом крошечном и нелепом Четвертом отделении была своя символика, знак и направление роста самой тюремной психиатрии. Если до того она, как дитя, забавлялась с заключенными, подчас их наказывая, подчас балуя – грибочки во двориках, газоны, прогулки по два часа, – то с начала 1970‐х произошла метаморфоза. Грибочки во двориках спилили, траву газонов повыдирали с корнем, прогулки сократили до 30–40 минут в зависимости от времени года.

Новые «особо опасные душевнобольные» все прибывали, и с 1972 года СПБ начинает быстро разрастаться. Сначала надстроили еще один этаж над столовой, поделили его на три камеры, и из СИЗО туда вернулось Четвертое отделение. Оно получилось кривым, темным и запутанным: две маленькие камеры и один «коровник» на сорок человек. При этом пришлось заложить кирпичом окна двух камер Третьего отделения – они так и остались без света, только с лампочками. Места для сортира в Четвертом отделении не нашлось, зэков гоняли в уборную Третьего отделения.

Здание для Пятого рабочего отделения вообще не стали строить. Под него приспособили овощехранилище. Картошку и прочие овощи вывезли, в помещении поселили «пациентов». Там устроили четыре темные и холодные камеры, промерзавшие настолько, что зэкам даже разрешали сидеть в камерах в бушлатах. В Пятое отделение поселили заключенных-строителей, работавших на стройке нового трехэтажного корпуса, примыкавшего к корпусу СИЗО.

В новом корпусе разместилось сразу все: и швейный цех, и столярная мастерская, колотившая гробы, и помещения для санитаров СПБ, и Шестое рабочее отделение. Возведенное руками заключенных, здание построено было из рук вон плохо. Зэки все делали халтурно. Кирпичи клали на промерзший цемент, засыпали пространство между стенами строительным мусором вместо глинозема, стены получались кривыми, а полы неровными.

Егор Волков, работавший на стройке, вспоминал, как предупреждал бригадира Кулеша: «Зимой все стены промерзнут, будет как на Северном полюсе». Кулеш отвечал: «Если закончим в срок, то уйдем на следующую комиссию. Тут надо о себе думать». Кулеш и вправду в следующую комиссию ушел – после чего еще три раза возвращался в СПБ в те самые промерзающие камеры, которые сам и строил, – чем отработал свою карму сполна.

Начальство на эту халтуру смотрело сквозь пальцы. Еще хуже получилось при строительстве Седьмого и Восьмого отделений. Их приклеили вплотную к главному корпусу, причем пристройку сделали трехэтажной, но по высоте она оказалась почти вровень с двухэтажным старым корпусом. Это удалось за счет простого фокуса: потолки там сделали гораздо ниже, чем положено по строительным стандартам.

Восьмое отделение оказалось наихудшим. Летом в его камерах было нечем дышать, зимой за ночь пар замерзал на потолке и, оттаяв утром, капал вниз на людей и в миски с супом (ели, накрывшись бушлатами с головой – тогда капель хоть не попадала в миски). Как и в Пятом отделении, зимой там спали под бушлатами поверх одеял, утром в камере стоял громкий кашель – зэки были насквозь простужены.

На этом расширение СПБ закончилось, ибо больше расширяться стало некуда. С одной стороны была улица, с другой – военная база. Зэков начали напихивать в камеры до предела, а то и сверх.

Ко дню моего прибытия в СПБ там сидело уже более семисот заключенных. Чуть больше половины «контингента» прибывало из СИЗО. Больше трети привезли в СПБ из лагерных психбольниц – где они оказались, досыта отведав всех прелестей ГУЛАГа и потеряв в результате рассудок. Это были самые несчастные люди: многие из них уже почти досидели свои срока – но после прибытия в СПБ «срок» обнулялся. В СПБ он был «резиновый», так что многие на три – четыре года пересидели свои срока по приговору суда. Еще кого‐то переводили, минуя СИЗО, прямо из обычных психбольниц.

Причины многократного роста «психиатрического ГУЛАГа» легко понять, оценив разницу в «контингенте» в начале 1950‐х и в начале 1980‐х. Как описывал Владимир Гусаров, в Казанской ТПБ было только две категории «контингента» – политические и убийцы. В мое время убийц было чуть больше трети, еще треть сидела за различные «тяжкие преступления», в том числе и драки, ну, а прочие могли быть кем угодно – от мелких воришек до совершивших преступление по неосторожности.

Конечно, присутствовал и «контингент» политический – кто‐то по соответствующей статье, кто‐то за попытку побега в Китай, кто‐то по уголовным обвинениям. Политических в СПБ постоянно находилось десять – пятнадцать человек, почти все в здравом уме и рассудке, так что и «политический» здесь, по умолчанию, означало «нормальный».

«Вечным» политзаключенным Благовещенской СПБ, постепенно становившимся еще при жизни легендой, был Егор Волков – бригадир строителей из Находки, арестованный в 1967 году за организацию забастовки. Тогда его бригаду отправили на объект, который по отчетам был уже закончен. Фонды были потрачены – не исключено, что просто разворованы, – так что, отработав месяц, рабочие не получили ни копейки зарплаты.

Две бригады бросили работу, отправились в горком партии, где доказали свою правоту кому‐то из начальства – после чего получили деньги. Однако на следующий месяц картина повторилась. Тут уже рабочие, и Волков в первую очередь – ибо как бригадиру отвечать перед рабочими приходилось ему – возмутились не на шутку.

Они снова отправились в горком, но уже к первому секретарю, пробившись сквозь милицейскую охрану, и в кабинете объявили, что никуда не уйдут до тех пор, пока не получат своей законной зарплаты.

– Что нам делать? – спрашивал Волков перепуганного секретаря. – Мужикам идти воровать, а бабам – на панель?

Кроме этого, резкий на язык Волков наговорил еще много плохих слов про КПСС и вообще про советское государство. В итоге зарплата была выплачена, но через две недели Волкова арестовали за «устное распространение клеветнических измышлений». Сажать в лагерь бунтаря и явного лидера КГБ побоялся, его признали «невменяемым» и отправили в СПБ.

Здесь Волков прошел по всем кругам ада. Его кололи, наверное, всеми имевшимися в арсенале психиатров нейролептиками, заодно сульфозином и скипидаром. Новопоступавшие нейролептики сначала назначали ему, причем в немалых дозах. По природе крепкий, Волков в СПБ перенес туберкулез и еще с полдесятка вызванных медикаментами болезней, включая язву желудка и гепатит, но не сдался и виновным себя признать отказывался – до самого конца.

Дважды Волкова освобождали из СПБ, отправляя в обычную больницу, и дважды оттуда его снова возвращали в СПБ. В конце концов, догадавшись, что нашла коса на камень, Волкова оставили в покое, перестали давать нейролептики и поместили в лучшее, Шестое, рабочее отделение. Там он проходил «лечение» методом, который как психиатры, так и зэки называли с изрядной долей иронии «стенотерапией».

Инженер из Якутска Николай Ганьшин не был так удачлив. Он уже отсидел десять лет в сталинских лагерях, получил реабилитацию, но писал мемуары, за что и угодил снова за решетку в 1969 году. Пробыл в СПБ он недолго: на другой год его выписали уже в предсмертном состоянии – рак желудка. По слухам, Ганьшин скончался еще в приемном покое обычной психбольницы, не дойдя до отделения.

С самого основания СПБ там находился Григорий Яндышев – бывший военный летчик, попавший в плен еще во время Финской войны. За это он отсидел пятнадцать лет вплоть до реабилитации при Хрущеве, а в 1964 году был арестован снова. Психиатрический ГУЛАГ оказался для него похуже сталинского: Яндышев уже не вышел из него на свободу и умер в СПБ в 1971 году.

По «второму кругу» в СПБ оказался и другой сталинский зэк – бывший простым рабочим, экономист по образованию, Дмитрий Рябованов из Хабаровска. Рябованов принадлежал к довольно многочисленной в СССР секте «истинных ленинцев», считавших, что Сталин «исказил ленинизм». Для исправления «искажений» вместе с другими рабочими Рябованов устроил марксистский кружок, где в основном занимались чтением классиков марксизма. Когда в 1968 году КГБ потребовал прекратить этим заниматься, Рябованов написал письмо Брежневу, жалуясь, что на заводе «за разъяснение трудов Энгельса, Маркса, Ленина преследуют всевозможными средствами» – чем и подписал себе ордер на арест.

Еврей из Биробиджана Евгений Шахнюк сел в восемнадцать лет за распространение «сионистских листовок». Он пробыл в СПБ пять лет, и в декабре 1980‐го еще там находился – его выпишут в общую психбольницу через месяц после моего приезда.

Пять лет пробудет в СПБ и капитан дальнего плавания из Владивостока Саламат Чураев. Его «преступление» заключалось в том, что в 1976 году во время стоянки в заграничном порту он без разрешения ответил на приглашение капитана стоявшего рядом американского торгового судна – и отправился в гости к американцам. По прибытии во Владивосток Чураев попадет под пресс гэбистской «профилактики»: его понизят в должности, снимут с заграничных рейсов, исключат из партии. Гордый чеченец будет жаловаться, на партсобраниях наговорит много криминального – за что и получит статью 190‐1.

Довольно много политических попадало в Благовещенскую СПБ, будучи арестованными при попытке перейти китайскую границу. За редким исключением, никто из них не собирался жить в Китае, но по неизвестным причинам считал, что оттуда можно будет уехать дальше – в США, Канаду или Австралию. Полагать, что коммунистический Китай не совсем «коммунистический», было наивной иллюзией, за которую беглецам приходилось дорого платить. Китайские власти доброжелательно относились к тем, кто соглашался жить в Китае, но выдавали СССР всех прочих.

Кандидат физико-математических наук Штерн прожил в Китае пять лет, пока трудности адаптации к китайскому режиму не заставили его добровольно вернуться назад в 1972 году. Следующие пять лет Штерн провел в СПБ, после которых маоистский Китай уже казался ему раем.

Как бы с целью сохранения вселенской симметрии в Благовещенскую СПБ отправляли и беженцев с другой стороны – китайцев и северокорейцев. В СПБ китайцы и корейцы имели VIP-статус иностранцев. Они сидели в отдельных камерах, получали лучшую еду, а главное, несмотря на психиатрические диагнозы, им почти не давали нейролептиков. Рассказывали, что один кореец, имевший в свое время несчастье побывать в корейских лагерях, весьма положительно отзывался о СПБ, говоря, что не только в лагере, но и вообще никогда в жизни так хорошо не кушал. Больше всего кореец боялся депортации на родину. Похоже, именно это с ним и случилось, так что уже никогда в жизни ему не пришлось так хорошо и славно питаться, как в СПБ, – да и вообще вряд ли он остался жив.

Где‐то в середине 1970‐х по ГУЛАГу пошел слух, будто бы в Благовещенской СПБ находится старый швед, который не помнит своего имени и по внешним приметам мог быть Раулем Валленбергом. Эта информация попала в правозащитные издания и оттуда – на Запад. Как выяснилось, слух был обычной гулаговской «парашей» – никакого шведа в Благовещенской СПБ никогда не было.

Зато там побывал странный американец, который поставил своей жизненной целью объехать земной шар «зайцем» без билетов и виз. Его «выловили» во Владивостоке из трюма судна, возвратившегося из Латинской Америки. Американец пробыл в СПБ недолго, был депортирован – за него по крайней мере можно быть спокойным, он вряд ли оказался в американской тюрьме.

С самого основания СПБ ее бессменным начальником служила подполковник МВД Людмила Бутенкова. На своем посту она пересидела всех советских правителей начиная с Брежнева, поставив тем самым своего рода рекорд – к сожалению, не занесенный в Книгу Гиннесса. Рекорд был достигнут несложным путем: муж Бутенковой сам служил на высших должностях в управлении МВД.

Павельев описывал Бутенкову довольно невнятно. «Крупная баба каштанового цвета, незлая…» – сам того не зная, повторял он известный тезис Ханны Арендт о «банальности зла». Как представитель преступного мира Павельев был более точен в описании золотых украшений Бутенковой. Она вся ходила в золоте: золотыми были ее сережки, очки, перстни и даже зубы. Золото Бутенкова добывала сама. СПБ была своего рода ее персональной золотой жилой, которую она в меру возможностей и разрабатывала.

Источников дохода было три, а то и больше. Как и во всех психиатрических учреждениях, где находились принудчики, всегда можно было получить подарок с тремя нулями за выписку поскорее. Объективных критериев не было, контроля тоже, не было и ответственности. Так что достаточно было только не зарываться и делиться деньгами по иерархии.

Другой золотой жилой были швейные мастерские. Они производили, кроме прочего, медицинские халаты и простыни, излишек которых какими‐то левыми путями отправлялся в магазины.

Наконец, СПБ была еще и складом продуктов. Регулярно туда поступали туши мяса, рыба, масло, сахар – все это можно было легко «списать» и отправить куда‐нибудь в деревни, где не очень опрятного вида кавказцы в телогрейках прямо из автофургонов продавали еду обрадованным голодным гражданам. Скрыть это от посторонних глаз было невозможно, посему всем сотрудникам СПБ за молчание выдавался карт-бланш на воровство – и редко когда врач или старшая медсестра уходили со смены без авоськи с продуктами.

Как и Бутенкова, психиатры СПБ большей частью попадали туда по блату через знакомства и родство с офицерами МВД. Муж зама Бутенковой – Галины Шестаковой – также служил в УВД. Опером СИЗО работал муж врача Третьего отделения, миловидной Екатерины Ягдиной, кто‐то из психиатров сам ранее работал в ГУЛАГе. Так, начальника Восьмого отделения Дмитрия Прокопчука зэки помнили еще фельдшером на местной зоне. Каким‐то образом он получил высшее медицинское образование и через несколько лет выплыл в СПБ уже как психиатр. Особой метаморфозы не произошло. Прокопчук был известен как садист и общался с «пациентами» примерно так же, как некогда с лагерными зэками – не стесняясь и мата.

Зэки терпели, ибо жаловаться им все равно было некому. В отличие от лагерей, откуда дозволялось писать письма в прокуратуру, суды, а то и в Верховный Совет, ничего этого из СПБ не уходило. Зэки СПБ были unpersons. За двумя заборами – внешнего периметра СИЗО и еще внутренней стены – СПБ функционировала как независимое государство со своими законами – включая свой уголовный кодекс, содержащий смертную казнь. Это была некая микроверсия «Дальстроя» – той самой Колымы, где в сталинское время была только одна власть – его начальник – и никто из зэков не имел никаких прав, включая право на жизнь.

СПБ была одной из бесчисленных земных версий Гадеса, где бродили не люди, а тени – ну, только с той разницей, что тут они большей частью лежали, ибо побродить в камерах особо было негде.

Туда мы и отправились, как только дождались надзирателя-Харона, который в этой версии мифа переводил unpersons в Гадес посуху от двери до двери. Он появился уже затемно, часов в семь – как раз успевая сдать свою смену – ну, и заодно лишая нас ужина. Собственно, нашему статусу это и соответствовало – нечего было кормить тени покойников. По тропинке тюремного двора мы побрели за ним гуськом –

 
в ту дальнюю страну, где больше нет
ни января, ни февраля, ни марта[75]75
  Бродский И. Сонет. 1962 год (написано в тюрьме КГБ на Шпалерной).


[Закрыть].
 

Часть III

Глава I. День один

Первое отделение Благовещенской СПБ

28 декабря 1980 года

Надзиратель провел нас по дорожке к внутренней высокой стене из серого кирпича. Над стальными воротами висел выписанный крупными буквами лозунг: «Труд есть первая и естественная необходимость человеческой жизни». Разные вариации «Arbeit macht Frei» висели во многих местах ГУЛАГа, но над воротами психиатрической тюрьмы этот трюизм невольно заставлял вздрогнуть. В памяти сразу возникали образы истощенных зэков Освенцима, лохмотья и процедура селекции новоприбывших заключенных. Как оказалось, селекция и лохмотья нас вскоре и ожидали.

Мы вошли в здание, поднялись по лестнице на второй этаж. Лестничный проем был неширок, но на всякий случай перегорожен сеткой, дабы никто не догадался прыгнуть вниз. Прорванная в сетке дыра указывала на то, что кто‐то все равно решил это сделать – хотя, судя по размерам дыры, так и остался висеть между этажами вниз головой, не осуществив своего замысла.

Высокая стальная дверь направо вела в Первое строгое отделение. Надзиратель сдал нас дежурной медсестре и исчез. Мы стояли вчетвером, как котята, оставленные без матери, прижавшись к двери. Перед нами был коридор тюрьмы, построенной еще в середине века, – признаком этого были высокие потолки и закругленное сверху окно в торце коридора. Такая архитектура была тюремным вариантом сталинского ампира. По обеим сторонам шли обычные тюремные камеры – стальные двери, волчки, кормушки…

Несколько камер стояли без дверей – их заменяла вогнутая внутрь крупная стальная решетка. Это были строгие палаты для тяжелобольных, а также самых строптивых, ну, и надзорная камера для новоприбывших. Противно пахло кислой капустой – ужин только недавно закончился. Было холодно и душно.

В коридоре вышагивали двое капо, одетых в черную униформу и сапоги. Медсестра вызвала их на подмогу принимать новых обитателей этого странного места. По одному нас начали выкликать в процедурную.

Сразу раздели догола, оставив только носки – которые в ГУЛАГе почему‐то всюду были дефицитом, от карцеров до СПБ. Вместо одежды я получил пару желтого застиранного белья – рубаху и кальсоны – и тонкую серую пижаму. Как будто нарочно, белье оказалось на размер больше, тогда как пижама, наоборот, сильно жала под мышками, и брюки на целую ладонь оказались короче кальсон. Рукава куртки были коротко отрезаны, видимо, когда залатать дыры на локтях становилось невозможным, рукава просто отрезали чуть выше – ну, и, конечно, на разную длину. Завершали этот клоунский костюм жесткие тапочки – оба гигантского разного размера. В одном из них в ногу сразу впился гвоздь.

После переодевания медсестра принялась за разбор имущества. Одежда полетела в мешок, который сдавался на склад, туда же отправлялись и книги. Фотографии, письма и все прочие бумаги полетели в другую кучу.

– Не положено…

Это было дико. Все бумаги многократно проходили шмоны в СИЗО и вроде бы считались законной собственностью заключенных – но только не в СПБ. Прямо в процедурке стояла печка-буржуйка, низенькая толстая медсестра в телогрейке поверх халата автоматическим движением прямо на глазах закинула письма и фотографии Любани в печку и тут же отвлеклась, записывая что‐то в журнал. Я смотрел, как огонь охватывает фотографии. Фото Любани, державшей своего рыжего кота, подхватило огонь краями, потом по фотографии расползлось коричневое пятно, сначала кот, а потом и Любаня исчезали в пламени. Я стоял – и ничего не мог сделать.

В камере-надзорке были восемь человек, на которых приходилось только две койки – новоприбывшим предстояло разместиться на полу. Кинули матрас, одеяло и подушку без наволочки.

Окно камеры было покрыто толстым слоем изморози, иней покрывал всю внешнюю стену. От нее по камере расползалась талая лужа.

Зэки вяловато задали обычные вопросы – откуда? статья? Кто‐то удивился:

– Так ты с Запада?.. – так на дальневосточном диалекте называли здесь европейскую часть СССР.

Заключенные выглядели хуже, чем в Казанской СПБ. Все были одеты в клоунские костюмы вроде моего, лишь один высокий парень щеголял ярко-розовой фланелевой пижамой с еще более клоунским рисунком каких‐то уточек. Звали его Володя Чирков, он не был новичком – сидел в СПБ полтора года и оказался в строгом отделении за ссору с медсестрой в рабочем отделении. Как рассказал Чирков, эти дурацкие пижамы тамошние зэки получили после того, как их накрыла эпидемия педикулеза. Тогда им и выдали сшитые здесь же пижамы из ткани, предназначенной для детских больниц.

Зэки были сильно заторможены. Все получали как минимум аминазин, еле держались, поклевывая носом после вечерней дозы. Я сел на матрас, свернув его в рулон. Конев, Павельев уже были здесь. Для последнего процедура была привычной – но только не для новеньких.

Когда‐то это было пыткой инквизиции. Однако что‐то произошло – примерно, как в свердловской тюрьме, когда я потерял чувствительность и приобрел способность «выходить из себя». Неожиданно всю эту картину – холодная камера, валяющиеся на полу зэки, иней и холод – я увидел как бы со стороны, из верхнего угла помещения. Видел себя, сидевшего на корточках у батареи, – только это был некто другой, чьи ощущения «Я» рассматривало, как чужие, и даже без особого любопытства. И холодные капли, падавшие на голову, тоже не вызывали никаких ощущений. Не чувствовалось ничего: ни голода, ни унижения, ни холода. Все это было не со «мной», «Я» только наблюдал за этим со стороны.

– Табак не трогайте! – донеслось из процедурки. Это возмущался Саня Мещеряков, вслед за этим мы услышали невнятный шум и крики.

– Не положено! Санитар! В строгую!.. – голос медсестры.

Потом донесся шум борьбы – Мещеряков, кажется, пытался с санитарами драться. Хлопнула дверь – Саню мы больше не увидели, он так и остался в «строгой» камере, где его привязали к койке и вкололи тот самый «коктейль Андропова».

Наверное, и я стал бы возмущаться – если бы не приехал из другой СПБ. Там я уже выучил категорический императив: всегда молчать, что бы с тобой ни делали. Поэтому я сидел в надзорной камере, а несчастный Мещеряков валялся в «строгой», крепко привязанным к койке в бреду после уколов.

Ближе к отбою новеньких начали вызывать на беседу с дежурным врачом. Сначала Конева, потом Павельева – тот вернулся весь синий:

– Ну, повезло – Галоперидол дежурит, бля…

Галоперидол было прозвищем Вячеслава Белановского, начальника Четвертого отделения и, по описанию Павельева, садиста.

Примерно через полчаса после возвращения с «беседы» Конева и Павельева вызвали в процедурку. Оба получили аминазин.

Последним вызвали меня.

Белановский сидел в кабинете на первом этаже. Санитар устроился на стуле за моей спиной и звонко поигрывал в руках своим огромным ключом. Белановский – высокий молодой блондин в белом халате поверх формы МВД – долго не обращал на меня внимания, читая бумаги личного дела.

– Так ты антисоветчик? Клеветник?.. Вас расстреливать нужно… – наконец он поднял голову. – Ничего, мы тебя быстро отучим, только попади ко мне в отделение…

– Да я книгу написал…

– Девять грамм тебе, как говоришь, за книгу. Пасквиль! Родина вас кормила, воспитывала, а вы клевещете…

Далее следовал монолог, который Белановский произносил со злостью, объясняя, что таким, как я, вообще не надо жить, и жаль, что прошли те времена, когда за это полагался расстрел. Он был искренне раздражен, в голубых глазах не было заметно никакого врачебного интереса, и из всех человеческих чувств там искрилась только злость.

За все время в ГУЛАГе я не получил бо́льшей дозы ненависти и грубости, чем сейчас. Общаться приходилось с чекистами, надзирателями, следователями прокуратуры, в конце концов, я разговаривал с генералом КГБ Ландау – но такой бешеной ненависти и откровенного желания убить прямо сейчас и на месте не встречал никогда. И это исходило от человека, который считался психиатром.

Я уже не возражал и сидел, напрягшись, ожидая, когда он произнесет названия назначенных лекарств. Примерно с полчаса я выслушивал злобные выкрики Белановского, краснея от напряжения и подавляя в себе позывы ему ответить, а если точнее, то ударить. Наконец, «беседа с врачом» закончилась странным вопросом:

– Почему тебя к нам перевели?

– Не знаю, должно быть в бумагах.

Белановский честно разложил все бумаги из конверта на столе. Определения суда там не было.

Было распоряжение спецчасти МВД о переводе в Благовещенскую СПБ, что‐то еще – но главного судебного документа, почему я должен был вообще находиться в СПБ, там не было. Это поставило Белановского в тупик. Ибо пусть он и мог честно сказать: «Я прежде всего чекист, а потом врач» – на самом деле он был прежде всего бюрократ, а потом чекист и только потом психиатр. Бюрократ без бумаг был ослепленным Полифемом – он ничего не видел и не понимал вокруг. Как и Белановский.

– У тебя есть определение суда? – уже вполне деловым тоном задал он вопрос.

– Было. Сожгли.

Белановский отправил санитара за медсестрой. Несчастная женщина, вся дрожа, путано объяснила нечто из фраз «положено – не положено», что, да, все бумаги сожгли.

Белановский помрачнел и скомандовал санитару:

– Отведи его в отделение…

По пути назад кусочки пазла, наконец, сложились. Определение пропало, конечно, в Свердловской тюрьме. Дабы не отвечать на запрос прокурора, вызванного жалобой мамы – почему свободный человек сидит в тюрьме, – определение попросту уничтожили. Ответом было: определения суда нет, есть распоряжение спецчасти перевести в ведение ГУИТУ УМВД Амурской области, учреждение ИЗ-23 / 1 СПБ. Этого достаточно, все по закону.

Становилась объяснимой и работа петуха из иркутской тюрьмы: воровать определение ему лично было незачем, но я слишком активно махал им перед носом ДПНСИ в привратке.

В итоге в Благовещенской СПБ психиатры оказывались в странном положении. Они имели зэка, причем политического, переведенного «с Запада», но не имели понятия, кто он и за что сидит.

В отделении уже скомандовали отбой. Я долго еще сидел на матрасе, ожидая вызова в процедурку и своей дозы аминазина, и только тогда, когда стало ясно, что никто никого не собирается вызывать, развернул матрас, чтобы спать. Увы, несмотря на изматывающий этап и недосып, заснуть я не мог. Меня колотило от стресса, было холодно. Чтобы согреться, присел к батарее – она была чуть теплой, – но не просидел там и минуты, как почувствовал, что с потолка на бритую голову капает оттаявшая изморозь.

Исследователь нацистских концлагерей E. A. Cohen цитировал ощущения одного из узников Аушвица: «У меня было чувство, как будто я не имею к этому отношения, как будто все в целом меня не касается»[76]76
  Цит. по: Франкл В. Психолог в концентрационном лагере.


[Закрыть]. Для меня это было нечто большее – метафизическим ощущением, когда телесное «Я» разделяется с настоящим Я. Другое «Я» осталось со своей болью и страхом внизу. А значит, был и метод избежать боли и страха – то, что позволяло выжить и в Аушвице, и в Благовещенске. Я не есть «Я».

Это странное состояние длилось от силы минуту. Потом я вылез из щели между чужими кроватями, придвинул свой матрас вплотную к Коневу, которого тоже била холодная дрожь. Укрыл нас обоих своим вторым одеялом – так мы и заснули.