Текст книги "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе"

Чаще в тройник попадали «сотрудники». На перегоне к Иркутску, где была расположена зона усиленного режима для «сотрудников», я оказался вместе с земляками из Самарской области. Молодой следователь прокуратуры из Тольятти Миша Гедеонов был студентом моих родителей – и даже попросил передать маме привет.

В отличие от челябинских сотрудников из камеры № 76, самарцы были очень злы на власть. Гедеонов объяснял, что в прокуратуре брали все, но показательную порку устроили именно ему – как еврею.

– Дурак я был, что не уехал вместе с сестрой! – сокрушался он. Его двоюродная сестра жила где‐то под Тель-Авивом, но было уже поздно, и до воссоединения с семьей Гедеонову теперь надо было ждать что‐то около восьми лет.

Моя политическая статья вызвала у него уважение. «Я всегда был ярым защитником системы. Но за полгода она сделала меня столь же ярым ее врагом», – чеканной формулировкой сказал он. Про себя я пожелал, чтобы и Иновлоцкий проехал до Иркутска в столыпине (жаль, что сделать этого ему не удалось).

Зимний этап стал испытанием на прочность психики и организма. По мере того, как поезд продвигался дальше на восток, конвой грубил все больше, тычки и пинки становились все больнее.

С этапа на Красноярск я отправил еще одно письмо Любане.

Любаньчик! Может быть, это и было тебе известно, но я узнал только сегодня, уже на этапе, что меня гонят в одну из самых жутких СПБ – Благовещенскую. Из рассказов о ней знаю, что обращение с заключенными там зверское, новичков «крестят» уколами сульфозина – просто для страха и боязни.

Словом, положение мое ужасно, испытываю соблазн просто суициднуть и навсегда уйти из этого кошмара решеток, этапов, пересылок и самого страшного – нейролептиков.

Больше ничего не осталось – ни любви, ни злости, ни страсти творчества…

Более всего утешаюсь мыслью, которая мне уже не раз помогала, а именно, что уйти из жизни я смогу всегда, так что не стоит торопиться, вдруг все еще обратится к лучшему.

Будущее мое неизвестно, настоящее кошмарно, но душа светла, и что бы со мной ни случилось, если даже и умру, то не воспринимай это как судорогу отчаяния. Ибо все мы в воле Божьей, и с ясным сознанием этого ей я себя вверяю. Ну и даже если мы и не встретимся, то в жизни будущей будем вместе. (13.12.1980)

В свое время теологически образованный Викентий объяснил церковный догмат, согласно которому Бог никому не пошлет невыносимого испытания. В тихом Институте Сербского это звучало убедительно. Однако с тех пор я достаточно видел, чтобы понимать, что это было не более чем утешение и миф. Я видел людей, растоптанных тюрьмой, и сам был столь же растоптан. Ожидание нового кошмара уже само по себе превращалось в кошмар.

Сибирь меня разочаровала пейзажами. Я ожидал увидеть непроходимый таинственный хвойный лес, где «лапы у елей дрожат на ветру», как пел Высоцкий, – но видел только знакомый и вполне проходимый смешанный лес, мало чем отличавшийся от подмосковного. Ели начинались гораздо севернее железной дороги, пусть в Сибири и любой лес называют «тайгой». Тут же от попутчиков выяснил, что существует сибирский диалект русского языка, параллельно ему, сибирский диалект проник и в язык тюремный. Здесь коридорного надзирателя – «попку», «копыто» – называли не менее уничижительно: «дубак» (или «дубачка» в женском роде). В бане местный зэк меня озадачил, когда попросил «вехотку» – в переводе это означало «мочалку».

– Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой открывает огонь без предупреждения.

Выгружали снова в снег между рельсами, воронки через них не могли никуда ехать. Иногда, сидя на снегу, приходилось долго ждать. Ночью в Чите, по разговорам, было ниже сорока градусов мороза, как назло, долго еще пришлось ждать воронков, почти час. За это время я успел обморозить руку – когда‐то она уже была подморожена в юности, но на функциональности пальцев это не сказывалось, после нового обморожения началось новое воспаление, перешедшее в артроз, с тех пор два пальца перестали сгибаться.

В Красноярске от столыпина до воронка пришлось нести на себе полупарализованного грузина. Бородатый мужчина был уже в летах и на воле занимался бизнесом, будучи «цеховиком» – хозяином подпольного швейного цеха. Позвоночник ему сломали в пресс-хате тбилисской тюрьмы, где таким образом из слишком упрямых выбивали деньги. Теневая экономика в Грузии была почти легальной, но в середине 1970‐х новый хозяин республики Эдуард Шеварднадзе, видимо, решил, что «цеховики» недоплачивают, и начал кампанию уголовных преследований, под которую попал и мой попутчик. Кампания проводилась методом сталинского ОГПУ. «Цеховика» сажали в тюрьму и объясняли, что он не выйдет до тех пор, пока не заплатит нужной суммы. Жадных или несостоятельных отправляли в пресс-хаты, где деньги из них выбивали одним из десятка жутких способов, не снившихся и Ганнибалу Лектору. Об этом ранее я читал в документе «Хроники текущих событий» «О пытках в Грузии», – в Красноярске выяснил, что правозащитники знали еще далеко не все.

Грузину дали восемь лет и отправили отсиживать в лагерь для инвалидов – устроенный как бы в насмешку в сибирской глуши недалеко от полюса холода. ГУЛАГ вообще был зазеркальем, но восемь лет держать в лагере инвалида, не способного сделать и шага, было уже совсем за пределами разумного.

В каждой тюрьме повторялась одна и та же сцена. В ответ на стандартный вопрос тюремных надзирателей: «Претензии к конвою есть?» – я вытаскивал определение суда и объяснял, что моя санкция кончилась в октябре и юридически я свободный человек. Первой реакцией был мат, потом все‐таки удавалось передать определение кому‐то из офицеров. Вслед за этим надзиратели исчезали, захлопнув дверь камеры привратки, все зэки отправлялись в камеру-транзитку, а я оставался сидеть до поздней ночи, пока ДПНСИ не определял, куда меня поместить.

Так выяснилось, что быть свободным человеком в тюрьме хуже, чем законно арестованным, и это только продлевало срок пребывания в привратке. Камеры где‐то были чистыми, чаще грязными. В некоторых находился и толчок с краном, из которого можно было попить, утоляя жажду с этапа. Никого не смущало, что толчок был всегда загажен, и камера больше походила на общественный туалет. В Красноярске толчок еще был и забит, так что вонючая жижа ровно разливалась по полу.

Там же, в Красноярске, я впервые попал в камеру-признанку для тех, кого психиатрическая экспертиза признала невменяемыми. В той полуподвальной камере рулил молодой, незлой урка, с которым мы быстро поладили – моя политическая статья вызвала его уважение. Там же сидели еще два тихих мужика и петух, над которым урка ставил различные медицинские эксперименты.

Услышав из соседних камер, что будто бы от курения пластмассы «вставляет», петуху смешали табак с покрошенной пластмассой от колпачка ручки и заставили курить. Эксперимент закончился неудачно, пластмасса не торкала. Меня от этой процедуры мутило, но тюремный закон не был нарушен, а возмущаться – и драться – не было сил.

На подъезде к Иркутску строгачи в соседнем тройнике варили чифир и умудрились устроить пожар. Пламя прихватило фанерную обшивку вагона, краска полыхала, выбрасывая в коридор клубы черного ядовитого дыма. Конвой погасил огонь огнетушителем, потом им же огулял строгачей по ребрам. Бить серьезней не было времени, но офицер пообещал, что в СИЗО поджигатели сразу отправятся в карцер – и поделом за криворукость.

Иркутская тюрьма стала Коцитом, самым холодным местом гулаговского ада. «Екатерина строила, крепкая тюрьма», – уважительно вздыхали зэки. Похоже, им нравилось приобщиться к истории, хотя бы и в роли ее жертв. После уже обычного долгого ожидания в привратке меня, «свободного человека», отправили в спецкорпус. На мою беду, это случилось в субботу, 20 декабря. В коридоре дубачка дала выбрать матрас из валявшихся на полу. Ни матрасовки, ни одеяла, ни подушки к нему не полагалось.

Войдя в камеру, я сразу понял, что не вытяну здесь и суток. Рама окна была густо залеплена снегом, стены были покрыты изморозью, из выбитых стекол летели снежинки, в неярком свете невинно танцевавшие свой хоровод. Заснуть на верхних деревянных нарах означало проснуться в сугробе, нижние нары были просто бетонными топчанами и грозили неизлечимой болезнью почек. Единственное живое место у еле теплящейся батареи на бетонном полу было уже занято каким‐то зэком.

Я сразу начал колотить в дверь, требуя положенных одеяла и матрасовки.

– Гребаный в рот, какое тебе одеяло? Жди понедельника, тогда дадут… – ответила дубачка через дверь.

Я разозлился. Вспомнив самарское КПЗ, развернулся спиной и принялся колотить по двери каблуком. Минут через пять дверь распахнулась, но, вместо дубачки, там стояла команда тюремного SWAT – «веселых ребят» – с дубинками в руках. Дело приняло плохой оборот.

По возможности снизив тон, я попытался сказать, что требую только положенного, и повторял эти магические тюремные слова – «положено», «положенное» – несколько раз в каждой фразе. Все оказалось напрасно, никто не стал даже слушать. «Веселые ребята» скрутили за спиной руки, надели наручники – и, приложив наручники к стене, один из ментов с гиком стукнул по каждому сапогом.

Из глаз посыпались искры.

Я упал бы, если бы «веселые ребята» не держали меня в крепком захвате. Похоже, они знали, что делали. С поднятыми руками за спиной, меня оттащили на этаж выше в пустую камеру и бросили на голую шконку.

Жизнь – это полный курс по изучению боли. Высокая температура, аппендицит, зубная боль, почечная колика – и еще миллион ее разных вариантов. Я думал, что страшнее почечной колики боль просто быть не может. Нет, это была ошибка.

Боль от наручников, сжатых на голых костях рук, страшнее всего. Она тут же отключает мозг и тело, тело обваливается, как тяжелый мешок, боль стучит в голову. Сами руки теряют чувствительность, но электрический разряд от наручников бьет в темечко, не затихая ни на секунду, ударами отбойного молотка.

Весь час – максимальный срок в наручниках – я валялся на шконке, пытаясь хоть как‐то ослабить их хватку. Ничего не получалось, при малейшей попытке сдвинуть наручники боль чувствовалась только сильнее и затемняла глаза. Каждая минута в наручниках отстукивала невидимыми часами в голове – хотелось кричать.

Потом я обнаружил, что плакал. От боли и беспомощности. Я был «свободный человек», и даже как арестант имел право на одеяло – но не мог и этого добиться. Я был unperson, никто.

Ровно через час «веселые ребята» сняли наручники и спустили меня назад в холодную камеру. Тут я смог глянуть на руки. Они представляли жуткое зрелище – опухшие и совершенно синие, особенно пострадала порезанная левая рука. Кольцевой шрам на ней заживал долго.

Почти тут же обнаружилась новая неприятность: шариковых ручек и конвертов, в которых я отправлял письма Любане с этапа, в мешке не было. Не нашлось и моего «тюремного паспорта» – определения суда.

Вариантов не было – в камере без меня оставался только один человек. Услышав кипеш, из соседней камеры постучали: «Земляк, у тебя там петух в хате». Я поднял соседа и приставил его к двери. Он врал, что ничего не брал, легкий шмон по карманам его бушлата тут же обнаружил и конверты, и ручки, но определения суда я не нашел.

Не знаю, как назвать то состояние – затмением или крайней степенью озверения. Я надел на плохо гнущуюся руку перчатку, напялил на нее ту самую алюминиевую кружку, которую мне подарил добрый Шаяхмет, и сунул ее под нос петуху. Он попытался вывернуться – я стукнул его между глаз.

Удар был несильным, но мы оба взвыли. Разряд боли от поврежденного сустава ударил до самого темечка, в глазах потемнело. Дай в тот момент петух мне ответку – я бы свалился на бетонный пол в нокаут.

Он же только сполз спиной по двери и начал копаться где‐то в подкладке бушлата. Оттуда вынул сложенные вчетверо бумаги – мое судебное определение. Зачем оно ему понадобилось или же это был некий трюк тюремной оперчасти, тогда я еще не понял.

После этого все встало на свои места. Ситуация не предполагала к сантиментов. Я вышвырнул матрас сокамерника от батареи и положил туда свой. Петух молча устроился на нижних нарах, я надел шапку, завязав ее под горлом, и так лег спать. Ночью показалось, как будто кто‐то трогает лицо, нет, не показалось – это были тараканы.

Я зажег газету и факелом осветил пространство за батареей. Оно выглядело кадром из фильма ужасов. В этом единственно теплом месте камеры бегали тысячи мелких тараканов. Не имею понятия, чем они питались и как там жили, но стоило лечь рядом, как они тут же стаями устремлялись на лицо – единственную открытую часть тела.

Не знаю, как меня не стошнило. Я привык спокойно относиться к клопам, мышам и крысам, населявшим все тюрьмы. Однако тараканы в огромном количестве все равно вызывали ужас, пусть иррациональный, ибо насекомое вроде бы и не могло причинить вред. Полночи потом, сложив газету в трубку, я выжигал их из‐за батареи – погибшие падали, прочие быстро перемещались в безопасное место и застывали. Закончив свой маленький холокост, я лег спать. Вроде бы до утра меня никто не беспокоил.

Каждое утро я просыпался у батареи в простудном состоянии с температурой. На пересменке ловил пробегавшего мимо корпусного и требовал положенные одеяло и матрасовку. Все было тщетно, однако в понедельник меня все же перевели в соседнюю камеру. Там было на пару градусов теплее и даже имелся деревянный пол – но в камере не было свободных мест, так что со своим матрасом я снова устроился на полу.

Вместе со мной сидели четыре человека, все – осужденные строгого режима. Сокамерники страшно страдали от отсутствия табака. Мужики психовали, ругались. Собирали табачные крошки из щелей стола, чуть крошили веник, закатывали самокрутки – и курили эту адскую смесь. Спичек тоже не было, так что огонь добывали первобытным способом – катая вату.

Ее вытаскивали из матраса и скатывали в тонкий плотный жгут. Поверх него скручивалось еще несколько слоев ваты, потом стол освобождался от доминошек, кто‐то брал в руку тапочек и начинал быстро и сильно гонять жгут по столу туда-обратно. В какой‐то момент жгут разрывался пополам – из середины вился вонючий слабый дымок. Я только и радовался, что бросил курить еще в Казани.

Единственной привилегией «свободного человека» в тюрьме было то, что начальство старалось сплавить его с рук поскорей. Уже нигде меня не держали так долго, как в Свердловске.

Байкал проезжали в темноте, но поезд заметно замедлил ход и сильно сгибался на поворотах – дорога проходила прямо по скалам над озером, само водное пространство оставалось невидимым в темноте. За Байкалом пошли ряды бесконечных волнистых холмов, которые местные называли «сопками».

В Чите меня даже не стали поднимать в камеру, а спокойно оставили в камере привратки одного без еды и воды. Страшно хотелось пить, но не тянуло в туалет – видимо, дегидратация на этапе была очень сильной.

Я провалялся, вернее, пробалансировал, на узкой деревянной лавке до утра, находясь в состоянии между бредом от усталости и явью. Вскакивал, когда казалось, что снова над ухом орет Вася Усов – нет, это кричали из коридора. Через открытый волчок камеры увидел двух полуголых ребят, наверное, малолеток, всех в крови. Дубаки гнали их куда‐то дальше по коридору. Возможно, это снова были те же малолетки из Рождествено.

Вечером в коридоре началось движение – собирали новый этап. За полчаса удалось достучаться до надзирателей, и после обещаний нассать им прямо в коридор через щели в двери, наконец, вывели в туалет. Там дали и напиться – жгуче-ледяной водой, еле струившейся из крана. От холода водопровод замерз, зэки потом рассказывали, что на втором этаже тюрьмы вода зимой появлялась только эпизодически.

Ожидая этапа, я пытался высчитать, сколько проехал в столыпинах за прошедший год. Получалось больше 10 тысяч километров, четверть окружности Земного шара. Если бы столыпин ехал в другом направлении, то я должен был бы оказаться где‐то в Индокитае.

К полуночи в камеру завели трех зэков – все они ехали в Благовещенскую СПБ. По виду и поведению попутчики были вполне нормальными людьми. Круглолицый Илюха Конев сел за то, что подписался с друзьями на какую‐то гопническую разборку – кажется, с кого‐то хотели вернуть долг. Друзья устроили еще и поножовщину, Илюха в этом не участвовал, но законно был арестован как соучастник. Поскольку ранее Конев лежал в психбольнице, то подельники свалили разборку и нож на него как на невменяемого – и сами отделались условными сроками.

Худой, нервный, Саша Мещеряков ни минуты не мог сидеть на месте и все время тусовался по камере. Сначала показалось, что так он снимает неусидчивость от нейролептиков, но, нет, оказалось, у него просто «гонка» – обычная зэковская депрессия.

Самым спокойным был Володя Павельев – коренастый, лысоватый мужик лет за сорок. В СПБ он ехал во второй раз. Первый раз в 1971 году Павельев попал по мелкой статье, кажется, за подделку печати в чужом документе. В читинской тюрьме он умудрился получить еще и статью политическую. В тюрьме прошла серия избиений, возмущенные зэки написали текст политической листовки. Павельев был художник и в свою очередь вырезал деревянное клише, на котором распечатали примерно с сотню листовок. Они не только разошлись по тюрьме – зэки, выезжавшие на следствие, смогли разбросать листовки по городу через щели в воронках.

КГБ отнесся к делу серьезно и сурово наказал виновных – конечно, не виновных в избиениях, а тех, кто сделал это достоянием гласности. Тогда Павельеву добавили статью об «антисоветской агитации» и признали невменяемым, в СПБ он пробыл семь лет. Услышав, «семь лет», я вздрогнул.

Павельев освободился чуть более года назад, и в этот раз статья Павельева была серьезной – пусть чисто формально, ибо тяжелее «антисоветской агитации» статей в кодексе почти ничего не было. Павельев сел за убийство. Он вроде бы выглядел вполне психически здоровым человеком, но получил свой диагноз «от КГБ», так что психиатрам было уже не с руки его менять. Теперь, вместо лагеря, он снова ехал в СПБ и расстраивался: «Я лучше бы червонец в зоне отсидел, чем трифтазин жрать».

Я дотошно пытался расспрашивать его про СПБ, но все ответы звучали как‐то противоречиво. «Кормежка нормальная. Но без подогрева загнешься. Условия ад – спят кто на полу, кто втроем на двух койках. А в маленькой камере нормально. Лекарства дают горстями и проверяют, не пить не получится. Но надо договариваться с санитарами, тогда особо не смотрят». В итоге я так ничего и не понял.

Ночью в камеру завели еще одного этапника, он был больным туберкулезом – причем в плохом состоянии. Его била лихорадка, до самого этапа он просидел в углу, закутавшись в бушлат, периодически только просил закурить, сам туберкулезник был «гол». Почему еле живым его возвращали в зону из лагерной туберкулезной больницы, было непонятно. Павельев шепнул, что, скорее всего, сосед уже не жилец, и его везли в зону, чтобы оттуда комиссовать. Смерть в лагере ухудшала отчетность, так что традиционно незадолго перед неизбежным концом полупокойников «комиссовали» и отпускали на волю.

– Шаг влево, шаг вправо считаются побегом…

Снова тот же вокзал, где только прошлой ночью я уже сидел на снегу, те же железнодорожные пути. Однако конвой оказался на порядок злее. Что офицер, что солдаты, не смолкая, орали и угрожали, и соседнего зэка, не успевшего вовремя присесть, конвоир просто сбил ударом приклада в затылок.

Вместе с туберкулезником нас посадили в тройник, на этот раз повезло, и больше туда никого не запихивали уже до самого Благовещенска. Туберкулезника, действительно, высадили где‐то на местную зону. В ГУЛАГе как‐то везло на встречи со смертниками.

Наутро в форточке появились сплошные ряды сопок, где‐то они отодвигались вдаль, но были всегда в перспективе. Спать приходилось по очереди, после четырех суток этапа я находился уже в не совсем вменяемом состоянии, схожем с тем, в каком был между жизнью и смертью в Свердловске, ну, или в состоянии под нейролептиками. В то же время моментально, как кот, вскакивал при объявлении оправки или раздаче воды. Кружка снова была только одна на весь тройник. После туберкулезника долго тер края носовым платком – пусть это и мало бы помогло – и вымогал у солдата еще воды.

Этот последний трехдневный этап был самым тяжелым и долгим. Всю ночь вагон простоял на станции Сковородино. За ней начиналась пограничная зона, и солдаты-пограничники зачем‐то обстукивали вагон, ну, или делали что‐то еще – слышны были только удары молотков по кузову вагона.

Долгое стояние в Сковородине стало адом, в который превратился вагон, как только солдаты задраили форточки. Фиолетовый дым из коридора полез в легкие и заставлял кашлять, стоило чуть вдохнуть. В тройнике мы разделись до белья, оно тут же намокло – шлепок ладонью по лавке вызывал брызги, летевшие на сидевших ниже. Снова истерически кричали из клеток, и снова там кто‐то упал в обморок.

В дантовской концепции ада меня раздражало постоянство наказания. Там предатель оказывался навечно вмерзшим в лед – и так избегал «прелести» нахождения в восьмом жарком круге, если являлся еще и взяточником. Похоже, гулаговское начальство тоже было несогласно с этой концепцией и выработало свой алгоритм ада, периодически отправляя подведомственных ему «грешников» то в горячий ад, то в холодный.

Потом пошли станции с названиями, как будто не принадлежавшими человеческому языку: Талдан, Магдагачи, Дактуй, Тыгда… Они звучали позывными с того света, и если где‐то и есть дорога в сторону ада, то по ней должны быть места с названиями, примерно так и звучащими.

Остановка в городе Свободном была краткой. Это место известно тем, что там в лагере до 1934 года сидел философ о. Павел Флоренский, пока его не этапировали на Соловки, после чего расстреляли. Пребывание в концлагере в городе Свободный как бы добавляет необходимый элемент абсурда к биографии этого странного философа, пытавшегося в XX веке доказать, что Земля есть центр мира, вокруг которого вращается Солнце. Впрочем, убийство человека за то, что он написал книгу под названием «Столп и утверждение истины», само по себе абсурд в астрономической степени.

В Благовещенск поезд прибыл темным утром, часов в шесть. Тут уже не было послаблений, форточки не открывали – «не положено». Лучше бы было снова раздеться, но городской конвой мог появиться «без предупреждения» в любой момент. Разгрузка начиналась как раз с тройника, и стать последним в игре «без последнего» не хотелось. После обычных стонов, просьб и ругани вагон даже затих – похоже, что весь «контингент» стал жертвой теплового удара.

Опоздание конвоя на час – полтора было нормой, но редко опаздывали на дольше. Однако это было воскресенье, и солдаты сидели в казарме на «политучебе», которая была важнее всего – тем более самочувствия «контингента». Воронки появились только ближе к полудню.

Благовещенск – маленький город, всего 200 тысяч населения, и путь от вокзала был недалек. Однако, выскочив из столыпина насквозь мокрыми от пота, мы тут же промерзли и после двадцати минут езды уже дрожали от ядреного дальневосточного холода.

«Психов» выгрузили вместе со всеми в здании СИЗО, на территории которого СПБ и располагалась. Нас отделили, отправили в баню – это была какая‐то странная баня, устроенная прямо на вахте, всего на четыре рожка. Мы долго сидели в предбаннике, пытаясь согреться, потом все же определили, что быстрее всего это получится под горячей водой, и, дрожа, стянули с себя одежду и залезли в душ.

Никто почему‐то не торопил и вообще не появлялся. Сильно хотелось есть. Долго сидели, ожидая надзирателя, которого почему‐то не было. Павельев догадался, что в воскресенье дежурный врач не хочет принимать новеньких, оставляя их ночной смене, – видимо, так и было.

Небо в окошке потихоньку гасло, зимой темнело рано, появились первые звезды. Конев с Мещеряковым сидя дремали, я расспрашивал Павельева о Благовещенской СПБ, сверяя это с тем, что знал из правозащитных изданий. Уже после того, как о СПБ начали писать в прессе, выяснилось, что правозащитниками она была описана довольно точно. И, как там и говорилось, Благовещенская СПБ была одной из худших СПБ Советского Союза.