Текст книги "Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе"

Глава VI. Олимпийское лето 1980 года

В понедельник, 30 июня, меня вызвали «с вещами» из уже обжитой палаты Института Сербского. Мы обнялись на прощание с Викентием[44]44
  С Викентием мы встретимся через три с лишним года – я только освобожусь, а он уже год как будет на свободе. «Ну, что, вылечился?» – иронично спросит он меня. Потом мы увидимся уже в Нью-Йорке, куда Викентий эмигрирует с женой и маленьким сыном. Там он до сих пор и живет.


[Закрыть], я разбудил пребывавшего в аминазиновом делирии Незнанова. Тот очнулся, сказал несколько слов, хотя вряд ли понял, что произошло, – и тут же снова отключился. Емельянов молча наблюдал за моими передвижениями по палате своими злыми глазками, не поднимаясь с койки.

Обычно заключение экспертизы становилось известным из того, в какую камеру Бутырки сажали по возвращении из Института. Признанных невменяемыми отправляли в специальный «психиатрический» блок с больничным питанием – «признанку». Однако в этот раз все было как‐то не так. Нас, троих зэков, привезенных из Сербского, просто закрыли в одной из камер уже знакомого спецкорпуса. В ней сидел один человек – эпилептик, сам ожидавший экспертизы в Серпах. Питание тоже не было больничным.

Вечером, прямо за ужином, у эпилептика начался припадок. Вдруг он по‐звериному взвыл и свалился на пол с ложкой в руке. Мы успели подложить ему подушку под голову, чтобы в судорогах он не разбил ее об пол. Надо было еще засунуть что‐нибудь в рот, чтобы больной не откусил язык, но под рукой не было ничего подходящего. Бутырские ложки того времени представляли из себя толстые алюминиевые полусферы на коротком и тоже толстом черенке. Такими их делали для того, чтобы зэки не затачивали ложки, в зажатый судорогой рот эпилептика черенок не пролезал. Втроем изо всех сил мы прижимали несчастного к полу – пока вой и припадок не прекратились. Потом положили его на койку – изо рта бедняги текла розовая пена.

Припадки били его каждый день. Их можно было предугадать по тому, как эпилептик мрачнел, становился раздражительным – и мы уже заранее готовили подушку и сворачивали жгутом полотенце, которым перетягивали ему рот через зубы. Через пару дней это покусанное вафельное полотенце стало похожим на знамя полка, побывавшего в битве при Ватерлоо.

Прочие соседи, хоть и были молодыми парнями, но были неразговорчивыми. Все находились в депрессивном состоянии и целый день только гадали на доминошках, признали их вменяемыми, и если признали, то сколько дадут срока. От кислого бутырского хлеба всех разносило, так что к незримо витавшему в камере депрессивному духу добавлялась еще и вполне ощутимая вонь. Вечером шестого июля меня, наконец, вызвали на этап – выйдя в коридор, я только спокойно и вздохнул.

Всю ночь, как обычно, пришлось провести на сборке примерно в той же компании, что и по приезде в Москву. Каждый второй был арестован непонятно за что. Большинство были ранее судимые. Их невинной повесткой вызывали в паспортный стол, где ставили в паспорт штамп «Выписан», – и наутро арестовывали за «нарушение паспортных правил». Предолимпийская чистка была в полном разгаре.

Грузили в столыпин где‐то в районе Казанского вокзала. Этап в Самару выдался очень тяжелым. Лето близилось к своему апогею, но даже для июля с утра было очень жарко. Пока вагон маневрировал на путях, солнце уже накалило крышу до того, что дотронуться до нее стало невозможно.

– Начальник! Воды!.. – раздавались беспомощные крики. Воду раздали только после полудня, в туалет не выводили почти до самой Рязани – и то вывели только потому, что в вагоне начался бунт.

После ругани и безответных просьб неожиданно по вагону покатился крик:

– Качай вагон!!

Этот эффектный и очень опасный трюк был единственным способом протеста на этапе. В каждой клетке зэки слипались в массу у стены, после чего быстро шарахались к решетке – и тут же назад. Через пару минут их движения становились синхронными, и вагон действительно на полном ходу начинало сильно раскачивать. Мы тоже метались в тройнике между стеной и решеткой, хотя всем было страшно. Казалось, еще несколько бросков, и вагон слетит с рельсов – после чего от «спецконтингента» останется только фарш.

Испугался и начальник конвоя. Он выскочил из конвойного отсека, отматерился на всех и приказал выводить в туалет. Качка прекратилась.

Мест в столыпине не хватало, забили даже тройник, где я сидел, и там оказались семь человек. Среди попутчиков были два солдата из медсанбата. Они получили по восемь лет за то, что вытягивали из ампул морфин, кололись им, а в ампулы заливали обычную воду, после чего их запаивали. Солдаты делали это с чистой совестью – война была далеко в Афганистане, морфин все равно через некоторое время списывали за истечением срока годности. Афера вскрылась совершенно случайно. Командир батальона тоже был не прочь уколоться и с неприятным удивлением заметил, что морфин «не берет».

На станциях вагон превращался в газовую камеру – окна закрывались, и все заволакивалось фиолетовым табачным дымом.

– Открой окно, командир! Задохнемся все, – пытался достучаться до сержанта какой‐то зэк.

Сержант резонно отвечал: «А хули ты сам куришь?» В ответ на это шел отборный мат – сержант был прав, так что, кроме мата, ответить было нечем. Зэки курили вовсю и напоминали каких‐то легендарных самураев, решивших смыть позор пленения смертью – правда, не сделав себе харакири, а избрав не менее мучительную смерть от удушья.

За окном пышно расцветало лето. На солнце блестели реки, луга сверкали красками полевых цветов, вихрь воздуха закинул в столыпин несчастную пчелу. Она упорно билась почему‐то о слепую стену столыпина, пока кто‐то ее не раздавил.

Все раскручивалось в обратной последовательности, как при перемотке фильма. Те же станции, которые я проезжал по дороге в Москву, те же прожекторы на лагерных вышках, те же встречные поезда под теми же номерами. В Потьме снова долго стояли, там выгрузили половину столыпина – и тут же вновь под завязку нагрузили новым «спецконтингентом». «Особняки», следственные, женщины, зэки строгого режима в кирзовых ботинках и черных униформах – снова «Ноев ковчег», каждой уголовной твари по паре.

Снова ядовитый махорочный дым, духота, топот конвойных сапог, ругань зэков, которых дотошно шмонали, то есть грабили.

– Начальник, воды!..

– Начальник, в туалет, на оправку!..

Под эти стоны я дремал, засыпал и просыпался. Выехали только вчера, но казалось, что поезд в пути уже очень долго. День этапного сурка.

В Самару поезд приехал ближе к полудню. Здесь было еще жарче, чем в Москве. Стоило только вагону остановиться, как за пятнадцать минут от крыши – я лежал, как обычно, на верхней полке – разил жар, как из доменной печи. На станции, как и положено, солдаты задраили форточки, и вагон тут же превратился в некий филиал «горячего» буддистского ада.

Городской конвой запаздывал. Поезд стоял, из форточек больше приносило жар, чем выносило дым.

– Начальник, дай воды, человеку плохо!..

В обморок упала какая‐то женщина. Тройник стоял в наибольшем отдалении от первой, женской, клетки, так что доносился только визгливый шум.

Наконец, появился начальник конвоя, и солдаты, как сорвавшись с цепи, начали выталкивать зэков из клеток.

– Выходи, быстро! Без последнего!..

– Этого в стакан, – скомандовал начальник конвоя, стоявший у воронка с пачкой дел в руках.

Дверь стакана захлопнулась. Стены воронка были раскалены, металл обжигал руки. Нечем было дышать, по телу тек густой пот. Носки промокли, влага снова хлюпала в сапогах.

Не помню, как я добрался в камеру привратки. Снова валялся там на бушлате, брошенном прямо на бетонный пол, и заглатывал воздух, как попавшая на берег рыба. Здесь было душно, но не так жарко – толстые бетонные стены хранили холод, наверное, еще с зимы.

Тогда, полгода назад, эта же камера привратки казалась мне адом. После горячего ада столыпина и воронка в ней было комфортно, даже почти уютно.

«Подлец человек, ко всему привыкает», – говорил один из героев Достоевского. Достоевский знал человеческую природу – он тоже сидел.

* * *

В самарской тюрьме повторилась зимняя сцена прибытия с точностью до мелочей. Точно так же я остался надолго один после того, как всех уже разобрали по камерам. Точно так же, уже в ночи, изумленный надзиратель спрашивал, что я тут делаю – я уже не удивился, когда после всего отправился в карцер. Становилось смешно: на этом моменте в гулаговской машине постоянно как будто заедали колесики и выкидывали меня в сумеречную зону, где никто не знал, что делать с политическим дальше.

Мне повезло: на этот раз я очутился в карцере нового корпуса тюрьмы, построенного совсем недавно, – как раз на его крыше располагались прогулочные дворики. Место было гораздо лучше крысиной норы, в которой я сидел в декабре. По крайней мере летом здесь было чисто и светло. Хотя сидеть здесь зимой, наверное, было обычной пыткой холодом – как и в Челябинске, отопление состояло лишь из прямой трубы, проходившей с верхнего этажа вниз.

В первый же вечер я услышал, как кто‐то сверху стучит по этой трубе в странном порядке, напоминавшем морзянку. Прислушавшись, я догадался, что это была не морзянка – сосед использовал более простую азбуку, изобретенную еще декабристами в Петропавловской крепости.

Я расчертил лист бумаги на семь рядов, в каждый, кроме последнего, вписал по порядку пять букв (в последнем остались только три). Долгий удар означал номер ряда, число коротких ударов – порядковый номер буквы в ряду. Оставалось только отметить буквы в таблице, и нарисовался вопрос: «Есть кто‐нибудь?»

Той же азбукой я просигналил соседу ответ. Последовало долгое молчание, и я уже подумал, что система в стуке мне только почудилась. Однако через несколько минут стук возобновился – и даже как будто с неким воодушевлением.

Сосед сообщил, что его зовут Валерой, он из Октябрьского района Самары. Дальше Валера начал выстукивать номер своей статьи, но я сбился со счета и перестал общаться, ибо никакого Валеры с Октябрьского района не знал и смысла заниматься перестуком не было (как оказалось позднее, даже очень был).

В самом карцерном коридоре вроде бы общаться было не с кем. Я простучал на всякий случай стены соседних камер, ответа не последовало – они стояли пустыми. Однако наутро из камеры, расположенной через одну от моей, раздалось пение. На этот раз голос был уже далеко не юношеский, наоборот, хрипящий и сиплый, и его нельзя было не узнать. Моим соседом оказался Кощей.

Я как‐то с недоверием относился к разговорам урок, которые утверждали, что в ГУЛАГе всегда встретишься со знакомым человеком, куда бы ни загнали – если не в СИЗО, то в зоне или на этапе. Теперь я убедился, что это было именно так. ГУЛАГ был похож на некий частный клуб, который посещали одни и те же члены.

Кощей прошел психиатрическую экспертизу в Челябинске, и вопреки своему желанию был признан вменяемым, хоть он и беспощадно «косил». Теперь ему светил полноценный срок лет в восемь-десять, в карцер он попал за то же, чем занимался и на этапе в Челябинск, – за переписку с женской камерой. При сборе мисок, упрятав на дно мешочек сахара, оставшегося с Института Сербского, я отправил его Кощею.

Кощей поблагодарил, попросил адрес для связи. По наивности я дал ему адрес Любани. Позднее она с удивлением писала мне о его письмах с просьбами о передаче. Она даже отправила одну, но в ответ Кощей начал писать ей нелепые письма, которые обычно пишут «заочницам» – с объяснениями в любви и прочей дурью, так что на этом переписка и закончилась.

Из этого карцера выводили на прогулки – поднимая наверх, во дворики на крыше. Над головой распростерлось лето, было жарко, в тайном месте – под лавкой в середине дворика – я увидел написанное мелом, вернее, известкой со стены: «Привет Профессору от Философа. Ст. 190‐1». Надпись выглядела комично, но месседж был понятен: арестовали Толю Сарбаева, и он тоже сидел здесь в СИЗО.

Арест Сарбаева был целой эпопеей. Еще в декабре Толю задержали на самарском вокзале – он возвращался из Владимира, где учился на каких‐то профессиональных курсах. Возвращался через Москву, там виделся с диссидентами. Прямо на перроне его встретил Иновлоцкий с милицией. Толю обыскали и изъяли книгу по анархизму, изданную еще в 1919 году, французскую книгу интервью с диссидентами, а также «Информационный листок Средневолжской группы в защиту прав человека».

Это была идея Сарбаева – надо признать, что Сарбаеву пришлось меня уговаривать, – но в итоге «Информационный листок» мы написали уже вместе. Проект имел смысл. Все Хельсинкские группы были общенациональными – Украинская, Литовская, Грузинская, Армянская, – и только в РСФСР была «Московская». Мы же хотели вывести Хельсинкское движение за пределы столицы и создать прецедент, после которого возникнут и другие региональные Хельсинкские группы. Политические режимы в Москве и в России были различны, требовались и разные реакции на разного уровня нарушения прав человека[45]45
  По данным «Хроники текущих событий», средний срок заключения по политическим приговорам в России в 1980–1982 годах был в 1,6 раза больше, чем в Москве.


[Закрыть]. У нас были адреса диссидентов из Горького (Нижнего Новгорода) и Саратова, Сарбаев предлагал связаться с ними и создать свою правозащитную организацию.

Незадолго до ареста я отвез идею и «Листок» в Москву – и получил отказ в поддержке. Говорили, что Московская Хельсинкская группа взяла на себя защиту прав человека во всем Советском Союзе[46]46
  Что было правдой только отчасти: больше половины всех персональных документов Московской Хельсинкской группы посвящены защите московских диссидентов.


[Закрыть], ну и главный аргумент – «вас сразу посадят». Это было правдой – нас, действительно, сразу бы посадили. В итоге получилось, что нас с Сарбаевым все равно посадили, но ценный проект был убит. Оставалось только жалеть, что мы не смогли сделать максимум того, что хотели.

После задержания Сарбаев получил подписку о невыезде, его допрашивал Иновлоцкий, потом подписку сняли, санкция на арест была получена, и КГБ начал охотиться за ним. Толя скрывался, не ночевал дома, его выслеживала наружка у подъездов домов знакомых и друзей.

Однажды он зашел к Соне Юзефпольской – поэтессе, студентке-филологу университета и участнику нашего кружка, – тут же в дверь позвонили, и в квартиру ворвалась команда чекистов во главе с Саврасовым. Когда Соня потом рассказывала этот эпизод, мы всегда смеялись. Чекисты принялись шарить по комнатам, которых было всего две, заглянули под кровати и даже в шкафы. Толя же не дыша стоял за дверью спальни, и чекисты его не нашли[47]47
  Софья Юзефпольская сумела перебраться в Ленинград в разгар политических чисток в Самаре, и репрессии ее обошли. Она писала стихи, эмигрировала в Америку, родила четырех детей, получила несколько престижных поэтических премий и как‐то неожиданно и быстро умерла от рака осенью 2017 года.


[Закрыть].

Однако СССР не был страной диснеевских мультиков, где Том и Джерри могли бегать бесконечно. Сарбаева арестовали в тот день, когда меня увезли из Сербского в Бутырку, – теперь он сидел где‐то рядом в самарском СИЗО. От кого‐то он уже знал мою тюремную кликуху – значит, сидел с кем‐то, с кем я был на этапе или в тюрьме.

Неполная неделя в карцере прошла бессобытийно. Книги были с собой, но читать не хотелось. Целый день я шагал по камере четыре шага от двери и до стены и не мог думать ни о чем другом, кроме как найти ответ на вопрос: признали невменяемым или нет? Ничто другое сейчас не интересовало. В каком‐то смысле это был вопрос жизни и смерти: если не признали, это означало жизнь, признали – нет.

Двенадцатого июля вдруг стукнула кормушка, и из нее гаркнули: «С вещами!» Это означало перевод в другую камеру – или на этап? Продолжая дописывать за Кафку «Процесс», надзиратель, конечно же, ответил: «Потом узнаешь».

Выйдя в коридор с вещами и матрасом, я увидел там еще одного зэка. Он был высок, бледен и худ и еле стоял, прислонившись в стенке.

– Я на голодовке, – объяснил он. Было нелегко, но пришлось стащить на первый этаж вместе со своим еще и его матрас, иначе зэк свалился бы.

Нас посадили в пустую камеру привратки. Зэк был тем самым «Валерой с Октябрьского района», с которым мы перестукивались, и он оказался политзаключенным. Причем сидел уже второй раз – за попытку перехода границы.

История Валерия Янина напоминала местами авантюрный роман XVII века вроде «Симплицисимуса». Он сам тоже иногда казался мне таким Симплицисимусом, который искренне не понимал значения некоторых вещей вроде государственных границ. Никто из нас никогда не думал о бегстве за кордон – по умолчанию мы считали, что «граница на замке». Однако для Янина, если нечто существовало – значит, было возможным независимо от запретов.

В 18 лет он поступил в летное военное училище, оставив в Самаре жену-одноклассницу с сыном, который родился, когда паре было чуть больше 16 лет. Служил на базе ВВС в Крыму, но недолго. Непосредственным толчком к побегу за границу стал какой‐то конфликт с начальством. Это не удивляло. У каждого «побегушника» в какой‐то момент срабатывал триггер – хотя психологически к побегу все они были готовы уже задолго до этого.

Янин отправился в Самару, уговорил на побег жену. Вместе они отправились в Крым. Метод побега Янина был, наверное, самым надежным из всех возможных и наименее рискованным. Он купил билет на теплоход «Ялта – Батуми» и ночью выпрыгнул из иллюминатора каюты, выбросив оттуда сначала надувную лодку с запасом воды и еды. В последнюю секунду жена не смогла перебороть страх и осталась на борту.

Янин же доплыл до турецкого берега, откуда попал сначала на базу НАТО в Германии, а потом в Нью-Йорк. Бежал он летом 1973 года.

В Нью-Йорке Валера год водил такси, пока не соскучился по семье. Тогда он решил тем же способом привезти в Америку жену и сына. На надувной лодке он снова пересек Черное море, но уже в обратном направлении – от Турции до грузинского города Поти, где закопал лодку в гальке на пляже.

Янин благополучно доехал до Самары, за день снова уговорил жену бежать – но дом был «под колпаком», и в поезде их сразу арестовали. Интересно, что в Институте Сербского бывшего офицера с ходу признали невменяемым. Думаю, там столкнулись интересы двух силовых ведомств. Чекистам для звездочек был нужен вменяемый Янин, но военным он был нужен сумасшедшим – и тогда ответственности за его побег никто не нес. В этой битве военные победили, и Янин поехал в Казанскую СПБ, а его жена получила лишь условный срок[48]48
  Далеко не гипотетическое объяснение. Известны случаи, когда военные «отмазывали» своих от КГБ, добиваясь даже прекращения возбужденных уголовных дел (генерал-майор Матвей Шапошников, 1967 год).


[Закрыть].

Выйдя на свободу в начале 1979 года, Валера устроился мастером на завод. С первого дня на свободе Валера думал только о том, чтобы снова бежать. КГБ плотно за ним следил, так что в этот раз Янину требовался помощник. Им стал друг его старшего брата, инженер Анатолий Черкасов. Тот уже поимел свои неприятности от чекистов, которые засунули его раз в психушку.

Затем один план начал надстраиваться над другим. Пока Янин находился в заключении, жена разорвала с ним отношения. Валера нашел новую подругу в лице работавшей в его бригаде девушки Наташи. Наташе было 17 лет, и она легко согласилась бежать вместе.

Итоговый план был таков. Черкасов должен был выехать в Крым с двумя лодками и запасом еды – в основном чистого шоколада – и купить билеты на теплоход. Оттуда Черкасову полагалось послать телеграмму с заранее оговоренным текстом на адрес друга Янина (его собственный адрес был «под колпаком»). После чего Валера и Наташа должны были вылететь в Крым.

План был хорош, однако далее в его осуществление вмешался какой‐то «демон Мерфи» со своим железным правилом: если неприятность может случиться, то она случается. В Ялте Черкасов не смог достать билет на теплоход «Ялта – Батуми» – что не удивительно, ибо сезон был в самом разгаре. Вместо него Черкасов выкупил каюту на теплоходе «Ялта – Одесса» и отправил условную телеграмму в Самару. Получив ее, Валера с Наташей тут же отправились в Ялту.

Маршрут теплохода удлинял путь беглецов чуть ли не вдвое, но рубикон был перейден. Стоило КГБ обнаружить отсутствие Янина в Самаре, как тут же поднялась бы тревога. Вернуться незамеченными они не могли – обратных билетов тоже не было. Беглецы сели на теплоход и ночью по очереди выпрыгнули в иллюминатор каюты, выкинув заранее лодки. Тут же появился и «демон». По плану, прыгавшая в воду последней Наташа должна была открыть дверь каюты. Тогда утром в порту команда решила бы, что пассажиры уже вышли на палубу и никто беспокоиться бы не стал. Однако Наташа в спешке забыла открыть замок, так что в Одессе стюарды обнаружили, что каюта заперта, иллюминатор открыт, а пассажиров нет – о чем тут же сообщили пограничникам, которые немедленно начали поиски.

Ночью «демон» устроил еще одну неприятность. Фонарик Черкасова, необходимый для того, чтобы держать сигнальную связь в темноте, набрал воды, в итоге лодки потеряли друг друга. В одной с запасом воды и шоколада оказался Черкасов, а Янин с подругой и единственной канистрой воды остались в другой. Тем не менее, двигаясь параллельно, обе лодки взяли курс на юг. Им удалось уйти от берега примерно на 180 километров.

Пограничники отправили на поиски беглецов самолет. На этот случай у Янина был заготовлен брезент с отражающим покрытием. Однако и «демон» был на месте: из‐за усталости, вызванной обезвоживанием, жарой и безостановочной греблей, беглецы вовремя не заметили самолета. Тем не менее катер, посланный в квадрат, где их обнаружили с воздуха, лодку там не нашел – видимо, в дело уже вмешался некий Ангел-хранитель, которому проделки «демона» надоели.

«Демон» не унимался и послал по курсу лодки Янина советский сухогруз, который принял их за потерпевших кораблекрушение и предложил подняться на борт. Валера на английском прокричал, что они турки, которых только отнесло от берега, и «красной помощи» им не надо. Прислушавшись к Ангелу, капитан не стал настаивать, но все же – видимо, по подсказке «демона» – сообщил по рации пограничникам об инциденте.

Тут Ангел, наверное, уже устал и отправился дальше по своим делам, так что пограничный катер вскоре выловил лодку. Лодку Черкасова задержали на другое утро, как‐то обнаружив ее в густом тумане.

В Симферополе беглецам предъявили обвинение в «незаконном переходе государственной границы». Статья была до трех лет, но самарскому УКГБ надо было как‐то оправдаться за то, что упустил Янина. Так что в Самаре ему добавили обвинение по статье 210 – «вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность». Это переводилось уже как «пять лет», и вообще самарские чекисты забрали дело к себе. Беглецов и судили 29 июня в Самаре – за две тысячи километров от места побега.

Валера предполагал, что снова отправится в Казанскую СПБ, но вышло иначе. В этот раз судебная экспертиза «назначила» невменяемым Черкасова, а Янин магическим образом «выздоровел». Так что в СПБ поехал Черкасов, а Янин – в лагерь. В день приговора Янин объявил голодовку, протестуя против статьи 210.

Его алиби заключалось в том, что он якобы не знал возраста Наташи, она приходила на работу вместе со всеми – несовершеннолетние же начинали на час позже. Отношения были слишком близкими, чтобы он действительно не знал ее возраста, но в нормальном суде аргумент был бы принят во внимание. Однако судили их не в Америке, так что и голодовка выглядела безнадежной.

Мы просидели довольно долго вдвоем, Янин рассказывал про Казанскую СПБ. С его слов, выжить там было можно, надо было только пережить Первое приемное отделение, где всех без разбору накачивали лекарствами. Через пару месяцев переводили уже в «лечебное» отделение, лекарствами пичкали и там, но следили уже с меньшим усердием. Самому Янину удавалось «закосить» примерно половину положенных таблеток. Он, впрочем, тут же признавал, что и от полученной дозы ему было кисло.

Относительно сроков Валера не смог сказать ничего определенного. «Вечная койка», как называли СПБ зэки, после Сталина было уже, конечно, преувеличением. Минимальный срок для политических составлял три года, столько отбыл в СПБ сам Янин. Однако политические сидели и по семь – девять лет, Валера упомянул какого‐то левого коммуниста Кима Давлетова, который в духе китайского радио обличал советских лидеров за отход от сталинских принципов, за что и сидел.

Заодно Янин объяснил мне и зимний эпизод с обыском у Ирины Гривниной, которого я тогда не понял. Оказалось, что Гривнина с ним переписывалась, так что обыск был по его делу.

Беседу прервали приготовления к этапу. На этот раз вместо обычных сахара и селедки мы получили роскошный паек. В нем находились банка кильки в томате и банка сгущенки, бывшей и на воле дефицитом. Потом дверь снова распахнулась, и на пороге вырос капитан МВД – это был тюремный врач, которому было положено сопровождать голодающего на этапе.

Не заходя в камеру, врач стал во вполне добродушном тоне расспрашивать Валеру, как он себя чувствует, дал какие‐то советы, что делать, если будет головокружение, и говорил что‐то еще, уже совсем не по делу.

Странность его поведения выяснилась моментально. Даже сидя на лавке вдали от двери, можно было унюхать перегар, которым разило от врача.

Инструктаж закончился, дверь захлопнулась, но где‐то в памяти смутно зашевелилось, что этого человека я уже видел. И точно, вспомнил: его фамилия была Перов. Более того, пару лет назад мы даже с ним встречались у кого‐то на дне рождения, хотя особо и не общались – Перов быстро отключился после третьей рюмки.

Перов был из компании молодых врачей, в которой крутилась Любаня, бывшая неумеренной в общении со всеми, кто проявлял хоть какую‐то необычность. Особых странностей, правда, в той компании не было, кроме того, что ребята, как и многие медики, были остроумными циниками, ну и за обсуждением медицинских случаев постоянно пили.

Вероятно, Перов, который был старше и приближался к сорокалетию, общался с ними как раз по этому поводу. Уже тогда сказали, что Перов работает в системе МВД, но где – никто точно не знал. Теперь это вдруг прояснилось.

Выглядел Перов гораздо старше своего возраста – он был толстым и обрюзглым не по летам, так что без мундира походил на чеховского сельского врача на последней стадии потери веры в человечество.

Не совсем было понятно, узнал ли меня Перов, но это был мой шанс – узнать от него о заключении Серпов. Перов должен был знать точно – мое тюремное дело вместе с делом Янина он держал в руках.

Как обычно, после долгого ожидания конвоя началась гонка.

– Быстрей поворачивайся, драный твой рот, – доносилось из коридора.

Выяснилось, что мы оба ехали в сызраньскую тюрьму. Валере это полагалось как осужденному – его приговор вступил в силу. Причины, по которым в Сызрань отправляли меня, оставались неизвестными. Можно было догадаться, что КГБ продолжал свою тактику мелких пакостей и устраивал их при любом возможном случае.

Этап был коротким, четыре с чем‐то часа. В дороге Валера находился постоянно на грани обморока, и я невольно оказал ему медвежью услугу, уговорив выпить немного сгущенки, разбавленной водой.

Юридически это не было отменой голодовки: счет дней голодовки все равно начинался заново по прибытии в новую тюрьму. Смотреть на Валеру, который, еле дыша, держался за сердце, было невыносимо. И хотя я знал, что прерывать голодовку сиропом был плохой метод, но все равно настоял, чтобы он это сделал.

Валере стало лучше, он взбодрился. Все бы, наверное, и обошлось, но голод сыграл с Валерой злую шутку. Ожили не только мускулы, но и рецепторы, которые потребовали еще больше калорий. Валера открыл банку кильки, поел еще и ее. Тут ему снова стало плохо – сердце, ранее еле двигавшееся от голода, заработало, как мотор, подскочило давление.

Напугав конвойного солдата тем, что голодающий умирает, я вызвал Перова. Тот явился еще более пьяный, чем в Самаре. Выдал Янину пару таблеток теофедрина, оставшуюся пачку зачем‐то всучил мне. Значит, Перов меня все‐таки узнал. Я спросил насчет заключения Сербского.

– Все нормально, – подмигнул Перов и попытался сложить пальцы знаком ОК, но тут его швырнуло к стенке вагона. – Признали невменяемым.

Было смешно, но хотелось плакать. Перов думал, что, как и большинство зэков, я специально косил, чтобы получить невменяемость, и поздравлял меня с тем, чего я боялся больше всего – с СПБ.

Нас с Яниным выгрузили отдельно и провели метров сто к воронкам. Я пожал на прощание его полуживую руку и передал мешок с вещами. Дальше он должен был двигаться уже сам. Путь Янина на свободу оказался очень долог.

Мы еще сможем переговорить дней через пять, когда нашу камеру выведут на прогулку. Янин прокричит через решетку, расскажет, что его откачивали после этапной «трапезы», промывая желудок и положив под капельницу[49]49
  Через двенадцать лет при встрече злопамятный Валера припомнит мне тот эпизод и будет даже прав: ничто так не портит жизнь ближним, как наша непрошеная забота о них.


[Закрыть]. Также сообщит, что в тюрьме возобновил голодовку. После того разговора, сколько я ни искал его по тюрьме, найти уже не мог.

Далее начался другой роман – но уже в жанре не «Симплициссимуса», а скорее «Графа Монте-Кристо».

Я оставил Валере Любанин адрес, через неделю Любаня получит от него письмо, отправленное из карцера зоны усиленного режима в Самарской области. Туда Янин попадет прямо с вахты по недавно введенному правилу: голодовка в ГУЛАГе стала расцениваться как нарушение режима[50]50
  Вернее, было восстановлено правило, действовавшее при Сталине, – тогда во исполнение его расстреляли не одну тысячу зэков.


[Закрыть]. В ШИЗО Янина разденут, сменив почти все одежду на казенную, но хитрый Валера сумеет пронести купюру в пять рублей в резинке трусов. За эти деньги надзиратель и согласится опустить письмо в ящик.

Валера напишет, что продолжает голодовку. Еще чуть позже письма от него Любане стали приносить вольные сотрудницы лагеря – от поварих до учительниц лагерной школы. Янин никак не был красавцем, но был высок и обладал удивительным талантом коммуникатора. История «графа Монте-Кристо», побывавшего и в Турции, и в Америке, видимо, тоже привлекала женщин. «У них просто глаза покрываются поволокой, стоит сказать „Валера“», – будет шутить Любаня.

В письмах Валера сообщит, что вышел из карцера, снял голодовку и вообще дела идут неплохо. КГБ догадается об этом и отправит Янина на дальнюю зону – в Киргизию. Письма от него перестанут приходить, прорвется по почте только одно. В нем Янин напишет, что в первый же день на производстве получил увечье – оставленный в шпинделе токарного станка ключ вылетел, разбив Валере челюсть. Два месяца он пролежит в лагерной больнице.

Далее у Янина, видимо, возникнет план: стать «неудобным зэком», с тем чтобы начальство само избавилось от него, отправив назад. Валера возьмется писать заявления о ментах, которые берут взятки за представление к условно-досрочному освобождению. Отправлять он их будет в прокуратуру и в ЦК, чем донельзя озлобит чекистов. Проблему они решат своим обычным способом: Янина осудят за «посредничество» при даче взяток.

Логика обвинений может выглядеть слегка безумной: заявления Янина ходили по зоне, из них зэки узнавали, кто и сколько берет. В деле будут фигурировать и расписки настоящих посредников, которые те выписывали зэкам. Чтобы дело совсем не выглядело комедией, за это осудят и одного из реальных посредников – тот, конечно, даст показания против Янина. В итоге Валера получит общий срок в 11 лет с гаком.

Наверное, тут Янин догадается, что вместо «неудобного» он стал «вечным зэком», и свобода ему не светит. Тогда он организует групповой побег. Очень технично, подговорив бежать еще пятерых заключенных, он сможет вместе с ними прокопать из санчасти подземный тоннель за зону длиной в 35 метров и бежать.