Текст книги "Пластун"

Глава 41

В курене до вечера царило оживлённое веселье. Казаки пересчитывали причитающиеся им деньги и рассуждали, как будут тратить их у себя на родине. Доли погибших Славка Голого и Якова Горыня решено было передать их семьям на Украине.

Иван рассовав золото в кожаные мешочки и пояс, задумчиво смотрел на них. Теперь он был богат. Можно уйти с Сечи, купить, как советовал бунчужный, дом в Полтаве и даже жениться. Юноша усмехнулся, взвесив в руке тяжёлые мешочки.

Всё же, как меняет образ мышления житиё-бытиё казацкое! Ещё пацаном-селюком, слышал постоянные жалобы матери на вечную нехватку денег, видя сытую жизнь более обеспеченных соседей, он хотел стать богатым! И в Кафе, насмотревшись богатых хозяев, Иван и сам хотел жить так же достойно, беззаботно иметь слуг.

Но теперь, проведя годы на Сечи, юноша начал смотреть на всё это несколько по-другому. И наконец-то понял по-настоящему своего сгинувшего отца. И старых запорожцев со слезами на глазах покидавших Сечь.

Да, деньги нужны! Казаки жили за счёт воинской добычи. Но к золоту и вообще к богатству относились презрительно. Сечевики их «голоты» взяв в ярой сече огромный куш, на который могли прожить безбедно всю свою оставшуюся жизнь, спускали как правило, всю в кабаках за неделю. И вновь оставались голыми и босыми, только с саблей в руках. И гордились этим! Ведь снова нужно будет отправляться в поход «за зипуном» в края далёкие! Жизнь у «голоты» была недолгой, семей они не имели, и значит, не к чему было копить богатство…

Более обстоятельные «сивоусые» и «городовики» деньги берегли. Часто они имели дома на Украине, многие – целые имения и, как правило, семьи. Но все они – и «голота», и «сивоусые», и «городовики» не могли жить без сечевого братства, без раздольной и полной опасностей казацкой жизни. В зимние безвременье запорожцы тосковали люто и заливали страдающие души свои морями спиртного. Не радовали их ни налаженный семейный быт, ни достаток в закромах… И только тяжёлые увечья или старость могли заставить сечевика променять казацкую жизнь за днепровскими порогами на сытое и тихое существование в каком-нибудь украинском городке…

Иван пристально глядел на мешочек с золотом в своей руке. Купить дом в Полтаве… или землю в Гай-Вороне, родном селе. Ну, жениться. И далее что? Копаться в земле с утра до вечера, как все его родственники и соседи? Ездить по воскресеньям на ярмарки? А в городе что? Лавку открыть, торговать чем-то? Так душу от дел купеческих воротит… Или жить, как паны, вообще ничего не делая? Как это можно? А как же Сечь?!

Перед взором парня встала обширная пойма Днепра, ревущие пороги, свой тенистый, ставший таким родным за это время, островок. Безбрежное Чёрное море с несущимися по нему чайками. Пушечный дым, визг картечи над головой… оскаленные рожи татар и турок, солёный вкус крови на губах… Вот оно! Вот это жизнь! И променять всё это на беспечное существование в золотых хоромах?! Да хай ему…

Иван улыбнулся, вспомнив слова отца, сказанные им однажды по этому поводу и показавшиеся ему тогда совсем мальцу, несколько странными… Сечь, сынок, она, как ведьма лесная! Схватит тебя за душу пальцами своими скрученными и не выпустит до смерти самой… Вот так-то…

Да, прав был батько покойный! А ведь можно стать городовым казаком – как отец. Иметь дом, семью, хозяйство и в походах казацких участвовать, как многие городовые…

Иван вздохнул. Всё же как-то оно будет не так. Не было ещё среди пластунов-лазутчиков городовика! И низовое товариство не так душевно уже будет относиться к нему…

Юноша взял ремень, напичканный золотыми монетами. Теперь есть возможность выполнить просьбу своего покойного учителя Матвея! До этого не за что было отправиться в путь дальний, да и осваивать премудрость пластунскую надо было в поте лица…

– Что Вань, грошики душу греют? Да, никак не можно без них, проклятых! – пыхтя люлькой, Резун присел рядом.

– Да, греют трохи… Я что думаю, пан бунчужный. – Иван вопросительно посмотрел на своего начальника – Пока толком не подживут раны, лазутчик с меня неважный будет. А грошей хватает. Хочу съездить домой, родичей в Полтаве повидать. И хочу на Москву поехать, деньги передать близким Матвея, по его завету. Уже почти три года прошло, но я обещал…

– Поезжай Ваня, поезжай конечно. – Резун задумчиво качнул трубкой. – Проведать родные места и родичей – дело святое. Но в Москву ехать… Разумеешь, путь туда не близкий, а ты слаб ещё, вон еле ходишь. И ещё… – помедлив, бунчужный пристально взглянул на парня. – Надо там быть весьма на стороже, языка не распускать попусту. Московиты – народ суровый и жёсткий, а царь их Иван вообще дьявол в образе человечьем! Кровь и своих и чужых рекой льёт, смертью лютою казнит тысячи невинных, головы у московитов можно мигом лишиться. Так что хорошенько подумай: стоит ли тебе, едва живым ушедшего из-под ятагана турецкого, шею совать под топор московский?

Молодой пластун и старый бунчужный смотрели некоторое время друг на друга. Потом Иван опустил голову и тихо ответил:

– Кому суждено помереть на колу, того не повесят! – как говаривают наши братчики низовые. Я обещал Матвею, что отвезу деньги его дочке. Ныне имею такую возможность. Да и новые земли поглядеть хочется… А до царя московского злодейского мне дела нет! – Иван вновь взглянул на бунчужного. – Что слаб ещё, то не беда! Игнат говорит, что ничего серьёзного у меня нет, и недельки через две буду почти здоров. А мне надо как раз время, дабы ту тать изловить…

– Всё ещё хочешь найти зрадника? Дался он тебе… Лучше отпочивай поболее и раны залечивай спокойно. – Резун покачал головой. – Искали вже тварь сию и чего толку? Затаился Иуда, как змей под колодой, не вытянешь! А может и нет предателя сред низовых? Ну, случайно подошли турки к Очакову, просто не повезло нам…

– А соглядатая нашего тоже случайно взяли? А гетмана Кошку почти со всей старшиной запорожской на берегу днепровском тоже случайно схватили? Хорунжий тоже полагал, что предатель есть на Сечи. И не среди простых казаков, а из старшины.

– Да не может быть среди старшины! – гаркнул Резун, бухнул кулаком по колену.

Беседовавшие в стороне казаки повернули в их сторону головы.

Сплюнув, бунчужный тихо прошептал Ивану:

– Среди «голоты» может быть! Туда всякий сброд со всего мира стекается. Но старшина! Ты же не первый день на Сечи! И разумеешь, каково казаку в старшину пробиться! В скольких походах поучаствовать и скольких басурман порубать! Все старые казаки с ног до головы шрамами покрыты! А ты гутаришь – зрадник среди старшины… И Николка Гайда тоже дурень, коли так говорит! Сам вон стражника не докончил и чуть дело не завалил. По его вине хлопцев убили и сам чуть не погиб! Да и зараз едва жив… Ладно, джура! – Резун тяжело вздохнул, глядя себе под ноги. – Хочешь копаться в сем дерьме – копайся! Только зря всё это! Поверь мне! Даже ежели и маемо иуду, то ничего уже он поделать не сможет! Зараз, ты знаешь, готовится большой поход к берегам турецким. По приказу гетмана вся Сечь окружена тройным кордоном стражи. Не одна живая душа не выйдет отсель, покудова последняя чайка с низовыми не уйдёт в море! Лучшие стрелки в кордоне! В том числе и твой друг Никита. Они мают указ стрелять в любого голубя, летящего из Базавлука! Може у Иуды почтовые голуби есть, хотя всё уже обыскали на Коте… – помолчав, Резун похлопал парня по плечу и, кряхтя, поднявшись, заковылял к выходу.

Иван остался сидеть на месте, глядя угрюмо во след бунчужному. Его неприятно задели обвинения того в адрес «Колдуна». Да, ошибся старый пластун, но ведь с кем не бывает! И на счёт старшины юноша не совсем был согласен с Данилой Резуном.

Да! Стать начальным человеком на Сечи можно было только доказав всему товариству личное мужество и воинское умение. С этим спора нет. А вот далее…

Иван потёр лоб, хмуро глядя перед собой.

Дальше среди самой запорожской старшины шло резкое разделение. Такие люди как тот же Резун, Гайда, Омелько, Москаль и другие подобные им, жили только казацкой жизнью. Семей и домов на Украине не имели, добычу воинскую пускали на нужды своих сотен и бунчуков, себе, оставляя самую малость. А такие казаки из старшины, как бывший куренной атаман полтавцев, гетман Ярослав Свирговский или кошевой атаман Покотила и на Сечи жили по-пански, ни в чём себе не отказывая, и на Украине поместья имели, дома богатые, батраков наёмных…

Вобщем, каждый жил, как хотел, и ничего не было в этом зазорного. Но вот здесь, похоже, и пролезла тварь предательская!

От напряжённых раздумий у Ивана разболелась голова. Рассердившись на себя и весь свет за одно, он спрятал золото в свой сундучок и вышел из куреня. Постоял на берегу острова, вдыхая свежий днепровский воздух.

Вечерело. Солнце уже скрылось за горизонтом, и его закатные лучи озаряли алым светом плывущие высоко в небе облака.

– Ладно, брат! Поглядим, как оно всё там будет… – тихо проговорил юноша, глядя на обширную гладь реки перед собой.

Постояв ещё немного на краешке берега, Иван припадая на правую ногу, направился к куреню, опираясь на свою ореховую палку.

Глава 42

– Эй, Грамотей, ходи-ка к нам! Выпьем за твоё здоровые!

– Джура, сидай с хлопцами, сивуху добрую маемо! – запорожцы радушно приветствовали Ивана, зазывая в свои курени.

Тот снимал шапку и кланялся сечевикам, вежливо отклоняя их предложения. После памятного плена на Очаков и вызволения из его подземелий пленных братчиков, молодые пластуны стали очень популярны на Сечи. Каждый курень почитал за честь пригласить их к себе и напоить до полусмерти.

Ивана уважили особо. Среди запорожцев высшей доблестью считалось выручить из беды товарища – пусть даже ценой собственной жизни. И молодой джура буквально вырвавший из рук турок своего хорунжего сразу стал в глазах казаков героем. Юноше с одной стороны, льстило такое внимание обычно скупых на похвалы сечевиков. Но с другой было несколько в тягость всеобщее внимание и необходимость выпивать огромное количество спиртного с братчиками.

Отбившись всё же от назойливых предложений «гульнуть славно», Иван вышел на майдан – центральную площадь Сечи. У атаманского куреня – паланки, больше смахивавшего на господские хоромы где-то под Киевом, слонялись несколько казаков охраны. Дородный пожилой обозный полтавцев Ефим Задрыга о чём-то говорил с ними. Уперев руки в бока, сечевики громко смеялись, покручивая длинные усы. Ещё один казак – голый по пояс, сидел на земле, прикованный цепями к большой сигнальной пушке, стоявшей рядом с паланкой.

Иван несколько помрачнел и с усилием опираясь на палку, заковылял к атаманскому куреню.

Заметив его, казаки поснимали шапки, уважительно здороваясь. Задрыга участливо поинтересовался как подживают раны. Иван отвечал односложно, не отрывая глаз от понуро сидевшего у пушки казака. Затем снял с себя большую баклагу с водой.

– Ну, Ванька, чего робишь? – десятник Гришка Хвост нахмурясь, выступил вперёд. – Лютому вже давали попить чарку с утра! И хватит с него, пущай себе мух кормит!

Пластун мрачно глянул на него и, отодвинув плечом в сторону, прошёл к пушке. Присев, поднёс горлышко баклаги ко рту казака. Лютый чуть дёрнувшись, разомкнул потрескавшиеся губы и стал жадно пить.

Десятник растерянно оглянулся на своих товарищей и, положив руку на саблю, неуверенно переминался на месте. Другие казаки отвернулись, делая вид, что не замечают происходящего. Обозный тяжело вздохнув, неопределённо покачал бритой головой.

На Лютого жалко было смотреть. Совершенно осунувшееся, страшно похудевшее тело его сплошь покрывали волдыри и язвы от укусов насекомых. Тучи мух, оводов и слепней с гудением кружились над ним, чуя лакомую поживу. Турецкие железные кандалы, которыми был прикован казак к пушке, до крови растёрли ему тело…

– Ладно, хлопче, хорош поить его. Ибо скоро Свирговский с охоты заявится. Ежели заметит, что даёшь воды ему, то братчики кунчуков отведают! – Задрыга досадливо дёрнул себя за седой ус. – И так повезло, что головы не лишился! Еле уговорили куренные атаманы гетьмана… заменить кару смертную на двунедельное сидение на майдане под солнцем палящим…

Иван вырвал баклагу из жадных губ сечевика и снова прицепил её к поясу. Тяжело дыша, Лютый благодарно глянул на пластуна, но ничего не сказал. Опустив голову, он снова угрюмо уставился себе под ноги. Мухи тёмным облаком вились над ним…

Кивнув казакам, юноша вошёл в паланку. Джура кошевого атамана Володька Борзых появился перед ним:

– Привет, Вань! Опять Лютого поил? Дался он тебе… пущай Господа молит, что старшина смилостивилась над ним! А то взял звычай, чуть что – саблю на собратьев-казаков подымать. И по делом ему!

– Поделом, поделом… Хома есть? Вот и добре, потолковать надо с ним. – Иван коротко кивнул джуре.

Хома Лысый, имевший свою коморку в атаманском курене, низко сгорбившись, быстро писал какой-то текст на мелованной немецкой бумаге. Увидев вошедшего друга, он отбросил перо и кинулся навстречу:

– Здорово Ванька! Заходи дорогой, заходи! А то засиделся на своём острове, на люди носа не показываешь! – Хома крепко обнял парня и расцеловал его. – Проходи, садись. Обережно, обережно! Став сюда палку. Как нога? Плечо? – щуря подслеповатые глаза, Хома заботливо оглядел гостя.

– Спасибо, брат. Всё хорошо, заживает как на собаке. – Иван разглядывал маленькую комнатку писаря.

Две стены сплошь занимали полки с книгами. На латинском, немецком, греческом языках. Хома, несмотря на все старания Ивана, имел самую большую библиотеку на Сечи и юноша ему несколько завидовал.

– Слыхивал, братчики сложились, и казны твоим хлопцам подкинули? Теперича грошики завелись, вот добре дело… – Хома лукаво прищурился.

– Да, дай казачкам Господь жизни долгой! Это всё Тимка Булава замутил, вот бы никогда не подумал. – Иван пожал плечами. – Сейчас вот подлечусь малость, съезжу к себе на полтавщину. И на Москву хочу отправиться, дела там кой-какие есть.

– На Москву? Здорово! Вот там ни разу не был. Говорят земли московские обширны весьма. Богаты лесами, реками полноводными и озёрами. А Москва есть град великий, многонаселённый и богатый… – Хома с лёгкой завистью глядел на друга. – Слушай, Иван! Слухи ходят, что ты зрадника на Сечи ищешь? И как?

– Да вот брат, гляди. Сие список людей, кто мог знать о деле том. Кто-то из тех, кто на бумаге этой, и есть предатель! – Иван протянул сложенный вдвое листок генеральному писарю.

Хома развернул список и прочитал его. Брови старого бурсака взлетели вверх, глаза повылазили из орбит, и рот открылся. Иван невозмутимо рассматривал корешки книг на полках. Швырнув листок на стол, Хома разъярённо уставился на пластуна.

– Д-да ты что?! Одурел совсем?! Ты что пишешь?! – писарь глядел мгновенье потрясённо на Ивана, потом схватил со стола массивную бронзовую чернильницу и занёс её над головой.

– К-кошевой атаман предатель?! Сам Славко Свирговский, гетман запорожский, предатель?! И я! Я, ивой друг и учитель – выходит, зрадник! Да я сейчас развалю твою балду дурную, дабы туркам мороки меньше было!

Иван прикрыл голову руками, скрывая улыбку:

– Смилуйся брат, не бей чернильницей, молю! Она же может разбиться об голову казацкую! Что тогда делать будешь? Писарь без чернильницы, как сечевик без сабли!

Хома бухнул чернильницу обратно на стол и сам опустился на лавку, отдуваясь и возмущённо глядя на товарища.

– Ну не обижайся, брат! – Иван дружески поднял руку. – Посуди сам, что мне делать? Где искать тварь сию? Любой может быть зрадником из списка сего. И ты, и джура Володька Борзых и кошевой Покотила и сам пан гетман! Тебя и Володьки не было на тайном сборе старшины перед походом на Очаков. Но вы были в паланке! Значит могли подслушать… Понимаешь?

Хома, вновь приобретя свой обычный цвет лица, вяло пожал плечами, угрюмо уставясь на стол. Потом взглянул на Ивана:

– Да ладно тебе… пытать. Хочу с тобой посоветоваться, Хома, ты есть человек разумный. – Иван задумчиво потёр подбородок. – Вот, допустим, ты есть зрадник. Да допустим! Понарошку!

Вскочивший было снова писарь сел на место, враждебно уставясь на пластуна.

– Итак, ты есть предатель! Ты на стороже. Всего боишься. Знаешь, что тот настырный джура ищет тебя! И вот, ты случайно узнаёшь, что джура Иван Заграва сегодня проведал что-то, что наверняка выведет его на тебя, зрадника. И завтра под вечер Иван пойдёт с делом этим к гетману! Что ты будешь тогда делать?

Хома насупившись, раздражённо барабанил пальцами по столу. Потом, сморщив лоб, задумчиво ответил:

– Ну, ежели так… Лучше всего сбежать, пока не поздно. Дать дёру с Сечи!

– Верно брат! Но никак нельзя будет тебе бежать! Ни единая живая душа нынче с Базавлука не уйдёт, сам знаешь! И ты есть казак уважаемый, из старшины. Попытка выйти за пределы Коша, даже под благовидным предлогом, тотчас вызовет подозрение. Итак, завтра джура Иван пойдёт к кошевому атаману и гетману, чего-то у него есть важное на тебя… Ну? – Иван пытливо уставился на писаря.

Тихо хмурясь, молчал некоторое время. Затем тихо произнёс:

– Раз так, то убить тебя надо! Нету для сего зрадника другого выхода.

– Истинно глаголишь, Хома! И я так мыслю! – Иван подсел к другу и обнял его. – Надо тварь сию выманить из схованки, куда он забился, на свет божий! И только так это сделать можно! Просьба у меня к тебе, брат! – Иван просительно сжал руку писаря. – Все на Сечи знают, что мы с тобой товарищи добрые. Ты есть генеральный писарь Войска Запорожского, посвящённый во многие тайные дела. И любишь выпить весьма! Ну, любил ранее…

Хома внимательно слушал пластуна, поглаживая свою плешивую голову.

– Итак, сегодня вечером старшина гуляет в курене миргородцев. Выпьешь в меру. Подождёшь, когда все как следует назюзюкаются. И когда разговор коснётся предательства, то как бы невзначай бросишь соседям, что твой друг Иван Грамотей уже на след зрадника вышел! И завтра под вечер в паланку пойдёт, имя Иуды сего назвать! Тебя казаки будут спрашивать что и почём, но ты сразу замолкни, будто проговорился и более – ни гу-гу! Можешь пить, молчать, и только хмыкать многозначительно на все вопросы. Понял?

– Понял, Ваня, чего не понять-то… – Хома тяжело вздохнул. – Я сделаю сие, ежели хочешь. А почему тебе самому не изобразить игру эту? Тоже погуляешь, выпьешь вроде лишку…

– Мне нельзя, Хома этот иуда не дурак. И знает, что я пью мало, а ежели даже и напьюсь, то слова лишнего не скажу! Разумеешь? – терпеливо объяснил Иван. – А ты дело другое. И среди старшины тебе по чину быть! Только прошу, друг, сыграй сие, как можно правдивей. Это наша единственная возможность…

– А что, у тебя и в самом деле ничего нет по зраднику, кроме сего списка дурацкого? – Хома ткнул худым пальцем в листок на столе.

– Нет, брат. Ничего нет. Ума не приложу, кто предатель! – зло ответил Иван, мрачно глядя на бумажку с именами подозреваемых.

– Ладно, брат, сделаю, как хочешь. Эх, напьюсь сегодня, как ранее! – Хома встал и достал из резного шкафчика гранёный графин с вином. – Смотри, брат. По лезвию ножа ходишь! Токмо от сабель басурманских ушёл, а ныне ещё больной, пораненный, на предательский кинжал нарываешься… эх, беда! – Хома налил два полных стакана. – Выпьем, брат, за то, чтобы Господь уберёг тебя.

– Выпьем брат! – Иван взял свой стакан и поднял его, посмотрел на свет. Вино в бокале стало ярко-алым, как цвет свежей крови.

Невольная дрожь пробежала по телу юноши. Чокнувшись с писарем, он одним залпом осушил стакан до дна.

Глава 43

Волна, плеснув, набежала на берег, чуть оросив ноги молодого пластуна. Иван поправил длинную удочку и, подперев ладонью лицо, мрачно поглядел на прыгающий поплавок.

Вот уже пол дня сидел он тут, на самой удалённой и пустынной оконечности острова. Стопка бумаги и свинцовый карандаш лежала рядом. Иван то «рыбачил», то «напряжённо работал» над бумагами, прислушиваясь к мельчайшим звукам из леса. Но всё было тихо. Уже вечерело, и серые тени приближающихся сумерек медленно подступали со всех сторон. С «Большой Сечи» слышался глухой шум, раскаты смеха и ружейная пальба.

Гуляют братчики, «отрываются» перед скорым походом! Завтра ударит на майдане барабан, призывая казаков к оружию. И мигом вступят в действие жестокие законы Сечи, запрещающие и каплю спиртного в боевом походе. Слова сотников, хорунжих и бунчужных станут железным законом. За неповиновение – мгновенная смерть! И это правильно. Так что пусть гуляют казачки, покуда есть возможность…

Иван вздохнул, тупо глядя на поплавок. Неужто не клюнет тварь сия? Хома здорово «проболтался» вчера. Напился, но в меру. Посидел немного с гулявшими старыми сечевиками и, сославшись на дела, неотложно ушёл.

И вот весь день Иван ждал реакции предателя. И пока – ничего!

А время весь бежит, уже надо идти в паланку к гетману. Если до ночи ничего не произойдёт, то всё – значит, не попался на крючок иуда! Ночью на остров пластунов никто не сунется. А сейчас почти все его товарищи на «Большой Сечи», гуляют с братчиками. Сотня пластунов тоже в поход идёт… А он один-одинёшенек торчит на пустынной окраине острова на виду любого, кто мог наблюдать за островом пластунов с берега…

Сгорбившись, подперев уже обеими руками голову, Иван уныло глядел на замерший поплавок. Спина затекла, раненные нога и плечо ныли, есть хотелось. И ничего… Сидишь тут как дурень.

Неслышно мельтеша в воздухе, низко пролетела первая летучая мышь. За ней – вторая. Тени сумерек стали гуще, окутывая плотнее заросли и ближе подступая к юноше.

Что-то хрустнуло в чаще. Иван вздрогнул и немного выждав, не спеша, взял листок и углубился в него. Схватив карандаш, чиркнул что-то. Ещё лёгкий шорох. Иван вновь чиркнул карандашом в листике. Рассекая воздух из чащи вылетел нож и остриём точно ударил его между лопаток. Выронив листок и карандаш, юноша ткнулся лицом в глинистую влажную землю.

Некоторое время всё было тихо. Потом захрустели ветки и послышались осторожные приближающиеся шаги.

– Глянь, готов ли он! Ежели ещё дышит – добей! – раздался незнакомый сиплый голос. – И бумаги те клятые забери, как хозяин велел!

Шаги приблизились, и кто-то склонился над пластуном. Рывком перевернувшись на спину, Иван пинком сбил с ног хлипкого человека в тёмной одежде. Выхватив кинжал, пластун вперил взгляд в расширенные от ужаса глаза щуплого худого казака. Стоя на четвереньках, тот хватал ртом воздух, силясь что-то сказать. Чуть далее находился другой казак, постарше и по кряжистее, сжимая в руке саблю.

Все молчали. Летучие мыши неслышно шныряли вокруг, едва не задевая головы троих людей крыльями.

Щуплый казак, отбросив ятаган, вдруг вскочил и бросился бежать в сторону чащи. Пластунский метательный нож вылетел ему навстречу и казак, обхватив ладонями пробитую насквозь шею, повалился на землю. Кряжистый казак, бросив мельком взгляд на своего товарища, вновь уставился на парня. Сабля в его руке мелко дрожала. Иван опираясь на палку, не спеша встал, не сводя глаз в подосланного убийцы.

– Дьявол! Дьявол! – сделав шаг назад, казак кинулся бежать в противоположную сторону.

Тёмная фигура пластуна возникла перед ним. Ятаган и татарская сабля скрестились в воздухе, выбив сноп искр.

– Живым! Живым брать, Микола! Обеспокоено прокричал Иван, поспешно ковыляя к месту поединка.

Микола Гонта сделал ложный выпад – кряжистый казак опустил на мгновение саблю. Хлёсткий удар сапогом в живот – и незадачливый убийца полетел на берег. Подбежавший Фёдор Кухарь и Микола быстро связали ему руки и ноги.

– Ты как, Ванька, цел? – забив кляп в рот упирающегося казака, Микола повернулся к другу и внимательно оглядел его.

– Да ничего, сойдёт… – промямлил Иван, с трудом поводя плечами. Спина, куда ударил нож, болела так, словно клинок перебил позвоночник. Перед глазами юноши плыли цветные круги, каждый вдох и выдох давался с трудом.

Микола откатил ворот его рубахи, обнажив стальные звенья кольчуги на теле товарища.

– Добрый сей испанский панцирь, целый совсем! А знаешь, Вань, ежели бы тот гад взял чуток выше, то тебе конец бы был. Аккурат в шейный позвонок угодил бы…

– Ежели бы не считается. – Иван потрогал левой рукой саднящее место между лопатками. – Давайте сего падлу в нашу пещеру, время не ждёт!

– А того дохлого куда? – джура Фёдор Кухарь указал в сторону убитого им хлипкого казака.

– Камень на шею и в воду. Нечего всякой нечисти наш остров засорять. Да, кто знает его? Вроде знакомая рожа, да вот не помню его чего-то…

– Грицько Гадюка, из богуславского куреня. – Фёдор вырвал из тела мертвеца свой нож и небрежно пнул его. – Шустрый казачишка был и довольно мерзкий! В карты, кости жульничал и на руку не чистый. Уже два раза стоял у столба за воровство. Другого не ведаю, как зовут, но видел пару раз у волынцев.

– Ладно, зараз разберёмся, что к чему. – Иван направился к темнеющему над островом «Чёртову пальцу».

У подножия скалы находился узкий вход в пещеру, находившуюся в глубине утёса. И хоть все пластуны бывали в пещере этой, учась «слушать», всё же в остальное время они избегали находиться там. Считалось, что в её дальних глубокий ответвлениях, ведущих под землю, в самые недра скалы, обитает тот самый дух – демон «Чёртового пальца». На стенах пещеры с незапамятных времён имелись затейливые рисунки – какие-то пляшущие человечки с копьями в руках, неизвестные животные, похожие на быков, но с огромными рогами. Имелся рисунок настоящего чудища с двумя хвостами и длинными кривыми клыками. Старые сечевики говорили, что на далёких восточных землях есть подобные животные, но не такие огромные и не лохматые.

По слухам, древние колдуны сделали эти рисунки, дабы умилостивить демона утёса.

Но Иван любил бывать в пещере, правда, только днём. Здесь было тихо, и никто не мешал ему спокойно почитать книгу, или просто раздумывать о суете мирской. Демона юноша особо не боялся – тот считался покровителем пластунов и Иван полагал, что дух не будет на него в обиде. Но всё же в самые дальние лабиринты пещеры Иван не рисковал заходить – чего зря тревожить нежить…

Пещеру ярко освещали смолистые факелы. Посадив пленника у стены, пластуны стали перед ним. Казак ворочал глазами по сторонам и шевелился, пытаясь освободиться.

– Это что ли и есть наш зрадник, иуда? Джура Фёдор Кухарь ткнул кряжистого сечевика носком сапога.

– Куда там. Его холоп, тать! – Вытащив изо рта казака кляп, Иван спросил его:

– Ты кто есть? Как прозываешься, какого куреня? И зачем с товарищем своим хотели убить меня? Кто послал?

– Да пошёл ты… – казак отдышавшись, смачно сплюнул перед собой. Я Михайло Заплава, волынского куреня. Бес нас с Грицьком попутал! Полагали что гроши, даренные сердюками, считаешь… Мы с ним малость в кости проигрались и вот порешили тебя потрясти. Давай джура, веди к атаману и пущай круг казачий меня судит! – кряжистый волынец вздохнул и, опустив голову, зыркнул исподлобья на пластунов.

– Молодец! Умно придумал. – Одобрительно кивнул Иван. – За дело сие злодейское ты только кнута получишь – я живой остался, а братчик твой кони двинул, чего там… Только мы с тобой разумеем что по чём, добродий. Давай говори, кто хозяин твой по-хорошему!

Но казак упрямо твердил, что хотел с товарищем лишь ограбить джуру пластунов и ничего более. Иван слушал торопливую болтовню пойманного волынца и хмурился. Он понял уже, что Заплава этот калач тёртый. Ну что же, тем хуже для него…

Всё существо юноши противилось тому, что нужно было сделать. Если бы находился перед ним басурман-татарин или турок, то не было бы вопросов. А то свой брат-казак… Хотя, какой он в чёрта, брат! Он хуже любого басурманина поганого, он предатель!

– Ладно, пан Заплава. Не желаешь говорить по-доброму – скажешь по-плохому. Давайте, хлопцы! – кривясь от боли в спине, Иван присел на камень перед связанным казаком.

Одним из важных разделов воинских искусств, которым должны были овладеть пластуны, было умение быстро развязывать языки пленным врагам. И Михаил Гонта слыл признанным мастером в этом деле…

Микола и Фёдор Кухарь бросились к Заплаве и мигом раздели его. Сообразив в чём дело, казак попытался, было сопротивляться, но удар коленом в живот усмирил его. Привязав пленника к камням так, что руки его оказались распростёртыми в стороны, Гонта извлёк две небольшие палочки с железными крючками на концах. Кряжистый волынец с ужасом уставился на пластуна и хотел отстраниться. Но джура Кухарь обхватил локтевым сгибом шею Заплавы, не давая ему шевелиться и кричать.

Острым пластунским ножом Микола надрезал кожу на левой руке пленника и поддел ловко крючком сухожилие. Казак дёрнулся, выгнувшись дугой. Микола крутанул палку, выдирая сухожилие из руки. От страшной боли волынец захрипел, крупное лицо его налилось кровью, глаза казалось вот-вот повылазят из орбит.

– И так, говори, гнида! Кто послал вас убить меня? И взять бумаги? – Иван тяжело глядел на пленника.

Михайло Заплава учащённо дыша, сипел, давясь слюной и уставившись расширенными глазами на пластунов.

Микола вновь крутанул палку – брызнула кровь, и жила с хрустом лопнула. Приглушённый вопль эхом отразился от стен пещеры, колыхнув пламя факелов. Фёдор едва удержал извивающегося от боли казака. Кровь тоненькой струйкой стекала с руки волынца и уже маленькая красная лужа образовалась внизу. Грудь пытуемого часто вздымалась, и невольные слёзы текли из глаз.

– Гляди осторожнее, брат. Помрёт не дай бог – тогда всё пропало! – обеспокоено бросил Иван.

– Не бойся, выдержит, бычара здоровый! – Микола подцепил крючком другую жилу и стал сосредоточенно выдирать её из тела волынца.

Лужа крови под левой рукой казака стала больше, дикие крики его надёжно глушились каменными сводами пещеры. Шло время и когда в очередной раз Микола рванул крюком жилу, Заплава сдался:

– Кончайте гады, тати! Молю кончайте… скажу всё… Токмо убейте меня по-человечески… без мук… – слёзы ручьём лились по искажённому болью лицу волынца.

Гонта, убрав свои страшные палочки, быстро перевязал ему руку и окатил из ведра холодной водой, загодя приготовленной. Тяжело дыша и издавая непрерывные стоны, казак лежал распластанный и мокрый на полу пещеры.

– Ну, говори!

Волынец молчал, кривясь от боли. Гонта вновь взял окровавленные палочки и склонился к нему.

– Уйди! Убери сие, кат проклятый! Обозный Задрыга послал нас. Он велел…