Текст книги "Пластун"

Глава 44

Микола уронил свои палочки. Фёдор Кухарь отпустил шею волынца и растерянно захлопал глазами. У Ивана отвисла челюсть.

Он что угодно ожидал услышать от этого подосланного убийцы и не удивился бы даже, если предателем оказался сам кошевой атаман всей Сечи Запорожской. Но Задрыга! Уважаемый на Сечи старый обозный полтавцев Ефим Задрыга! Который так хорошо относился к молодому пластуну, всегда помогал ему добрыми советами и называл сыном!

– Чего ты плетёшь, скотина?! – Иван неверяще мотнул головой, сверля волынца ненавидящим взглядом. – Поклёп на старого казака наводишь? Обозный не был на совете старшины перед походом на Очаков! Микола, а ну выдери из крысы сей всё, что ещё осталось!

Мрачный пластун, придя в себя, поднял орудие пытки.

С ужасом косясь на него, Заплава запричитал:

– Хлопцы… джура Иван! Смилуйтесь! Христом-Богом молю, не пытайте больше… Матерью клянусь, землёй-кормилицей, что истину молвлю! Обозный полтавцев Задрыга давно с басурманами справу мает. Я его верный человек, донесение о походах братчиков туркам доставлял, к Аслам-городу! А Гадюка два года назад, по его указу, провёл турок по Днепру к месту, где отпочивала старшина с гетманом Кошкой…

– Как обозный узнал о сроке выхода чаек на Очаков? – спросил Иван, угрюмо глядя себе под ноги.

– Тоже Гадюка… Грицько Гадюка подслушал! Нашёл он лазейку какую-то через конюшню к паланке атаманской… Дырку в стене сделал… Завсегда, коли старшина собиралась перед походами на собрание тайные, подлезал туда и схоронясь, слушал, что говорилось. Он тоже старый знакомый Задрыги, обязан был ему многим…

Заплава всё тараторил и тараторил, выливая подноготную своих предательских деяний на Сечи. Склонив низко голову, Иван почти не слушал его.

Задрыга! Ефимыч! Как чаще называли его запорожцы. Кто бы мог подумать! Ну что за мука такая! Уж лучше бы не затевал сего дела пакостного. Прав был бунчужный…

– Говоришь доносы зрадницкие поганым доставлял? А кто писал бумагу сию? Обозный не грамотен ведь, токмо считать может.

Слабая усмешка скривила покусанные, запёкшиеся губы распластанного, измученного волынца:

– Ещё как умеет, джура! Такие послания подробные составлял, пол ночи корпел. Говаривал я ему, дабы покороче писал, строго по делу. Куда там…

Иван молчал некоторое время. Потом коротко бросил:

– И всё же, пан Заплава, придётся пытать тебя далее. Всё одно не верю я твоим речам пакостным! И слова твои, вырванные под муками, не есть доказательство вины старого казака!

– Да правду я говорю, джура! Всё одно мне помирать… Чего обманывать? Схрон тайный есть у обозного… У горючего камня. Там и зараз свиток лежит об новом походе братчиков! Задрыга сей раз не идёт с куренем, больным сказался… Говаривал, что после сего уйдёт с Сечи, заживёт богато, как пан… Тебя весьма опасается, джура! Молвил не раз, что слишком разумен хлоп сей для казака, опасен.

В пещере воцарилась тишина. Уныло завывал ветер снаружи, в роще глухо ухал филин. Факелы чадили блеклым светом, норовя погаснуть. Где-то в каменной утробе утёса что-то хрустнуло.

Фёдор и Микола одновременно вздрогнув, быстро перекрестились. Михайло Заплава повернул голову к дальней стене пещеры, шепча молитву. Иван тоже осенил себя крестным знамением, чувствуя, как учащённо заколотилось сердце. Полночь скоро! Самое время подходит для всякой нечести…

– Давайте хлопцы, за обозным. С ним говорить надо уже сейчас. И бумагу ту в горючем камне найти надобно! Да, и тихо надо взять Задрыгу, понятно?

– Ясно. – Фёдор Кухарь нервно поправил воротник своей рубашки. – Я ещё Семёна Пивня возьму на дело.

– Добре, ладно, живо теперь! Иван нахохлившись, сгорбился на камне.

Сделав несколько шагов к выходу, Фёдор обернулся:

– А ты что, тут останешься? Може у входа подождёшь?

– У какого входа? Тут подожду, топайте скорее!

Фёдор покачал головой и оба казака исчезли в темноте.

Иван сидел неподвижно на камне, сжимая палку и мрачно глядя перед собой. Распятый на земле Михайло Заплава постанывая, вертел бритой головой из стороны в сторону, глядя круглыми глазами то на теряющийся во мраке край пещеры, то на неподвижную фигуру пластуна. Наконец он хрипло заговорил:

– Слышь джура, смилуйся! Не отдавай меня на растерзание сему демону, что тут обитает… Все знаем, что вы, пластуны, ему служите. Но я всё рассказал, всё! Гроши мои взять можешь, в трёх местах надёжно схованные… убей, прошу, Иван! Знаю, гореть душе моей грешной в аду вечном… Но то Господь пусть рассудит… Смилуйся, не отдавай меня демону!

– Да заткнись ты! За деяния твои зрадницкие не только духу скалы этой, а самому Сатане тебя, гада отдать надобно! Скольких братчиков отважных погубили, выродки! – Иван разъярённо уставился на волынца.

Тот, ещё громче застонав, горько плакал, продолжая умолять не отдавать его «демону». Ивану самому стало не по себе. Зябко поведя плечами, он потребовал, чтобы казак прекратил ныть и читал молитвы, дабы успокоить духа. Заплава послушался и тишина, чуть нарушаемая его шёпотом, установилась в пещере.

Сухо трещали факелы, отбрасывая на стены жёлтые колыхающиеся блики. И древние рисунки на стенах стали оживать. Человечки заплясали в такт колебаниям пламени, потрясая своими маленькими копьями. Диковенные звери, угрожая рогами и бивнями, норовили затоптать и изничтожить их…

Страх липкой змеёй, вползал в душу юноши, холодя кровь и хватая ледяными пальцами сердце. Кто-то невидимый тяжёлым взглядом смотрел на него из дальних лабиринтов пещеры! Иван физически чувствовал, как чьи-то нечеловеческие глаза пронизывают его насквозь. И больше всего ему хотелось сейчас бежать сломя голову отсюда наверх, на свежий воздух, под ясное звёздное небо…

Но нельзя бежать! Хозяин утёса не выпустит его теперь наружу. И сам виноват – устроил в жилище «духа» подвал пыточных, растревожил сими разборками с предателями! Пока сидел тот тихо, читал себе книги, то ничего не было.

Иван перевёл дыхание и, пересиливая себя, встал, опираясь на палку, прошёлся по пещере, поправил факел. Стараясь не оборачиваться спиной к дальнему концу пещеры и в то же время не глядеть туда, вновь присел на камень. Главное – подавить в себе страх!

«Нежить питается и черпает силу из боязни человеческой», – говорил как-то «Колдун» молодым пластунам. – «Задавив в себе робость и демон не тронет тебя…»

Легко сказать – задави! Иван передёрнул плечами, чувствуя, как мороз пробегает по коже. Ему казалось, что огненные, горящие глаза демона приближаются к нему из мрака пещеры. Призывая на помощь «своего» духа, он глубоко вздохнул, пытаясь сосредоточиться. Ладно, тварь поганая! Давай, ползи, не боюсь я тебя!

Вновь поднявшись, пластун заковылял по пещере, небрежно пиная валуны под ногами. Юноша рассердился на себя, на свой страх, на демона… и сразу стало несколько легче. Вытирая холодный пот со лба Иван прислушался к звукам снаружи. Где те черти лазят, чего телятся?!

Словно отвечая на его мысли, у входа в пещеру послышался шум. Три пластуна втянули в круг света грязную тушу обозного Задрыги. Тот, сверкая бритой головой, извивался в руках казаков и мычал что-то, пытаясь вытолкать языком кляп изо рта. Узнав Ивана, обозный замычал сильнее, выкатив налитые кровью глаза.

Швырнув его рядом со стонущим Заплавой, пластуны отдуваясь присели на камни.

– Еле натянули быка сего драного! Тяжёл зараза и брыкался всё время… – джура Фёдор Кухарь устало передохнул.

– Тихо взяли? Никто ничего не видел?

– Да кто бы там видел?! – весельчак Семён Пивень сверкнул белозубой усмешкой. – Все братчики перепелись на радостях и дрыхли сном беспробудным! Ежели были мы турками, то перерезали весь курень полтавский и пол Сечи в придачу…

Пластуны заулыбались, слегка косясь в дальний конец пещеры.

– Этот тоже выпивший был, – кивнул в сторону мычащего обозного Кухарь. – Но не сильно. И кинжал при себе держал, чуть Миколу не пырнул.

– На стороже сука был! – Микола Гонта зло сплюнул.

Иван вытащил кляп изо рта старого казака.

– Ну, здорово, пан обозный! Извиняй, что вытянули мы тебя из ложа и отпочивать не дали. Думаем мы, пластуны, что ты есть тот самый зрадник братства нашего казацкого! Что скажешь?

Задрыга, отдышавшись, извергнув на Ивана кучу матюков. Потом несколько успокоился:

– Ванька, ты чего, с глузду съехал?! Какой я тебе зрадник?! Я же тебя ещё пацаном безусым, желторотым знал! Помогал во всём, на первых парах. Помнишь сие? Сынку, чего ты такое говоришь?!

У Ивана остро кольнуло в сердце. Слушая обозного, он и сам стал во всём сомневаться. Может и в самом деле не причём старый сечевик к делу сему?

– Вот этот казак, Михайло Заплава, из волынцев, говорит, что ты есть предатель! И послал его и Грицька Гадюку убить меня.

– Да ты кого слухаешь?! – взвился Задрыга, пытаясь встать. – Заплава известный пьяница и злодий! Навет это! Развяжите меня и давайте к гетману! Казачья старшина пусть нас рассудит!

– Врёт он, гад… – подал голос волынец. – Он велел убить тебя, джура! И бумаги, что ты при себе маешь, забрать непременно…

Заглушая его, Задрыга вновь начал бушевать, требуя развязать себя и доставить под светлые очи кошевого атамана Покатилы и гетмана Свирговского.

– Бумагу нашли под тем камнем? – Иван повернулся к джуре Кухорю.

Тот молча протянул свёрнутый плотной трубкой свиток.

– Так. Написано коряво, с ошибками, но по делу. Сколько низовых идёт, кто наши люди в Синопе… Правду глаголил этот твой подельник по делу злодейскому. Ты есть зрадник!

– Не моя рука это! Ничего не ведаю! Зови атаманов, Ванька, а не то ответишь за самоуправство! – выкатив глаза, Задрыга зло уставился на юношу.

На некоторое время в пещере наступила тишина. Терзавший Ивана жуткий страх куда-то пропал. Человечки на стенах прекратили свои дикарские пляски. Огненные глаза демона погасли в дальнем конце пещеры. Наверное, и ему интересно стало, что там будет далее…

– Я, пан Ефим Задрыга, вот этими самыми руками убивал братчиков наших, посаженных турками на колья в Очакове! – Иван протянул к лицу обозного свои ладони. – Они сейчас смотрят на меня с небес. И говорят, что всё я делаю правильно! – Иван немного помолчал, облизнув пересохшие губы.

Обозный полтавцев глядел на него тяжело дыша. Крупные капли пота выступили на мясистом носу казака. Трое пластунов молча наблюдали за ними.

– А я ведь тебя на суд старшины, как велит обычай Коша, я не могу, пан Задрыга. Нету у меня стоящих доказательств твоего злодейства! Слова этого Заплавы, ты прав, ничего не будет стоить против твоего слова. И бумага сия иудина не есть доказ! – Иван небрежно похлопал свитком по колену. – Токмо совесть моя говорит, что ты зрадник! Перед памятью погибших товарищей поклялся я, что найду предателя, погубившего их! И пусть меня потом суд казачий судит за самоуправство! Давай Микола, свои палочки…

Старый обозный был покрепче духом Заплавы. И держался под пытками три часа, почти до рассвета. Но когда озверевшие Гонта и Семён Пивень стали рвать ему жилы из обеих рук и ног, не выдержал, захлёбываясь хлынувшей из носа кровью, Задрыга стал говорить. Иван быстро записывал свинцовым карандашом его показания.

– В Киеве, жид сей где живёт, говори! Пластун постучал грифелем по бумаге.

Что-то пробормотав, Задрыга замолчал. Лужа крови расплылась под истерзанным телом обозного. Микола и Пивень тоже, как заправские палачи покрытые кровью с головы до ног, стояли рядом с ним, тяжело дыша.

– Молчишь? Ничего, скажешь… Давайте далее, хлопцы!

– Не нравится он мне, Иван, – Микола внимательно оглядел старого казака. – Ослаб уже, помереть может.

Ну, Иван не знал жалости:

– Ему и не такой смертью подохнуть надо! А в двадцать раз страшнее! Продолжай!

Окатив обозного водой – уже в пятый раз за время пытки, Микола принялся за работу. Задрыга хрипел, стонал. И вдруг затих. Коснувшись его шеи, пластун зло выругался:

– Подох сучий выродок! Сердце не выдержало, говорил я тебе…

– Жалко! Не узнали где обитает тот жидяра, что басурманам служит. – Фёдор Кухарь с сожалением покачал головой.

– Ладно, и так много проведали. – Иван аккуратно свернул свиток с показаниями в трубку. – Кончайте того быстро и обоих с каменюками на ногах в воду! Сделали мы это дело…

Глава 45

Через день полтавцы, волынцы и миргородцы уходили в поход. Перед этим на «Большой Сечи» царил переполох – искали пропавшего обозного полтавцев Ефима Задрыгу и двоих простых казаков. Сечевики прочесали весь свой остров и несколько соседних в придачу. Тыкали шестами в дно реки, закидывали сети в омуты. Казаки из дальнего дозора клялись, что никто не покидал Сечь – ни по степи, ни по воде…

Так и не найдя пропавших, запорожцы отправились в поход. Сгинувшие казаки слыли страстными рыбаками и любителями поплавать. Решено было, что, напившись, направились они ночью к реке освежиться. И поглотил их ненасытный Днепр. Не впервой такое было…

Иван сидел на волне и с завистью наблюдал за последними уходившими в даль чайками. Десятки казацких лодок скользили по чистым днепровским водам. Запорожцы, весело гогоча, потрясали саблями в воздухе, прощаясь с оставшимися на Сечи товарищами.

Чья-то тень упала на юношу. Резун опираясь на палку, присел рядом. Некоторое время они молча наблюдали за уходившими чайками. Потом бунчужный повернул голову в сторону молодого пластуна:

– Сгинувшие казаки твоя работа? Не уж-то и Ефим Задрыга зрадник?!

– Уже шестое лето сдавал он братчиков басурманам. Через какого-то жида Ламеха в Киеве снюхался с лазутчиками турецкими, бывшими под видом купцов. На днепровском лимане в условленном месте всегда ждала фелюга из Аслам-города. Верные люди обозного – Михайло Заплава и Грицько Гадюка служили гонцами. Под видом охоты доставляли донесение Задрыги басурманам. И брали у них гроши. За деньги сии обозный купил большое имение под Винницей, дом в Киеве и ещё дом во Львове. Сына своего заставил перейти в католичество и отправил учиться в Варшаву, в университет тамошний. Хотел, дабы карьер знатный при дворе короля сделал! И невесту ему богатую, полячку подыскал… – Иван замолчал, наблюдая за ставшими уже маленькими чёрными точками лодками казаков.

Бунчужный молчал тоже, опустив низко седую голову.

– Не все казацкие походы сдавал он туркам. Умён был, ничего не скажешь! О том походе на Кафу не донёс, так как весь курень полтавский шёл туда. И обозный в деле должен быть непременно. А как турки гетмана Самойло Кошку со старшиной взяли под самым носом у всей Сечи? Тоже его работа…

Обхватив руками голову, Резун застонал. Потом свирепо саданул кулаком по камню:

– Двадцать годков знались мы с ним! Посчитай, чуть старше тебя были, когда пришли на Сечь! Как братья были! И как же так. Хотя… – бунчужный замолчал, глядя перед собой отсутствующим взглядом. – Хотя, ежели сейчас хорошо подумать… Задрыга завсегда жаден к деньгам был! Ещё давно, смолоду говаривал, что богатым станет непременно, заживёт как пан. И ловко у него получалось с добром казацким обращаться! Тому и в обозные его выбрали… Эх Ефим, Ефим! Жадность клятая тебя сгубила… такого казака предателем сделала! Эх!

Ещё долго сидели на волне пластуны, глядя на опустевшую серебряную ленту Днепра. Потом Иван вытащил из-за пазухи два свёрнутых трубками свитка:

– Это его донос злодейский туркам о походе сем. А это то, что говорил он под пыткой. И пидемо в паланку, буду ответ перед старшиной держать за самовольство своё!

– Почему сам дело делал? Почему мне ничего не сказал? Кошевому атаману? Гетману? Ты знаешь добре, что за сие казнить тебя надобно! – Резун тяжело глядел на молодого пластуна.

– А кто бы мне поверил? – Иван спокойно пожал плечами. – И доказательств вины его у меня не было стоящих! Донос сей предательский мог не убедить старшину в виновности обозного. Задрыга спёр бы всё на своих подручных – Гадюку и Заплаву. Он был казак старый, уважаемый. А те поганцы из «голоты», казачки известные пьянством и воровством. Так что не было у меня другого выхода, пан бунчужный…

Данила Резун долго молча смотрел на Ивана. Затем сунул свитки себе за пазуху:

– Ладно, козаче. Полагаю в деле этом твоя правда. Благодарствую, что изничтожил кубло зрадницкое, что у нас на Сечи завелось! Атаману доложу о сем и более никто знать не должен правды. Пущай в памяти братчиков обозный Ефим Задрыга навсегда останется старым честным казаком! А в Киев хлопцев пошлю, найдут того жида, будь спокоен… – Резун кряхтя встал, похлопал Ивана по плечу и заковылял прочь, уныло горбя спину.

Юноша, проводив взглядом бунчужного, вновь стал смотреть на обширную гладь Днепра.

Часть третья

Глава 46

Горячий степной ветер бил в лицо, раздувая воротник рубашки. Иван с наслаждением вдыхал воздух, насыщенный пряными запахами полевых трав. Крепкий гнедой жеребец резво мчался вперёд, поднимая копытами тучи серой пыли.

Здорово! Солнце сияет над головой, птицы кружатся в небе, кругом ширь, простор. Хорошо!

Иван с удовольствием вертел головой по сторонам, разглядывая необозримую степь кругом. Пыльный избитый тракт Изюмского шляха змеился впереди, теряясь где-то у линии горизонта. Хотелось так ехать и ехать без остановки, куда глаза глядят, ни о чём не думая и ничего не желая…

Какое-то светлое пятно мелькнуло с краю дороги. Придержав поводья, пластун пригнулся, вглядываясь. Потом медленным шагом заставил коня подойти к этому светлому, резко выделявшемуся из жёлто-зелёной пожухлой травы, пятну. Весёлое, беззаботное настроение парня вмиг куда-то улетучились. Хмурясь, Иван тяжело спрыгнул на землю и тронул носком сапога человеческий череп, устремивший на него чёрные провалы глазниц. Вот тебе и счастье, жизнь радостная, солнышко…

Юноша тяжело вздохнул, глядя на череп… а ведь это та самая дорога, по которой когда-то гнали его татары в Крым!

Иван оглядел степь. Никого. Тихо. Только ветер колышет безбрежное море степных ковылей кругом. Образы погибших сельчан встали перед глазами. Старый священник отец Николай. Сосед, добродушный весельчак мельник Степан Горба, незнакомый полный мужик, бежавший с ним в одной связке…

Иван смотрел ещё некоторое время на череп. Потом, перекрестившись, тряхнул головой и вскочил в седло нетерпеливо перебирающего копытами жеребца. Гикнув, стеганул коня нагайкой и стрелой помчался дальше по степному тракту.

На вторые сутки пути Иван достиг земель Украины. Маленькая, почти пересохшая сейчас речка серебрилась впереди. За ней уже начиналась своя земля. Чуждая, враждебная южная степь, «Дикое поле», осталась позади.

Первое село, находившееся на берегу речки, белело вдали. Невысокая деревянная вышка и окружённый частоколом бревенчатый домик стояли на холме у моста через реку. Сторожевой пост. Дозорные из реестровых казаков или польских жолнеров стерегли здесь татарские отряды, налетавшие из глубин степи.

Придерживая коня, Иван смотрел на белые мазанки села, на сторожевой пост с тяжело бьющимся сердцем. Как встретит его родная сторона? И стражники эти?

Отношения между запорожцами и недавно введёнными в «реестр» – воинскую королевскую службу городовыми казаками было довольно напряжёнными. Первые презирали последних за «холопство» и «лизание срак ляхам». Реестровые не любили низовых за высокомерное к ним отношение и прозывали их «воронами» и «голодранцами».

Да. Иван вздохнул, мрачно разглядывая пост. Может обойти стражников? Перейти реку вброд ниже по течению, как советовали старшие, более опытные братчики. А какого чёрта?! Он что, татарин или турок, что тайком прокрадывается на чужую землю? Он к себе домой возвращается!

На вышке произошло какое-то шевеление, дозорный что-то прокричал. Несколько одетых в жёлтые жупаны казаков высыпали из домика сторожки и, приложив ладони к глазам, стали всматриваться в одинокого всадника.

Иван усмехнулся и, поправив новую смушковую шапку на голове, тронул поводья лошади. Копыта гнедого загремели по бревенчатому настилу мостика. Неспешным шагом приблизился юноша к казацкой заставе.

– Здоровеньки булы, панове! – Иван спрыгнул с коня и снял шапку, поклонился.

– Здоров будь и ты, козаче. – дородный пожилой казак – по виду десятник, проведя рукой по седым усам, окинул пластуна быстрым взглядом. – Кто будешь?

– Я есть Иван Заграва, казак славного войска Низового Запорожского! Родом из полтавщины. Давно дома не бывал, вот порешил проведать места родные.

– Добре дило, добре… – закивал казак, продолжая пытливо разглядывать юношу. – Слухай, а чего ты не бритый, ежели сечевик? Все низовые головы бреют, и чубы свои запорожские носят.

– Не все. Мне тек больше по нраву. – Коротко бросил Иван. – Ну что, панове, могу ехать долее?

– Не поспишай, козаче. Зайди до хаты, хорунжий желает побалакать с тобой.

Иван недовольно поморщился, но спорить не стал. Привязав гнедого к коновязи и проследив, чтобы тот вдоволь напился воды из поилки, он направился следом за десятником в сторону. Несколько реестровых слонялись по двору, с любопытством поглядывая на юношу.

В прокуренном и пропитанном кислым запахом перегара помещении сторожевого поста Ивана встретил сухощавый офицер-поляк. Едва кивнув на приветствие, хорунжий быстро по-польски стал задавать вопросы. Кто такой, откуда родом, куда едет, с какого куреня на Сечи…

Иван отвечал спокойно и с достоинством, но уже начиная раздражаться. Его злил высокомерно-надменный тон поляка, то, как хорунжий презрительно оглядывал его казацкую одежду…

– Чего везёшь с собой? Маешь какой товар неуказанный? – офицер бросил пытливый взгляд на пластуна.

– Никакого товара не имею с собой, пан. Я казак, сечевик, а не торговый человек! – Иван прямо глядел на хорунжего, но сердце его предательски ёкнуло. Товара нет, зато золотом напичкан до краёв! Говорили же старые сечевики, чтобы поостерегся, подождал казацкого обоза или ещё товарищей. Так нет, поторопился, один погнался из-за стола.

– Петренко! Глянь, что там у него в сумках седельных!

– Вже проверил, ясно вельможный пан! – молодой рослый кругломордый казак положил на стол завёрнутую в мягкую шкуру Библию. – Токмо это у него было. Остальное как обычно – запас харчив на дорогу, баклага с водой, кошма… – казак вытянулся в струнку перед хорунжим, пожирая его преданным взглядом.

Ещё четверо реестровых казаков вошли в сторожку. Встав за спиной пластуна, они тихо пересмеивались между собой.

– Надошь у него за пазухой пошарить, пан! – вновь подал голос шустрый Петренко. – Должно ещё шось будь у него!

Иван уже кипел. Не желая загрызаться со стражниками с первых шагов по родной земле, он сдержался, как мог. Простил поляку и вопросы его назойливые – служба есть служба, и даже «воров» и «лайдаков». Но парня начала бить уже мелкая дрожь, и красный туман поднялся перед глазами. И ещё этот толсторожий Петренко… Так прогибается пере сим хлюпиком польским, едва пятки ему не лижет…

Хорунжий развернул кожу, и золотой свет озарил тёмное помещение сторожки. Шляхтич онемев уставился на сверкающую обложку Библии. Реестровые казаки пораскрывав рты, аж перегнулись пополам, разглядывая драгоценную книгу.

Несколько прийдя в себя, поляк провёл ладонью по своим пышным усам и посмотрел на Ивана:

– Ничего не везёшь, значит? А это что? За провоз таких дорогих вещиц в пределы королевства польского платить мытный сбор полагается! А ты сам признался, что не торговец. Значит, провозить сие хотел тайно, не указанно! Это есть преступление, и карается законами королевскими!

– Эта книга, святое писание, есть моя. Она не товар, купеческий и продавать я её не собираюсь! – с каменным выражением лица спокойно ответил Иван.

Поляк, уперев руки в бока, громко расхохотался. Казаки тоже дружно заржали, бросая на юношу насмешливые взгляды.

– Твоя! Во сказал лайдак! – хорунжий извлёк из кармана своего бархатного кунтуша тонкий батистовый платок и вытер слёзы на глазах. Потом, приняв вновь строгое выражение лица, сказал:

– Значит так, казак запорожский как там тебя… Библию сию, явно ворованную, я реквизирую в пользу Речи Посполитой. Понял? – офицер открыл большую канцелярскую книгу, лежавшую на столе и потянулся к чернильнице с большим облезлым гусиным пером.

– Библия эта моя! И вы её не заберёте, пан хорунжий. – Тихо произнёс Иван, прямо глядя на поляка.

– Чего-о?! Ну, пся крев… Петренко, взять его и потряси, как след! Може ещё что мает…

Петренко, стоявший за спиной Ивана, шагнул вперёд и обхватил его здоровенными лапищами. Вернее, только попытался обхватить – почувствовав пальцы на своём теле, пластун мгновенно крутанул плечами. Казак потеряв равновесие, тяжело рухнул всей массой на стол, чуть не опрокинув его. Быстро оглянувшись, Иван упёрся глазами в хотевших броситься на него стражников:

– Стойте тихо, хлопцы. А то поубиваю!

Казаки тяжело дыша, напряжёно смотрели на пластуна, переминаясь с ноги на ногу и положив руки на рукояти сабель. Упавший Петренко сидел на грязном заплёванном полу держась за голову тупо хлопая глазами. Пожилой десятник, открыв рот, поглядывал то на Ивана, то на своего начальника и явно не знал, что делать.

Хорунжий вскочив, выхватил саблю:

– Ты чего, лайдак запорожский! Бунтовать вздумал?! Руку на служивого короля поднял?! Да за…

– Я руку ни на кого не поднимал. И сабли своей ещё не касался. – Спокойно ответил Иван по-польски. – Человек ваш сам сдуру свалился, пьян, наверное… Книгу сию святую, повторяю, не отдам! И по карманам своим шарить не позволю! Я не есть лайдак и вор, па хорунжий. И скрывать чего-то от людей наших служивших мне нечего! А вот ежели случится, что непоправимое на сем посту сторожевом, то боюсь не по нраву это будет нашим славным братчикам низовым… – Иван помолчал.

В тесном помещении сторожки повисла тишина. Хорунжий, сжимая побелевшими пальцами свою саблю, несколько ошарашено смотрел на юношу. Реестровые казаки молчали, мрачно глядя себе под ноги.

– А пошлину за ввоз такой дорогой вещи, ежели сие положено по закону, так и быть, заплачу. – Иван изобразил вежливую улыбку и слегка поклонился шляхтичу.

Поляк сверлил парня маленькими тёмными глазами и молчал. Десятник, скользнув к нему, что-то быстро зашептал на ухо. Иван уловил только «сечевики» и «пластун». Хмурясь, хорунжий ещё некоторое время пронизывал юношу взглядом. Потом нехотя убрал саблю в ножны:

– Гладко говоришь, казак! И грамотно. Из шляхтичей, что ли?

– Роду я казацкого, пан хорунжий, – Иван чуть заметно усмехнулся. – Просто учился трохи…

Бросив на пластуна недоверчивый взгляд, поляк открыл свою канцелярскую книгу.

– Ну ладно, запорожец… Коли не против платить пошлину, то дело другое…

Кинув два золотых цехина на стол, Иван взял Библию, коротко поклонился

хорунжему и, не глядя на «земляков», молча вышел из сторожки. Вскочив в седло, стеганул в сердцах гнедого плетью и погнал его галопом прочь от заставы. Реестровые казаки, столпившись во дворе, угрюмо глядели во след скакавшему запорожцу.