Текст книги "Пластун"

Глава 47

Иван безжалостно гнал коня по пыльной, избитой колеями телег дороге, пока Орлик не стал задыхаться и пускать пену. Сжалившись над ним, пластун ослабил поводья, позволив гнедому идти почти шагом.

Гады! Хлопцы! Блюдолизы! И сей лях на Библию глаз положил! Реквизировал в пользу государства… Как бы не так! – Иван зло сплюнул, переводя дыхание. Ежели бы кинулись скопом, мог и не справиться со всеми… порубали или повязали, всё позабирали бы… Размышляя о происшедшем на сторожевом посту, юноша покачал головой. Нет, не решились бы псы эти! Тот холуй десятник – сам похоже из бывших низовых, сообразил, кто я… В случае чего, пластуны вырезали бы их пост мигом… а грошей всё одно жалко…

Долго ехал Иван по пустынной дороге, вдыхая воздух родной земли и глядя по сторонам.

Местность стала менее степной и более зелёной. Небольшие рощи, зелёные луга, обширные поля с колосившейся мазанки-хаты, крытые камышом, белели вдали. Мужики в больших соломенных шляпах-брылях косили траву на лугах, их выцвевшие рубахи светлыми пятнами мелькали среди соцветия трав. Скрипя колёсами, показался на встречу большой воз. Медлительны волы, меланхолично жуя, тянули его, покачивая большими рогами. Возчики, смерив встречного всадника настороженными взглядами, сняли брыли, здороваясь. Иван снял шапку в ответ. Старый седоусый чумак оглянувшись, стеганул волов длинным бичом. Волы ускорили движение, и колёса повозки заскрипели скорее.

Иван надел шапку. Да, брат! Пока «ридна ненька» встречает тебя так себе… Хотя чего там… – он вздохнул. Реестровые казаки – люди подневольные. За жалование служат, потому и угождать вынуждены пану своему. А мужики – запуганные, любой встречный с саблей на боку мог оказаться либо разбойником с большой дороги. И неизвестно, что ещё хуже! Ладно брат, поглядим…

Уже вечерело, когда въехал казак в большое, утопающее в зелени садов, село. Расспросив у встречных, где находится корчма, направился туда. Весёлый гул и крики несколько оглушили парня, когда толкнул он дверь длинного, приземистого здания.

Корчму заполнял разный люд – чумаки, торговцы с базара, проезжие путники, простые – судя по лицам и одежде мужики, у которых по случаю завелись деньги. За ближайшим к стойке столом сидели человек шесть богато разодетых польских панов. Корчмарь, худощавый пожилой мужик с длинными усами, возвышаясь за стойкой, как полководец перед войском, зорко наблюдал за гулявшими посетителями.

Несколько задержавшись у входа, Иван прошёл во внутрь, мгновенно ощутив на себе взгляды всех, находившихся в корчме. Придерживая на плече свою кожаную сумку-котомку с Библией и необходимыми вещами, он приблизился к стойке, не глядя по сторонам. Вежливо поздоровавшись, осведомился, не найдётся ли для него отдельная комната. Бросив на пластуна пытливый взгляд, корчмарь поздоровался в ответ, сообщив, что одна свободна, но дорогая.

– Для тебя козаче, лучше в общую, всего полтина за ночь! – корчмарь поднял ладонь, подзывая слугу-полового.

– Мне ту отдельную, добродий, – Иван бросил на стойку большой серебряный дирхем. – И еды зараз поболее, с хлебом ржаным, свежим!

Внимательно оглядев монету, корчмарь вмиг преобразился в излучающего саму любезность хозяина. Угодливо склонившись, он приказал слугам приготовить пану комнату.

– Зараз всё буде, пан козак! Зараз буде! На кухне вот-вот свежий кабанчик подойдет…

Иван хмыкнул и, придерживая сумку, направился к дальнему столу в глубине корчмы. Сидевшие там мужики, бросили быстрые взгляды на его синий запорожский кунтуш и поблескивающий серебром базалай, прекратили разговор. Быстро подвинувшись, они освободили юноше место на краю стола.

Сняв шапку, Иван облегчённо опустился на дубовую скамью, поставив сумку рядом с собой. От вкусных запахов с кухни у него потекли слюнки во рту. За свой долгий путь с Запорожья он перебивался только вяленым мясом и чёрствыми лепёшками. Обычная еда для казака в походе, но тут, дома…

Расторопный половой скоро принёс полное блюдо жирной дымящейся свинины, казанок гречаной каши и нарезанный крупными ломтями ржаной хлеб. Большой куколь с вином венчал яства. При виде всей этой обильной снеди у Ивана начались голодные рези в желудке. Хватая обеими руками здоровенные куски мяса, он стал жадно поглощать его, с хрустом разгрызая кости крепкими зубами.

Гречневая каша с мясом была великолепна. А хлеб вообще чудесный!

Юноша уже практически забыл вкус настоящего хлеба. В Крыму были в ходу только татарские лепёшки. И на Сечи своего хлеба не было – запорожцы земледелием не занимались. Всё те же надоевшие лепёшки, саламаха, реже мясо диких зверей и рыба…

Умяв полблюда мяса и опустошив котелок с гречкой, Иван утолил первый голод и несколько расслабился. Потягивая вино, он лениво обгладывал кости и поглядывал по сторонам, прислушиваясь к говору посетителей корчмы.

Сидевшие рядом мужики, перестав коситься опасливо на молодого пластуна, вновь принялись за свои кружки с сивухой. Подпив как следует, они стали жаловаться друг другу на тяготы нынешней жизни. Цены растут, корма для скота дорожают и хоть в нынешнем году вроде обещает быть добрый урожай, то дай Бог продать его с наваром…

Щуплый крестьянин, утерев редкие вислые усы, зло матюкнулся, бросив украдкой взгляд в сторону «панского» стола. Сделав глоток из глиняной кружки и громко отрыгнув, он в сердцах бросил:

– Чего вам хлопцы, жаловаться то… Вы свою землицу маете! А мой пан Нечипура, хай ему грець, зовсим оборзел, скотина! Третью часть урожая забрать грозиться! В долгу я у него по уши – вон на панщине отпахал, коней его на ярмарок гнали. Ныне гуляет, вражина со своими панами…

– Да ладно прибедняться, Тимофей! Ты у него как у Христа за пазухой! Да, три шкуры дерёт, но чай помиру с сумой не пустит. – Кряжистый мужик с дублённо-коричневого цвета лицом, изборождённого морщинами, вылил остатки горилки в кружку. – А нам крутиться как муха на сковороде! Одних налогов попробуй наплатить! Королю, его наместнику в Киеве… А пошлину голове рынка дай! А псам-ляхам, дабы на дорогах не приставали, дай! А ежели не урожай? Тогда каково? По неволе холопской доле позаздришь…

Его друзья мужики закивали кудлатыми головами и, вздохнув, подняли полные кружки. Иван сочувственно поглядел на крестьян.

Да, без клочка своей земли тяжко мужику! В кабальной зависимости от пана суждено ему перебиваться всю жизнь, терпеть все вытребеньки хозяина, угождать ему во всём. Зато налогов никаких платить ненужно – вкалывай на пана от зари, да и всё… А вольным землепашцам шевелиться надо, дабы выжить, кучу налогов, податей разных платить! Вот и думай, что лучше…

За соседним столом купцы и чумаки говорили о том же – росте цен, новых налогах, вводимых польскими властями, а конкуренции более высококачественных товаров из Европы, оставлявших без хлеба местных кустарей… Важные поляки за столом у стойки при ближайшем рассмотрении оказались своими доморощенными панами, разодетыми на польский манер. Вливая в себя огромные дозы спиртного, паны жарко спорили друг с другом о земельных наделах, жаловались на ленивых холопов, вечно отлынивающих от работы и в один голос крыли «проклятых ляхив».

Говор людей в корчме сливался в один монотонный гомон. Осоловев от сытной, обильной еды и вина, Иван вяло сидел за столом, подперев голову руками. Глаза слипались, и уже клонило ко сну. Всё же путь проделан неблизкий, всё верхом, и тело требовало отдыха.

Бахнула дверь, заставив вздрогнуть парня. Несколько одетых в пышные жупаны человек с саблями по бокам вошли в корчму. Грубо расталкивая встречных, они прошли к стойке и потребовали выпивки. Поляки! Похоже офицеры какого-то из магнатов, правящих на украинских землях от имени сейма и короля Польши. Поляков сразу можно было отличить по характерному высокомерному выражению лица и то, как они презрительно-небрежно общались с «местным населением».

Осушив по здоровенному кухолю пива, шляхтичи гурьбой направились к ближайшему столу, который занимали украинские паны. Высокий пышноусый офицер, отшвырнув с дороги подвыпившего мужичка, остановился напротив стола и коротко бросил:

– Пошли вон, лайдаки!

Паны, только что оравшие на всю корчму о польских несправедливостях, сейчас словно воды в рот набрали. Молча поднимаясь, они стали освобождать стол. Толстый пан в атласном жупане, оступившись, нечаянно толкнул пышноусого шляхтича. Тот без разговоров дал толстяку пинка под зад и выхватил плеть.

В корчме всё затихло. Посетители, повтягивав головы в плечи, с испугом наблюдали за разъярённым поляком. Огрев пару раз нагайкой барахтающегося на полу толстяка, шляхтич надменно плюнул…

– Пшол вон, пся крев, товста дупа! В другой раз пана ясновельможного за версту обходить будешь… – офицер добавил забористое польское ругательство.

Его товарищи дружно заржали, презрительно поглядывая на украинских «панив». Толстяк в атласном жупане неловко поднялся с пола и, красный, как рак, опустив низко голову, пулей вылетел из корчмы. Щуплый мужичонка радостно потёр ладони:

– Во, здорово лях вкатил пану Нечипуре! Глядишь, и спеси малость поубавится… Ладно хлопцы, побёг я, коней запрячь надошь! – попрощавшись со своими друзьями и поклонившись Ивану, он направился к выходу, далеко обходя стол с поляками.

Молодой пластун уже кипел от ярости и стыда. Ну, с поляками всё понятно – головы им посрубывать как качаны с капустой и всего делов. Но эти «паны»! разодетые, раздутые от важности, до того так свысока поглядывавшие на окружающих… Позор! Тьфу!

Осоловелое и сонное состояние юноши как рукой сняло. Допивая своё вино, он мрачно глядел на польских офицеров, вслушиваясь в их разговор.

Шляхтичи, крепко выпив и перекусив, говорили о своих проблемах. Магнат, пан Черторыжский жаден и недоплачивает своим офицерам, обрекая их на полунищее состояние. Местные холопы дики и своенравны, волком глядят… Татары крымские покоя не дают своими набегами – поместья разоряют, холопов угоняют в полон и земли пустуют… На севере царь московский шведов в Ливонии бьёт в хвост и гриву! Ежели это так и будет продолжаться, то скоро московское войско подойдёт к границам Великого княжества Литовского. А сие уже опасно для Речи Посполитой…

Допив вино, Иван ещё немного послушал поляков. Потом, тяжело поднявшись, взвалил на плечо катомку и направился к выходу из корчмы. Гуляющих шляхтичей обходить не стал и проходя мимо их стола, едва не задел сумкой голову пышноусого офицера. Тот оглянулся на пластуна, окинув его с ног до головы пристальным взглядом, но ничего не сказал.

Снаружи уже стояла тёмная украинская ночь. Звёзды алмазной россыпью сверкали на небе, заговорщески подмигивая. Крепкий ветерок колыхал ветви деревьев и завывал в глиняных кувшинах-глечиках, торчавших на плетнях.

Постояв немного на улице и вдохнув полной грудью свежий воздух, Иван пошёл в конюшню. Проверил полна ли овса кормушка своего коня, есть ли вода в поилке. Потрепал Орлика за гриву, желая ему приятного сна и хотел было идти обратно, когда услышал голоса. В дальнем конце конюшни, в блеклом круге света отбрасываемо грязной масляной лампой, стояли толстый пан Нечипура и сосед Ивана по столу щуплый холоп Тимофей.

Пан, уперев кулаки в бока, орал во всю глотку на мужика, обзывая его последними словами. Тот, понурив голову, безмолвно топтался на месте перед ним, постоянно угодливо кланяясь.

– Лайдак! Козёл! Чому кони не вычищенны? Гривы не чесаны? Копыта грязные? Плети захотел?! Падаль вонючая, курвин выродок! – разъярённый пан пнул мужика сапогом.

Удар плохо получился из-за обильного брюха Нечипуры, но мужичонка упал на колени и униженно умолял простить его, нерадивого. Он торопливо бормотал, что всё сделает ранее, что в конюшне темно и ясновельможный пан не заметил просто, что кони чистые… Пан Нечипура однако, не слушал его и продолжал извергать громы и молнии на голову своего холопа.

Красный туман вновь поднялся перед глазами пластуна. Положив руку на кинжал он зашагал вперёд и безмолвной чёрной тенью вырос перед «ясновельможным паном».

Слова застряли в горле Нечипуры. Хватая открытым ртом воздух, толстяк с ужасом глядел на мрачное лицо молодого запорожца. Иван сверля перепуганного пана ненавидящим взглядом, медленно потянул кинжал из ножен. Хищно изогнутый клинок индийского кинжала жутко блеснул в полутьме конюшни…

Посерев, пан Нечипура издал горлом какие-то булькающие звуки и кулем повалился на землю. Не менее перепуганный мужичонка бросился к нему, став заботливо тормошить потерявшего сознание хозяина:

– Пан Василий, очнись же! Пан Василий, дорогой… – лепетал мужик, со страхом поглядывая на Ивана.

Пластун смотрел молча некоторое время на их обоих. Потом смачно сплюнул себе под ноги и вышел из конюшни. Вернувшись обратно в корчму, попросил полового отвести его в свою комнату. Шустрый мальчишка лет четырнадцати проводил юношу в глубь здания. С восхищением разглядывая оружие казака, мальчишка открыл скрипучую дверь комнаты и вручил Ивану большой ржавый ключ.

Швырнув на кровать сумку, пластун заметался по комнате как раненый зверь. Картина происшедшего в конюшне как живая стояла у него перед глазами. Такое холопство! Так позволить унижать себя этой жирной свинье, этому Нечипуре гавняному!

Проведя безвылазно несколько лет на Сечи, впитав в плоть и кровь братские, товарищеские отношения среди запорожцев, Иван по привычке мерял этими обычаями и межлюдские отношения на Украине. И был поражён тем, что видел. Да, на Сечи казаки тоже были не равны. Были «голота» и «старшина». Были простые рубаки и были сечевики, к словам которых прислушивались атаманы и сам гетман. Были пьянчуги, презираемые всем низовым товариществом – казаки эти могли пропить в шинках всё, включая свою саблю, что считалось среди запорожцев страшным позором. Но ни один сечевик, самый поганый и презираемый, не позволил бы себя оскорбить кому бы то ни было!

Иван, ещё помотавшись по комнате, наконец несколько успокоился. Бросившись на кровать, он сложил руки под головой, разглядывая старые потемневшие доски потолка. Комнатка, находившаяся в конце здания корчмы, была маленькая и грязная. Единственное окно выходило на задний двор и конюшню. Бледный свет луны едва проникал снаружи, чуть разгоняя темень в комнатке. Внизу в корчме шумели во всю гулявшие посетители, но сюда людской гомон едва доносился.

Лежа на кровати, не раздеваясь, Иван молча глядел в потолок. Только теперь он толком понял старых сечевиков, не желавших и носа совать на «Велику Украину». Ясно теперь чего…

Подумав и припомнив годы детства и первых лет юности, Иван сделал вывод, что нельзя, наверное судить и равнять жизнь крестьянскую, обычную, с жизнью казацкой. В селе его простые мужики вот так же холопствовали перед более сильными и богатыми соседями. А те, в свою очередь, ломали шапки и лебезили перед знатными панами из Полтавы…

За окошком внизу пофыркивали кони, цикады весело трещали за стеной, навевая сладкие воспоминания детства…

Нехотя поднявшись, Иван кряхтя, снял сапоги. Подумав, снял с себя также саблю, кунтуш и остальное оружие. Прошёлся по комнате. Ощупав старательно стены и дверь, задвинул массивную кованую щеколду и облегчённо вздохнув, сел на кровать. Подтянув ближе котомку с Библией, положил рядом ятаган и кинжал. Ну, теперь можно и спать, брат!

Иван лёг в постель. Песнь цикад за окном сначала не давала заснуть, но затем дремота стала смыкать веки юноши. И скоро, Иван забылся крепким, «мёртвым» сном.

Глава 48

Остановив гнедого, Иван снял шапку и перекрестился. Колокол звонко пел, призывая прихожан на молебен. Толпы людей спешили со всех концов села в церковь. Живые человеческие ручейки сливаясь в один людской поток, собирались у храма.

Родное село лежало перед юношей, хорошо видимое с пригорка. Дальше вправо змеилась пыльная дорога, ведущая на Полтаву.

Орлик тихо пофыркивал, щипая свежую травку у обочины. Иван надел шапку и тронул поводья. Медленным шагом он въехал в село. Свежепобеленые хаты, огороженные плетёными тынами, тянулись вдоль дороги. Молоденькие вишнёвые и яблочные деревья шелестя листьями, склоняли ветки на камышовые крыши домов. Это было родное село. И не родное!

Всё незнакомое, не такое как прежде. Дома все были новые, недавно выстроенные, с неуспевшим толком потемнеть камышом на крышах. И сады возле хат были молодые. Старое село ведь дотла спалили татары…

Несколько помрачнев, Иван ускорил движение по узенькой улочке. Редкие встречные селяне глядя на него с любопытством, снимали шапки, здороваясь. Юноша снимал шапку в ответ. Знакомых – никого, все какие-то новые люди…

Маленький перекрёсток и Иван, с гулко бьющимся сердцем, соскочил на землю. Тут была родимая хата! Старая шелковица, на которую любил лазать ещё пацаном, всё так же простирала толстые корявые ветви над дорогой, создавая спасательную тень. А дома родного не было. Длинный сарай тянулся вдоль улицы, ограждённый добротным деревянным забором. Здоровенный кудлатый пёс, почуяв чужого, выскочил из будки, подняв оглушительный лай.

Приложив ладонь к груди, юноша на негнущихся ногах подошёл к шелковице, и прижался пылающим лбом к тёплой шершавой коре. Так, ты дома казак, дома… Вот только где дом твой?!

Пёс, звякая железной цепью, остервенело носился за забором, захлёбываясь лаем. Прядя ушами, Орлик недовольно косился на собаку и возмущённо пофыркивал. Иван всё стоял, прижавшись к дереву. Колокол над церковью замолк, и отдалённый людской гомон стал доноситься оттуда.

– Эй кто таков?! Пьян что ли?!

Иван нехотя оторвался от шелковицы и медленно повернулся.

Нарядно разодетый всадник, подбоченясь, восседал на белом аргамаке, придерживая шёлковые поводья. Трое его слуг гарцевали рядом, поднимая копытами коней тучи пыли.

– Чего шапку не ломишь, холоп?! Пана своего не призна… – важный всадник осёкся, разглядев синий запорожский кунтуш пластуна и серебряный эфес его сабли.

– Кто ты есть за пуп, дабы шапку перед тобой снимать? – спокойно произнёс Иван, недобро усмехнувшись.

Пан смерил его с ног до головы тяжёлым взглядом и ничего не ответив, огрел коня плёткой. Сопровождаемый слугами, он скрылся в глубине улицы. Иван, переведя дыхание, некоторое время стоял на месте. Потом, не спеша подошёл к забору. Пёс, оскаля белые клыки, буквально перешёл на хриплый вой. Горячие капли слюны веером разлетались из его пасти.

Иван опустил голову, упёршись в собаку взглядом. Глубоко дыша, он постарался отключиться от всего, «прекратить без мыслей». Золотая точка замерцала в голове юноши и «дух», поднявшись с глубин подсознания, через его глаза глянул в глаза разъярённого животного. Захлебнувшись на лае, пёс тоже уставился на человека, тяжело хекая разинутой пастью. Потом к будке. Звякая цепью, забился туда и замер, тихо подскуливая.

– Ну, козаче, молодец! Чаривник ты, что ли самого пана Звагайского мордой в говно сунул. «Чёрта» вообще в конуру одним взором загнал… – рябой щуплый мужичок вынырнул из низенькой калитки. Остановившись в двух шагах от юноши, он сдёрнул с плешивой головы облезлую баранью шапку. – А я сторожую тут, прилёг подремать только слышу «Чёрт» занялся…

– Хата тут моя была, дядько… – хрипло произнёс Иван, утерев рукавом мокрый лоб. – Скоро пять годов тому назад это было…

Мужичонка сминая шапку в руках, сочувственно посмотрел на пластуна и печально вздохнул:

– Да, да, козаче… тогда татары три села под Полтавой пожгли дотла. Людей поубивали либо в полон увели. Земли сии опустевшие потом пан Звагайский скупил, населил холопами своими с Волыни и Житомирщины… А это место погорелое – он указал на сарай. – Купил богатей Кудла Егор Петрович, торговец знатный. Товар тут хранит, шерсть сейчас в тюках, перед ярмаркой…

Иван кивнул. Сердце ныло в груди, тяжёлый ком стоял в горле. Он смотрел на сарай, а видел свою хату, окружённую белой пеной цветущих вишен, с большим гнездом аиста на старом осокоре. Слёзы навернулись на глаза юноши. Стараясь скрыть их, он часто заморгал и несколько раз глубоко вздохнул. Да, брат… осталось от всего, что связывало, лишь эта старая шелковица…

– Извиняй дядько, что потревожил тебя и пса твоего! – Иван вытащил из кармана горсть мелких монет и протянул их рябому мужику. – Держи вуйко… выпьешь в шинке за славный казацкий род Загравых, некогда живших тут! И… «Черту» своему костей послаще купи. Пёс у тебя добрый, хороший сторож!

Сунув в руку оторопевшему мужику деньги, Иван свистом подозвал гнедого и вскочил в седло.

– Премного благодарствую, хлопче… да хранит Господь тебя, казак! – рябой мужичок засеменил рядом с лошадью, вцепившись скрюченными пальцами в стремя. – А попить за твоих никак не могу, козаче… Зараз все гроши по селу собираем батюшке Егорию…

– А что такое? – нахмурившись, Иван придержал поводья.

– Да брат, разумеешь… – мужик досадливо сморщился. – Чёртовы ляхи все церкви наши податью непосильной обложили. И зараз жид-мытарь Лазарь Грон гроши требует! Народ собрал что мог, но не ведаю хватит ли. А то все дали, а я без грошей…

Остановив коня, Иван ошарашено уставился на мужика:

– Церкви податью?! А жиды причём?!

– Так ты ничего не ведаешь, что зараз на Украине происходит? Да, похоже, давненько в краях родных ты не был, козаче… – мужик покачал головой и надел свою облезлую шапку. – Ляхи православную веру изничтожить хотят, думали, дабы привести церковь нашу под руку папы римского. В Киеве попы продажные! – мужичок сплюнул и грязно выругался. – На наших землях восточных народ крепко в вере своей стоит, ток-мо паны некоторые к униатам переметнулись… Так ляхи налогом тяжким все православные церкви обложили! И ежели в срок какой приход не заплатит, то всё. Храм Божий закрывают, батюшку выгоняют…

Иван слушал рябого мужика не верил своим ушам. Как так? Что твориться такое на земле родной?! Да, сейчас вспомнилось, что старые сечевики из «старшины» что-то поговаривали на сей счёт и поляков крыли, на чём свет стоит…

Но у запорожцев было в обычае ругать и презирать всех, кто не относился к войску Низовому. Все одно что своих попов и городовых казаков вошедших в королевский «реестр», либо высокородных шляхтичей из Варшавы и Кракова. Запорожцы твёрдо придерживались православной веры, но особенно религиозными людьми не были, всех положений, устоев и предписаний церковных не придерживались. Священникам, наравне с женщинами, путь на Сечь тоже был заказан…

– Но ляхи сами подать с церков православных не собирают. Дали право на злодейство сие жидам, чтоб они выдохли! И вот сегодня, в нидилю, последний срок прошёл, а грошей батюшка собрал мало. Народ простой беден, а богатеи толстопузые жмутся, удавиться готовы за копейку! Сейчас люди у церкви собрались и гадский Лазарь там и реестровые с Полтавы…

Не слушая более разболтавшегося мужичка, Иван стеганул коня и помчался вверх по улице. Небольшой деревянный храм стоял на площади в центре села. Храм тоже был новый, построенный точно на месте старой, знакомой юноше с детства, церкви. Большая толпа шумела на площади, возмущённый гул людских голосов далеко разносился вокруг.

У самой церковной ограды стояли в ряд с три десятка всадников в жёлтых кунтушах реестровых казаков. Развернув лошадей мордами к волнующейся толпе, они настороженно смотрели на селян, сжимая в руках нагайки. Несколько польских офицеров возвышались на конях чуть в стороне, о чём-то разговаривая друг с другом. Сухощавый пожилой священник опустив голову, молча слушал торопливую речь стоявшего напротив маленького старого еврея. Размахивая руками, тот кричал на всю площадь, что ждать более не может, что все сроки уплаты налога прошли и он несёт непомерные убытки…

Раздвигая широкой грудью Орлика толпу перед собой, Иван подъехал к церкви. Дородный краснолицый хорунжий, командовавший реестровыми казаками, бросил на него пристальный взгляд, но ничего не сказал. Спрыгнув на землю у ограды, пластун снял шапку и перекрестился на сверкающий в чистом воздухе крест на куполе храма.

– Сколько можно, Егорий?! С меня пан Домбровский тоже три шкуры дерёт, и свои золотые уже два раза платил ему! – тряхнув длинными сильными косицами-пейсами, сборщик налогов ближе подскочил к священнику. – Либо платишь сейчас же, либо храм твой закроем! А всё имущество церковное – оклады икон, чаши-амофоры, кресты, подсвечники, изъяты будут в пользу казны королевской!

Тяжело вздохнув, священник указал на большое блюдо полное монет разного вида и достоинства. В основном это были старые затёртые польские грошики и гривенники. Попадались и сверкающие серебром золотые, но очень мало…

– Бери это, Лазарь… через две недели соберу с прихода остальное, обещаю! – священник умоляюще приложил руки к груди.

– Егор, ты должен сорок золотых! – маленький еврей выкатил на священника пронзительные чёрные глазки. Крупная капля пота свисала с кончика его длинного крючковатого носа, грозя вот-вот сорваться.

– Всего этого дерьма, что ты собрал от силы на десяток золотых. Хватит! Более никаких отсрочек!

Священник вновь принялся уговаривать его взять собранное и отсрочить выплату оставшегося долга. Но сборщик податей упёрся. Тонкий визгливый голос мытаря гремел над площадью, хорошо слышимый в самых дальних рядах собравшегося народа. Селяне приглушённо роптали, прожигая еврея ненавидящими взглядами. Женщины, кутаясь в тёмные платки, тихо плакали и крестились. С десяток местных богатеев, в том числе и уже знакомый Ивану пан Звагайский, топтались впереди, зыркая из-под низко надвинутых шапок на священника и польских офицеров.

– Брось уже болтать с ним, пан Лазарь! – один из шляхтичей, видимо старший, нетерпеливо взмахнул рукой. – Не может платить – закрывай церковь и описывай имущество!

Мытарь пожал плечами и выжидательно глянув на священника, шагнул ко входу в храм. Народ зашумел сильнее, из глубины толпы раздались призывы браться за топоры и вилы…

Реестровые казаки насторожились и убрав плети, схватились за сабли. Поляки тоже положили руки на эфесы своих карабелей, презрительно ухмыляясь.

Священник быстро вышел вперёд и поднял руки над головой:

– Успокойтесь, братья и сёстры мои во Христе! Успокойтесь, прошу! Никакого насилия, паства моя дорогая! Не давайте повода властям расправиться с вами! Помните о детях своих, о жёнах. Ничего, братья и сёстры! Бог добрый, он смилуется над нами, грешными. Устоим храм сей православный на земле нашей священной, устоит!

– Сами собаки и вера ваша собачья, лайдаки! – вполголоса бросил старший шляхтич и сплюнул.

Возмущённый людской ропот над толпой стал стихать. Плач и причитания женщин усилились. Сборщик податей, поддерживая подмышкой большую амбарную книгу, направился ко входу в церковь. Понурив голову, священник последовал за ним.

– Стой, уважаемый! – одним прыжком Иван обогнал мытаря и преградил ему путь.

Маленький еврей отшатнулся в сторону. Книга его с грохотом упала на кирпичные ступени крыльца. Оглядываясь в панике на поляков и казаков, сборщик налогов быстро попятился от пластуна. Хорунжий рявкнул команду и шестеро ближайших реестровых развернули коней, выхватив сабли. Польские офицеры в замешательстве смотрели на молодого запорожца, их презрительно-надменный вид сразу куда-то улетучился. Народ у церкви замер, во все глаза наблюдая за происходящим.

Увесистый кожаный мешочек шлёпнулся на поднос с деньгами:

– На, считай!

Мытарь застыл на месте, переводя настороженный взгляд с денег на пластуна и обратно.

– Считай свои гроши, кому сказал, Ирод! – Иван свирепо уставился на еврея. – Не доходит? Ничего теперь не должен тебе настоятель храма сего!

Остановив коней, реестровые казаки потрясённо смотрели на юношу, поопускав сабли. Старый священник осенил себя крестным знамением и начал шептать молитву. Сообразив, что страшный запорожец не собирается убивать его, сборщик налогов кинулся к мешочку. Трясущимися пальцами развязал его и золото тусклой жёлтой грудой заблестело на солнце. Облегчённый вздох пронёсся над толпой народа. Несколько селян стоявших в первых рядах, опустились на колени, крестясь.

Еврей ловко пересчитал деньги, попробовал несколько монет на зуб и оглянувшись на поляков, утвердительно кивнул.

Старший шляхтич раздражённо пожал плечами и отвернулся.

– Здесь пятьдесят цехинов. – мытарь вопросительно взглянул на Ивана. – Необходимо заплатить сорок…

– Бери сколь положено, уважаемый!

Подобрав свою книгу, сборщик налогов открыл пузатую медную чернильницу, болтающуюся у него на поясе и извлёк перо. Мелким бисерным почерком записал нужную к уплате сумму. Подписавшись, маленький еврей протянул перо настоятелю. Близоруко щурясь, священник поставил свою подпись.

– Ну ладно, Егорий… на сей раз ты в расчёте с фискалией королевской. Бывай! – явно стараясь скорее убраться с глаз долой недовольного народа, Лазарь поклонился священнику, угодливо изогнулся перед Иваном и собрав золотые цехины обратно в мешочек, засеменил прочь. Поляки и казаки понукая лошадей, немедленно направились следом за сгорбившимся на сером муле мытарю.

И скоро только клубы пыли выдавали их присутствие на улицах села. Священник смотрел некоторое время на поднос с медяками, сверху которых сверкали венецианские цехины. Потом поднял сухую руку и перекрестил пластуна:

– Сам Господь прислал тебя, сын мой! Как ангела своего небесного, дабы спасти веру нашу в сей час скорбный… Скажи, как имя твоё, откуда родом? Чтобы знать за кого молитвы благословенные возносить Всевышнему!

– Родом я… – Иван запнулся, бросив взгляд на смотревших на него счастливых сельчан. – Зовусь я Иваном, сын Иванов. Казак я есть славного войска Низового, Запорожского! Вот за него и молитесь, отче…

Добавив, что оставшиеся деньги он жертвует на украшение храма и помощь вдовам и сиротам, Иван склонился в глубоком поклоне перед священником. Потом обернулся к людям на площади и поклонился им.

Вскочив на коня, взмахнул шапкой над головой, крик:

– Прощавайте, земляки! И не давайте в обиду впредь церковь вашу!

Селяне крестясь и плача, долго смотрели во след скакавшему по дороге на Полтаву казаку…