Текст книги "Лягушки"

49

Сомнения его были поколеблены. Звонком троих. Номер его телефона, естественно, им подсказал Дувакин. Трое звонивших были – подруга Хмелёвой, байкерша Алина, её ухажёр, летчик, и главное – Вера Алексеевна Антонова. По их сведениям, томится в простенке или в застенке именно Леночка Хмелёва, и необходимы его присутствие, его способности, или особенности, ради вызволения Хмелёвой. «Это серьезно, – сказала Антонова. – Прилетайте. Обо всём расскажу. Поверьте мне…»

Вере Алексеевне Антоновой Ковригин не поверить не мог.

Но рассказать о чем-либо Вере Алексеевне Ковригину не удалось. В аэропорту к трапу прибывшего из Москвы самолёта прикатили два чёрных джипа, и Ковригина властно-бессловесно пригласили в один из них.

Острецова в автомобиле не было.

«Ну вот, и повезли на растерзание, – подумал Ковригин. – Ну и правильно. Так и следует поступать с дураками…»

Спокойно как-то подумал. На растерзание так на растерзание. Сам влип.

Окно джипа было тонированное, за рулём сидел Аль Пачино, и куда его везут – в Журино ли, в охранное ли учреждение Острецова, Ковригин не гадал, да и гадать было бы бессмысленно. Но поездка вышла короткой, и молодой человек в чёрном котелке и с баками открыл перед Ковригиным дверь и сказал:

– Гостиница «Слоистый Малахит», Александр Андреевич. Как и было заказано и оплачено вашей редакцией. Вы устали с дороги и голодны. Через полчаса ждём вас в ресторане.

– Спасибо, – сказал Ковригин.

В номере Ковригин вышел из ванной и присел на застеленную постель. Запах ландышей взволновал его. Неужели здесь не меняли постельное бельё? Если после него никто не занимал номер, могли и не менять. Хотя вряд ли… Просто запах ландышей оказался столь устойчивым, а стараний выгнать его или оскорбить, скажем, хлоркой не было проявлено, вот он и остался ожидать нового явления Ковригина.

А возник запах ландышей в номере триста семнадцатом после неудачной попытки выспаться здесь Натальи Борисовны Свиридовой.

Теперь он напомнил Ковригину о её теле.

Но приходила Натали Свиридова тогда к влюблённому в неё юнцу Василию Караваеву, автору замечательных сонетов.

«А иногда она пахла речными кувшинками…» – вспомнилось Ковригину.

Однако труба звала. Надо было спускаться в ресторан. У двери с табличкой «спецобслуживание» стоял метрдотель.

– Господин Ковригин? – спросил он.

– Он самый, – кивнул Ковригин.

– Проходите. Столик выбирайте сами. Но желательно, чтобы он был не у окна.

«Если кто-то и намерен стрелять, то наверняка не в меня», – рассудил Ковригин.

Метр проследил за проходом Ковригина и остался доволен выбором столика.

Зал был действительно пуст, а у столика именно у одного из окон при салатах и фруктовых напитках сидели двое молодых людей, один из них недавно в саду Ковригина держал в руках подносы с лаковыми картинами. Ковригин поприветствовал кавалера при подносах (Ванникова, вроде бы), но не был удостоен ответного жеста – возможно, нарушил протокол или приличия общения с обслугой.

По этим приличиям обслуге не требовалось вскакивать при появлениях начальства и взирать в движения босса в ожиданиях «чего изволите?». А Мстислав Фёдорович, Острецов, на слуг и не взглянувший, был нынче в сером пиджаке поверх бежевой водолазки, то есть в наряде явно не церемониальном, а располагающем к доверительному общению.

– Добрый день, Александр Андреевич, – быстро сказал Острецов. – Спасибо, что откликнулись на просьбу. Что вам заказать? У вас что – обед? Ужин?

– Ужин, – сказал Ковригин. – И давайте сразу договоримся. Я здесь не в гостях, а командировке от журнала «Под руку с Клио». И на деньги этого журнала. А заказ я уже сделал.

– Пусть будет так, – сказал Острецов. – Тогда перейдём к делу, для вас, выходит, неурочному. Дело непростое и для вас может оказаться опасным.

– Я имею право обращаться к вам с вопросами? – сказал Ковригин.

– Можете, – сказал Острецов, – но с короткими и по делу…

– Что вы называете опасностью?

– У меня много завистников и недругов, – сказал Острецов. – Они способны на самые неожиданные каверзы. Эти каверзы могут втянуть в себя и вас…

– Догадываюсь, – сказал Ковригин. – А что вас, Мстислав Федорович, более всего волнует или даже страшит в этой истории?

– Хорошо, – сказал Острецов (а уже явились на стол расстегаи и графин с водкой). – Я отвечу. Моя репутация и волнения, вызванные исчезновением женщины, мне не безразличной. Эти составляющие можно признать эгоистичными или тщеславными, а для вас и ничего не значащими. Но есть понятия о чести, а возможно, есть и любовь. Город гудит. Интересно. Сто версий. Острецов, мол, желал создать замковый театр с крепостными актёрами, стал бы их мучить, как Карабас своих кукол, вот его прима и попыталась сбежать в свободы жизни от его пирожных и бриллиантов. Другая версия. Красавица и чудовище. Аленький цветок. Если Острецов внешне не урод, то, возможно, он урод и извращенец моральный. Или он лишь замещает чудовище, а чудовище – в подвалах тайны, и ещё покажет себя не только Хмелёвой, но и всему городу.

– Что вы знаете о Тритонолягуше? – спросил Ковригин.

Острецов глядел на него в раздражении.

Была бы у него в руке шпага графа Турищева, он бы Ковригина пропорол, а кишки неучтивца намотал на дамасскую сталь.

– О чём? О ком? – вскрикнул Острецов.

Янычары его напряглись за столиком у окна.

– Я не знаю, я не слышал ни о каком Тритонолягуше, – сквозь зубы проскрипел Острецов.

А было видно, что знает и слышал.

– Простите. Нашло что-то, – сказал Ковригин. – Народная молва рождает мифы. Разных значений. Государственных. И местных. В нашем случае – городских. В этих мифах, несмотря на всяческие уточнения СМИ, мы и живём. И чем мифы нелепее, тем навязчивее лезут в сознание. Ещё раз извините, в частности, и за то, что нарушил ход ваших мыслей о репутации.

– Ладно, – сказал Острецов. – Изначально было оговорено ваше право на внезапные вопросы.

Служивые у окна снова принялись тыкать вилками в салаты. Делали это вяло. Видно, явились на пост сытые.

– О собственной репутации мной, пожалуй, произнесено достаточно, – сказал Острецов. – Я – циник, и перетерпел бы городские мифы. Но, увы, дурная молва приносит неудачи в профессиональных делах. А не жулик ли он, не чёрный ли маг, не чудовище ли, не следует ли держаться подальше от него и его предприятий? Но моя репутация вас вряд ли заботит. Хотя я и тут косвенным образом надеюсь на вашу помощь…

– Каким же именно образом? – спросил Ковригин.

– Вызволением Хмелёвой. Она мне не безразлична. Я не собирался держать её в застенке хотя бы и час, дабы наказать её за что-то или припугнуть. Не собирался я и заставить её жить взаперти или на сцене крепостного театра. Она всегда была свободна и могла блистать хоть в Москве, хоть на Бродвее. И дом она получила бы в Майами. Я обижен ею, а пожалуй, и обманут. Имею сведения, что и вас она раздосадовала. Но вы имеете на неё влияние. И у неё надежды на ваши будущие пьесы…

– Но… – сказал Ковригин. – Вы, Мстислав Федорович, человек здравомыслящий. Циник даже. И как же вы можете полагать, что живое существо, зажатое где-то внутри камней, всё ещё дышит и стонет, хотя там не должно быть ни еды, ни питья, ни канализационных устройств?

– Нам неизвестны все тайны, ловушки и остроумия Журинского замка, – сказал Острецов.

– Это да… – задумался Ковригин. – Это существенно. И всё же… А если вдруг какой-либо ваш недоброжелатель загнал в какую-нибудь щель хитрое устройство, способное издавать имитационные звуки, распустив при этом в городе выгодные для него слухи, а никакого живого существа между стен или в стенах нет?

– Всё исследовано специалистами и приборами мирового класса, – сказал Острецов. – Не говоря уж об экстрасенсах. Заключение: есть в замке полость, и в ней – именно живое существо, по пластике движений – женщина. Но достать его (её) из узилища не смогли даже водолазы.

– И призвали меня? – сказал Ковригин. – Зачем? Что я-то могу сделать?

– Понимаете… – Острецов впервые сидел напротив Ковригина не хозяином города или хотя бы хозяином положения, в каком Ковригина можно было принудить к чему-либо не одними лишь утюгами, а явным просителем, – вы рассмеётесь, но обратиться к вам посоветовал проверенный в делах ясновидящий…

– Не Тритонолягуш ли? – спросил Ковригин.

– Что вы привязались к какому-то тритонолягушу! – рассердился Острецов. – Мой подсказчик – человек. И у него интуиция…

Острецов успокаивался, угроза, возникшая было в серых глазах, утихала, они снова становились просительными.

– Александр Андреевич, в разговорах об истории дворца вы не раз, произнеся: «я», «мы», «со мной», извинялись, мол, оговорился, мол, не с вами, а с вашим отцом, с ним! Происходило как бы слияние вашей личности с личностью вашего отца, то есть самопроникновение натур. Так бывает. И со мной случалось. И возникали видения в вашем мозгу, какие и приводили к открытиям. Так наверняка было и в случае с Мариной Мнишек. Дар вам преподнесён особенный. И он способен заменить любые технические ловкости. Вы понимаете? Репутация репутацией, а я просто желаю вызволить Хмелёву, да и вы, полагаю, даже если и в досаде на неё, не можете не ощущать чувства ответственности или вины в случае с её житейским обрывом…

– Я согласен, Мстислав Федорович, – сказал Ковригин, – участвовать в поисках Хмелёвой. Хотя по-прежнему не убеждён, что Хмелёва в Журине, но ладно…

– Вот и прекрасно! – обрадовался Острецов. – Вот и спасибо! А сейчас можно выпить и коньку с оливками.

– Никаких гарантий дать не могу, – сказал Ковригин. – Но попробуем…

Остывшие блюда тотчас заменили ему горячими, Ковригин чуть было не поинтересовался, местный ли коньяк заказан, из школьных слипшихся подушечек, но этот этикеткой на бутыли был назван «Дракулой», что, впрочем, не могло отменить его елабужское или кашинское происхождение.

Позже Ковригин спецмгновения спецобслуживания в малахитовом ресторане вспоминал с чувством неловкости и самоехидства. Важным и сытым сидел он перед миллиардером и жизни несмышленого учил. Этакий премудрый господин, этакий удалец-молодец, рыцарь, небрежно вызвавшийся освободить красавицу, а злодея утопить в водоёме № 16, Геракл, объевшийся известной кашей перед номерным подвигом, сидел и стерляжий расстегай уплётывал. Но что он мог? Ничего! Тем более что никакой Хмелёвой в замке не было и быть не могло!

На предложение придать ему в подмогу профессионалов, любых назначений и в любом количестве, Ковригин ответил отказом. Отказы объяснил так. Во-первых, выйдет безнадёжная толкотня, поиски-то надо вести не на футбольном поле, а в узких лазах. Во вторых, и это главное, он, Ковригин, не сможет сосредоточиться и не произойдёт совмещения его натуры с натурой отца, на что, собственно, Острецов и рассчитывает. Острецов признал его резоны благоразумными.

И всё же никак не мог успокоиться и норовил подсунуть кого-нибудь помощником. Спелеологов, скажем, из Кунгура. Какая тут спелеология, ворчал Ковригин. Ну тогда, скалолазов. Но Ковригин сам три года маялся скалолазом, начал в Красноярске на Столбах, а потом готов был ползать по стенам любого московского небоскрёба. Ну, теперь… Нет, всё, заявил Ковригин, трое пусть будут у меня в сопровождающих. Байкерша Ангелина знает привычки Хмелёвой и её причуды. Ей поручим фонари, свечи и факелы. Вера Алексеевна Антонова, ей тоже Хмелева доверяла. Она при случае сможет кошеварить и штопать порванные куртки. Ну и ухажёр Алины, лётчик Анатолий, тот должен был бы разбираться в приборах, и самых новейших, и способен принести пользу управителем технических средств.

Выбор Ковригина удивил Острецова, но спорить он не стал.

В пять утра, при гнёте (ужас Вселенной) звёзд на чёрно-синем холсте неба, уже в Журине, в домике у металлических ворот, заинтересованные лица провели оперативное совещание. За столом среди прочих особ, иных – возможно, и секретных, были усажены лётчик Анатолий, байкерша Алина и Вера Алексеевна Антонова. Обе дамы выглядели невыспавшимися, но старались не зевать. Ковригина же удивило присутствие у стены среди второстепенных персонажей Цибули-Бульского во фраке с бабочкой. «Ба, да он нынче Цибуля фон Бульский. А может, и месье Жакоб…»

– Афанасий, доставьте планы и чертежи на стол, – приказал Острецов.

Дёрнулся Цибульский, принялся искать что-то вблизи себя. Но не он был Афанасий, а молодой человек с военной выправкой, расставлявший на даче Ковригина подносы. Банников.

– Александр Андреевич, – сказал Острецов, – доки в своих делах пытались пробиться к источнику нашей тревоги. Но не пробились. Возможно, тут виноват я. Не спросив вашего разрешения, я записал наш разговор на мобильный. Извините. Уверовав в свою теорию совпадения натур, я, видимо, исказил сущность ваших ощущений. Наши следопыты и их приборы исследовали подземные ходы от Реки к подклетам, нынче подвалам дома Турищевых, семнадцатого века, выстроенного на манер палат Строгановых в Усолье. Исследовали и ходы уже надземные, эти по внутренним винтовым лестницам выходили в помещения северного замка, тот показался вам похожим на замок Блуа. И никакого толка… Звуки же, стоны, пение, часто грустное, то приближались, то удалялись, но не исчезали. Будто леший в Берендеевом лесу заставлял плутать влюблённого Мизгиря… Посмотрите, пожалуйста, свежие чертежи здания, может быть, я и впрямь что-либо напутал…

Ковригин подошел к столу, опять стал важен, надел очки (на глаза не жаловался, но завёл привычку перед студентами вооружать себя очками). Однако сейчас же в нём возникло (или ожило?) совершенно иное зрение. Тотчас вспомнились чертежи отца, и даже те, какие Ковригин никогда не видел. Ему захотелось раскрасить квадратики и овальные фигуры, а потом и превратить их в макеты. Но цветных карандашей под рукой не нашлось.

– Ну, что же, – произнёс Ковригин, всё ещё проявляя себя главным экспертом. – Вроде бы точно, как и на моих набросках… то есть на набросках отца…

Острецов улыбнулся. Еле заметно.

– И какие были за неделю совершены путешествия? – спросил Ковригин.

– Вот на этом чертеже, – сказал Острецов, – красные стрелки. Ходы в северной части здания. Из подчердачья – во внутренние помещения. В частности, и в ваш прошлый ночной приют. И там тупик.

– Странно, – пробормотал Ковригин. – Странно. И впрямь – Леший и Мизгирь. Кстати, я говорил о том, что в первый год войны в северной части здания обитали какие-то особой породы мужчины, а потом куда-то пропали…

– Конечно, я помню об этом! – заверил Острецов. – Вы знали о них со слов матушки, то есть вашей бабушки, но и сами будто видели их…

– Выходит, что видел, – неуверенно произнёс Ковригин.

– Вот! Вот! Вы укрепляете мои надежды! – снова порадовался Острецов. – Конечно, были отправлены запросы по адресам. Но будто бы гриф секретности не снят. Полагаю, я всё же наведу справки по своим каналам. Однако время! Время! Нельзя упускать ни секунды!

– Согласен! – воскликнул Ковригин. – Согласен, Мстислав Фёдорович! И пора отправляться по известным мне ходам!

В Ковригине сейчас разгорались кураж и азарт, готовность к действию, объяснить какие можно было лишь позже, поостыв. С Ковригиным вышли четверо. Впереди поспешал бессловесный Афанасий Банников, видимо, назначенный быть проводником Ковригина к месту приложения им сил. Но, может быть, и надзирателем…

– Снаряжение и костюмы, – напомнил Банников.

Снаряжение, самое простое, было оговорено вчера. Верёвки, крюки, кушаки, лом, лопатки, ну и фонари, конечно… Костюмы же, возможно взятые со складов космических или водолазных лабораторий, ласковые внутри, напомнили Ковригину о наряде курьерши Лоренцы Козимовны. Удобными оказались и эластичные перчатки.

– С Богом! – движением руки Ковригин призвал к подвигам свою команду.

Увы, исследования Ковригина к открытиям не привели. Каменные ходы (два) от Реки до бомбоубежища Ковригин тотчас узнал. Именно ими он вместе с Юркой Шеленковым и Севкой… Опять – «он»! Ну и ладно. Разбор ощущений – потом! Только теперь ходы, выложенные большемерным кирпичом, стали уже и ниже. То есть, понятно, он вырос. И передвигаться приходилось согнувшись, а порой и ползком, что Ковригина раздражало, терпеть не мог тесноту и замкнутость пещер. К тому же не радовала влажность стен (от речной сырости), руки по ним скользили. Помнится, первыми были открыты выходы к бассейнам, тогда пустым, для них были устроены небольшие колодцы с люками-задвижками. Ковригин по железным скобам одолел колодец, нажал на знакомый ему выступ в камне, задвижка отползла в бок, предъявив небо, и тут же была возвращена на место (левый ход осмотрели позже, при спуске к Реке из бомбоубежища). И бомбоубежище Ковригина расстроило. То есть расстроило то, что все ответвления двух основных ходов оказались тупиковыми, а приборы, выданные Анатолию, показали, что никаких пустот, хоть бы и с ведро размером, впереди нет. Но крики, стоны и пение тем не менее были слышны и без звуковых аппаратов.

– Для начала хватит, – сказал Ковригин. – Теперь надо осматривать и прощупывать миллиметр за миллиметром. И всё же я укрепляюсь в версии имитационного устройства.

– Нет! Александр Андреевич! Нет! – воскликнула Алина. – Там не устройство! Там живое существо! Там…

– Вот, – и к глазам Ковригина лётчиком Анатолием был поднесён прибор, на зеленоватом экране его двигалась женщина.

– Надо продолжать… – печально произнесла Вера Алексеевна.

– Ну, ладно, – вздохнул Ковригин. – Продолжим наши игры. Но скорее всего – чужие игры.

Перекусили в оперативном домике и продолжили. И «верхнее» обследование, по классификации отца «Переход через Альпы», или путешествие из подчердачья внутристенными тайными лестницами к цокольному этажу «замка Блуа», удач не принесло. Ковригин хотел было оставить на галереях башен с колпаками Веру Алексеевну Антонову, отдыхать, но она обиделась, проворчала, что она не так и стара, и Ковригин к ней более не приставал. Да и что было толку приставать? Что было толку таскать с собой альпинистские приспособления? Что было толку использовать знакомые железные скобы и трещины в камнях, и мелкие даже щербинки?

Дальше-то что? Тупики.

К удивлению Ковригина, его доклад не столько опечалил, сколько обрадовал Острецова. Тот будто фельдмаршалом прохаживался перед четвёркой, вернувшейся с невидимой стороны ночного светила, но ничего путного там не добывшей. Однако Острецов не унывал.

– Вот! Ну, вот! Я же говорил! И предположения мои оправдались! Вы, Александр Андреевич, всё время что-то вспоминали, пальцы рук и ног вашего батюшки, его приятелей Юрки и Севки становились вашими пальцами, их глаза вашими глазами. Они вспоминали о том, чего с вами не было…

– Это мои фантазии, – сказал Ковригин. – Это особенности моих фантазий. Я фантазёр. Вы это знаете. Но что в них толку, если мы ничего не нашли?

– Найдёте! – будто распорядился Острецов. – И вы ведь вспомнили о чём-то важном.

– Именно о чём-то, – вздохнул Ковригин. – А вот о чём, понять не могу.

Было предложено отдохнуть до утра. В гостеприютном домике имелись спальни и кухня с забитыми холодильниками. Веру Алексеевну, Алину и Анатолия, на неделю по велению Острецова отозванного от служебных дел, это предложение устроило. Алину и Анатолия даже обрадовало. А Ковригин попросил отвезти его в город, в гостиницу.

– Вы чем-то напуганы? – спросил Острецов. – И вас угнетает здешняя атмосфера?

Спросил будто бы с долей ехидства или превосходства, но было понятно, что Острецов, на минуты повеселевший, сам чем-то напуган, и его нервирует пребывание в замке.

– Есть что-то, – признался Ковригин. – Не по себе как-то. Но главное – не в моём настроении. В гостинице остались тетрадки отца, хочу всё же понять, что я вспомнил.

Однако в гостиничном номере тетрадки отца Ковригин открывать не стал. Его раздражал сейчас запах старой выгоревшей бумаги. Раздражал и пугал. Ему был необходим запах ландышей и кувшинок в речной воде. Заснуть Ковригин не мог, вертелся, искал удобные позы, одеяло перекручивалось под ним в пододеяльнике. Вышел в гладильно-чайную комнату покурить. Сел на табуретку.

Вон там, в дверном проёме, стояла она. Сонная, подвыпившая, прекрасная, искавшая Васю Караваева.

Брысь! Исчезни!

Думать надо было не о ней.

Думать надо было о страдалице Хмелёвой.

Хотя страдала ли сейчас Елена Михайловна Хмелёва? В чьём гардеробе недавно имелись бархатный гусарский костюм и платье британской принцессы.

Вспомнилось:

Черемуховая пасть.

Эти два слова произнёс сестрице Антонине архитектор Прохоров, муж, то ли восстановленный, то ли бывший.