Текст книги "Лягушки"

– А кто у кого хозяин хотя бы в ресторане «Лягушки» – мсье Цибульский или тритонолягуш Костик?

– Это мне неведомо, – сказал Острецов. – Затевали расследование, но оно ясности не дало. Да мне и неинтересно знать подробности. Кто и что.

– Однако на флюгере вашей Падающей башни изображён чуть ли не символом города именно то ли дракон, то ли существо, похожее на тритонолягуша Костика.

– И что? – сказал Острецов. – Городские легенды. Их сотни. И они мутны. А сейчас посмотрим, как поведут себя китайчонок Сяо и так называемый Костик.

Видимость дружелюбного общения (или необходимость соблюдения дружелюбного общения) из Острецова улетучивалась, он понимал, что Ковригин ощущал это, и сидел раздражённый, рюмку коньяка поднял, не дожидаясь тоста, Хмелёва замерла рядом в напряжении. Ковригину бы откланяться и удалиться со словами благодарности, но он, удивившись собственной настырности, сказал:

– Мстислав Фёдорович, я убеждён теперь, что вы прекрасно знали, что никакой Хмелёвой в тайниках замка нет, а ваши следопыты уже обнаружили пропавшую девушку в Загорянке. Зачем же вы уговорили меня шляться в подземных и внутристенных ходах? Я думаю, что ради открытия интересующих вас помещений или лабиринтов…

– Вы, Александр Андреевич, ведёте себя неучтиво, – сухо сказал Острецов. – Хотя, наверное, имеете для дерзости основания. Да, после ваших изысканий были сделаны выгодные для меня открытия. Но это мой дом и дом моих предков, и все права на его тайны принадлежат мне. Я предлагал вам вознаграждения, но вы от них отказались, заявив, что поиски человека не требуют вознаграждений. Всё, всё, Елена Михайловна. Александр Андреевич, давайте прекратим на этом наше общение. Лена устала, и некоторые новости её нервируют. Скажу только в вашем присутствии. Я не собирался запирать её в Журинском замке, я бы купил для неё дом в Сан-Тропе или в Беверли-Хиллз, и она вольна была бы играть или сниматься у лучших мастеров театра и кино. И это не блажь Блинова… А теперь предлагаю вам завершить визит. Вы, как я догадываюсь, намерены побывать в ресторане «Лягушки». Самое время вам туда отправиться.

Хмелёва лишь робким полукивком головы попрощалась с Ковригиным.

– Я вас провожу, – сказал Острецов.

71

На лестнице вежливость вернулась к богатому человеку. А то ведь в последние минуты их собеседования Ковригину Острецов начал казаться рассвирепевшим. Отправляя Ковригина в «Лягушки», не намерен ли был Острецов смахнуть возмутителя спокойствия с мраморов восточной бани теперь уже не в Аягуз, а куда-нибудь подальше, скажем, в Катта-Курган с его хлопковым заводом? Или в бане с шайкой кипятка должен был поджидать Ковригина великоросский богатырь, на время – аравийский шейх, торговец коврами-самолётами?

– Извините, любезный Александр Андреевич, – сказал Острецов. – Погорячился. Или даже сорвался. Действительно, заслужил упрёки. Но и пережить недавно пришлось немало неприятностей. Хотел бы, чтобы вы погостили в Журине в спокойные для меня и для Елены Михайловны дни. По-прежнему остаюсь поклонником вашего литературного дара. Последние публикации «Записок Лобастова» меня в моих чувствах укрепили. Вы можете поработать в Журине над продолжением «Записок»…

– Спасибо, – сказал Ковригин. – Мысль об этом в голову мне не приходила.

– А жаль, – сказал Острецов. – Мне представляется, что вы не прочь были бы встретиться с Верой Алексеевной Антоновой и вашим спутником в зкспедиции за грецкими орехами, Паном Воробейчиком.

– Воробейчиком? – удивился Ковригин.

– Наш Пан-Силен любит представляться Врубелем, то есть по-польски – Воробейчиком. Но его сейчас нет в Журине. Он отправился в Мантурово Костромской губернии за пирожками. Какими-то особенными. И за резиновыми сапогами для своей ненасытной Каллипиги. На случай дождей. Но сейчас ей нужны новые валенки на гагачьем пуху, а за ними надо бежать в Калязин.

– Самоотверженные у вас фигуры в нишах, – сказал Ковригин.

– Самоотверженные, – согласился Острецов. – И изобретательные. И игруны. Видимо, сохранили собственные вековые качества и свойства персонажей их мифов. Нередко играют в привидения. А разговор с Паном-Силеном вам ничего не даст. Заболтает и наврёт. Но Каллипигу любит. Что же касается Веры Алексеевны Антоновой, то она наверняка со своей компанией ужинает сейчас именно в «Лягушках». И может быть, вы вызнаете от неё то, на что ответ я вам не дам.

«Экий проницательный господин, – подумал Ковригин. – Обо всём догадывается… И будто провидец. И душевед… Но открыть существенное не желает…»

– Я дам вам машину с водителем, – сказал Острецов. – Уже темно. А город наш вы знаете плохо.

– Спасибо, – сказал Ковригин. – Люблю бродить пешком по незнакомым городам. А Синежтур кажется мне уже почти своим.

– Смотрите, – сказал Острецов. – Буду беспокоиться. О том, как пройдёт ваше путешествие, мне сообщат.

Ковригин быстро вышел на улицу с троллейбусами, ведущую от Плотины к театру, гостинице «Империал» и ресторану «Лягушки». В небе над ним светился циферблат на чугунной башне местного заводчика и благотворителя Верещагина.

Невдалеке от входа в театр он увидел обувного маэстро Эсмеральдыча. Было сыро и зябко, но лёд со снежком на тротуарах нигде не затруднял движений прохожих. Эсмеральдыч (Или Квазимодыч? Нет, всё-таки Эсмеральдыч) стоял под фонарём метрах в пятнадцати от театра, держал в руке толстую бельевую верёвку, служившую поводком для домашней, надо понимать, любимицы – белобокой козы («Козочки»), и что-то мрачно жевал, то и дело перегоняя языком жевачку из левого угла рта в правый. То ли «Орбит» с экстрактом барбариса, то ли бальный нюхательный табак из запасов Журинского замка.

Ковригин рот не успел открыть, как Эсмеральдыч спросил (а коза заинтересованно заблеяла):

– Ну, и как там, в Аягузе?

– Бешбармак. И не пахнет гуталином, – сказал Ковригин. – А так всё то же самое. Просторы и множество животных и насекомых, эти все бегают и летают босиком. И полно акынов.

– Что же вы там и не остались? – спросил Эсмеральдыч. – Стали бы акыном.

– Своих хватает, – сказал Ковригин. – А не остался из-за насекомых. От них всё тело чешется.

– Это понятно, – сказал Эсмеральдыч и подтянул веревку-поводок: – Сонька, не балуй! Не дёргай! Травы здесь нет. Дома сена хватит!

– А что вы тут мёрзнете под ветром и дождём? – спросил Ковригин.

– А из-за этого шейха Оболдуя-Аладдина, – и Эсмеральдыч указал на волшебно-сверкающий шатёр аравийского бизнесмена. – Взорвёт он город-то наш. И Плотину, и домны, и печи, и обозный завод. Естественно, и наши гуталины взлетят на воздух.

– С чего вы взяли? – спросил Ковригин.

– Никто не видел никаких ковров-самолётов. Да и какой дурак летает нынче на коврах-самолётах? Всё время везут в шатёр Оболдуя-Аладдина какие-то ящики, но это не ковры. Взрывчатка. И рожа у этого шейха – точно от террориста. Народоволец какой-то. Вера Засулич. Или ещё страшнее – Вера Фигнер. За день борода чёрная этого шейха разрослась. Бомбист! Потому и стою здесь, чтобы упредить действия злодея. А коза – чувствительная, у неё свои интересы, вот она и вызвалась заступить со мной в дежурство. Завтра же придётся переносить наше заведение от греха подальше. Негоже будет городу ходить в грязной обуви. Переедем в какое-нибудь недоступное варварам место. На Площадь Каменной Бабы, например. И помяните моё слово, у нас через два дня начнётся ковровый бунт. Если будут обнаружены на складах шейха Оболдуя-Аладдина ковры-самолёты, в чём я сомневаюсь, их тут же искрошат на ковровые изделия и украсят ими в своих жилищах стены и полы!

– И станут варварами, – сказал Ковригин.

– Но справедливыми варварами, – не согласился Эсмеральдыч. – Иначе шейх удерёт на каком-нибудь из своих ковров-самолётов в недосягаемые для налоговой полиции места.

– Вы противоречите себе, – сказал Ковригин. – То, по-вашему, никаких самолётов у шейха нет, одна взрывчатка. Но полагаете, удерёт от справедливого гнева на ковре-самолёте.

– Никакого противоречия нет, – проворчал Эсмеральдыч, выплюнул порцию прожеванного, наконец, нюхательного всё же табаку, выругался в устной стилистике сапожников. Спросил:

– Ведь вы куда-то шли?

– В «Лягушки», – сказал Ковригин.

– Вот и идите, куда шли!.. И не боитесь?

– А чего мне бояться! – легкомысленно заявил Ковригин.

– Рисковый вы человек! – воскликнул Эсмеральдыч. – Учёбе не поддаётесь! Сонька! Взгляни на клиента. Учёбе не поддаётся! Не бери с него примеру!

Сонька не только встала, но и подошла к Ковригину и потёрлась бородёнкой о чёрный носок его ботинка.

А Ковригин направился в «Лягушки». Эсмеральдыч с козочкой Сонькой остался в зоне бдительности, Ковригин же заметил приставленный к стволу липы, в трёх метрах от поста сапожника, дворницкий лом, два наточенных топора для рубки ковров, что ли, не лишней была бы тут и мясницкая колода с базара, послужившая элементом декорации на авансцене действа с Мариной Мнишек. Конечно, Эсмеральдычу было не до Ковригина. Но его неприязненное отношение к нему Ковригина удивило.

И в «Лягушках» гарсон-консультант Дантон-Гарик встретил его непривычно холодно. Будто бы даже стыдясь знакомства с Ковригиным, словно бы Ковригин был безобразник, учинивший здесь несколько дней назад дебош с битьём посуды и зеркал, утопивший в фонтане невинную семиклассницу и триумфатором отъехавший на колеснице с золотой упряжью в городской вытрезвитель.

– Что-то и людей у вас сегодня мало, – сказал Ковригин.

– На банкете с пекинскими утками, – разъяснил гарсон. – Может быть, позже привезут сюда китайчонка Сяо, а может, и не привезут. Устроят ему отдельный водоём.

– У вас такое лицо, будто имеете распоряжение не допускать меня в ресторан и его отсеки, – сказал Ковригин.

– Нет, таких распоряжений я не получал. И препятствовать вашему приходу в «Лягушки» не могу. Но вряд ли вам предложат на закуску сосьвинскую селёдку. Она водится не для всех.

– И мсье Жакоба в ресторане нет? – спросил Ковригин.

– Мне не по рангу знать, где мсье Жакоб, – сообщил гарсон. – Но, скорее всего, он занят. Либо на китайском банкете. Либо на устройстве ужина глубокоуважаемого шейха Абдалла-Аладдина.

– Это всё достойные дела, – согласился Ковригин.

– Говорят, с вами вернулась в театр актриса Хмелёва? – осторожно спросил гарсон.

– Не со мной, а с Натальей Борисовной Свиридовой.

– Ну, слава Богу, слава Богу, – пробормотал гарсон и перекрестился.

В зал Тортиллы Ковригин вошёл в сомнениях и напряжении чувств. Вдруг и тут взглянут на него с неодобрением, подозревая в нём скотину-интригана. Но взмахи рук людей, сидевших за столиком возле фонтанов, Ковригина успокоили. Его приветствовали Мамин-Сибиряк, Николай Макарович Захаров и его окружение – барышни Долли и Вера Алексеевна Антонова. Приветствовали и приглашали за свой стол.

С Николаем Макаровичем Ковригин полуобнялся, барышням Долли и Вере гость Синежтура поцеловал руки. По необходимости гостеприимства Николай Макарович не допустил ковыряний Ковригина в меню, а заказал тому опробованные и любимые им (в «Лягушках») блюда и напитки. Ощутив расположение чувств Мамина-Сибиряка к Ковригину, потеплел и гарсон Дантон-Гарик. Одеты Антонова с компанией были празднично, или хотя бы согласно важному протоколу. Возможно, посещали церемонию побратимства.

– Какое счастье, что вы привезли Хмелёву! – восторженно воскликнула барышня Долли, и её синие ресницы превратились в бабочек, готовых порхать над фонтаном. – Давайте выпьем за это!

– Я никого не привозил, – нахмурился Ковригин.

– Это неважно, неважно! Главное, что Хмелёва здесь!

– Это важно ещё и потому, – серьёзно сказал Мамин-Сибиряк, – что её возвращение снимает одно из неудовольствий вами, Александр Андреевич. Вы жили неразгаданным. Вызвали брожение умов. Внесли сумятицу в объяснимое течение нашего бытия. Породили тайны, нервирующие жителей и разнообразные силы города, привыкшие к удобным для них распределениям влияний. Откуда взялась какая-то Древеснова, и почему на неё сделана ставка в городской забаве, куда и почему пропала Елена Михайловна Хмелёва? Что делает в Журинском замке чужак Ковригин? Растерялись. Незнание, и уж тем более тайны, вызывают страхи и неуверенность в расположении сил, а потому надо бы этого смутьяна отправить куда-нибудь подальше. И лучше бы в никуда… Я шучу…

– Скоро здесь появится Шахрезада, – сказал Ковригин. – Она тоже, что ли, породит сумятицу чувств?

– Какая Шахрезада? – озаботилась Антонова.

– Обыкновенная, – сказал Ковригин. – Бывшая жена Шахрияра.

Даже многоопытный хозяйственник, чьими стараниями не были допущены в Синежтуре автомобильные пробки, Николай Макарович озадачился, а спросить у Ковригина, что значат намеки насчёт явления Шахрезады, не решился из боязни потерять лицо. Вера Алексеевна, стараясь снять напряжение, сообщила, что медь сверкающая была найдена на складах городского Головы. И только в голову синересничной Долли пришло соображение:

– Это вы… вспомнили Шахрезаду… имея в виду шейха Абдаллу-Аладдина, не так ли?

На Долли взглянули с удивлением, что-то мелькнуло в струях фонтана и тут же исчезло («Не Костика ли, – подумал Ковригин, – взволновали слова Долли? И что его вытолкнуло из водных недр (бездн) к поверхности бассейна – обыкновенное любопытство или же ожидание надвигающихся событий, приятных либо драматических?»).

А на самом деле было отчего волноваться Костику. Шумная компания, уже не способная соблюдать правила дипломатического этикета, ворвалась в зал Тортиллы. Или, вернее сказать, ввалилась. Отдельный водоём для китайского дракона (дракоши) Сяо, видимо, не был устроен. Не успели, а скорее всего, забыли устроить. Вышло вчера распоряжение городского Головы подселить (на время) китайчонка в один из бассейнов Журинской усадьбы с непременным подогревом воды, однако Журино не входило в состав Синежтура, и гордец Острецов, якобы обиженный городскими сплетнями, пообещал излить с Эйфелевой башни органический продукт на это распоряжение. Не остались бы в Синежтуре халявщики из делегации (посол улетел), можно было бы этого голодранца Сяо пустить в холодные воды Заводского пруда или просто поджарить. Но нет, гуандунцы в городе оставались, и приходилось определять Сяо на ночлеги и дневные пребывания с прокормом на виду у народа. Вспомнили о ресторане «Лягушки» с водоёмом Костика в зале Тортиллы и обрадовались. И было интересно. Как эти двое смогут вытерпеть друг друга?

Ковригину было тревожно, предчувствие того, что со Свиридовой вот-вот случится беда, а он, Ковригин, беду от неё не отведёт, подняло Ковригина из-за приятного ему стола и направило… Куда направился? Кабы Ковригин знал…

– Мне надо зайти в шахматный отсек, отдать должок, – оповестил Ковригин честную компанию. – Через пять минут вернусь…

– Будьте осторожны, – сказал Николай Макарович.

Но тут два особо бесшабашных гостя, из свежих, стали переселять китайчонка Сяо в просторы тритонолягуша Костика. То есть они просто с брызгами и криками воодушевления выплеснули остатки солёной воды из Южно-Китайского моря в фонтан имени Тортиллы. Тритонолягуша, видимо, напугали шумы побратимства, а может, и свойства прибывшей с юга Китая воды. Китайчонок Сяо сейчас же принялся резвиться в чужом водоёме, и это, надо понимать, возродило в Костике твёрдость духа и чувство хозяина. Из своего убежища он выплыл осторожно и некоторое время находился на расстоянии от китайчонка. Но потом водяные струи, а может, некие флюиды притянули земноводных друг к другу, они приладились и приласкались в неожиданном танце двух тел («Какая сексапильная пара!» – воскликнула барышня Долли), а кем был китайчонок Сяо, самцом или самкой, его бывшие хозяева не объявили, похоже, и их ветеринары в спешке не успели установить это. Впрочем, не было установлено, и какого пола произростал тритонолягуш Костик. Ни местными естествоиспытателями, ни пытливым юннатом Харченковым, отбывшим продолжать образование в учёной Самаре.

А игры Костика и Сяо становились откровенно эротическими. Причём радостно-эротическими. И наш Костик был хорош, с коричнево-бурыми и зелёными разводами чешуи, и ихний Сяо, теперь-то тоже наш, Костику не уступал. Его украшали, главным образом – на спине, синие и жёлтые разводы («Какие сумочки могут из них выйти!» – не выдержала Долли). В гибких движениях тела Костика, его хвоста и лап виделась Ковригину пластика брачного танца. Но игры Сяо казались ему более темпераментными и зазывными (Сяо, фыркая, выпрыгивал из воды, возможно, приглашая Костика за ним в человечьи пространства, и у него в эти мгновения будто бы отрастали крылья).

– Интересно, какие у них будут дети? – не могла остановиться Долли.

– Сороконожки, – сказал Ковригин, он уже посчитал лапы Сяо, их было семь.

– Нет, я про другое, – сказала Долли, – китайские или русские?

– Сяо получил российское гражданство, – важно произнес гарсон Дантон-Гарик.

– Надо всё же сходить в шахматный отсек. Отдать должок.

– Еще раз напоминаю вам, Александр Андреевич, – сказал Мамин-Сибиряк, – будьте осмотрительнее. У нас не только воруют медь сверкающую.

– Нет, надо идти, – сказал самому себе Ковригин. – А то застрянешь здесь.

И ведь застрял бы.

Но в это мгновение в зал Тортиллы вошли важные господа – городской Голова Михеев, ресторатор мсье Жакоб, арабский негоциант и владелец небоскрёба (газеты сообщили) в Дубайи, великолепный Абдалла-Аладдин, в разлетающихся белых одеждах, а при них – девушки с опахалами. Общаться с ними у Ковригина не было резона и он бочком-бочком, спиной к шейху, проскользил сквозь свиту градоначальника.

В шахматном отсеке его ждали сюрпризы. То есть никаких видимых изменений в обстановке отсеков и в ходе развлекательно-трудовой деятельности в нём не наблюдалось. Но что-то было и не так. По-прежнему радовали озабоченно-воодушевлённых мужчин девушки для возбуждения, чьи тела прошли кастинг, все, в униформе зелёной кожи во взблёстках и с вырезами разных назначений, танцевали, вертелись у шестов, участвовали в шахбоксинговых и чисто шахматных баталиях на интерес и на раздевание. Но, пожалуй, зрителей сегодня было поменьше, возможно, их отвлекло известие о прибытии китайчонка Сяо. Не хотелось сейчас Ковригину встречаться с Древесновой. Но он почувствовал (не сразу), что в зале Илюмжинова её, слава Богу, нет. Зато за одной из шахматных досок, не имея соперника, сидит Наталья Борисовна Свиридова.

– Садись за мой стол, – сказала Свиридова. – Где это ты шляешься? Мне уже надоело нырять в болота! Я – не кикимора. Побывала ею, и хватит.

– А тебе идёт лягушачья кожа, – сказал Ковригин. – Тем более французская. Хорошо обтягивает формы. Я тебя хочу.

– Вот что, супруг заботливый, – сказала Свиридова, – я понимаю, что тебя привлекало в это заведение. Но сейчас у нас два варианта. Если ты выигрываешь, мы опять отправимся в водоёмы и болота. А я замёрзла. Если выигрываю я, у нас право на восточную баню.

– Ну и выигрывай.

– Должны соблюдаться правила. И теории.

– Я, кроме защиты Нимцовича-Уфимцева никаких теорий не знаю.

– И уловки Фишера не знаешь? – удивилась Свиридова.

– Её-то я тем более не знаю.

– Тогда играй и не выпендривайся.

Победа Свиридовой была признана законооправданной и безоговорочной, никаких сознательных уступок Ковригина выявить не удалось, и им выдали алюминиевые номерки на посещение прогретых камней мраморной бани. Вскоре голова Свиридовой лежала на бедре Ковригина.

– Тебя турнули отсюда, – сказала Свиридова, – и я тебе позавидовала. Турнули бы нас сейчас куда-нибудь. Только не на Алеутские острова. Оттуда не выберешься. И тут на стене напротив побежали беззвучные, но отчётливые и цветные слова – гирляндами на ёлках: «У вас 15 минут. Собирайте вещи в предбаннике. Гостиничные вещи уже у нас. Выходите через дворовую дверь в ближний переулок. Там будет ждать Алина с мотоциклом. Не раздумывайте. Положение серьёзноё». И слова погасли.

– Ты ещё мечтаешь, чтобы нас с тобой турнули? – спросил Ковригин.

– Нет, – сказала Свиридова. – Но опять в холод… Кто такая Алина?

– Потом объясню, – сказал Ковригин.

72

Утром, в Богословском переулке, Ковригин получил от консьержки Розы пакет-конверт с запиской графа Чибикова, Лёхи.

В пакете было шесть фотографий, хорошего технического качества, известного Ковригину предмета, его боков и прочих фрагментов. Предмет этот был фамильной реликвией Чибиковых – костяной пороховницей. Лёха Чибиков сетовал на то, что никак не мог дозвониться до Ковригина, сам он – в частых командировках, сейчас улетел на Варандей, сестрица его, конечно, не выпустила реликвию из дома, но позволила её сфотографировать, масштабы снимков даны два к одному, детали видны подробно, он, Чибиков, читает «Записки Лобастова» и понимает, что интересует Ковригина. Но определить, что за воздушный корабль изображён на пороховнице, не берётся. Обращался он и к графологам. В общем, надо встретиться, выпить и поговорить… На полях записки графа Лёхи были выведены сочетания букв – ЙИСАВИЛ и ЯИСОФ.

Теперь любой третьеклассник, любящий игры в слова, сообразил бы, что значат эти буквосочетания. ВАСИЛИЙ и СОФИЯ.

Ковригин вспомнил. Лет пятнадцать назад он читал, возможно, и в «Науке и жизни» статью «Шифр переписки царевны Софьи и В. В. Голицына». Собственно разбирался лишь один текст. Шифр тогда использовался простейший. Переставлялись буквы в словах. Но возможно, что такие упрощенные шифры были забавой в переписке лирической. Или отвлечением от вещей и событий серьёзных, а существовали шифры более изощрённые, хитрейшие, отгадывать их смыслы выходило делом затруднительным. Сейчас это уже не имело значения. Но раз Чибиков выписал диковины – ИЙСАВИЛ и ЯИСОФ, стало быть, он был намерен обратить внимание на присутствие двух имён в фотографиях. Действительно (лупа оказалась ненужной), в эпизоде охоты Ковригин сразу углядел выцарапанные острием чего-то, может, даже и шилом, отмеченные Чибиковым буквосочетания. То есть в сюжете пороховницы, как считал дилетант-гравер, действовали какие-то Василий и София. Но какие Василий и София, попробуй узнай… И были процарапаны на пороховнице слова на латыни, Ковригину недоступной. А ведь была попытка начать изучать её в школах и университете. Но московский студент ленив и любит танцевать. А на дискотеках латынь не требуется. Знал Ковригин, что в Литинституте на Тверском юные дарования всё ещё заставляют маяться над латынью, те проклинают Древний Рим и готовы принять новую хронологию бухгалтера Хвостенко, по коей выходит, что никакого Древнего Рима не было и не было латыни. Но процарапки на моржовой кости не исключали связи иноземцев с гипотетическими Василием и Софьей. Или того, что пороховница побывала, скажем, в руках юнцов Царскосельского Лицея… А вот воздушный корабль на фотографиях можно было рассмотреть в мелочах. Но понять, на что он похож: на дирижабль ли, на летающую ли карету (телегу), на реактивный ли снаряд и уж тем более на ковёр-самолёт, можно было лишь после долгого и внимательного изучения изображения. Ковригин расстроился. Но огорчение его происходило не из невозможности определить тип воздушного корабля, а от того, что для него совершенно безразличными стали костяные пороховницы. Забрёл в тупик. Пытался выстроить жанровую концепцию с переливами и связями исторических сюжетов. А возможно – и реальных личностей, но упёрся в тупик. Ничего не открыл в своих изысканиях, а повторил известное специалистам. Привязывал особенности костяных пороховниц и их рисунки к своим фантазиям, пытаясь подтвердить их реальность. А ничего не вышло.

Надеялся, что в откликах на публикацию его статейки о пороховницах придут от знающих людей подсказки и создадут возможности чуть ли не для детективноисследовательского сочинения. Ошибся. Откликов было с десяток, и все – эмоциональные и пустые.

Обидно, конечно. Но что поделаешь? Не один он упирался лбом в стену тупика с ободранной штукатуркой. Обидно. Но и не без польз.

– Ты чего такой мрачный? – оглядела Ковригина вернувшаяся в Богословский после трудов и веселий дневных Свиридова. – Или изнурённый?

– Нет поводов для радостей, – заявил Ковригин.

– Откуда же им быть? – сказала Свиридова. – Если ты и Лоренцу Козимовну довёл до слёз…

– Тебе откуда известно?..

– От самой Лоренцы. Она мне сегодня звонила.

– И чем же я её огорчил? – спросил Ковригин.

– Своими подозрениями, – сказала Свиридова. – Как только она узнала, что ты ставишь под сомнение её искренность, она расплакалась. То есть когда ты начал приписывать ей сотрудничество с Блиновым… «Передайте своему другу, что я – натура верная, против людей, мне симпатичных, интриг не плету, да и вообще сталкивать кого-либо не в моих правилах…»

– При этом ты будто бы довольна, – сказал Ковригин, – что в мыслях я так оплошал… Но поводы для мрачностей у меня есть, и они иные…

– Отчего же мне не быть довольной? – удивилась Свиридова. – Я успокоилась. Из слов Лоренцы Козимовны я поняла, что она одобрительно относится к тебе и что всякие удачливые совпадения в твоих делах происходят из твоих же дел и устремлений. Рекомендовала она какое-то твоё сочинение о пупках, то есть о пуповине, замечательные, мол, там были соображения… У тебя есть эта публикация?

– Засунул куда-то… – пробурчал Ковригин. – Но это была шутка… в своём роде… Что ещё сообщила добрая фея? Ничего не сказала о нашей эвакуации из восточной бани и её причинах?

А вчерашний вывоз из Синежтура на воздушном корабле был похож на вывоз их из Джаркента. С той лишь разницей, что доставила их к Кораблю байкерша Алина, не всунулся в салон козлоногий путешественник с мешками на плечах и не правила полётом Полина Львовна Быстрякова.

– Ничего не сообщила, – сказала Свиридова. – Видимо, не посчитала нужным. И я ни о чем спрашивать не стала. Да! Забыла! Она попросила уговорить какого-то Кардиганова-Амазонкина не носить в морозы бейсболку. А то простудится. Кто такой Амазонкин?

– Так… Сосед по даче… Общественник… Отвечает за живность в нашем пруду Зыкеево…

– У вас из живности там, небось, одни лягушки.

– Ну, лягушки, – кивнул Ковригин. – Видел однажды в пруду цаплю. Она как раз к лягушкам. И ещё. По свидетельству Амазонкина, осенью неведомый рыбак с южного берега поймал стерлядь. И пошли опята.

– Так в чём причина твоей мрачности? – спросила Свиридова.

– В Софье, – сказал Ковригин. – Не идёт Софья.

– Зачем тебе сейчас Софья? У тебя идут сейчас «Записки Лобастова», ты увлечён ими, сотворяешь их с удовольствием. И тебе не нужны раздвоения. Сам говорил – жизнь в разброде не для тебя.

– Всё так, – согласился Ковригин. – Но я испытываю чувство вины перед Софьей Алексеевной. Вроде бы я могу помочь ей и поправить её дела. Или хотя бы спасти её репутацию. И головы двух закопанных на Красной площади фрейлин не дают мне покоя. К тому же хотел что-нибудь написать для актрисы Свиридовой.

– И сколько же времени у тебя может уйти на Софью?

– Много. С исследованием и драматургическим оснащением года три. А то и все пять.

– Мне это не годится. Я не могу ждать.

– А сколько ты можешь ждать?

– Меньше года. А если быть точной – месяцев восемь с половиной.

– Ты!.. Наташ, ты!.. – вскочил Ковригин.

– Только не приставай ко мне с восторгами или сожалениями! – воскликнула Свиридова. – Я женщина суеверная, и более на эту тему мы не должны произносить ни слова. Всё. Умолкаю! А вот Кудякин, модный нынче режиссёр, пристал ко мне с идеей поставить трагикомедию «Кипяток» по мотивам трёх глав «Записок Лобастова».

– Какой «Кипяток»? – удивился Ковригин. – Что за «Кипяток»?

– Сашенька, ты дурака валяешь, что ли? У тебя есть главы с историей Анны Семёновны Чебуковой по прозвищу «Кипяток». Сам не сможешь, тебе подыщут драмоделов в помощь для трансформации твоего текста в сценические картины.

– Тебе это надо? – спросил Ковригин.

– Надо, Сашенька, надо!

– Ну ладно, пусть будет «Кипяток»…