Текст книги "Лягушки"

– Пошёл в баню…

Это был вовсе не Блинов.

Укрывшись одеялом, по давней привычке – с головой, Ковригин дал себе обещание: «Завтра с утра – вон отсюда! Билет на самолёт и…»

53

Но завтра с утра в Москву не отправился. И лень держала за ногу. И принялся харахориться. Да мы, да я!.. Ощущение от вчерашних бесед не пропало. Дадено было ему понять, что деликатный хозяин здешних мест при смене настроений и обстоятельств, или просто так – по капризу, этого московского бумагомараку, допустившего предбрачную ночь с Мальвиной из его театра, способен и ногтем придавить.

Накось выкуси! Бежать из Синежтура при таких ощущениях вышло бы делом постыдным. Тем более что, если надо, Острецов его и в Москве добыл бы.

Вчера Ковригину порой приходили мысли о том, что Острецов искрененен и не фальшивит. Теперь он думал, что Острецов врал, и не раз, а сам прикидывал, выгодно ли ему придавить Ковригина или он, Ковригин, может ещё оказаться полезным. Но в каких случаях он врал или умалчивал о чём-то существенном? И ради чего?

В причину (или повод?) увольнения архитектора и двух консультантов проекта реставрации усадьбы, названную Острецовым, Ковригин не верил. О секретном оружии и немце Шмидте Острецов и впрямь мог не знать, но про опыты последних лет с дирижаблями наверняка был наслышан, однако говорить о воздушных кораблях не пожелал, это стало ясно Ковригину по его глазам. Ушёл от разговора о тритонолягуше, как и о фонтанных дракончиках о шести лапах. Никак не прореагировал на слова о гипотетической трубе во «французской» части здания. Опять же – лишь промельки в удивлённых будто бы очах. Или непроизвольные движения «мимических» мышц вблизи глаз. И будто бы не была высказана им, Ковригиным, догадка о том, что в случае с Древесновой действовали (интриговали) люди из окружения Острецова, имеющие доступ во дворец.

Ковригину показалось, что он чуть ли не пальцы загибает при своих рассуждениях. Да что он – бухгалтер, что ли? А если он что-то пытается выяснить, так что, он в следователи, что ли, записался? Но ни бухгалтерское дело, ни сыскное – не для него. И какой толк вышел бы из его изысканий? Призван сюда он был на мелкую роль. Если бы Хмелёва была упрятана здесь, поездка в Синежтур имела бы хоть какой-никакой смысл. Теперь же он успокоился. Хмелёва, Острецов и уж тем более Древеснова были вне его жизни, и пусть сами продолжают свои забавы. И не исключено, что вообще проводился какой-то трюк, принимать в нём участие, прямое или косвенное, у него, Ковригина, не было ни малейшей надобности.

За окном сыпал снег, крупинками тыкался в черноту стёкол гостиничного номера. Несколько дней Ковригин не видел солнца. Он подошёл к окну. Кое-где горели неоновые вывески. Чёрные люди по тротуарам погоняли себя на службы. Ледяная несчастная страна! Ковригину было тоскливо. Опять желание спать чуть ли не свалило его на незастеленную ещё кровать. Ледяная страна, где зверью полагается зимой пребывать в спячке, откуда птицы приучёны природой путешествовать к теплым берегам, где взрослые и здоровые мужики вынуждены растягивать в зевоте рты и глотать антидепрессанты… Однажды Ковригина попросили написать пятнадцать страниц для альбома «Зима в русской живописи». Он увлёкся, накатал страниц сто, вышла небольшая монография. Одним лишь русским искусством Ковригин обойтись не смог. И был сделан вывод: даже у живописцев северных стран (пожалуй, кроме дрезденского романтика К. Фридриха) – Брейгеля, Аверкампа, прежде всего, – зимние картины вышли пёстрыми, разноцветно-праздничными. Сельские праздники. Катание на коньках и лыжах. Удачливые возвращения с охоты. У японцев и мастеров Поднебесной – созерцание и умиление зимними пейзажами. В русской же живописи относительно спокойными или хотя бы солнечно-морозными стали лишь несколько работ крепостных людей круга Венецианова. Ну, были ещё «снега» Гончаровой, Кустодиева и, конечно, красочная радость снежного городка В. Сурикова. И была зима Верещагина. Но это была зима погибели армии Бонапарта. А так наши художники снег писали редко, как бы неохотно. И часто их зимние сюжеты и виды вызывали у зрителей чувство беспокойства, некомфорта и тоски, саломаткинские ожидания открытия трактиров, например. А в случае с боярыней Морозовой, как и со снегами Верещагина, и – ощущение трагизма жизни… Князь Святослав, чей меч не долго держался на стенах Царьграда, муж свирепый, кому вряд ли были страшны морозы, тем не менее осознанно искал место для столичного града Руси неподалёку от Константинополя, на востоке Болгарии. Однако иные народы и повороты судьбы загнали русских людей в чащобы и болота, в места приполярные, прижали их к Ледовитому океану, где, зевай не зевай, не заснёшь, иначе не выживешь. А зверьё спит. В более тёплых странах спят сурки, но срок на храп им отпущен ограниченный, не то что сурку нашему. Интересно, явилось Ковригину, а спят ли земноводные? Небось, в кисельных водоёмах Франции у деликатесных лягушек не возникает охота дрыхнуть. И вряд ли нужны спячки в Греции лягушкам Аристофана. А нашим-то куда деваться? Впрочем, о лягушках Ковригин тут же запретил себе думать. Но на ум тут же пришёл тритонолягуш Костик. Этот-то – не впал ли уже в спячку? Или, выведенный юннатом, ныне стипендиатом имени Моцарта в Самаре Харченковым, экземпляр был морозоустойчив, мог, как персонажи Аверкампа, кататься на коньках, а надев лыжи, и ходить на охоту? Если не на волков, то на оставшихся в полыньях уток и лебедей?

Интересно, предлагают ли в ресторане «Лягушки» сегодня мороженое?

Следовало вечером хотя бы на полчаса оказаться в «Лягушках»…

Ковригин отошёл от окна, оценил утренний ход сегодняшних мыслей и чувств и чуть ли не ужаснулся их разлёту (или разброду), их месиву с нарушениями логики и необязательностью иных соображений. Началось всё с определения сверхзадачи Острецова и его ближайших намерений и поступков.

Мысли об этом можно было объяснить тревогами Ковригина и чувством самосохранения. Но мысли эти Ковригин оборвал и упрыгал в умозрительные рассуждения: отчего в северной стране не любят теперь зимы и снега, а чуть что оправдывают свои неудачи сезонными депрессиями и метеозависимостями. Так он снова допрыгал до тритонолягуша Костика, будто бы не существующего для владельца усадьбы Журино. И вышло, что его рассуждения с их нервными прыжками оказались пустыми или просто бессмысленными. Тревоги его никак не отменили. Единственно светлыми, ощутил теперь Ковригин, были какие-то мысли о Свиридовой (может, о её наезде в Синежтур?), моментально от него отлетевшие. «Глупость, – сказал себе Ковригин. – Что значит светлые? Снег, пока не покрыт копотью синежтурских монстров, светлый на полчаса, даже белый, облака, за которыми бродит солнце, светлые. А откуда быть во мне сейчас светлым мыслям?»

Однако торчать в номере и ныть Ковригину надоело. Под снежком, по-московски пижоня – с непокрытой головой, игнорируя троллейбусы, Ковригин дошёл до Падающей Башни. Улица Амосова была всё же живой, ухватившей витринами, световыми калейдоскопами рекламных щитов, теплом кафешек и баров столичные моды и соответствия (понятно, и втягивая прохожих в двери к игровым автоматам). Деньги в Синежтуре, как успел убедиться в этом Ковригин, были.

Из троллейбуса, остановившегося перед Заводским прудом возле часозвонницы Верещагина и его же лестницы с чугунным литьём, среди прочих пассажиров вышли двое – супруг сестрицы Антонины Прохоров и дарлинг Ирэн.

– Привет! – воскликнул Ковригин и рукой помахал знакомцам.

Те взглянули в его сторону.

– Ну, и как дела с дизайном нового и никем не виданного изделия?

Прохоров и подруга Ирэн будто испугались, устремились подальше от навязчивого крикуна.

Но, может, это были вовсе не Прохоров и дарлинг Ирэн, а незнакомые ему люди, причиной же заблуждения Ковригина стали темень и завихряемая ветром снежная крупа.

В темени и в удалении от улицы Амосова, с её витринами и рекламами, при танцах не злой ещё метели, Ковригину стало казаться, что его сопровождают двое джентльменов в чёрных котелках от принца Флоризеля. «Хвост» мерещился ему и в день свидания с Хмелёвой на Колёсной улице. «А-а-а! Пусть сопровождают! – подумал Ковригин. – Если того требуют от них контракты и служебное соответствие…»

Народу в музее было немного – стайка школьников при экскурсоводе. Вера Алексеевна Антонова. Ну, и несколько японцев. Или китайцев. Позже зашли явленные Ковригину в танцах снежной крупы двое джентльменов, чёрные котелки были ими оставлены в гардеробе.

Одета Антонова была строго. Будто ей полагалось проводить здесь экскурсии. Она и стала в музее путеводным человеком для Ковригина.

На стене зала с подносами Ковригин углядел нынче лист бумаги под стеклом (вроде почётной грамоты) – «Дар М. Ф. Острецова». Расписывать меценатские подвиги Острецова не было сейчас у Ковригина ни малейшего желания. Но сама по себе коллекция подносов, совершенно непохожих на жостовские, была замечательная, никем не описанная и публике за пределами Синежтура неизвестная. Мастера-то синежтурские не должны были зависеть от настроений московского гостя. Но Ковригину показалось, что ему придётся уговаривать, и долго, Веру Алексеевну написать для журнала о здешних промыслах. Он ошибся. Антонова согласилась с его предложением, пожалуй, и охотно. Будто имела уже предварительный разговор с Ковригиным. Конечно, было произнесено: «Да какой же из меня литератор! Выйдет сухая справка!» И т. д. Но это уж – как положено, для порядка… В свою очередь, для порядка же, Ковригин ответил на её слова комплиментами, мол, разве может художница, сотворившая такой бархатный гусарский костюм, способна быть на одни лишь сухие справки…

Сейчас же Ковригин обернулся. Но двух джентльменов в зале не было. При этом вспомнился грузинский ресторан у Никитских ворот, спутница Ковригина в красном бархате, её желание танцевать… Неловко стало Ковригину.

– Вера Алексеевна, вы ко мне относитесь по-доброму, – тихо произнёс Ковригин. – А я скотина. Но Лену вашу я так и не смог понять…

– Отчего же сразу и признавать себя скотиной? – улыбнулась Антонова. – Ваши действия вполне объяснимы. Человек бывает слаб или ослеплён, но при этом не подл…

Замолчала. Потом спросила:

– Вы убеждены, что Лена сейчас в Москве?

– В Москве или вблизи неё, – сказал Ковригин. – Я чувствую. И логические соображения подсказывают. Сыскать её там людям Острецова не сложно. Но я не знаю ни её намерений…

– Девочка заигралась, – прошептала Антонова.

– Ни её намерений, ни главного – любит ли её Острецов, – сказал Ковригин.

– Острецов – человек неплохой, – сказала Антонова. – Человек порядочный, насколько ему позволяет быть порядочным его положение в обществе и в денежном мире. Не жадный, способный помочь страждущему… Возможно, он и любит Лену, но хотел бы иметь её украшением своего двора… Если увидите Лену, попросите её так более не шалить…

– Где же я её увижу? – удивился Ковригин. – Разыскивать её я не собираюсь…

В зал вошли два джентльмена, взглядами-выстрелами определили местоположение Ковригина, успокоились и принялись рассматривать коллекцию стекла. Потом перешли к соликамским кованым самоварам.

– Мстислав Фёдорович старается возродить лакировальный, как говорили раньше, промысел. Промысел этот стал хиреть уже в конце девятнадцатого века. А нынче на него есть спрос. Партиями берут китайцы и японцы. Матрёшки им не нужны. Острецов завёл школу народных ремёсел, ссужает деньги на стипендии способным. Сюжеты подносов, используя традиции примитива, берут жизненные, но не конъюнктурные. Посмотрите. Я не буду мешать.

И Ковригин стал смотреть.

Сначала на то, что было внизу, а не на стенах. Он и раньше посматривал на сани, на каких торжествующий крестьянин обновлял путь. Отчего было в городе телег для обозов не устроить и производство карет и саней? Сани же, вызвавшие интерес Ковригина, музейной табличкой рекомендовались как «масленичные», в них катались с горок в Масленицу. Это было произведение столяров и резчиков по дереву, следовавших какому-то известному им образцу, может, французскому, времён барокко. Но зачем в виноградных краях были нужны сани? Не от карет ли графа Турищева переехали на журинские сани завитки барокко? Может, и обозы здешних телег напоминали о временах Короля Солнца? Или о тёплых днях, какие должны были отменить дни зимние в праздник Воскресения… Удивили Ковригина соликамские самовары. Медные, но покрытые цветовыми пятнами лаковых росписей. Светляки в зимней темени. Да ещё и с огнями растопки и с жаром бодрящего напитка.

Мысли о стуже, темени, спячке и людском стремлении к теплу и празднику природы возникали у Ковригина и при осмотре синежтурских подносов. Вряд ли на самом деле они могли служить подставками для самоваров и чайников. До того сами по себе были хороши и забавны, что рука хозяйская наверняка не посмела бы заслонить их другими предметами, куда разумнее и приятнее было бы пить чай вприглядку с весёлыми и грустными картинами на стене. В отличие от лубков в них была некая основательность степенной вещи, и не было разлитой в сюжетах лубков назидательности. Кстати, нередкими оказывались на подносах и зимние сцены. Катание на санках, игры в снежки, движение в запорошенной зелени сосняка обозов с дровами и вроде бы с сеном. Немало было сцен исторических, с личностями известными. А в последних работах возрождаемого промысла угадывались сюжеты из истории новейшей, и даже вызванные нынешними сериалами или какими-то местными синежтурскими событиями.

Джентльмены Острецова вынуждены были что-то разъяснять китаянкам.

– Есть у меня одно предположение, – прошептала Антонова, – о Лене… Но оно худшее из предположений, какие могут быть…

Ковригин прижал палец к губам. Потом указал на ухо. И тут же ему пришлось произнести:

– А вот и наша Хмелёва!

И действительно, прямо над ними на стене был размещён поднос с Хмелёвой-Мариной Мнишек в левом углу. Будто бы в традициях классицизма Петербургской Академии Художеств с сюжетами из «Илиады», изображался эпизод с Мариной-воительницей, заставившей в Дмитровском Кремле заробевших рыцарей Тушинского вора пойти в атаку на врага. Картина на подносе чуть ли не в метр длиной заставляла вспоминать и об известном полотне Делакруа. Но наша героиня не имела над головой знамени, ей хватило и сабли, и вышла на ратный подвиг она в гусарском бархатном костюме.

Надо сказать, что в связи с особенностью формы синежтурских подносов, в отличие от жостовских – круглых, с их волшебными и зловещими цветами, здешние, крупные, овально-продолговатые подносы располагали к изображению на них шествий, церемоний («Лучшие люди Синежтура приветствуют Александра-Освободителя»), долготерпеливых движений масс («Обозы, обозы, обозы…»). Марина Мнишек, кстати, появлялась на нескольких подносах (до того, значит, стала популярной в Синежтуре), но всегда в сопровождении либо во главе молодецкого воинства или тушинского сброда («мы длинной вереницей…»). Птица была не синяя, а чаще – красная, но и за ней шлялись куда-то и неизвестно зачем толпы. Какие зовы гнали их? Не было на подносах, хотя бы допущенных на стены музея, сюжетов сказочных, ни про царевен-лягушек, ни про аленькие цветы, ни тем более про заморских дитятей чудес – Золушек, Людоедов, деревянных мальчуганов, это Ковригина удивило, и он попросил Веру Алексеевну в своём тексте это явление объяснить.

– Хорошо, – сказала Антонова.

И всё же один мифологический (или фольклорный) персонаж, покрытый лаком, отыскался. Это был коричневый дракончик о шести лапах («дракончиком» он сразу стал в сознании Ковригина), возлежавший под шатром на диване, обитом шёлком, а зелёные существа неизвестной породы поливали его водой из леек. Вода, похоже, была горячая, от неё шёл пар. Рядом на задних лапах стояло ещё одно зелёное существо и на манер сандуновского пространщика предлагало дракону простыню. Вокруг шатра в пенных водах («Хиросиге!») вели хоровод зелёные же существа с перепонками на лапах. Ковригин отказался признавать в них лягушек. Ну, если только такие могли быть у Аристофана…

А на голове коричневого дракончика блестела золотом корона с мелкими зубцами.

– Это что за фрукт? – спросил Ковригин.

– Вы успели заметить, – сказала Антонова, – что в отличие, скажем, от Палеха и Мстёры, наши художники не считали нужным иллюстрировать сказки. И вот только этот дракончик с золотой короной… И о смысле его гадают двести лет. У Хозяйки Медной горы в услужении были ящерки. Возможно, в горах Железных вместо ящерок служили дракончики… Или вот вы знаете о мелких драконах, украшавших или стороживших китайский Монплезир Екатерины, они могли вызвать у графа Турищева желание подражать… Иные же утверждают, что такими были древние здешние василиски…

– Звали ли как-либо этого удальца с шестью лапами? – спросил Ковригин в надежде услышать «Тритонолягуш» или «Костик».

– Название ему – «Тот, чье имя произносить нельзя», – серьёзно сказала Антонова.

– Это уже нечто шаманское, – сказал Ковригин.

– Однако это так, – сказала Антонова.

И Ковригин понял, что далее говорить о «Том, чьё имя произносить нельзя» было бы делом бессмысленным, только приезжие (или проезжие) невежи досужим и, стало быть, пустым интересом могли вторгаться в чужие устои и тем самым создавать осложнения или даже опасности людям, принявшим в детстве и всерьёз предания и каноны родной стороны.

– Тот, чьё имя произносить нельзя, – повторил Ковригин. – Это даже не от шаманов. А от ацтеков. Или майя… Да, кстати, а дебютантка Древеснова ещё не появилась на подносах?

– Ещё не сподобилась, – сказала Антонова. – Но появится. Раз вы на неё поставили.

И она заулыбалась. Возможно, предлагая о серьёзном более не говорить.

– И вот ещё что, – сказал Ковригин. – На одном из подносов, привезённых Острецовым в Москву, в углу летал воздушный корабль, похожий на дирижабль. Что-то здесь я не вижу никаких кораблей…

– А вон там, – указала глазами Вера Алексеевна, – висит поднос «Встреча Александра с Наполеоном в Тильзите», там, пожалуйста, присутствует ваш воздушный корабль.

Действительно, присутствовал в тильзитском сюжете воздушный корабль. А встреча в Тильзите произошла в 1807 году. И был тогда Тильзит городом прусским.

– А в новейших сюжетах, – продолжал интересоваться Ковригин, – есть ли дирижабли?

– Что вас так волнуют дирижабли? – удивилась Антонова.

– Ваш город – обозостроителей, – сказал Ковригин. – Ямской тракт. Телеги, сани, кареты. Средства передвижения. Почему бы теперь и не дирижабли?

– Есть и на новых подносах воздушные корабли. Но странных форм. Вон на той стене поднос с Маринкиной башней…

Ковригин направился было к указанному подносу, но зазвонил мобильный.

– Слушаю, – сказал он. И услышал: «Пошёл в баню! И немедленно! Мужик, тут же иди в баню! Иначе для тебя кончится пар!»

Движение к подносу с Маринкиной башней и дирижаблем над ней Ковригин приостановил. Сказал:

– Вера Алексеевна, извините, ради Бога! Надо срочно идти по делам. Спасибо за путеводительство. Надеюсь, снова появиться в музее.

– Она вас вызвала? – быстро спросила Антонова.

– Кто она? – удивился Ковригин.

– Я что-то невпопад сказала… – растерялась Антонова. – Вам Долли передавала привет… Вы помните Долли?

– Как же я могу не помнить Долли! – воскликнул Ковригин.

– Ну вот, привет от Долли я вам передала, – сказала Антонова. И сейчас же прошептала: – Если всё же встретите Лену, передайте… ну, чтобы она прекратила шалить, усмирила гордыню и не верила лукавым посулам…

Двое джентльменов на них не глядели. Они обсуждали встречу императоров Александра и Наполеона в Тильзите.

54

«Зачем я выскочил из музея? – недоумевал Ковригин. – Что за сила напугала меня и поволокла неизвестно куда? Чего я испугался? Что за идиот посылает всех в баню?»

И уж совсем нехорошо было то, что он, Ковригин, сбежал и от Веры Алексеевны Антоновой, пришедшей сюда ради его просвещения в пустой утренний час музейной жизни, а может быть, и не ради одного лишь просвещения.

Ко всему прочему заняться ему было нечем.

Поезд, проходной, не скорый, но по кассовой рекомендации – скорый, должен был повезти его в столицу в половине первого ночи, а являться сейчас в ресторан «Лягушки» и коротать там время не было резона. Интересные события, по мнению Ковригина, могли происходить в «Лягушках» лишь после девяти вечера.

И ведь на самом деле, с чего бы он выскочил из музея, бросив уже как бы на ходу Антоновой: «Надо срочно по делам!» и даже не раскланявшись как следует с симпатичной ему женщиной. Услышал: «Пошёл в баню!» – и сбежал. Нет, это никуда не годилось!

А что годилось? Пугаться фантомного голоса из утопленного телефона? Русалки, что ли, с мельником им завладели и теперь балуются? Ну, и пусть себе балуются.

Однако это не русалки и не сумасшедший мельник.

Мужик предлагал (или указывал) Ковригину немедленно идти в баню, иначе там кончится пар. Обычно мужик (телефон) говорил либо: пошел в баню, либо: ушёл в баню. Сейчас же в его словах предупреждения или хамства появилась некая определённость – где-то мог кончиться пар. Ковригин был безрассудно-азартным парильщиком и, естественно, мог посчитать слова о предполагаем исходе пара лично к нему обращёнными. Возможно, его деликатным способом, но с важной целью вызывали на доверительное свидание в какую-либо из бань Синежтура. Но о географии баннопрачечного хозяйства города Ковригин не имел представления. Не возвращаться же ему сейчас в музей и не выспрашивать у интеллигентной дамы Веры Алексеевны, где у них здесь лучшие санитарно-гигиенические заведения?..

А вот к чистильщику обуви Эсмеральдычу можно было бы и обратиться с интересом. Если, конечно, Эсмеральдыч ещё проживал в Синежтуре и продолжал со скидками относиться к афроамериканцам. Но киоск того прежде стоял невдалеке от театра имени Верещагина, и была опасность нарваться на кого-нибудь из служителей театра, хуже всего, конечно, – на режиссёра Жемякина, выслушивать вопросы о приме Хмелёвой и оправдываться – мол, я-то тут при чем. Впрочем, какая уж здесь была опасность? Просто разговор с кем-то мог оказаться неприятным, но Хмелёва на самом деле была взрослым человеком, и именно она должна была объяснять людям, ею обиженным или огорошенным, смысл своих поступков.

Гуталиновая будка Эсмеральдыча, можно посчитать, айсора по происхождению, не исключено, что и из ассирийских жрецов, мокла на прежнем месте, и Эсмеральдыч в ней сидел. При первом знакомстве с Эсмеральдычем Ковригин обнаружил на чистильщике картуз лионского таможенника (в Лионе Ковригин не был, из французских таможенников знал лишь Руссо, ну, не важно), картуз и теперь был при нем. Либерализм Эсмеральдыча, а может, и общие его социальные устремления по-прежнему подтверждало обещание, выведенное крупными буквами от руки: «Афроамериканцам скидка 85 %». Но пока ни одного афроамериканца Ковригин в Синежтуре не наблюдал. Возможно, Эсмеральдыч долгие уже годы, а то и десятилетия, ожидал приезда в Синежтур президента Обамы.

– Добрый день, Эсмеральдыч, – произнёс Ковригин. Не без робости произнёс.

Эсмеральдыч читал «Советский спорт», от футбольного отчёта о проигрыше «Амкара» (заголовки в газете – жирнее текстов) глаза не отвёл, а мельком взглянул в оптическое устройство, возможно, помогавшее ему рассматривать обувь клиентов.

– А-а-а! Проезжий. Я уж не помню, куда и откуда. Сегодня-то обратно, что ли, в пункт отправления?

Ковригин предполагал в Эсмеральдыче большей осведомлённости или даже способностей к пророчествам. Похоже, и спрашивать его о доверительном свидании в бане не имело смысла. А Эсмеральдыч, мгновенно потеряв интерес к обуви Ковригина, вернулся к чтению «Советского спорта», вышептывая при этом со сменой интонаций, от умилительной до бичующей, слова: «аммиак» и «карбамиды». Ковригин знал, что из этих слов сложено название пермского клуба «Амкар», и был удивлён. В прошлый раз чистильщика волновали английские клубы – «Астон Вила» и «Ливерпуль», а тут вдруг – «Амкар»! Да и Эсмеральдыч ли сидел нынче в будке? Ковригин всмотрелся в лицо гуталинных дел мастера. Вроде бы черты лица его измельчали, на лбу прибавились морщины, но нос оставался клювом. Впрочем, если в будке сидел нынче, скажем, брат знакомого Ковригину чистильщика, то и его можно было именовать Эсмеральдычем.

– С вас полторы тысячи, – сказал Эсмеральдыч.

– Долларов? – спросил Ковригин.

– У вас их и нет. Рублей.

– За что? – спросил Ковригин.

– За шнурки.

– Какие шнурки? – удивился Ковригин.

– Чёрные. Не за коричневые же. Или бежевые. Эти бы не подошли к вашим штиблетам.

– А зачем мне лишние шнурки? – спросил Ковригин.

– На всякий случай, – сказал Эсмеральдыч.

– Ну, если на всякий случай. Тогда конечно, – сказал Ковригин и протянул Эсмеральдычу полторы тысячи.

– Ну, спасибо. Но этак и на «карбамиды» не соберёшь. Что уж тут мечтать об «Астон Виле»? Проезжих у нас случается мало, и не для каждого из них отряжают «хвоста».

– За мной пущен «хвост»? – спросил Ковригин.

– Иначе стал бы я продавать вам чёрные шнурки? – сказал Эсмеральдыч. – «Хвоста», может, и нет, но вы уверены в том, что за вами установлена слежка. Вы бы даже расстроились, узнав, что слежки нет. У вас уже шнурок в левом башмаке лопнул от усердия. От ваших приседаний в надежде обнаружить шпика.

Ковригин взглянул на левый ботинок, действительно, шнурок в нём лопнул, но, может, был оскорблён чьими-то ножницами ещё в гостинице, а Ковригин до сих пор эстетических дефектов в своём наряде не обнаружил. Печально, печально… Чистильщик же снова бормотал: «карбамиды…», «на шестой минуте…», а подняв глаза, будто бы удивился присутствию вблизи его будки проезжего в Аягуз.

– Ах да, вы ведь хотели насчёт бань… – сказал он.

– Что насчёт бань? – очнулся Ковригин.

– Насчёт пара, – сказал Эсмеральдыч. – Пар закончился всюду. Сегодня короткий день. Но после девяти вечера пар будет в «Лягушках». Там случается хороший пар. Есть небольшие серные купальни в нишах. Есть стамбульско-гаремные с мрамором. Вы успеете. Ваш поезд отходит в Москву в половине первого ночи. Не исключено, что он прибудет в Синежтур с опозданием…

– Спасибо, – сказал Ковригин. – За банные справки оплата у вас какая?

– Для вас никакая. Город и так вам обязан.

– Чем же? Из-за чего? – удивился Ковригин. – Не из-за пьесы же?

– Не из-за пьесы, – сказал Эсмеральдыч. – Не из-за пьесы.

– Неужели из-за Древесновой? – воскликнул Ковригин.

– Уж точно не из-за Древесновой, – нахмурился Эсмеральдыч.

– Из-за чего же тогда.

– Не имею полномочий, – сказал Эсмеральдыч. – И очередных знаний. Извилины склеены, язык заколдован.

– Темните вы, Эсмеральдыч…

– Между прочим, уважаемый Александр Андреевич, – сказал чистильщик, – в прошлый раз я вам ни про какую Древеснову ничего не говорил. Я и не знал, что она в Синежтуре есть. Я лишь советовал вам не заклиниваться на таких личностях, как Хмелёва или Ярославцева. Теперь вы хотите что-то узнать о Древесновой, но мне нечего сказать о ней. Древеснова – ваше изобретение.

– Вряд ли, – мрачно сказал Ковригин. – Но о ставках-то я услышал именно от вас. И до сих пор не могу выяснить, в чём их смысл…

– Сам рад был бы знать, в чём их смысл и к чему они приведут, – воскликнул Эсмеральдыч, – но, увы, знания об этом из меня отозваны…

– «Извилины склеены, язык заколдован» – так, что ли? – Вроде того, – кивнул Эсмеральдыч.

Шипение раздалось из будки Эсмеральдыча.

На мгновение Ковригину почудилось, что шипение это происходило и не из Эсмеральдыча, а из некоего мелкого бесформенного существа или предмета, сменившего чистильщика на посту при гуталине, но нет, через секунды Эсмеральдыч в картузе Лионского таможенника возродился в будке и в сознании Ковригина, строго поинтересовавшись:

– А с чего бы проезжему в Аягуз человеку запускать нос в дела чужого города?

– Хочу наладить здесь производство дирижаблей, доступных среднему классу, – сказал Ковригин. – Вы-то, небось, сюда на работу на дирижабле прилетаете?

– На каком ещё дирижабле! – возмутился Эсмеральдыч, а Ковригин почувствовал, что впервые в беседах с ним чистильщик обуви растерялся. – Какие тут могут быть дирижабли? Гуталину не желаете?

– Не употребляю, – сказал Ковригин.

А Эсмеральдыч снял крышку жестяной банки, посыпал чёрный крем приправой «Вегета» и столовой ложкой стал ублажать свою плоть.

– Есть и новейшие средства ухода за обувью, – сказал Ковригин.

– Они для рекламных пауз и прокорма нищих актёров, – поморщился Эсмеральдыч. – И запах их отвратителен. А я – консерватор, мне мил старый добрый гуталин.

И было видно, что он наслаждался старым добрым гуталином, покрякивая от удовольствия, облизал первую жестянку, выкушал вторую, эту – полив коричневой жидкостью из фляжки, принялся за третью банку… Ковригин подумал, что вот-вот случится новое преобразование Эсмеральдыча (впрочем, новое ли и преобразование ли, минутами раньше Ковригина мог ввести в заблуждение оптический обман), и Эсмеральдыч зашипит или закурлыкает. Или примет его, Ковригина, за афроамериканца. Однако метаморфоз не произошло. Просто, видимо, наступил обязательный для распорядка дня Эсмеральдыча момент кормления. Или же поеданием гуталина Эсмеральдыч пытался истребить в себе растерянность. Либо даже страх.

– И выходит, что у вас обувь неряшливая, – сказал Эсмеральдыч (успокоился, стало быть). – Хотя человеку, ползающему подземными ходами и тайниками в стенах, и гуталин не обязателен…

– Именно. Предпочёл бы банки с икрой, – сказал Ковригин. – А на столовые ложки согласен. Но что-то вы сегодня ко мне не расположены. Нежели из-за гуталина? Или из-за неряшливой обуви?

– Я принимаю любые людские особенности и чудачества, – сказал Эсмеральдыч. И запустил в левую ноздрю откормленного дождевого червяка. Тот подёргался, будто протестуя, но сейчас же сам ввинтился в мокроту ноздри. – И в чём же, скажите на милость, выразилось мое сегодняшнее нерасположение к вам?

– Ни одной подсказки. Прежде вы были щедры на подсказки. Нынче ни одной…

– Так уж и ни одной?

– Ну, если только принять во внимание слова о коротком дне в парных города и о том, что в «Лягушках» имеются серные и восточные бани… – сказал Ковригин. – Но эти сведения не особо важные…

– Стало быть, вы были не слишком внимательны сегодня, и вам впрямь следует уезжать из Синежтура, – сказал Эсмеральдыч. Слова его тут же были искажены спазмом или всхлипом, сменившимся чиханием, от чего будка затряслась и будто сдвинулась с места, подтвердив способность предметов ходить ходуном. Отчихавшись, Эсмеральдыч принялся похихикивать и будто млел от удовольствий: – Знает дело, стервец! Щекочет дерзко, но ласково. Способный нынче попался!