Текст книги "Лягушки"

37

Колышки в саду-огороде Ковригина так и остались торчать вызовом ему.

Ковригину захотелось тотчас вырвать их из земли и сжечь, но его остановил ливень. Загнал Ковригина сначала в дом, а потом и на кухню. Холодильник вынужден был вместить в себя обилие (ораву!) доставленных из Москвы полуфабрикатов, деликатесов и напитков. А сколько всякой вкусности осталось в Богословском переулке! Усилием воли Ковригин запретил себе вспоминать, сколько и какой вкусности. Как и о том, ради чего провизия и сосуды приобретались в «Алых парусах».

Ливень прекращаться не спешил, и Ковригин по лужам с пакетами в руках перебрался в дом. Там он включил обогреватель и дал волю телевизору. В подкрепление к седьмой «Балтике» вытянул из пакета две воблы с икрой, отломал головы серебристых рыбин, в меру жирных, то есть в меру свежих, почти не усохших, и теперь умелыми пальцами от хвостов и вдоль хребтов разрывал рыбью плоть, блестяще-коричневую. Нажал на кнопку спортивного канала и увидел на экране вручение наград пловчихам, гладким, завидной упитанности девушкам. В Риме проходил чемпионат мира по водным видам, призерш одаривали медалями и зелёными лягушками, размером с комнатных собачонок. Из чего их мастерили, и не китайцы ли? «Не рассчитали устроители чемпионата, – посокрушался комментатор Уездный, истерик и знаток биатлона. – Талисманы чемпионата – лягушки – были распроданы в первый же день водного праздника, теперь, поговаривают, их осталась самая малость, иные призёры могут оказаться и без лягушек…»

«Не наши ли лягушки отправились под дождём через горбину шоссе в вечный город?» – подумал Ковригин. И тут же ему явились слова из детства, из мхатовской сказки: «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей…»

За Синюю птицу, отменив на время обряд очищения воблы, следовало выпить рюмку водки, получившей осетровое звание – «Белуга».

– Чтоб и вам хотелось!

А чего хотелось? Вернуться в детство и вступить в ряд следующих вереницей?

Ну, уж нет!

Плавание на экране закончилось, и Ковригин отправил себя в зрители информационной программы второго канала. Сейчас же его порадовали чудесным атмосферным явлением. В Чехии на селение вблизи Моравской Остравы пролился ливень из лягушек обыкновенных. «Явление это нельзя назвать редким, – продолжил погодный профессор, чьи прогнозы часто разбавлялись, в его же исполнении, рекламой желудочных средств, мизима, например, или таблеток от диареи. – Так вот, смерч или торнадо нередко втягивает в себя по ходу движения емкость какого-нибудь озера или пруда с живностью, потом, слабея, роняет на землю балласт. В нашем эпизоде – лягушек. Не случайно в фольклоре возникло выражение „лягушка-путешественница“. Но бывают случаи, когда по тем или иным причинам лягушки, экстренно доставляемые в водяных цистернах к столам гурманов, вываливаются на землю из воздушных кораблей. Это уже конфуз, расстройство пилотов и их желудков, а потому рекомендуем пользоваться таблетками дуппельфакса, действуют мгновенно…»

Ковригин быстро поднялся и в комнате-террасе отыскал один из вахтенных журналов с выписками из книг и сведениями о курьёзах. Этот – с буквами «И-П». Был намерен оставить там слова о лягушках из Моравии. Удивился. Что же он раньше-то не заглядывал на страницы с лягушками? А ведь, оказывается, он и прежде, лет десять назад и позже, проявлял интерес к земноводным и их странностям. Вот что он прочитал. «На Сахалине землетрясением уничтожен посёлок Нефтегорск (четыре тысячи жителей). Позже выяснилось, что первыми, не дожидаясь земных сдвигов и трясок, исчезли из посёлка вороны. А за ними – и ускакали в неизвестных направлениях городские, из луж и прудов, лягушки…» Вот тебе и длинной вереницей… Следом в вахтенном журнале шла выписка из второго тома «Мифов стран и народов мира». «Порой в античной мифологии лягушки выступали помощниками главных героев тех или иных сюжетов…» Ага. В «Лягушках» Аристофана их хор присутствует при переправе Дионисия в царство Харона. Но там они никакие не помощники, скорее – насмешники, отчасти высокомерные и суетливые. Далее, из второго же тома «Мифов». «Для одного из индейских племен Центральной Америки доколумбовой поры лягушка олицетворяла Матерьземлю». Не эту ли лягушку злодейского вида Ковригин наблюдал под аркадами во дворе Журинского замка?

Да хоть бы и эту!

К чему ему теперь лягушки, тритоны и прочие земноводные?

Не пожелал ли кто-то отвлечь его от захватывающей натуру затеи? Не исключено…

Выписки о лягушках несомненно были произведены его рукой. А он о них забыл. В последний раз Ковригин заглядывал в журналы в поисках сведений-капелек о царевне Софье Андреевне. По поводу лягушек у него возникали недоумения, но открыть страницы буквы «Л» острого желания он тогда не испытал. А теперь, оставив пиво и почти очищенную воблу, принялся изучать пожелтевшие страницы. Именно брошенные пиво и вобла и были безоговорочным доказательством того, что его подняла на ноги неведомая и чужая сила и погнала к лягушкам. И наверняка чужая сила эта воздействовала на него с экрана телевизора. Сначала угостив его талисманом водных дорожек, а потом и чудесным явлением в Чешской Моравии. «Хотя… хотя… – завертелось в голове Ковригина, – хотя в информации о погоде упоминались и воздушные корабли…»

38

Так или иначе строчки в вахтенном «маячном» журнале, как и нынешняя событийная ТВ-информация, подействовали на него. Они сбивали его в смысловое пике, гнали вниз к мелким водоёмам и лужам, к совершенно ненужным ему сейчас лягушкам.

Надо было угомониться, утолить свои раздрызги напитками, заполнившими его стол, и не дать протухнуть-прокиснуть яствам, а память о происхождении их, вернее о поводе закупок их, истребить. Выспаться и утром усесться за письменный стол.

Утром лягушки упрыгали из его мыслей.

В них остались воздушные корабли, дирижабли и фантазии Циолковского.

Впрочем, в уголке его соображений, но в удалении от воздушных кораблей, притихнув на время, продолжала проживать царевна Софья Алексеевна, меленькая, как горошина чечевицы.

Естественно, она была не одна, а перешёптывалась с Натали Свиридовой.

«Ну, бабы! – сердился Ковригин. И обещал: – Усажу-ка я их на воздушный корабль!»

На самом деле выходило, что своим намерением, впрочем, вслух не высказанным, Ковригин не прочь был бы отделаться от всех лягушек или отправить их на корабле Циолковского осваивать пригодную для жилья планету. Следующим кораблём должны быть свезены на ту же планету и бабы, в их числе актрисы и ипподромные дизайнерши.

Относительно свежий Ковригин отправился к колышкам. Приговорённые к убиению яблони, среди них и любимая Ковригиным грушёвка, стояли будто напуганные, а листья их в безветрии утра нервно вздрагивали. Яблони явно не узнали Ковригина или причислили его к компании варваров, пожелавших сад извести. Ковригин нагнулся, протянув руку к колышку, но увидел рядом с ним под натянутой верёвкой лягушонка, сантиметра два в длину, руку отдёрнул и выпрямился.

«Откуда здесь лягушонок? – удивился Ковригин. – Если все они упрыгали?»

Знак, что ли, ему упреждающий был подан, но только вытаскивать из земли колышки с верёвками Ковригин раздумал. Естественно, не из-за лягушонка. И не из-за того, что действо с колышками можно было бы приравнять к гротесковой глупости – чуть ли не ко взятию вражьей крепости. В осаде крепости и вовсе нужды не было. Просто Ковригин понимал, что, если бы он и впрямь повыдёргивал колышки с верёвками, в нём тут же бы зашевелились колебания и рефлексии, а они надолго бы отвлекли его от воздушных кораблей и спасения журнала «Под руку с Клио».

По той же причине Ковригин отменил раскопки на чердаке. А в дороге из Москвы на дачу был уверен, что сразу же бросится на чердак, там будет разыскивать пока ещё не найденные тетради отца с планами Журинского замка. Помнил, помнил прекрасно, отец показывал им с Тонькой, придумав игру с пиратскими кладами, рисунки подземных и внутристенных ходов в Журине. И вот не полез на чердак…

Дирижабли, дирижабли, дирижабли! Воздушные корабли! Только они! И никаких воспоминаний о чём-либо, тем более о вчерашнем или позавчерашнем, никаких раздумий и походов по грибы.

Ковригин нашел в Интернете страниц шесть о дирижаблях. Сведения выбрал и выписал самые общие. Подробности отбрасывал, дабы они не оседали в его памяти балластом и не мешали пилотажу его фантазий. Фантазии его были отправлены по вертикали времени вниз к посадочным полосам пустыни Наска и к возможностям Атлантиды. Но ключевым случаем в истории дирижаблей для Ковригина оставалось создание секретного оружия в Тюфелевой Роще и в усадьбе Воронцово. Теперь Ковригин был убеждён, что отпор супостатам готовился там и тут. Так было удобнее для его сюжета. Понятно, были затруднения, в первую очередь, с двигателем. Дирижабль Жеррара через сорок лет поднимался в небо на паровой тяге. Цельнометаллическим в ту пору дирижабль построен быть не мог. Каркас его обтягивали кожей крупного домашнего скота, этого добра в России хватало. Черепановых (почти – Серапионовых) к трудам наверняка не призывали, их усердия были связаны с кораблями земными – паровозами. Хотя, ради дезинформации… Но двигатель-то должен был изготовляться особенным. Тут в голову Ковригина явились мысли о чудесах отечественной пиротехники во времена Петра и Екатерины Великой со всякими огненными кренделями в небе. А что, если… А что, если и в голову хитроумного (допустим, хитроумного) немца Шмидта приходили схожие мысли?..

Не исключено и другое. Немец Шмидт был выписан Александром из Берлина, а в Берлине проживали в ту пору Эрнст Теодор Амадей Гофман и Серапионовы братья. Какие только изобретения не случались на страницах сочинений Гофмана. И автоматический человек в них уже был. Правда, о воздушных кораблях речи в них, кажется, не шло. Возможно, по причине необходимости тайной завесы преждевременного знания. А вот романтик, не из самых значительных, Зейдлиц, проговорился, сочинив балладу о Воздушном корабле Бонапарта и вызвав в склонном к неожиданным восприятиям мироздания М. Ю. Лермонтове поэтический позыв.

Естественно, Ковригин не считал наиболее верной свою версию двигателя секретного корабля, но отказываться от неё было неразумно. Тем более что в Берлине инженер Шмидт мог общаться или даже приятельствовать с фантазёром и чудиком Гофманом, у кого не было причин любить Бонапарта. Намыкался бедолага от движений по Европе толп и войск, бестолковых, неоправданных и для мелких личностей разорительных.

Расчёты и опытные образцы (кроме двенадцатичасового ночного корабля, описанного Зейдлицем-Лермонтовым), наверняка были уничтожены, дабы не искушать человека (хватит и Икара), или упрятаны в медные тайники с запорами.

Ковригин закурил. Кнопкой вызвал передачу по Культуре о джазе. Услышал слова: «квакающие гитары» и сразу, будто в испуге, кнопкой же переместил себя в мир натуралистов. Огромная лягушка, размером с гиппопотама, грудью и лапами пробивала в жидком месиве канал. Сейчас же после отхода кинокамеры, выяснилось, что лягушка показана самая обыкновенная, это папа-лягушка или папа-лягуш (вспомнился синежтурский тритоналягуш) и он устраивал протоку из высыхающей лужи в полноводный пруд, возвращая тем самым полудохлым лягушатам свободу и возможность резвиться и просто жить.

Ковригин выключил телевизор.

Бредятина какая-то! Зачем натравляют на него этих лягушек?

Разгадывать это Ковригин сейчас не собирался.

В мозгу его крутились обрывочные соображения для сочинения о дирижаблях, вполне возможно, вовсе не обязательные. Или же завирательные и ведущие в никуда.

Если брать вариант с Тюфелевой Рощей и дачей С. Бекетова, то там должны были присутствовать бедная Лиза, поселянка, утопившаяся в одном из местных прудов, и с грустными чувствами написанный Карамзиным дворянин Эраст, возможно, тоже владелец засекреченной дачи. Кто этот Эраст? Будто бы офицер. Судя по имени он мог быть в команде инженера Шмидта. Но не исключено, что под именем Эраст проживал в России агент французской разведки, засланный для наблюдения за ходом секретных работ. Правда о любимом человеке открылась бедной Лизе. Та не выдержала столкновения собственных страстей к Эрасту с любовью к Родине и сиганула в пруд…

Ба, да сейчас лягушки снова заквакают! Чур их!

Ковригин тотчас посчитал необходимым обдумать второй вариант нахождения шарашки времён Бородина. Владение князей Репниных, усадьба Воронцово, там не был замечен сомнительный Эраст и не бросалась в водоемы бедная Лиза (впрочем, они тут и вовсе не обязательны). Ладно… А не использовались ли и дача Бекетова и усадьба Воронцово для отвода глаз? Для французского шпиона Эраста? На самом же деле работы могли вестись и в Сухаревской башне, в бывших лабораториях фельдмаршала и чернокнижника Брюса, да ещё и по его давним замыслам. А то и подальше от Москвы, скажем в усадьбе Виноградово, возле которой и появился позже город Узкопрудный… Кстати, где-то недавно вспоминали о Репниных, не в Синежтуре ли?

Опять пошли лохмотья соображений, и для самого Ковригина важных, но предназначенных главным образом для заказчиков журнала.

Так, значит. Дирижабль. Трудности. С двигателем. С управлением кораблём. С набором высоты, изменением скорости, маета с балластами и т. д. Или вот, скажем, закавыки с посадкой. С посадкой даже и прогулочного корабля, какому не угрожали бы и вражеские зенитки (тем более ракеты). Известный случай предвоенных лет (фильм поставлен). Цепеллин «Гинденбург», демонстрируя мощь Третьего Рейха, долетел до Нью-Йорка и там погиб из-за нерасторопности посадочных людей. Усердие по отлову дирижабля, увязывание его тросов, закрепление их на мачтах причаливания требовало не менее двухсот работников, умелых, скорых на руку. На какие шиши заказчикам Дувакина пришлось бы содержать их, кормить и поить из серебряных чар?

Но это и не его, Ковригина, были заботы. Ему открывались просторы для технических идей и фантазий.

То есть, пришёл к выводу Ковригин, все удачи и беды дирижаблей были связаны с возможностями отлетевших веков, а ему, Ковригину, надо будет заглядывать на три столетия вперёд. Задача вполне доступная, тем более что осуществлять его заскоки на практике никто не решится, а заказчики вряд ли окажутся способными их оспорить. «Так-так-так… принялся напевать Ковригин. – Красавица дочка была у купца, у ней изменяться вдруг стал цвет лица… Врач осмотрел больную, покачал головою… Было дело под Полтавой, дело славное, друзья!» Комики Лебедевы. Пластинка с шипением начала двадцатого века. В ту пору Германия имела семьдесят шесть боевых дирижаблей. «Красавица дочка была у купца, у неё изменяться вдруг стал цвет лица…»

Итак, у него, Ковригина, дирижабли будут взлетать и приземляться без проблем. Захотел – взлетел, как комар или шмель. Захотел – приземлился без всяких притягиваний канатами. Канаты… Ага. Канаты… Канатчикова дача… Стало быть, всё же придётся иметь в виду Тюфелеву Рощу и бедную Лизу. И в сравнении с комаром или шмелём здесь явно вышел отсыл в прошлое, в прихваченную плесенью систему мышления. Возноситься дирижабль без унизительной суеты посадочно-взлётных команд, наверняка из дармоедов, будет и вертикально, со скоростью мысли, или же – по прихотям – с воздушными кругалями и выкрутасами.

О других достоинствах дирижаблей («нового поколения») Ковригин решил сообщать попозже, по мере сидения за столом с листами бумаги, а потом и за компьютером. Полагал, что рекламное изделие его должно выйти многослойным, с приёмами витийства из разных жанров. Так, виделись ему уже внутри текста, в подкрепление к теориям и легендам, и «живые» свидетельства. Скажем: «Из завещания князя Репнина, внезапно открытого». Или: «Из доподлинных посмертных записок Елизаветы К., ею самой удостоверенных».

По поводу способов и дальностей передвижения воздушного корабля Ковригин по причине особенностей своего образования ничего не мог пока придумать. Но имелась возможность умолчать о них, сославшись на секретность информации. Или на то, что и у Э. Т. А. Гофмана, провидца и знатока чудес, нет никаких намёков на интересующую нас проблему ни в рассказах, ни в дневниковых записях. Стало быть, и ему были дадены указания: помалкивать. Люди не доросли до понимания. В крайнем случае Ковригину предстояло слямзить что-нибудь из идей американской фантастики, нашими умельцами давно уже обласканной вниманием.

Но это было не суть важно. Важно было, по рекомендациям Циолковского, усадить в воздушно-безвоздушные корабли пригодных для улучшений пассажиров. И в дальний путь на долгие года.

Листая страницы вахтенных журналов, Ковригин наткнулся на забытое им суждение Василия Никитича Татищева о Марине Мнишек. «И тако сия мужественная и властолюбивая жена, ища более, нежели ей надлежало, более затевая, нежели женские свойства снести могут, с великим нещастием, якобы обычай всем сему подобным властолюбьям, жизнь и славу свою с бесчестием окончила».

«Это же и про царевну Софью Алексеевну!» – сообразил Ковригин. Тоже властолюбивая и сильная женщина. Тоже искала то, что ей не надлежало. Тоже затевала то, что ей было не под силу и вопреки обычаю времени. Несвоевременные женщины!

Но в сторону их! Никаких Марин Мнишек! Никаких царевен Софий! Они именно несвоевременны теперь.

Одни дирижабли!

Ел он в сухомятку, в лес не ходил, хотя мимо его забора возвращались домой грибные охотники с полными лукошками или даже вёдрами, телевизор не включал, ручки приёмника сдвигал лишь для того, чтобы узнать результаты футбольных игр, другие же новости, земные и местные, его не волновали, он был свободен от них, он вообще был свободен, свободен от всего в мире!

Одинок и свободен!

Но одиночество и свобода – состояние творца. Ковригин понимал: нечему радоваться, он-то создаёт нечто игровое. Игровое и пародийное, то есть несамостоятельное, как бы творение тупикового постмодернизма, никому не нужное, о нём и сам он забудет месяца через три. И тем не менее… И тем не менее он творил с упоением, с радостью даже, не выдавливал из тюбика смысловую массу, слова сами являлись к нему, лишь иногда заставляли его морщиться и искать им замену. Конечно, случались и моменты отчаяния, известные любому художнику, порой даже останавливала Ковригина необъяснимая и тяжеленная, как валун под Медным всадником, тоска. Но потом притягивалось его натурой единственно верное слово, и тоска Ковригина исходила туманом.

В отроках Ковригин был неплохим рисовальщиком и даже собирался поступать в Полиграфический институт. Увлечение давно прошло, но нет-нет, особенно в лирических письмах, ручка его, сдвигая буквы или вовсе отгоняя их, выводила некие изображения, иногда вполне внятные. И теперь, коли мысли его рвались или, напротив, завязывались в бестолковые узелки, Ковригин позволял себе отвлечься или успокоиться, и тогда на бумаге возникали необязательные рисунки. Чаще это были лица женщин, вызванных фантазией и Ковригину неведомых. Но однажды из чернильных (пастовых) линий сотворилось лицо синежтурской барышни, отвозившей на мотоцикле Ковригина и китаянку на служебный аэродром. «Здрасте!» – встревожился Ковригин. И дальше, несмотря на усилия воли Ковригина, его текст стали украшать лица сестрицы Антонины, Натали Свиридовой, Хмелёвой и даже актрисы Ярославцевой. Вот только черты лица дебютантки Древесновой ни сам Ковригин, ни его ручка никак не могли вспомнить. Впрочем, и дамы, чьи лица проступали на бумаге посреди технологически-рекламного текста, были сейчас в сознании Ковригина существами скорее плоскостными, чёрно-белыми и будто бы не имеющими живую жаркую плоть.

«Ну и замечательно! – обрадовался Ковригин. – Ну, и прекрасно! Ну, и погоним их подальше с их плоскостями!»

И более женские лица, руки, плечи, голые животы с пирсингами при пупках в рукописи не появлялись. Но рука Ковригина вырисовывать нечто в смысловых паузах не прекратила. Сначала в тексте над крышей троллейбуса взлетел козлоногий мужик со свирелью у рта. Летящие тела увлекли Ковригина. Он вспомнил витебских персонажей Шагала. Потом его текст стали посещать летательные аппараты. Все – из фантазий Ковригина, сказочно-диковинные – из воображения школьника. Вполне возможно, подсказанные ему картинками в «Науке и жизни» или «Технике молодёжи», нынче автором преобразованные. Иные из них создавались методом трансформера с переменой или добавлением тех или иных составных воздушного корабля. Один из дирижаблей с гибким телом (оболочку ещё следовало придумать) оказался похожим на китайского дракона. Наконец, движениями пальцев Ковригина и пастовой ручки был построен корабль, в пять стадионов длиной, с мордой лягушки и с лапами лягушки же, но одними лишь задними.

Рисунок не вызвал ни удивления Ковригина, ни возмущения его. «А что? – подумал Ковригин. – Сигары нынче не в моде. А в будто бы не соответствующих нормам аэродинамики формах могут быть найдены целесообразные функции».

Так продолжалось четверо суток. Мобильный его, к счастью, не верещал.

На пятый день Ковригин позволил себе выспаться. И спал бы долго, если бы не был разбужен звонком Дувакина.