Текст книги "Лягушки"

Смог не вышептать.

И по дороге к месту проживания был благодарен себе за это.

Но недолго.

Ковригина трясло.

«Тряски, трясучки, трясеи…» – Ковригин пытался вспомнить, как в старые дни назывались на Руси лихорадки-лихоманки, но не смог вспомнить. Зато на память ему пришли тропические лихорадки, о них юному Ковригину было известно из книжек про мореплавателей и пиратские приключения с абордажами и чёрными метками. Там особо ушлые пираты были одноглазые и шустро передвигались на деревянных культях.

Так что обойдемся отечественными лихоманкамитрясеями, посчитал Ковригин. Тем более что тропических лихорадок он не испытывал. Но малярией болел. Помнил, как противно-пугающе волокло его ввысь, в неустойчивые волны дурного жара, готовые вот-вот прекратить его сознание, и как опрокидывался он в мокрый холод бесчувствия и безволия. И у трясеи этой не было исхода…

Но сейчас лихорадка Ковригина донимала иного рода. Для избавления от неё не требовалось хины. Не требовалось, похоже, и самого избавления. Напротив, взлёты в болезненно-колеблющиеся высоты и падения во влажную стужу страхов будто бы доставляли Ковригину удовольствие. Ковригин растягивал приступы своего состояния, и уж точно – не торопил их.

Знал, чем всё закончится…

Всё же – лихоманки…

В них – и приближение к лиху, и лихость (возможного) гусарского поступка, способного дать поворот судьбе.

Лихорадок-лихоманок, как известно, было семьдесят семь. По счёту восточных славян. Способов же лечения от лихорадок имелось куда больше. Проще всего было бы носить при себе нитку с двенадцатью узлами. Но обстоятельства могли заставить и пить настойку навоза на водке. Не придётся ли Ковригину добывать нынче целебную настойку?

«Опять начитанность прёт из меня! – выругался Ковригин. – Сейчас явно из-за того, чтобы оттянуть неизбежное!»

Привратница Роза дремала или делала вид, что дремлет, и то, что он не услышал от неё ни ехидств, ни похвал его гостье или его молодечеству, Ковригина порадовало.

– Ты укладывайся в спальне, – распорядился Ковригин. – Я лягу в кабинете на диване. Белье в тумбочке в спальне. Ты девушка хозяйственная, обойдёшься без моей помощи.

Но лихоманка, она же трусея, будто бы только что одолевшая себя и опавшая в мокрые простыни слабости, снова взъярилась, и Ковригин услышал:

– Нет, Саша, без твоей помощи я не обойдусь. Пожалуйте в мой уголок хозяином и повелителем!

Ковригин был уверен, что Хмелёва ожидает его, открыв хозяину и повелителю молодое и гибкое тело. Но нет, женщина пожелала, чтобы Ковригин для забав брачной ночи (или узаконенной ночи сюзерена) освободил её от бархатного гусарского костюма.

33

Пробуждение вышло деловым, а для Ковригина и похмельным. То есть он пребывал в состоянии вины перед человечеством, перед историей отчизны и её смутных времён, перед Антониной с племянниками, перед Хмелёвой (хотя та знала, куда и зачем приехала) и, естественно, перед самим собой.

«Идиот! – сокрушался Ковригин. – Безвольная скотина. Сам всё на себя обрушил!»

Опохмелиться можно было только Хмелёвой. Что Ковригин и сделал. Хмелёва в утренних ласках была благодарно-искренняя, фальшивых стонов, будто для кинокамеры, не издавала. Но уже соображала вслух в эротических паузах: «А что же мне сейчас надеть?..»

Ноги Ковригина сползли на пол. Конечно, минуты ничего не решали, но раз был обещан поход к открытию гименеева дворца, необходимо было к открытию Хмелёву туда и отвести. Хотя про время открытия Ковригин толком не знал.

– Так что мне сейчас надеть? – драма жизни озвучивалась Хмелёвой. – Выходит, что и нечего…

«Такая же, как все… – думал Ковригин. – Ничем не хуже…»

– А в чём Марина Мнишек появилась в Кремле? Вроде бы в платье из белого атласа, по французскому обычаю, всё украшенное драгоценными камнями и жемчугом, – размышлял Ковригин, и в мгновенных видениях наблюдал приближение Хмелёвой к ЗАГСу у метро «Беговая». – Или вот. На коронации в Успенском соборе ей преподнесли царские одежды…

– Не шути, Саша! Не издевайся надо мной! – печально произнесла Хмелёва. – Не кощунствуй. И никогда более не совмещай меня с Мариной Мнишек!

– Хорошо, – сказал Ковригин. – Но может, ты порадуешь себя и всех нарядом английской принцессы?

– Оно не моё, – серьёзно сказала Хмелёва. – Не из моей пьесы. И оно для церемонии. А сегодня церемония не предвидится. Сегодня день соблюдения административных норм.

«И ведь даже не поинтересовалась, – подумал Ковригин, – не отказался ли я от похода в ЗАГС. До того уверена в моей глупости. Или посчитала, что услуга оплачена?»

– Ты-то что на себя наденешь? – спросила Хмелёва.

– Джинсы да свитер, – сказал Ковригин. – Бумажки сдать, делов-то!

– Невесте прийти в штанах вроде бы не романтично, – сказала Хмелёва. – Но есть у меня вольная юбчонка со свитерком под тельняшку с Северного флота. А сверкающие наряды с кольцами отложим на полтора месяца. Если, конечно, миражи не рассеются и ты не передумаешь…

– Кольца и перстни никогда не носил и не буду носить, – сказал Ковригин, – не вижу в этом смысла.

– Но ведь полагается… – растерялась Хмелёва.

Лихоманка-трясучка-трясея с пылу с жару нечаянной высоты рухнула в хляби унылостей быта. «Полтора месяца, полтора месяца! Впереди ещё целых полтора месяца, полтора!» За эти полтора месяца, понятно, многое можно было успеть. Освободиться от чужой и невзрачной сейчас гостьи Москвы. Блефы свои очередные наручниками приковать к рёбрам радиатора. Хмелёву придушить. Или самому повеситься!

Нет. Свобода. Одна лишь свобода! От кабальных обязательств, пусть и принятых добровольно и с охотой, но по дурости и на время.

День был обыкновенный, желто-красно-зелёный, в осеннюю крапинку, не осчастливленный никакими зодиакальными предсказаниями и толщиной Луны, внесвадебный, однако у ЗАГСа асфальтовое пространство было забито тяжёлыми автомобилями с медведями, с пупсами над капотами и воздушными колбасами, явно – с фаллическими смыслами. Демографические салюты. Неужели и мне через полтора месяца придётся нанимать чёрно-праздничные чудовища с пупсами и надутой газом резиной, ужаснулся Ковригин.

Но ведь через полтора месяца!

А сейчас можно было и не подниматься на второй парадный этаж. Заявления в мендельсоновы дни принимали где-то в углах первого этажа.

И это место было найдено.

Регистратор заявлений оказался существом мужского пола, на вид – «ботаник» или из «косящих от армии», может, он и впрямь накалывал на булавки сверчков с сороконожками («и стоят в порядке тридцать три кроватки, в каждой по ребёнку, в каждой сорок ног…»), вспарывал лягушек и косил от армии, но прежде всего он был, как ощутил Ковригин, сетевой охотник (или охотник в Сети), в интернетной переписке – донжуан, ловелас, плейбой, казак Козьма Крючков, балагур из «Аншлага» Дроботенко, гонщик Шумахер, один из братьев Кличко. Причём женщины существовали в его сознании (или в сюжетах его трепыханий) экранноплоскостными фантомами, правда, с обильным словарным запасом в саквояжах их интеллектов и душ. По плоскостной видимости Хмелёвой взгляд регистратора скользнул в мгновение, она его ничем не порадовала. Кстати, по странности, фамилия его была Цибуля-Бульский.

– Заявители, значит, у нас Ковригин Александр Андреевич и Хмелёва Елена Михайловна… – вяло бормотал регистратор.

Тут он вскинул голову:

– Ковригин и Хмелёва! Вас-то и ищут! У вас же сегодня свадьба! А вы пропали! Немедленно в зал бракосочетаний!

– Какая ещё свадьба? – удивился Ковригин. – Мы только сегодня решили подать заявления. Долго шли к этому…

– Сашенька, а может, ты ошибаешься? – робко вступила Хмелёва.

– Естественно, Сашенька ошибается! – весело произнес регистратор. – Вот, посмотрите.

И Ковригин увидел в мониторе документ двухмесячной давности. В нём означенные Ковригин и Хмелёва просили зарегистрировать их гражданское состояние. При этом Хмелёва Елена Михайловна просила оставить ей фамилию родителей. Договорённость об этом с будущим мужем имелась…

– Вас ждут и ищут! – заключил сетевой охотник. – Вы поломали график! И вам надо поспешить! Сегодня именно свадебный день.

– Но… – нерешительно произнесла Хмелёва.

– Что – но? – насторожился регистратор. – Вы передумали?

– Нет, – тихо сказала Хмелёва, но было заметно, что натуру её грызут сомнения. – Но ведь это такой праздник, а я в пятикопеечной юбчонке и в свитере. Это нехорошо.

– Нехорошо, – согласился Ковригин. – Запамятовали в горячке буден. Но исправимо. Отложим свадьбу на полтора месяца. И пошьём платье, для пира на весь мир. Для ковровой дорожки в Каннах! Это возможно?

– Возможно! – обрадовался идее Ковригина регистратор. – Приму ваше новое заявление сегодня, и через полтора месяца снова пожалуйте к нам!

Каждый из дней откладываемого срока поплыл перед глазами спасательным кругом. Сорок пять спасательных кругов!

– Ну уж нет! – вскричала Хмелёва. – Никаких отсрочек! Сегодня и сейчас! Да разве и могут какие-то юбчонки со свитерами принизить наши чувства и их искренность! А, Сашенька?

– Не могут, – мрачно согласился Ковригин.

– Тогда прошу пройти куда следует, – энергия распорядителя сразу ощутилась в словах регистратора, этому молодцу яппи никакие кризисы, похоже, не могли помешать в карьерных вращениях и подскоках, – и заранее поздравляю… Для начала – с медной свадьбой и вторым мальчиком, огольцом и егозой…

– Спасибо, спасибо, Цибульский, – сказал Ковригин, – душу согрели, вот только жена моя… невеста пока что… детей иметь не собирается… К тому же я добровольно прошёл стериализацию…

– Я не Цибульский! – будто бы перепугался регистратор. – Я – Цибуля-Бульский. Я вам паспорт покажу. Цибульский – мой дядя. И он не в Москве. Он в Синежтуре. И он не такой олух, каким является.

– А как же мы будем без свидетелей? Без подруги невесты? Без друга жениха? – сомнения снова вернулись к Хмелёвой.

– И без Мендельсона? – не смог удержаться Ковригин.

– Ну, без Мендельсона-то можно, – успокоила его Хмелёва.

– То есть вы всё же намерены перенести бракосочетание? – спросил регистратор.

– Ни за что! – воскликнула Хмелёва.

– Ни за что у вас не получится, – покачал головой регистратор. – Получиться у вас может лишь за что. Деньги у вас есть?

– Разве мы похожи на людей, – с гонором варшавянина поинтересовался Ковригин, – у которых нет денег? Регистратор оглядел Ковригина и Хмелёву со вниманием, и Ковригин понял, что именно на таких людей они с невестой и похожи.

Тут бы ему вывернуть карманы, обнаружить пустоту в них и продлить на испытательный срок в сорок пять дней неописуемое блаженство предбрачного состояния, но Хмелёва опередила его:

– Сашенька, разве ты не взял из дома деньги?

Это было унизительно, это был дурной тон, но Ковригину пришлось запускать пальцы в верхний карман замшевой куртки и предъявлять регистратору, а главное – соблазнённой им женщине – пачку денег, свидетельство его финансовой самодостаточности.

– У нас и дома есть, – успокоила регистратора Цибулю-Бульского Хмелёва.

– Замечательно! – регистратор одобрил пожелавших брачевания с утра, возможно, натощак. – Раз такое дело, можете заказывать и в долг, например, в свидетели хоть бы и бомжей, специально выписанных из Барабинских степей с таёжными дворнягами при бельмах на глазах. Из Большого – арфу любую, можно и не одну, а восемь штук – для Меньдельсона-то-Бартольди. Марш из его из «Сна в летнюю ночь» – пошлый, но для кризиса хорош, в меру дешёвый…

– Нас кризис не пугает, – важно начал Ковригин, но сейчас же придушил в себе бахвала. Шею тому свернул. Про яхту не дал соврать. И про народную команду «Спартак», чьи фанаты увлеклись на трибунах баннерной публицистикой.

– Можно, конечно, Туркана подогнать из Стамбула, – озаботился регистратор, – но его придётся ждать до восьми вечера.

– Туркан – пошлый и кривоногий, – скривила губы Хмелёва.

– Тогда можно Бедросыча. Этот и подешевле, и менее привередлив.

– Нет, – твёрдо сказала Хмелёва. – В минуты сочетания наших судеб ни в каких шутах-развлекателях и в эпиталамщиках под фанеру нет необходимости. Они будут лишними. Мы сейчас же пройдём на второй этаж. Мы и так навредили графику свадебных празднеств, где-то уже и пироги стынут, а мы – помеха ходу чьих-то семейных счастий…

– Быстрее разведутся и только благодарить нас будут, – словно бы для самого себя произнес Цибуля-Бульский, но тут же спохватился: – То есть я не это хотел сказать. Мои слова и нравственно несостоятельны. И противоречат скрижалям на Синайской горе. А вы правы. И потому – совет вам и любовь. И до свиданья.

– Спасибо, – сказал Ковригин. – До свиданья.

Слова «до свиданья» прозвучали лишними. На Втором, Праздничном этаже регистратор Цибуля-Бульский исхитрился оказаться проворнее наших молодожёнов. Кого-то, похоже, просветил на ходу, и всё пошло быстро. Да и с приплясами.

– Тебе не кажется, – в трёхсекундной паузе сумела вышептать Хмелёва Ковригину, – что мы должны отблагодарить Цибульского?

Ответить Ковригин сумел лишь через полчаса, стряхивая с ковбойки брызги шампанского (терпеть этот напиток не мог).

– Не кажется, – скучно произнёс Ковригин, он был уже произведён в мужья, но не уловил перемен к лучшему.

– Он так мил, так старается, – Хмелёва будто бы обиделась за мальчонку-угодника.

– Возможно, он влюбился в тебя, – сказал Ковригин. – Если тебе хочется, возьми и отблагодари его…

– Фу ты! – надулась Хмелёва. – Всё такой же грубиян и ревнивец!

– Семейные сцены и создают соответствие новым гражданским состояниям ячеек общества, – с удовольствием и с дикцией Фамусова выговорил Ковригин. – Но только этот Цибуля-Бульский здесь совершенно ни при чём…

– То есть? – удивилась Хмелёва.

– А то и есть, – сказал Ковригин. – У меня по поводу нынешних усердий ЗАГСа есть свои соображения и догадки.

Тут же Ковригин и вздохнул. Лучше б его соображения и догадки вышли ошибочными!

– Ты хочешь сказать, – и рот молодой жены Ковригина смог бы заглотить сейчас плод цитруса, – что ты позвонил вчера своему влиятельному приятелю?

– Да, позвонил, – соврал Ковригин и сам себя устыдился. – Позвонил. Ты уже спала. Но он не столько влиятельный, сколько пробивной и наглый. И врун. Однако он мне обязан… Впрочем, всё это не важно…

– Не важно! – согласилась молодая жена, оставшаяся в бумагах Хмелёвой Еленой Михайловной, а где-то на афишных тумбах в Среднем Синежтуре и дочерью сандомирского воеводы Мариной Мнишек. – Какой ты у меня молодец! А меня запугали днями ожиданий. Но ты молодец!

– При чём здесь молодец! – сердито сказал Ковригин. – Были бы деньги…

Похвалы Хмелёвой и собственное вранье стали ему противны. А уж слова о деньгах, вылетевшие из него, вышли и вовсе неказисто-бестактными, в них будто бы был подброшен намёк: мол, не пора ли приезжей даме вспомнить об обещанных средствах («Сколько потребуется…»), словно он уже потратился на услуги своего пробивного и наглого приятеля, хотя никакого пробивного и наглого приятеля у него не было и тратиться на затеи нежной девушки из Синежтура он теперь не намеревался. Но догадки по поводу «пробивного и наглого» вспомогателя в нём укреплялись.

– Извини, Лена, – сказал Ковригин. – Про деньги ляпнул по дурости. Ты о них от меня ничего не слышала, и от тебя о них никогда ничего не услышу.

– Но… – начала Хмелёва.

– Всё. Тема закрыта. Приказ главы семьи – закон для подчинённых.

– Подчиняться, – печально сказала Хмелёва, – я не умею. И управлять мною никто не научился.

– Я уж точно не буду учиться тобою управлять, – сказал Ковригин. – Но мои слова о деньгах забудь.

А выходило так, что он увязал в них, и досок или нарубленных жердей для устройства настила обнаружить поблизости не мог.

– Чем же всё-таки пугали тебя дни ожидания? – быстро спросил Ковригин в надежде отогнать от себя и от Хмелёвой финансовые бестактности.

Вопрос его вызвал мгновенный (и заметно было – неожиданный для самой Хмелёвой) взгляд на часы, будто Хмелёва держала в мыслях какие-то обязательные сроки или она куда-то (либо к чему-то) боялась опоздать, а это опоздание могло привести к печальным событиям.

– Нет… это я так… не встали ли часы… – смутилась Хмелёва. Но сейчас же собралась, глаза её снова лучились любовью к Ковригину (или хотя бы обожанием столичного благодетеля): – Ничто меня, Сашенька, не пугало! Да и что может меня напугать или заставить грустить, если ты, Сашенька, рядом со мной!

И она чмокнула Ковригина в щёку.

– Горько! – тут же вскричал проходивший мимо гость или свидетель празднества, возможно, что и бомж, по версии регистратора Цибули-Бульского, специально выписанный из Барабинских степей, но приодетый на Пресне ради соответствия торжественному обряду. Во всяком случае, отрабатывая приглашение в свет и светский же наряд (пусть – на прокат и на время), минут пять без нарушений дыхания он выкрикивал, выпевал и выплясывал «Горько!», при этом и дирижировал сразу же явившимся ему на подмогу горлопанами и славильщиками.

А Ковригин с Хмелёвой пять минут стояли, прижавшись друг к другу влюбленными в подворотне, не в состоянии разъединить губы и тела, никакой дворник или дружинник не мог бы помешать им.

– Сегодня будет у нас настоящая брачная ночь… – прошептал Ковригин.

– Да, Сашенька… да…

– Пойдём… И в твой теперь дом…

– Да, Сашенька милый…

Однако сразу уйти со свадебного действа им не было дадено. Они, будто бы ни с того ни сего, оказались главными фигурами нынешнего разлива бракосочетаний. Им по-прежнему орали «Горько!», их поливали не только шампанским и ликером «Амаретто», но отчего-то и молочной смесью для вскармливания младенцев и малороссийского Минздрава переводом настойки боярышника, на них с копьями предложений «увеселить» наперевес шли тамады-затейники, их – от докризисных щедрот – посыпали рваными балтийскими «латами», один из черноусых джентльменов подарил им «тойоту» кутаисской сборки (ключи, правда, не вручил, просто сказал, что дарит).

Словом, было выказано им уважительное внимание. Вполне возможно, что вызванное и прелестями молодой жены.

А Ковригин понимал, что им с Хмелёвой надо уже не уходить, а сбегать.

И дело было не только в нестерпимой необходимости Ковригина оказаться – и сейчас же! – в уединении с желанной женщиной. Полчаса назад ему было просто неловко находиться чуть ли не в дачной униформе (ковбойка, джинсы!) среди празднично одетых людей. Теперь же в своем миловании, пусть будто бы и оправданном росписями в гражданских бумагах и криками «Горько!», в своей неспособности разъединить тела, они с Хмелёвой стояли голыми посреди заинтересованной толпы, вызывая у кого-то зависть, а у кого-то (у педантов старой школы, скажем) и мысли о возможностях принятия эротики и неприличии порнографии.

Впрочем, ему ли, Ковригину, со влажностью в джинсах и при виде лучившихся веницейски-зелёных глаз Хмелёвой, было думать теперь о приличиях?

– Всё! Я больше не могу! Все здесь лишние, – прошептал Ковригин. – Бежим! Ты в эту сторону! Я – в эту! – Куда бежим? – спросила Хмелёва.

– Как куда? – удивился Ковригин. – Домой!

– Сашенька, – сказала Хмелёва, – чувства чувствами. Но ведь есть и дела…

– Какие дела? – нахмурился Ковригин.

Губы Хмелёвой снова прижались к губам Ковригина. Ласково прижались. Но без страсти. И на секунду.

– Сашенька, прости за назойливость… – трогательными были слова и глаза Хмелёвой, – но занятия любовью хороши, когда на душе спокойно…

– И что? – спросил Ковригин. Он начинал сердиться, и Хмелёва не могла не почувствовать этого.

– А то… – начала Хмелёва, и весь вид её показывал, что она свинья, что она скотина капризная и достойна гильотины, но это – завтра, а сегодня извольте выслушать и понять. – А то, что нам надо хоть на минутку заскочить в паспортный стол и навести там справки…

Тотчас же вблизи Хмелёвой из толпы вынырнул регистратор Цибуля-Бульский и радостно произнёс:

– Точно! Елена Михайловна права! Прямо туда сейчас вам и ехать! А то опоздаете. Приёмный день у них сегодня до двух часов.

– Ну вот! – захлопала в ладоши Хмелёва. – А ты, Сашенька, говорил…

– Только на две минуты, – проворчал Ковригин. – И сразу домой!

– Только на две минуты! – обрадовалась Хмелёва. – И сразу домой!

По поводу двух минут у Ковригина сомнений не было. Райотдел милиции и паспортный стол – это вам не ЗАГС в свадебный день. Там не побалуешь. И шампанским паркет не увлажнишь. Там наверняка очередь уставших или даже озлобленных людей, через их головы не прошагаешь и на ходулях. И главное – там потребуют какие-нибудь немыслимо-несуразные бумаги (денежные знаки Ковригин сразу убирал в скобки, взятки он давать не умел и не собирался когда-либо давать их) или даже потребуют фотографии для документов, а они в сумочке Хмелёвой, естественно, не сыщутся. Кстати, она и регистрацию пока не прошла… Странные чувства возникали сейчас в Ковригине… Должен заметить, что ещё в ЗАГСе при мыслях о милиции, паспортном столе и деловой озабоченности молодой супруги всяческие эротические растения в Ковригине тут же увяли (ну может, один кактус с колючками остался, но и тот не цвёл). Зато возникло желание досадить Хмелёвой, не самое злое желание (Ковригин злым и мстительным вообще не был), однако возникло… «Сама сбежит, – думал Ковригин. – Заскучает в коридорной мороке и сбежит. Я же ей в сутяжных делах помогать не буду. Пусть сама становится москвичкой… Сбежит, тогда и отправимся в семейное гнездо… Тут ходу-то минут семь…»

Отчего-то соображение о семейном гнезде вызвало у Ковригина чувство беспокойства. Или даже грусти. И опять какая-то смутно-выраженная реалиями женщина промелькнула в видениях Ковригина, знакомый запах её ощутил Ковригин, он напомнил ему о речной кувшинке. Кто она? Явно не Антонина… Ковригин сразу посчитал, что ни о какой иной женщине, кроме как о Хмелёвой, думать сейчас нет нужды, а томление его или грусть имеют до смешного бытовое происхождение: в их так называемом семейном гнезде нет ни напитков, ни простейшей еды, не говоря о деликатесах или лакомствах, способных благоустроить праздничный стол.

«Придётся мотаться в магазин, – теперь уже всерьез озаботился Ковригин. – Хотя бы и в „Алые паруса“».

На Малой Никитской Ковригин отпустил такси и отворил перед Хмелёвой дверь в милицейский дом.

Её, видите ли, пугали дни ожиданий. Теперь торопит минуты. Суть же нервическо-деловой поспешности ему, Ковригину, не разъяснена. В лучшем случае, посчитаем, из-за любезного желания щепетильной женщины уберечь дорогого ей человека от возможного лиха. Это предполагаемое желание, конечно, было Ковригину приятно, но рождало и недоумения. С чего бы вдруг он стал для Хмелёвой дорогим человеком? И стал ли? Ни про какую любовь к нему он не услышал пока от Хмелёвой ни слова. Да и нужна ли ему её любовь? Пусть Елена Михайловна постоит в очереди к паспортистке, для начала – с месяц, а он – поразмышляет. Да и ей, возможно, за недели бумажных хождений собственная затея наскучит. Или ей наскучат ночлеги в его спальне…

В тупиковом коридоре полуподвала действительно томились уставшие и раздражённые люди. «До обеда и справки получить не успеем», – подумал Ковригин. Спросил:

– Кто последний?

– Я – крайний. Но здесь вызывают, – сказал мужик лет пятидесяти, один глаз у него был центрально-азиатский, от киргыз-кайсацкой орды прекрасной Фелицы, другой – европейский. – Вы документы сдавали?

– Нет…

– Значит, сегодня и не вызовут…

Хмелёва прислонилась к стене, взглядом дав Ковригину понять, что намерена отстоять вахту до гудка («Ты постой, постой, красавица моя!» – пропел про себя Ковригин), он был в раздражении, голоден и съел бы даже гнусную овсяную кашу Геракла из аристофановских «Лягушек». «Что этих-то сюда пригнало? – подумал он о людях из очереди. – А что меня?» Женщина, полудремавшая на стуле возле Хмелёвой, оживилась и поинтересовалась, интонацией и звуками объявив о своём полтавском происхождении:

– Ваша фамилия случайно не Ковригина?

– Нет, не Ковригина, – Хмелёва произнесла это с высокомерием, чуть ли не Мариной Мнишек, но тут же сообразила: – Муж у меня – Ковригин!

– Та шож вы опаздываете! Тут всё выкликают каких-то Ковригина и Хмелёву!

При этом важная, видимо, дверь приоткрылась и выкрикнули:

– Ковригин и Хмелёва не появились?

– Появились, – Ковригин будто очнулся, скомандовал: – Лена, за мной!

Но Лена тут же очутилась впереди Ковригина. Снова был выслушан выговор. Впрочем, деликатный. Оказывается, их документы были выправлены неделю назад, а они не удосужились прийти за ними, что нынче в Москве могло показаться и странным. В удивлении Ковригин приоткрыл было рот и вот-вот принялся бы говорить, будто нуждаясь в оправданиях, что их только что, утром сегодня, расписали, но Хмелёва на всякий случай наступила ему на ногу.

– И с фотографиям всё в порядке? – не удержался Ковригин.

А никаких фотографий они и не сдавали.

– И с фотографиями всё в порядке! – заверили молодожёнов. – Распишитесь вот здесь и здесь. Спасибо. И поздравляем вас! В особенности Елену Михайловну Хмелёву. Вы теперь москвичка и прописаны в историческом районе города! Но уж в следующий раз, будьте добры, не задерживайтесь с получением новых документов…

– В следующий раз – непременно! – заверил Ковригин.

– Ну, Александр Андреевич! Вы меня удивляете! – с восторгом воскликнула Хмелёва уже на улице. – Не приятель ваш, похоже, в городе влиятельный, а вы сами… А, Сашенька? А говорил – полтора месяца, полтора месяца, столичные сроки… Вот тебе и сроки…

– Да я-то тут при чём! – в досаде буркнул Ковригин.

А сам со вниманием изучал обретённые документы. Не большой он был специалист в исследовании фальшивых штампов, подписей и водяных знаков, но в полиграфических тонкостях разбирался. И на первый взгляд можно было посчитать, что всё изготовлено благопристойно и с соблюдением государственной важности требований. Единственно, что могло озадачить (впрочем, очередная мелочь Ковригина уже не озадачивала), так это – хронологические несовпадения. Выходило (и в бумагах, просмотренных Ковригиным в паспортном столе), что они с Хмелёвой сочетались браком не сегодня, а две недели назад, и это подтверждалось бумагами из ЗАГСа с автографами его, Ковригина, и Хмелёвой. Но в увлекающейся стране, чьи жители выкладывали деньги, и немалые, за книги В. Хвостенко о новой хронологии, это и странностью признать было нельзя.

– Потом переварю, – заключил Ковригин. – Без бутылки хорошего виски не разберёшься.

– Давай сюда бумаги. Положу в сумочку, – сказала Хмелёва. – Дождь начал накрапывать.

– Лена, – сказал Ковригин, – у нас дома ни маковой росинки.

– Сашенька, – сказала Хмелёва. – Я сейчас будто мешком огорошенная. Нет ни аппетита, ни сил… вчерашняя дорога и наша ночная усталость догнали меня… И доканали… Сейчас бы рухнуть в постель… Да хоть бы на пол…

– Помнишь, где наш с тобой дом? Вот тебе ключи… Иди рухни… И восстанавливай силы и тело! Не я придумал про брачную ночь… А я пробегусь по магазинам.

– Обними меня! – сказала Хмелёва. – И ощути степень моей благодарности!

Ковригин ощутил. На виду торопливых, но любопытствующих сограждан. Среди плывущих и будто танцующих многоцветных и разноростных зонтов. И с того мгновения он мог думать лишь о Хмелевой, о том, какие удовольствия он может получить сегодня, о том, каким нежным, умелым и ненасытным самцом он будет с молодой женой. Через час, через два. И если даже она проснётся только к полуночи, он просидит рядом с ней и будет гладить её волосы. Почему просидит? Не выдержит и окажется с ней под одеялом… Ворчания и раздражения сегодняшнего дня с надеждами на то, что ситуация со синежтурской актёркой растянется на полтора месяца или вовсе развеется, отлетели в предгорние туманы… В «Алых парусах» Ковригин набил пакеты яствами, напитками, фруктами, зачем-то заскочил в аптеку, ощутил себя жертвой рекламы всяческих сомнительных «Виагр» и «Вука-вуков», ему стало стыдно. Зачем они ему, он сам был способен на подвиги! Вот бы посмеялись знакомые плейбои, узнав о его неоправданном порыве! Купил корзину цветов, а в газетном киоске приобрёл коробку свечей. А ведь «интимы» со свечами всегда считал банальной белибердой.

А тут, значит, разнежился.

Похоже, готов был сейчас же произнести слова о любви.

Но может, и пришло для этих слов время?..

В Богословском переулке привратница Роза будто бы ожидала именно его. Была возбуждена и даже дамский роман отложила.

– Александр Андреевич, – сказала, – а гостья-то ваша попросила передать вам ключи. Вот они.

– Она вышла куда-то?

– Да нет, – покачала головой Роза. – Я полагаю, не вышла. А съехала совсем.

– То есть как?

– А так. Вы же знаете женщин… Они же ненормальные… Эта ваша Лена выскочила с чемоданом, будто ошпаренная, отдала ключи и унеслась куда-то. Может, боялась с вами столкнуться… Вы свою квартиру осмотрите… Мало ли чего… А с меня потом спросят…

Забыв о лифте, Ковригин взлетел на свой этаж.

Записка Хмелёвой лежала на письменном столе.