Текст книги "Лягушки"

35

«Что же за мужик поселился в моём мобильном?» – гадал Ковригин, сидя в электричке. Главное: «Пошёл в баню!» Посылает ли он в раздражении кого-то в баню? Или сообщает, что некий персонаж отсутствует по причине необходимостей личной гигиены? Но есть ли в районе «Речника» баня? Или мужик (голос его в мобильнике) перебрался в город (Москву, скажем), где бань для водных процедур достаточно?

В мыслях Ковригина подозреваемыми проходили двое. Мужик с корзиной яблок, местный предприниматель Макар. И – сосед по даче, затевавший сомнительные путешествия в Синежтур и Журино, Кардеганов-Амазонкин, виденный Ковригиным перед поездкой в Синежтур, именно вблизи платформы «Речник» на берегу прорытого к Москве Канала. Оба они вполне могли наблюдать за действиями странного типа, впрочем, Амазонкину хорошо известного, и, заметив его манипуляции с телефоном и камнями, к тем же камням потом вернуться. Хотя не исключались и другие кладоискатели. Собака, предположим, отпущенная порезвиться и способная уткнуться носом в неожиданный предмет. Да и не имело значения, у кого в штанах или пиджаке лежал теперь его мобильный. Он ведь и сам намерен был от него избавиться. Правда, по горячей в тот день причине – желанию сейчас же прекратить с сестрой Антониной электронную связь. Теперь-то зачем ему его старый мобильный? Жалко – по семейным привычкам – расставаться с заслуженно-послужившей вещью? Может быть…

Но, может быть, погнала его электричкой к берегу канала растерянность, подчинившая себе его натуру после исчезновения Елены Михайловны Хмелёвой? Да и слушать ремонтные громыхания и перебранки гастарбайтеров в квартире Жабичевых не было радости…

Хватит. Растерянность растерянностью, ремонтные громыхания над головой – громыханиями. Гадать обо всём этом, да ещё и с играми его воображения, было бесполезно. А потому Ковригин отказал себе в праве выстраивать смысловые комбинации и выискивать разумные объяснения случившемуся с ним в последние дни (разве – дни? Годы! Века!). То, что случилось с ним, – случилось. То, что случится позже, возможно, и даст разъяснения, в какую историю он попал и почему попал. К неожиданностям новых событий надо быть готовым, но не увлекаться предположениями по поводу их возможных вариантов. И следует думать лишь о заботах дней летящих и всяческих связанных с ними рутинных мелочах. Вот сейчас он катит мимо города Узкопрудного на платформу «Речник», якобы ради поисков брошенного им же самим мобильного телефона, и толком не знает, откроется ли ему нечто важное или не откроется. Для душевного спокойствия (и ради забавы) Ковригин достал из кармана костяшку Хмелёвой (всё никак не мог перейти на уважительное – «пороховницу») и принялся её рассматривать.

Поначалу он поразмышлял: зачем он вообще взял в поездку… «пороховницу»? Да, всё же пороховницу. Для отвлечения? Привычнее было бы приобрести в вокзальном киоске сборник кроссвордов. Значит, не для отвлечения от для него существенного… Значит, по рассеянности… Или просто так… Да нет, пожалуй… Воздушный корабль якобы ему привидевшийся. Город Узкопрудный с дирижабельным заводом. Ресторан-дирижабель «Чудеса в стратосфере», погоревший и развалившийся в воздухе. Именно экстренное желание взглянуть на пепелище ресторана и поволоколо его к каналу недавно и часа за три до отправления поезда в Средний Синежтур. И вот теперь этот якобы воздушный корабль на пороховнице от Хмелёвой. Намёки, подсказки, улавливания кем-то его, Ковригина, сути и сути его интересов? Неужели он всё так и не разгадан (дело-то простенькое)? Или ещё не определена сфера использования слабых или толковых (целесообразных для кого-то) свойств его натуры? Или случай не приспел?

«Спешить не будем, – сказал себе Ковригин. – Суетиться излишне. Смыслы рано или поздно сами откроются. Тогда и придёт время выбора и действий».

Но тут же посчитал, что с Воздушным кораблём именно встрял в суету. В отроческую пору «Воздушный корабль» (из Зейдлица) Ковригин знал наизусть. Как, впрочем, и множество стихов (в особенности о неудачах в любви) Михаила Юрьевича. Но соображение Маршака в случае с Ковригиным оказалось справедливым. Упрощённо: «Лермонтов для юношей, Пушкин – для мужчин, важное в жизни испытавших». Тем не менее «Воздушный корабль» он помнил долго. Оказавшись впервые в Париже, ночью к двенадцати часам перешел Сену и направился к Собору Инвалидов. Будто именно там, а не, скажем, на острове святой Елены, из гроба вставал император. Час его ожиданий Воздушного корабля вызвал беспокойство полицейских. Вопросы Ковригина на коверканном английском ажаны вынуждены были пресечь категорическим утверждением, что из гроба в двенадцать часов здесь никто не встаёт, а у воздушных кораблей иные полосы приземления и причалы. И все же Ковригин ещё ночи четыре болтался вблизи Собора Инвалидов в надежде увидеть если и не сам воздушный корабль (вдруг тот выбился из расписания или ему не додают топлива), то хотя бы – опечаленного корсиканца в сером плаще и треуголке. Увы, не увидел… Впрочем, как тут и увидеть, если во времена Лермонтова Император был зарыт на острове мрачного и пустынного гранита? Это потом его перезахоронили в Париже в Соборе Инвалидов. Но вот теперь-то Воздушный корабль по штатному расписанию мог к двенадцати часам ночи прилетать и в Париж… В младших классах Воздушный корабль вызывал у него мысли с видениями «Наутилуса» капитана Немо. Потом Ковригин прочитал книгу о судьбе генерала Нобиле, и ему стало ясно, что воздушный корабль Бонапарта был именно дирижабль. Не видал Михаил Юрьевич ни подводных «наутилусов», ни дирижаблей, ну и что? Что от этого меняется? Скажем, есть у Лермонтова несколько смущающих Ковригина слов, прежде его не заботивших. Вот, например. Начало. «По синим волнам океана, лишь звёзды блеснут в небесах, корабль одинокий несётся, несётся на всех парусах». Откуда – и при блеске звёзд – синие волны? И какой же это Воздушный корабль, раз он со всеми парусами именно в синих волнах? Отнесём паруса и синие волны, посчитал Ковригин, к неловкостям Зейдлица, тем более что ни одного матроса на корабле нет, и уже от острова во Францию корабль летит, и у руля его сидит (стоит) император. И дело было, для Ковригина, не в парусах и не в синих волнах океана.

Костяшку, пороховницу, Хмелевой он рассматривал в квартире под лампой на письменном столе. Теперь, в электричке, он сидел у окна, в него от Шереметьева било солнце. Ну точно, над рыцарским замком застыл дирижабль. Откуда он, кто его пригнал, кого и куда предполагалось на нём отвезти, Ковригин не знал. Но вспомнилось: корабли Циолковского, для переселения земных особей в благоприёмные места с намерением людей облагородить, виделись ему в детстве именно дирижаблями в сорок палуб со сверканием огней и платиновых обшивок. Теперь-то ясно, что на таких кораблях далеко не улетишь, разве только развлёчешься, пока небесный «Титаник» не врежется в грозовую тучу или в косяк озабоченных путешествием гусей (а при них – непоседа Нильс или гаршинская лягушка). Но картинки с дирижаблями в старых книгах долго будоражили воображение отрока Ковригина. Теперь, по дороге к Каналу, Ковригину стало казаться, что нечто схожее с померещившимся ему воздушным кораблём на пороховнице Хмелёвой он видел уже и на пороховнице семейства Чибиковых. А может, где-то и ещё.

Стоп. Да что хочешь, не исключалось, зависало и на других костяных пороховницах над сценами рыцарских подвигов, любовных свиданий прекрасных дам, охотничьих пробежек чукчей за моржом. Хоть бы и небесное тело, хоть бы и воздушный корабль. Хоть бы и невод, хоть бы и раздутая авоська московского обывателя, а то и вдруг чёрная вуаль таинственной португалки донны Луны. Всё ведь зависело от умонастроения созерцателя пороховниц, от направления его мыслей. Неожиданной своей просьбой Пётр Дмитриевич Дувакин приоткрыл перед Ковригиным дверцу и пинками вогнал его в коридор соображений исключительно о дирижаблях и прочих воздушных кораблях. А если бы Дувакин попросил его написать эссе, скажем, о соколах-сапсанах, наверняка Ковригину бы на пороховницах начали мерещиться не дирижабли, а соколы, и вместо рыцарских замков – башни Кремля, куда сапсаны были приглашены для надзора за безобразиями гнуснейших московских птиц – ворон.

Стоп. Как можно быстрее осмотреть будто бы незабытые камни и домой! А там отоспаться!

А лучше отоспаться и не дома, а в саду-огороде в урочище Зыкеево. Забыться на трое, нет, на пять суток и проснуться свежим человеком, с легкой амнезией, без памяти о никогда не существовавшем городе Средний Синежтур и о походе в Краснопресненский ЗАГС. Если же в паспорте и при пробуждении обнаружится досадный штамп, паспорт потерять.

Ковригин чуть ли не выпрыгнул из электрички на асфальт платформы «Речник». Огляделся будто с опаской. Но нет, предпринимателя Макара в ватнике и с корзиной яблок он не увидел. И билетами снабжала пассажиров незнакомая Ковригину кассирша. А отсутствие на перроне Кардиганова-Амазонкина Ковригина, выходит, и расстроило.

В листьях деревьев и кустарников были уже цвета печали, впрочем, иные из них – на клёнах, на плетях дикого винограда, обвивших трубки древних пригородных антенн, – пламенели, и теплоходы с сухогрузами по каналу еще ходили, в Москву и к Волге. Ковригину захотелось присесть на откос южного берега канала, поглазеть на зрелище, любезное ему с детской яхромской поры, и успокоиться. Или хотя бы отдышаться. Впрочем, одышкой Ковригин пока не страдал. «Ну нет, – сказал себе Ковригин, – вот отыщу телефон, тогда и позволю себе посидеть зевакой…»

В этом «вот отыщу…» возникло нечто категоричное, якобы с надеждой на удачу раскопок, чуть ли не приказание выковалось. То ли самому себе: «Отыскать немедленно!». То ли телефону: «Отыскаться, и сейчас же!»

В ориентиры Ковригин определил два моста через канал – железнодорожный и автомобильный, Рогачёвского направления. Россыпи камней, если их ещё не убрали и не пустили в дело, следовало отыскивать «на глазок» в пространстве между мостами, учитывая длину берега и высоту откоса (жёлтые кусты акации стояли на нём с полными стручками). «Да вот же эти камни-то!» – обрадовался Ковригин. Но радости пришлось отложить, телефон под камнями не залегал. «Его давно здесь нет! И сам он давно разрядился и сдох! Что дурью-то маяться!» – И Ковригин выругался. Но всё же набрал номер объекта поиска и услышал: «Пошёл в баню!». «Не на того напали!» – пригрозил кому-то Ковригин. И из упрямства и по неразумности поиски продолжил. Кстати, определителя у его телефона не было, а «Пошёл в баню!» было высказано и Пете Дувакину, не попугай ли был теперь приставлен к телефону или ещё какое обученное московским выражениям и податливое к дрессуре животное? Звуки-то умели издавать многие. Псы гавкали, овцы с баранами блеяли, лягушки квакали, вологодских соек егеря научили фигурно материться, случай известный. Но не под камнями же сидели при телефоне попугай или сойки?

При этих соображениях Ковригину бы отправиться в Москву для серьёзных раздумий, а он стал проявлять себя ещё большим упрямцем, ковырял и ковырял горки рассыпанных по склону камней, пока не услышал из-за кустов акации весёлое и молодое, бабье:

– Мужчина! Здесь грибы не растут! Иди к нам! Мы покажем тебе, где они растут!

Из Ковригина изошёл свирепо-звериный рык, отчего смех за кустами акации мгновенно прекратился.

Тут-то телефон и был обнаружен.

И никакие попугаи или сойки при этом из-под камней не выпорхнули. И никакая лягушка с кваканьем не ускакала к буроватой воде канала. Ковригин присел на камни, закурил. Раскопанный мобильный лежал на его ладони не мятый, изъянов не имел, и это его состояние заставляло думать Ковригина о добродетелях человечества с оптимизмом. О себе же – с горечью, как о редкостном идиоте. Недавнее его желание порвать отношения с сестрой (ребёнка обидели!), удрать от неё, спрятаться от неё, в частности, и с помощью уничтожения мобильного телефона, виделось ему теперь поступком капризного третьеклассника. Поступком бессмысленным и смешным. При этом ломать телефон или совершать ритуальный обряд коммуникационного исключения Антонины из своей жизни (а себя – из её), ему взбрело в голову отчего-то не где-нибудь, а именно на берегу канала у платформы «Речник». И это делало его поступок уж совершенно бессмысленным и потешным. Отсмеявшись, телефон ему возвращали. «Постой! – остановил себя Ковригин. – Почему это – взбрело в голову?..» Вовсе не из-за телефона бросился он в памятный день на Савёловский вокзал, а выслушав информацию по ТВ о пожаре и взрыве ресторанадирижабля «Чудеса в стратосфере» и гибели её хозяйки. И не потому бросился, что ему некуда было девать время перед отъездом в Синежтур, а из-за беспокойства за судьбу странной курьерши Лоренцы Козимовны Шинэль, или хотя бы из любопытства к этой особе. И ведь по ТВ имя сгинувшей хозяйки не называлось, а от так называемой Лоренцы ни слова про дирижабли Ковригин не слышал. Позже имя Лоренцы Козимовны прозвучало лишь однажды – в разговоре с дамой из Авторского Общества. Ковригин выслушал комплименты в адрес своего литературного секретаря – расторопной и обязательной Лоренцы Козимовны.

Теперь Ковригин позволил себе спокойное и бездумное созерцание осенней жизни водяного потока. Движение воды, прибрежные запахи смолы, дегтя, обструганных плотогонами древесных стволов из верховий, скажем, Ветлуги всегда волновали его. И передвижения теплоходов, барж, буксиров и плотов с их звуками, гудками и даже рёвом палубной музыки были ему приятны. Всё на канале было, как прежде, как в детские яхромские годы Ковригина, вот только пыхтящие пароходы с брызгами от шлёпающих по воде плиц исчезли, да и, пожалуй, несомненную суету создавали теперь перед глазами Ковригина разных форм и разных нравов, нередко, можно предположить, тщеславных и наглых, катера и прогулочные яхты. Справа от Ковригина размещался затон известных яхтклубов, и из его горловины то и дело вылетали спесиво-громкие посудины. «А не хозяин ли одной из здешних яхт и заказал Дувакину прославление дирижабля?» – внезапная мысль нарушила созерцание Ковригина.

Если это так, подумал Ковригин, можно будет пошутить. И не только пошутить, но и подурачиться.

Весной он, по делу, просматривал один из томов «Памятников архитектуры Москвы» и в двух местах наткнулся на упоминание истории, ему неизвестной. Или смутно известной. А потом им и забытой.

В 1812 году в Москве создавали секретное оружие против воинства Наполеона. Прямо как в Германии в конце Второй мировой. И естественно, для создания оружия был призван (или сам явился с собственной идеей) немец, таинственный инженер фон Шмидт. Одолеть Бонапарта решили, возможно, с помощью воздушного шара. Изготовление фальшивых французских денег из вариантов секретного оружия Ковригин сразу же убрал, как дело неблагородное. В историю архитектуры Москвы секретное оружие попало из-за двух примечательных памятников. По одной версии, воздушный шар строили невдалеке от Симонова монастыря, в Тюфелевой, иначе – Тюхоловой Роще, на даче С. Бекетова, друга Н. М. Карамзина (там же имел дачу и сам Карамзин). По другой – воздушный шар создавали на Калужской дороге в усадьбе Воронцово (ею тогда владели Репнины), явившись в Москву, французы усадьбы сожгли. Что и где произошло тогда с воздушным шаром, было Ковригину неведомо. Из-за досужей игры ума Ковригину были интересны обе версии. С. Бекетову пришлось приобретать новую дачу, позже в народе её прозвали Канатчиковой. Мимо же перестроенной усадьбы Воронцово (в тридцатые годы прошлого столетия там что-то выращивал секретный совхоз НВКД) проходила теперь улица академика Пилюгина, сподвижника конструктора Королёва. Эко всё переплелось забавно. Секретное оружие немца фон Шмидта, Воздушный корабль Бонапарта, Канатчикова дача, таинственный совхоз и нынешние последователи Циолковского.

Впрочем, забавами ума Ковригин развлекался тогда недолго. Дня два.

Так. Постановил сейчас же Ковригин. Строили тогда – то ли в Тюфелевой Роще, то ли в усадьбе Воронцово – не просто воздушный шар, а дирижабль. Исходя из этой истины следовало напридумать какую-нибудь наукообразную чушь, оснастить её цитатами из несуществующих текстов, даже рисунки смутные предоставить (от тех же пороховниц!), и пожелание Дувакина удовлетворить.

Ковригин сидел увлечённый, предощущал удовольствие, в уверенности, что ему удастся сочинить нечто озорное и ему самому приятное.

Глядишь, и пьесу его о Марине Мнишек Петя Дувакин сможет обнародовать.

Стало быть, воодушевляла его и корысть?

Да! И корысть!

Да, и корысть! Но и ещё нечто…

При этом Ковригин подумал отчего-то не о Елене Хмелёвой, а о Натали Свиридовой и о своей студенческой блажи…

Но главное, уверил себя Ковригин, – в упоении розыгрышем, на который, если всё выйдет изящно, долго будут ссылаться и серьёзные исследователи, и сотворители завиральных гипотез. Канатчикова дача нашей жизни.

Ковригин встал, собрался сунуть старый мобильник в карман. И всё же решил проверить его живучесть.

И отчего-то взволновался.

Позвонил с нового телефона на старый. И опять услышал:

– Пошёл в баню!

Рассердился. Но вынужден был, наконец, признать: старый мобильник не сдох, не разрядился, а, возможно, кто-то заботливый, доброхот какой-то, внес за него, за Ковригина, плату и продлил обречённому аппарату жизнь. Хотя не исключалось, что сделано это было из корысти или из неведомых Ковригину зловредных побуждений. Не без трепета Ковригин набрал номер синежтурского приобретения, но и из нового мобильника на него зарычали:

– Пошёл в баню!

А ведь и теперь Ковригин не произнес ни слова. Что же за беспардонный стервец поселился в потрохах его телефонов!? Ковригин в сердцах швырнул старый мобильный на камни и камнем же, завезённым для вымостки склона (известняком ли? ракушечником ли?), с замахом казнил обнаглевший телефон. Телефон взревел, застонал, задышал тяжело и скорбно. И будто бы испустил дыхание. Ковригину даже стало жалко техническое приспособление. Чувство вины возникло в нём. И то, что игрушка не раздробилась, не разлетелась на мелкие кусочки, а лежала лишь со вмятинами и покарёженным стеклом, отчасти успокоило его.

Предстояло отправить бедолагу в воду канала. Но разжалобивший себя Ковригин пожелал как бы проститься с телефоном, пожелал услышать пустынную и вежливую тишину в нём и поблагодарить за честные труды. А потом уж и швырять в набежавшую (от яхты «Дядя Стёпа Разин») волну. На этот раз Ковригин на всякий случай поспешил представиться. Назвался издателем Дувакиным. Телефон на камнях затрещал, и из него громко вырвался женский голос:

– Александра Андреевича дома нет. Но он скоро вернётся из бани. И будет срочно работать над эссе об истории Дирижабля. Умоляю, не мешайте ему.

– А вы кто? – строго спросил Ковригин.

В руке его нервно вздрагивал пучок ивовых розг.

Не хватало ещё, что бы дама, осведомлённая об эссе про дирижабли, назвалась сейчас супругой Ковригина, Еленой Михайловной Хмелёвой! Вот чего убоялся Ковригин.

– Я женщина посторонняя, – услышал Ковригин, – проходила мимо…

– А вы случайно не литературный секретарь Александра Андреевича? – спросил Ковригин.

– Разве у Александра Андреевича есть литературный секретарь? – удивилась женщина. – Что вы!.. Я бы мечтала… Но это невозможно…

И тотчас участие в разговоре прекратила, одарив Ковригина долгими, будто прощальными гудками.

«Всё! – расстроился Ковригин. – Помилование отменяется!» И он пошагал вниз к булыжной оторочке канала. Метатель он был аховый, учебную гранату далеко не забрасывал, и сейчас коробочка мобильника улетела от него всего метров на двадцать. Пузыри подтвердили способность мобильника тонуть, в весеннеручейковое судёнышко он не превратился, и Ковригин мог возвращаться в Москву. Но тут он вспомнил, что среди прочих желаний, подтолкнувших его к путешествию на платформу «Речник», было и такое.

Посмотреть, что делается на месте прибрежной стоянки дирижабля-ресторана «Чудеса в стратосфере», и углядеть, не бродит ли на пепелище какой-либо из известных ему персонажей. Нет, ничего не делалось… Впрочем, само пепелище исчезло, а бывшая стоянка была окружена свежим сетчатым забором, в центре её поставили нечто среднее между вигвамом и юртой, рядом же подставляла себя ветрам и глазам пешеходов с водоплавателями гибкая мачта со штандартом ресторана «Чудеса в стратосфере», слова эти обрамляли изображения дирижабля и птицы, надо полагать, Феникс. «А не попугай ли это из перервинской кельи патриарха Адриана? – подумал Ковригин. – И не связан ли он с царевной Софьей Алексеевной?» Однако Софья Алексеевна по прихоти издателя на время была удалена из игровой колоды, и Ковригину, обрадовав его, явилась мысль использовать перервинского попугая в эссе, да что – в эссе, в трактате о дирижаблях. Ужо вам!

А вот шестипалубный и погоревший адмиральский ресторан возрождался с прытью и усердием. На второй и третьей палубах оголодавшие уже обедали и занимались интеллектуальным совершенствованием со здешними гейшами и ундинами. А на четвёртой палубе радовал население транспарант: «Скоро! Скоро! Может, и завтра. Турнир по спортивному покеру! С участием кандидатов в мастера. По системе Хвостенко-Кустарова и по версии братьев Крючковых».

Любование Ковригина адмиральским рестораном было прервано заплывом одинокого спортсмена, судя по температуре воды – из моржей. Морж этот начал заплыв с северного берега канала, приблизившись к ленивой яхте, экипаж её, возможно, был отвлечён истомой, морж под яхту поднырнул и минуты через две оказался как раз напротив чудес стратосферы. Из деликатности или по причине классического образования через забор дирижабельной стоянки перемахивать не стал, а доставил себя к булыжникам берега чуть правее неё. Тогда Ковригину объяснилась странность манеры плавания моржа, работал тот лишь ногами, руки держал под водой. Когда, уже на суше, пловец выпрямился и принялся стряхивать с себя капли, Ковригин увидел, что в руках у него знакомая свирель. Да и шерстяной и меховой прикид спортсмена был Ковригину знаком.

Выдув из свирели воду, странствующий эллин рванул по береговому откосу и унесся, скорее всего, в сторону Москвы.

Наблюдая за пластикой его движений, восхищаясь ими, Ковригин заметил, наконец, что созерцаниями занимался не он один. Еще на одной из горок камней сидел печальный и тихий Кардиганов-Амазонкин. Была на нем известная в садовом товариществе «Перетруд» офицерская плащ-палатка, но капюшон её Амазонкин откинул, а на голове держал красную бейсболку, презентованную ему в жаркое утро уважаемой Лоренцой Козимовной с ходовой отечественной фамилией – Шинель.

Сидел он сиротой. Загрустившей сестрицей Алёнушкой. И явно ждал чего-то.

У пронесшегося мимо него козлоногого мужика со свирелью он не вызвал ни малейшего интереса.

Впрочем, так могло показаться…