Текст книги "Лягушки"

36

Дома, в Богословском, Ковригин сразу схватил «Энциклопедический словарь». Дирижаблям в нем было отведено строк не больше, чем лягушкам.

Первым делом Ковригину напомнили о том, что слово «дирижабль» – французское и означает оно – «управляемый». И все дирижёры, посчитал Ковригин, обязаны ездить управлять оркестрами на дирижаблях. Так, значит. Управляемый воздушный шар. Управляемый аэростат. И что интересно, построил первый дирижабль некий француз А. Жиффар в 1852 году. Так… Вспомнилось Ковригину, что и первый воздушный шар отправили к небесам братья Монгольфье. Хитроумные эти французы, подумалось Ковригину, и лягушек жрут, и дирижабли придумывают. Подвиги французов почему-то сейчас не понравились Ковригину. И слишком короткая история дирижаблей вряд ли могла оказаться занимательной. «Наверняка инженер Дедал с сынком-испытателем Икаром, – решил Ковригин, – подумывали и о дирижаблях. Или Архимед… Этому, уж точно, в ванне приходили мысли не только о подводных лодках, но и о воздушных кораблях…» Что уж говорить о Леонардо…

Кстати, явилось Ковригину, император Александр наверняка со смыслом присылал выписанного из Германии таинственного немца фон Шмидта в 1812 году в Москву для постройки против супостата секретного оружия – воздушного шара то ли в Тюфелевой Роще, то ли в усадьбе Воронцово. И это секретное оружие лишь для отвода глаз называлось шаром. На самом же деле строили дирижабль. Иначе к чему было выписывать немца Шмидта? То есть мысль, мелькнувшая на берегу канала, становилась убеждением. И что же получилось? Супостат Бонапарт убыл на родину и без всяких воздействий на него новейших изобретений. Не выдержал кислых щей. Но обзавелся Воздушным кораблём, тот, правда, обслуживал его лишь в двенадцать часов по ночам. И через сорок лет именно во Франции был предъявлен публике первый дирижабль. И если поразмыслить…Если поразмыслить, получается вот что. Секретное изделие то ли на даче С. Бекетова в Тюфелевой Роще, то ли во владении Репниных в усадьбе Воронцово (может – и там, и там, и тут темнили) было уже изготовлено. Или почти изготовлено. Свирепые французы перед уходом из Москвы и дачу, и усадьбу спалили. Но с чего бы им, людям любознательного ума, притом расчётливым и скупердяям, палить добро, какое можно было вывезти и употребить себе в услужение. Недвижимость-то ладно, её не вывезешь, её и нужно палить. Многие обозы французов с ценным добром по дороге к Березине были потеряны, отбиты партизанами или гусарами, потопли в Семлёвском озере. А опытный образец дирижабля какими-то тайными усилиями, надо полагать, до Парижа всё же доволокли. Может, даже заставили его взлететь и совершить поднебесную прогулку. В Париже летательный аппарат, как полагается, разобрали до последнего болта и постарались понять особенности конструктивных решений толстобокой птицы. Естественно, была в Москве уворована вся документация, все инженерные расчёты, связанные с разработкой секретного оружия. Надо полагать, без вести пропал и инженер фон Шмидт. Может, его водным транспортом вывезли в Америку. (Но это требует ещё проверки. Оставим, как одну из версий исчезновения.) Опытный экземпляр дирижабля преподнесли императору и полководцу. Но экземпляр был именно опытным, требовал доводки и испытаний, а откуда взяться в Париже в ту пору московским умельцам или хотя бы расторопным ярославским мужикам? Этим, видимо, объясняется и то, что Воздушный корабль не мог быть использован в борьбе с казаками Платова, и то, что он не сумел помешать появлению в Париже дорогих общепитовских кафешек типа «бистро», а главное – то, что позже он был способен являться по вызовам к Наполеону лишь в двенадцать часов по ночам. И сорок лет понадобилось для того, чтобы довести до ума московскую разработку! Сорок лет!

Такие вот случались в истории дирижабля завитки и выверты!

Ковригин ходил по квартире в волнении. Руки потирал. То и дело его подмывало рассмеяться.

«Ну, Петенька! Ну, Дувакин! – думал. – Я для тебя и для твоих заказчиков поэму напишу! С тайнами и ужасами Хичкока! Слёзы умиления потекут из ваших глаз!»

Собрался было позвонить Дувакину и доложить ему о согласии исполнить заказ. Но одумался. Спешка (или даже готовность к ней) была недопустима. Следовало создать видимость неторопливой серьезной работы с занудствами сидений в архивах и библиотеках. Да и издателя Дувакина, озабоченного играми с состоятельными людьми, стоило подразнить. Заставить понервничать даже. Может, гонорар Петенька выбьет ему пожирнее…

Тотчас же Ковригину стало стыдно. Петю-то зачем обижать или даже использовать в своих корыстях и развлечениях? Он, Ковригин, и так розыгрышем, увлекшим его, может подставить Дувакина под удар, в особенности, если у заказчиков его нет чувства юмора. Или им вообще сейчас не до смеха…

И ему ли, Ковригину, теперь развлекаться, да ещё и в надежде получить за свои развлечения гонорар пожирнее? Дела требовали отмены развлечений. Начинать их надо было с возобновления отношений с сестрицей Антониной, но как подступиться к ней, Ковригин не знал. Как будто проще всего было бы явиться к ней домой, обнять её и попросить прощения. Но она могла и дверь ему не открыть. Степень её нынешней обиды была Ковригину неизвестна. Хоть отправляй ей письменное послание с жалкостями оправданий. Мол, погорячился по глупости, делай всё, что считаешь необходимым для себя и для детишек, я же буду вашим помощником. Но тут же приходила на ум дизайнерша Ирина, способная всех порвать, а выяснять все тонкости их с Антониной отношений, Ковригин не желал. И сам не был пока готов рассказать о своих синежтурских и московских приключениях (или злоключениях), сестра несомненно пожелала бы разъяснить ей случай с прибывшей в Москву невестой Ковригина и её беременностью. Кто бы ему самому разьяснил этот случай. Так и сидел Ковригин в раздумьях. Встал, сходил на кухню, хотел отвлечь себя приготовлением борща, но понял, что пять часов кулинарского творчества на кухне не выдержит, да и свёкла в холодильнике сыскалась плохая, обошёлся бутербродами и банкой светлой «Балтики». Что-то ещё случилось на платформе «Речник», принялся вспоминать. Да ничего особенного не случилось. Ну, если только повстречался прежний перронный собеседник, предприниматель Макар, на этот раз с ведром виноградных улиток. Говорил, что на улитки есть спрос: и гурманы-индивиды берут, и закупщики из ресторанов тоже. Прошлая его затея, с разведением сначала страусов, а потом и кенгурей, доходов не принесла. И до вкуса деликатесов из них, и тем более до цен на них народ не дорос, и китайцы всюду прут, но с устройством сафари под Дмитровом что-то не спешат.

– А улитки нынче в моде! – победителем произнёс Макар и чуть ли не с нежностью добавил: – И надоумила заняться ими она…

– Кто она? – спросил Ковригин.

– Как – кто она? – удивился Макар. – Я же рассказывал в прошлый раз. Хозяйка ресторана при дирижабле, который загорелся, подпрыгнул и развалился в воздухе…

– Вы сами видели?

– Что значит – сам! – рассердился Макар и ведро с улитками опустил на асфальт перрона. – Я всё делаю сам! И ем сам! И вижу сам! Конечно, возможны оптические иллюзии, согласен с вами. Но тут был треск, гром, землю трясло и пахло…

– Серой? – поспешил Ковригин.

– Почему серой? Креветками. Варёными. С укропом, – сказал Макар. – Но разве могут креветки сравниться с виноградными улитками? Я как раз улитки подвозил… И вот опоздал…

Печаль была в глазах предпринимателя Макара. И даже не печаль, а тоска вековечная.

– И больше вы её не видели? – осторожно спросил Ковригин.

– Нет, более не видел, – тихо сказал Макар. И тут же будто спохватился: – Откуда же она теперь может взяться? Ты что, мужик? Если бы она тут хозяйничала, я бы уже на ахалтекинца накопил для верховых прогулок.

– Но вон там что-то обнесено забором, – сказал Ковригин.

– Не знаю. Не ведаю, – быстро сказал поставщик виноградных улиток. – А ты из-за неё, что ли, мужик, сюда мотаешься из Москвы? Сведения, что ли, какие собираешь?

– Мобильный искал на берегу, – угрюмо сказал Ковригин. – В прошлый раз обронил.

– Ну да, – кивнул Макар. – Дырка в кармане… Известное дело. Ну и как, нашел?

– Нет, – сказал Ковригин. Разговор начал его раздражать.

– Ещё бы! – рассмеялся Макар. – Узкопрудненские бабы глазастые. Они там шампиньоны собирают.

При этих его словах на западе, за насыпью полосы отчуждения, стало возноситься к небу нечто тёмно-серое, меняющее формы, отчего-то вызвавшее у Ковригина мысли о пороховнице Хмелевых. Вознеслось и пропало. По понятиям Ковригина там и пыхтел в усердиях дирижабельный завод.

– Дядя, а ты часом не шпион? – обрадовался Макар. – И вовсе не она и не виноградные улитки тебя интересуют! Промышленный шпионаж нынче в почёте. И в цене! Записка твоя о сведениях у меня хранится. Сведения-то у меня есть, но ты мне за них ничего не предложил. Подумай. Кино про ментов под фонарями посмотри… И приезжай ещё раз за мобильным. Может, и отыщем.

К радости Ковригина, с севера, от Лобни, прикатила электричка, и Ковригин впрыгнул в спешивший в столицу вагон.

А Макар с ведром виноградных улиток остался на платформе «Речник».

Поначалу последние слова бизнесмена Макара Ковригина позабавили. И в Среднем Синежтуре, городе обозостроителей, кому-то по привычке или отрыжкой старых служебных манер могли прийти в голову соображения о нём как о промышленном шпионе, засланном с заданием раздобыть секрет пятого колеса в здешних телегах. Юльке Блинову, например. Ковригин посмеялся про себя. Но потом призадумался. Впрочем, ненадолго.

Всерьез же его озадачило вот какое обстоятельство.

Фермер с рискованными затеями Макар ни разу не назвал имени своей благодетельницы. А в прошлый раз называл. Теперь же – всё «она» и «она». И никак иначе. При этом глаза его то светились, то передавали ощущения страха или тяготы знания некоей тайны, от которой он непрочь был бы избавиться.

Во дворе дома в Богословском переулке Ковригин углядел свою «семёрку». Привратница Роза машину не видела и тем более не знала, откуда она здесь очутилась. Может, и с почтой доставили.

– Синяя, что ли? – спросила она. – Нет, не видела. Не знаю. Я за двор не в ответе.

Дома Ковригина, едва успевшего повесить куртку в прихожей, призвал к разговору телефон в столовой. Звонил архитектор Алексей Прохоров, отец двух мальчишек Антонины. А о нём Ковригин в последние дни думал редко.

– Александр, – сухо сказал Прохоров, – это я, Алексей, бывший муж… По просьбе Антонины я поставил твою «семёрку» у тебя во дворе. Так что не удивляйся её явлению. Кстати, она в хорошем состоянии.

– Кто в хорошем состоянии? – спросил Ковригин.

– Машина! Машина в хорошем состоянии!

– А Антонина?

– Что Антонина?

– Ну… – Ковригин растерялся. – Антонина просила передать мне что-либо?

– Просила поблагодарить тебя, – сказал Алексей, – за то, что ты доверил ей, бестолковой неумёхе, на несколько лет дорогое для тебя средство передвижения…

– И всё?

– Пожалуй, всё.

– Я возвращаю вам портрет, – вздохнул Ковригин. – Или хуже того – больше я не буду играть с тобой и в твои игрушки. Это плохо. Это серьезно. А я уж хотел было найти способы примирения. Всё произошло по глупости. И глупость была моей. Ладно. Как дети?

– Нормально. Учатся. Интересовались, где их дядя. Искали на карте город Аягуз.

– А я был вовсе не в Аягузе, – сказал Ковригин. – В Синежтуре я был. Так получилось, что меня занесло в Синежтур…

– Что ты оправдываешься? – сказал Прохоров. – Аягуз. Синежтур. Твоя жизнь. Тебе и знать, где быть. Другим необязательно.

– Обида обидой, – проворчал Ковригин, – но зачем машину так картинно возвращать? Ко всему прочему я пешеход. А ей машина нужна хотя бы для того, чтобы детей возить в школу.

– Машин в Москве хватает, – сказал Прохоров. – Есть и у меня.

– Судя по твоему тону, – сказал Ковригин, – ты в такой же досаде на меня, как и моя сестрица. Хотя и не знаешь всех обстоятельств дела. А жаль. Я-то как раз хотел посоветоваться с тобой по поводу своей идиотской ситуации…

Ковригин замолчал. А ведь и впрямь именно с Алексеем и можно было потолковать о том, что с ним, Ковригиным, случилось в последние недели. Не бесполезны были бы для него разумные оценки или даже подсказки этого здравомыслящего человека. Но бывший муж Антонины молчал.

– Ну, что же… – Ковригин вздохнул. – Повременим с советами… Извини, я закурю… У тебя-то как с делами? Спрашиваю не из вежливости, а по интересу…

– Кризис он и для меня кризис, – сказал Алексей. – Новых заказов на виллы и коттеджи нет. Начатые бы достроить… Наше архитектурно-дизайнерское бюро пробавляется поделками. Правда, сейчас получили неожиданный контракт: придать новые эстетические формы, пусть и самые авангардные, некоему летающему объекту…

– Дирижаблю! – вырвалось из Ковригина.

– Почему дирижаблю? – удивился Прохоров. – Откуда ты слышал про дирижабли?

А в голосе Прохорова ощутимым был испуг.

– Блажь это моя! – воскликнул Ковригин. – Ничего я не слышал про какие-то летающие объекты, требующие авангардных форм! Сам не понимаю, с чего бы втемяшились мне в башку эти дирижабли?

– Во всяком случае я тебе ни про какие дирижабли не говорил, – нервно произнёс Прохоров. – И ни про какой наш новый контракт ты от меня ничего не слышал.

– Истинно так! – подтвердил Ковригин. И, чтобы вычеркнуть из общения тему дирижаблей, спросил: – Алексей, а ты с новой подругой Антонины, некоей Ириной, вроде бы дизайнершей, знаком?

Прохоров ответил не сразу, будто бы откапывая в памяти смысловую песчинку:

– Знаком.

В Ковригине сейчас же возникла потребность объяснить Прохорову нервность (или детскость) раздора с Антониной его неприятием наглой, высокомерной бабищи, готовой всех порвать. Но вышло бы, что он нажалуется на женщину, возможно, им непонятую, а себя, обиженного, постарается оправдать.

– Да, знаком, – сказал Прохоров. – Мало того, она работает в нашем бюро и под моим началом.

– И по контракту в том самом неожиданном проекте? – не удержался Ковригин.

– Я этого не говорил, – мрачно сказал Прохоров. – И про контракт, повторюсь, ты от меня не слышал.

– Не слышал. А про дирижабли я слышал от других людей, – раззадорился вдруг Ковригин. – Меня склоняют к промышленному шпионажу в пользу султаната Бруней. Большие, между прочим, деньги. И вилла на берегу океана.

Прохоров молчал, видимо, переваривал слова Ковригина.

– Ладно, ко мне пришли, – сказал Ковригин. – Передай приветы всем, кроме твоей сотрудницы, скаковой кобылицы Ирины. А сыновьям скажи, что дядя их не опозорит.

И повесил трубку.

Никто к нему, слава Богу, не пришел.

«Что я так взъелся на эту подругу Ирину? – подосадовал на себя Ковригин. – Приревновал, что ли, её из-за возложенной на плечи сестрицы руки и её слов „дарлинг Тони“? Это мелко. Нашёлся собственник!» Или тощая дылда с загорелыми ногами вызвала в нём естественные желания, а он посчитал их греховными? Нет, «греховными» здесь не подходило. Совсем ему нынче ненужными или даже досадными, но от которых он так и не освободился?.. Всякое могло быть. Но не время сейчас было разматывать клубок собственных ощущений, вызванных единственным разговором с новой для него женщиной… Впрочем, не слишком ли много оценок или разборов случившегося с ним он откладывал на потом в надежде на то, что новейшие обстоятельства одарят его подсказками и дадут направление его поступкам?

И нынче он сознавал, что его более всего сейчас увлекает потешный текст с историей дирижаблестроения. То есть, и текста пока никакого не было, а происходило варево мыслей, фантазий и образов в голове и, казалось бы, во всей натуре Ковригина, оно и гнало его к письменному столу, тетрадям и компьютеру. Нетерпение поджигало его.

«На дачу! – постановил Ковригин. – Надо ехать на дачу!»

Тем более что и автомобиль поджидал его под окном. Только что не ржал призывно и, сытый, не бил копытом по асфальту.

«Сборы были недолги…» – напевал Ковригин бодрячески-конармейское, упрятывая в пакеты провизию, а в рюкзак – бумаги и книги. Сборы и вышли бы недолгими, если бы не телефонные звонки. Порой, среди прочих, звонили люди, с какими он и не общался лет по пять. С чего бы он понадобился им сегодня? И слова они произносили пустяковые, необходимости в них у Ковригина не было никакой. Впрочем, выяснилось, что два-три звонка не оказались бы для него лишними. Из-за них-то он останавливал себя чуть ли не в дверях и возвращался к столу с телефоном. Номер его синежтурского мобильника был этим двум-трём желанным и предполагаемым собеседникам неизвестен.

Один из звонков вышел для Ковригина неожиданным.

– Караваев, – услышал он, – фу ты! Ковригин! Извини… Что ко мне привязался этот Караваев! Я даже толком вспомнить не могу, какой и кем он был!

– Он был влюблённым в вас, – сказал Ковригин, – и посвящал вам сонеты…

– Ковригин, ты меня за старуху, что ли, держишь, а себя – за юнца?! – возмутилась Свиридова, но возмущение её было игровым. – Мы с тобой ровесники. Ты для меня по-прежнему Саша, Сашенька, а я для тебя должна остаться Наташей или, как тебе нравилось раньше, Натали… Впрочем, я тебе не навязываюсь и на особые отношения не претендую…

Последние слова были произнесены всерьёз.

– Извини, Наташ, – сказал Ковригин. – Просто я отвык от тебя…

– Привыкай. На спектакли мои сходи. Сейчас мне снова тащиться в Париж, но ненадолго, когда вернусь, займусь тобой… Не падай в обморок, не съем, ты мне нужен живой… И способный писать пьесы… Посчитай, что нынешний мой звонок – деловой. Марину играть я уже не буду, а вот про царевну Софью ты мне напиши. Так. За мной машина пришла… Отнеси Дувакину свою «Маринкину башню». Возможно, тебе не понравился мой напор, но обещаю тормошить тебя и дальше. Тебя полезно тормошить! И не вздумай писать про Софью для своей Древесновой. Она… Ну, ладно… Всё! Привет! И жди меня!

Вот тебе раз! Хоть стой, хоть падай!

Однако Ковригин не упал и не остался стоять, а присел.

Ну, Натали!

Какое благо, думал он, удача какая, что Натали не стала дожидаться его ответных слов, а укатила в Париж. Он ведь, именно протестом её напору, чуть было не заявил, что к драматургической форме не расположен, в ней он – неумеха, и если вышло у него однажды сочинение приемлемое для театра, так это потому, что он был очумело-влюблённым юнцом и его одарили неожиданным для него свечением.

Блажь какая! Красоты какие! Одарили свечением! Кто одарил? Каким свечением?

Но Натали наверняка вцепилась бы в его слова. И Ковригин знал не только то, что бы она произнесла, но и то, что бы она надумала сделать. То есть, конечно, если бы ей возжелалась для своего талантоизлияния роль несостоявшейся владелицы Руси.

Так вот что произнесла бы Натали: «Ах, милый мой Караваев… то есть Ковригин! Раз надо, чтобы ты вновь превратился в очумело-влюблённого юнца, то пожалуйста, это мы устроим, вот только вернусь из Парижа!» И началось бы…

Напугала! Напомнила, что они с Ковригиным ровесники. И она – не какая-нибудь Фурцева из прошлого века. И почему-то упомянула Древеснову как возможную соперницу в очереди за ролью сестры Петра.

Не Хмелёву упомянула, а именно Древеснову. Раз упомянула, и не только упомянула, но и предупредила, значит, учуяла в ней опасность, Ковригину неясную и не требующую пока от него разгадок.

Впрочем, было произнесено: «своей Древесновой», будто Свиридова поверила во мнение синежтурских театроманов об особых отношениях московского драматурга и дебютантки, на какую он, Ковригин, по таинственной причине сделал ставку.

Этого ещё не хватало! Он об этой дурацко-шуточной ставке в Москве почти забыл. А кто-то мысли о ней задержал в голове всерьёз.

Ковригину даже стало жалко Свиридову.

Кстати, если бы Натали попросила его написать комедию, связанную с дирижаблями, он бы подумал… Он бы попробовал… До того увлекла его затея с мистификациями. А ей подавай Софью!

Сейчас же напомнил о себе Дувакин.

– Александр! – сказал Дувакин. – Свиридова улетела в Париж. Но час назад звонила мне. Просила, чтобы я выбил из тебя эссе или что хочешь о дирижаблях. И неси мне свою «Маринкину башню».

– Я уезжаю на дачу! – сердито заявил Ковригин. – В Москву вернусь к своим занятиям в институтах. На даче ни о каких дирижаблях думать не намерен. Буду штопать носки и замазывать майонезом «Кальве» дыры в небе. Стану разводить виноградных улиток и ими же закусывать.

– Свиридова найдёт тебя и на даче, – пообещал Дувакин.

– Она, что ли, заказчица оды дирижаблям? – спросил Ковригин.

– Нет, – сказал Дувакин. – Но у неё свой интерес. – Я поздравляю её с этим интересом, – сказал Ковригин и повесил трубку.