Текст книги "Лягушки"

58

А Свиридова и сама поняла, что ей нужно в Аягуз. Разумное предположение, возникшее вчера в «Лягушках», о том, что Ковригин мог и не отправиться отсюда на вокзал к московскому поезду, а, выиграв партию, по правилам заведения получил возможность ублажать покорённую им шахматистку и сейчас продолжает ублажать её, хоть бы и на болотах, предположение это тут же отпало. Он, Ковригин, в Аягузе, нуждается в спасении, и ей необходимо поспешать в Аягуз!

Но где этот Аягуз и как до него добираться?

Что-то Свиридова слышала об Аягузе от Дувакина. Вроде бы, Ковригин, обидевшись на сестру Антонину и не желая, чтобы она разыскивала его, укатил в Средний Синежтур, сам же передал через Дувакина ложную информацию для Антонины, будто бы он улетел в Аягуз. Логично было бы сейчас дозвониться до журнала «Под руку с Клио» и его редактора Дувакина и вызнать у него, что это за Аягуз такой и как в нём быстрее очутиться. Но если существовали враждебные Ковригину силы, то для них её звонок Дувакину тотчас бы открыл местонахождение Ковригина и её, Свиридовой, секретную миссию. А она будто бы стеснялась своего порыва (и желания) отыскать Ковригина. И ведь на самом деле стеснялась… И Свиридова направилась в городскую библиотеку.

Там Свиридова, оставив автографы на карточках абонементов, на коммунальных квитанциях, на носовых платках и на паспорте одной из поклонниц, заказала том энциклопедии, а потом и два атласа – Российской Федерации и суверенного Казахстана. Да, город Аягуз, некогда – Сергиополь, некогда – станица, с сорока тысячами жителей и мясокомбинатом, существовал в степях южнее Семипалатинска, и стоял он на речке Аягуз, пытавшейся пробиться к озеру Балхаш. Отчего Ковригин так рвался в Аягуз? Может, он имел там любовницу казашку? Или укрывал в аягузской эмиграции Хмелёву? Свиридова разволновалась, аки тигрица младая, и позвонила в аэропорт узнать, есть ли рейсы в Аягуз и в Семипалатинск? В Аягуз из Синежтура самолёты не летали (кому надо?), а в Семипалатинск летали. Раз в три дня. Завтра как раз путешествие на берега Иртыша можно было совершить. Задержка хоть бы и на сутки Свиридову раздосадовала, но что оставалось делать? Из Семипалатинска же в Аягуз ей пришлось добираться поездом…

В купе на четверых Свиридова часы просидела в компании десятерых притихших и имевших интересы в Алма-Ате пассажиров, двух ребятишек среди прочих. Не отстаивала права на купленное место, терпела. В Аягузе, не зная здешних новейших субординаций и расположения культурных сил, решила первым делом отправиться в городскую газету. Таксист, казах с хорошим русским, патриот тенге, какие у Свиридовой не водились, выказал душевное расположение и к рублям, и к долларам, и даже к евро, а потому трёхминутное пространство одолел за полчаса. В редакции, оказалось, Свиридову не забыли, просили об автографах, интересовались новостями московской жизни и о чем-то вздыхали. Кое-кому был известен и литератор А. Ковригин. А потому Свиридова сразу же объявила о своих поисках Ковригина, приплетя на всякий случай к просьбе посодействовать ей слова о необходимости присутствия Ковригина в Москве для работы над текстом новой народной драмы. Договорные сроки подгоняют. А Ковригин – человек увлекающийся, в целях духовного обновления он отправился в степи и предгорья Казахстана, с намерением пройти путём Абая, и мог заблудиться или просто забыть о Москве. Свиридова себе удивлялась. Какие слова к ней прилетали! Духовное обновление! Путь Абая! О самом Абае Свиридова что-то смутно помнила. Но был ли у Абая какой-либо путь? Однако слова Свиридовой вызвали шумное воодушевление. В особенности слушателей её порадовало упоминание о пути Абая. Не Рериха, скажем, а именно Абая. А уж то обстоятельство, что московский литератор, исследователь истории дирижаблей (откуда знают?), ради духовного совершенствования личности отправился не куда-нибудь в Тибет или в Катманду, а прямиком в Аягуз и здесь заблудился, привело к взрыву энтузиазма. Правда (а иного и не могло быть), нашёлся скептик, выразивший сомнение в планетарной и тем более космической ценности Аягуза и попросивший у Свиридовой документы или свидетельства того, что Ковригин пожелал побывать в такой вонючей дыре, как Аягуз. Нет ли тут какого-либо имперского подвоха? И зачем тратить время на поиски, возможно, уже обпившегося кумысом литератора? Свиридова растерялась. А на скептика зашикали. К его счастью, под руками не нашлось яиц. А к швырянию ботинок в Аягузе ещё не привыкли. Да и накладно вышло бы. Для большинства же собравшихся на встречу со Свиридовой было совершенно очевидно, что литератор Ковригин где-то здесь вблизи Аягуза, их натуры ощущали это, как и полагается, всеми неизвестными науке фибрами, и поколебать их чувства ничто не могло.

Так или иначе энтузиазм желающих помочь Свиридовой не иссяк, любимой Наталье Борисовне посоветовали выспаться с дороги, была рекомендована относительно приличная гостиница (да и в гости на ночлег звали), к утру же был обещан сбор сведущих людей.

На сбор, в актовый зал школы по соседству, пригласили силовиков, краеведов, охотников. Ещё кого-то. Выяснилось, что и двух ясновидящих. А главное – на сцене зала восседали шесть акынов, в лисьих шапках с рыжими хвостами, и с домбрами в руках. «Джамбулы», – шепнула Свиридовой Роза Екимбаева, тридцатилетняя репортёрша местной светской хроники, влюбленно взглядывавшая на Звезду. Она и вела сбор, и попросила Наталью Борисовну повторить с подробностями историю интеллектуального путешествия московского литератора Ковригина в Аягуз. Свиридова кое-что рассказала. Ко вчерашнему добавила предположение (или догадку), что Ковригин, возможно, ради полного духовного восхождения обзавёлся не свойственными ему прежде одеждами. «А он точно в Аягузе?» – снова поинтересовались. Полная дама с шалью в красных яблоках на пологих грудях встала и, закрыв глаза, замерла минут на пять. Это была ясновидящая Алиса. «Он здесь, – сказала Алиса, – он в степи, он идёт…» Вторая ясновидящая с удивлением посмотрела на Алису, но слов, в частности о том, куда он идёт, не произнесла. Сейчас же вперемешку зазвучали соображения разной силы и разумности. Вспомнили, что на днях ушёл куда-то одинокий верблюд старика Абсалямова, а из юрты неподалёку пропали две чистые тетради в клеточку. Не связано ли это с нравственными поисками литератора А. Ковригина? Новость о пропавших тетрадях, естественно, взволновала и обрадовала Свиридову. Следопыт-кинолог, приведший в школу чёрного лохматого пса ростом с медведя, попросил Свиридову дать ему на время какую-либо вещь Ковригина, и пёс умно помахал поднятым хвостом. Но никакой вещи Ковригина Свиридова не имела. Ну, хотя бы фотографию… И фотографии не нашлось. Да и не могла найтись. Вот если только журнал «Под руку с Клио», сообразила Свиридова. Кинолог-следопыт вздохнул, но журнал принял, и они с псом незамедлительно удалились в степь. А Свиридова отругала себя и свою вечную бестолковость. Суетилась, шныряла (теперь-то она считала, что шныряла, но зачем?) от одного будто бы влиятельного человека к другому, а выяснить, остались ли в Синежтуре вещи Ковригина или документы его, не удосужилась, ей и в голову это не пришло. Бросилась в аэропорт и улетела. Но если бы и выяснила, что вещи и документы остались, что бы ей следовало делать? Попытаться забрать их? Какое она имела на это право? Кто она? Опекунша Ковригина? Его доверенное лицо? Родственница его? Или даже его жена?.. Последнее соображение чуть ли не испугало Свиридову, но оно тут же было отменено словами аягузского краеведа о пути Абая.

Так, размышлял краевед, уже установлено, что разыскиваемый Ковригин идёт. Но куда? Ковригин якобы намеревался пройти путём Абая. Но места пребывания и вдохновений поэта и просветителя Абая Кунанбаева находятся к северу от Аягуза и ближе к Семипалатинску. Стало быть, Ковригин и направился к аулам Абая, туда и должно было отсылать по следу кинолога с собакой. А если нужно, то и с журналом «Под руку с Клио».

При новом упоминании Абая взволновались акыны, и было заметно, что им не терпится. Роза Екимбаева, из светской хроники, с церемониями, но и категорично предупредила акынов, на казахском, естественно, что каждому из них предоставляется по две минуты, не более, и ждать от них будут не букеты образов и сравнений, а пусть и цветастую, но всё же полезную для поисков Ковригина информацию. Возникли трудности с очерёдностью музыкально-поэтических номеров, но выяснилось, что список, кто из аягузских акынов важнее и талантливее кого, давным давно составлен и утверждён чуть ли не Брежневым, в должности… неважно, в какой он пребывал тогда должности в Алма-Ате. При этом и длина седых бород соответствовала списку.

В распеве первого акына Свиридовой послышалось слово «Шанхай» и прозвучало некое шипение. Роза Екимбаева переводила, и Свиридова поняла, что акын прославляет Шанхайское соглашение (слова «шос», «шос», «шос» и образовали некое шипение) и просит глав Шанхайских государств оказать заблудшему литератору Ковригину посильную гуманитарную помощь.

Второй акын поэтическим даром расположился ближе к местным реалиям жизни. Он удивлялся прозорливости одинокого верблюда старика Абсалямова. И был убеждён, что лохматого пса надо было посылать не к аулам Абая, а по следу пропавшего верблюда. Третий по очереди акын под звуки домбры пропел оду чистым листам тетрадей в клеточку. Пятый акын оказался бестолочью, явно более двух минут он бренчал, подвывая, о красотах московской гостьи, сравнивал их с яркостью весенней степи и обещал, что если он станет моложе, то увезет красавицу на жеребце-ветре в свою юрту на Джунгарское джай-ляу и там накормит бешбармаком. Свиридовой бы разбить эту домру, эту балалайку, эту бандуру о башку степного графомана, но она усмиряла себя в стараниях выразить уважение к аксакалу, да и слушать о собственных красотах, притом на чужом языке, было Свиридовой приятно.

Песнопения четвертого и шестого акынов показались Свиридовой странными. А в публике они вызвали оживление. Песнопения были выслушаны с аплодисментами. А ясновидящая Алиса встала, поправила шаль на груди и заявила:

– Он идёт к Джаркенту.

Вторая ясновидящая опять с удивлением посмотрела на Алису и молча распустила черную косу. Возможно, это был жест несогласия или даже протеста, но роспуск косы на общее мнение не повлиял. Шёпотом или звонким звуком теперь раздавалось в зале: «К Джаркенту! Конечно, к Джаркенту!» Роза Екимбаева переводила Свиридовой слова песнопений в некоей растерянности. В словах этих не было упоминаний ни о пропавшем Ковригине, ни о пути Абая, не было и каких-либо подсказок о неизвестном Свиридовой Джаркенте, и лишь мимоходом воспевался одинокий верблюд старика Абсалямова. Зато речь в них шла о природных явлениях последних дней в районе Аягуза, как будто бы пустяковых. Однако публика сразу же уловила в них важнейшие смыслы. «Эти Джамбулы, – сказала Екимбаева, словно бы извиняясь перед Свиридовой, – поют о своём, а толковать их берутся кто как хочет… Прежде отряжались целые бригады переводчиков и толкователей…» – «Что это за Джаркент?» – спросила Свиридова. «Городок на границе с Китаем. Джаркент-Жаркент… Бывший Панфилов… Но до него от нас километров двести. Какие интересы там могут быть у вашего… то есть у Ковригина?» – «Не знаю, – сказала Свиридова. – И они ведь не пели про Джаркент». Под сомнением у неё был теперь не только Джаркент, но и сам Аягуз. Не подшутили ли над ней чистильщики обуви в Синежтуре? И что за харя наблюдала за ней из-за колонны в ресторане «Лягушки»? Единственно, что приободряло Свиридову, так это пока не отмененные сведения о двух тетрадях в клеточку. «Они пели, – сказала Роза Екимбаева, – о сдвиге ветра, о смещении полетов птиц, о вставшей траве, о кувырканиях в воздухе кондоров, о небесной музыке, о скором прилёте нездешнего корабля с железными боками и с пивом в буфете…» – «Ну, насчёт корабля это понятно, – рассудила Свиридова, – в соседней области – Байконур. А небесную музыку исполняли, случайно, не на африканских вувузелах?» Екимбаева расстроилась, чуть ли не расплакалась, пробормотала: «Небесную музыку издавала свирель, большая, как оркестр…» – «Извините, Роза! – спохватилась Свиридова. – Я не хотела вас обидеть… Просто я в унынии. И не могу понять, при чём тут Джаркент?..» – «В зале, – сказала Екимбаева, – растолковали так. Увядшая, засохшая уже трава встала, и будто бы стебельки её потянулись на юго-запад, а там Джаркент. Птицы обычно облетали Джаркент, а нынче они охотно планируют к нему. И ветер туда дует. И кондоры, коих прежде здесь и не видели, кувыркаются и балуются в воздухе, будто опьяненные небесной музыкой, именно к юго-западу от Аягуза. Тут и ясновидящими не надо быть, чтобы ощутить, куда идёт Ковригин и где происходят его нравственный подъём и духовное просветление».

– Ну, если всё так… – задумалась Свиридова.

– Всё именно так, замечательная Наталья Борисовна! – воскликнула Екимбаева.

– Ну, если всё так, – уже решительно сказала Свиридова, – надо мне поскорее добывать какой-нибудь вездеход и отправляться вдогонку за Ковригиным. Просветление просветлением, а условия контракта торопят.

– С вездеходом проблем не будет, – сказала Екимбаева. – И надо подобрать толкового проводника.

Сбор можно было признать завершённым, и Свиридова поблагодарила всех, принявших в нём участие. Особенно акынов с их замечательными музыкальнопоэтическими импровизациями. Акыны четвёртой и шестой бороды, выслушав Свиридову, стояли гордые и будто бы победившие в сегодняшнем айтысе.

В редакции Свиридову ждали новости. Сетями газетчиков был отловлен и доставлен в редакцию свидетель продвижения на юго-запад сухими тропами Ковригина. Про Ковригина свидетель ничего не слыхал, а встреченного путешественника называл Дервишем. Сам свидетель, дунганин из предгорного кишлака, свежий хозяин чайханы, тоже путешествовал, имея под собой разумного осла, посетил родственников с намерением узнать семейные секреты приготовления лагмана и корейской моркови, по дороге домой уже добрался до Сарканда, это между Джаркентом и Аягузом. Там и был отловлен. Дервиш, как и живность вблизи него, заинтересовали начинающего ресторатора, и он, свернув с ними, провёл в компании с Дервишем час, а то и два, при этом осёл по кличке Блистательный из-за лишних километров скандала не учинил. Дервиш был будто немой, шёл утонувший в своих мыслях, а во время привалов быстро доставал две тетради, открывал их и тыкал в бумагу пальцами, то ли угадывались ему в белизне строк невидимые другим тексты, то ли сам он желал оставить в тетрадях собственные слова или знаки, но не имел для этого ни карандаша, ни ручки. Ресторатор, облагодетельствованный секретами лапши для лагмана, готов был снабдить Дервиша ручкой, но в ней успела засохнуть паста. Дервишем же путешественника назвал его спутник, или, может, администратор (именно он распоряжался виноградным напитком и провизией), козлоногий мохнатый мужик, или просто козёл с лицом мужика европейской наружности. Этот всё же позволял себе разговаривать, и от него свидетель узнал, что идут они с Дервишем в Джаркент за грецкими орехами.

Через час ресторатор-чайханщик, усердием силы воли, всё же смог удрать (вырваться) из процессии Дервиша и его администратора и заставить себя и осла Блистательного повернуть в сторону Аягуза. Он испугался. Почувствовал, что движение в Джаркент за грецкими орехами втягивает его в свою энергетическую трубу (или воронку?) и что осел его не скандалит не по причине благоразумия, а потому, что ему тащиться вслед за козлоногим мужиком в радость. Особенно, когда звучала небесная музыка. Чайханщик был меломан, уважал Кобзона и Земфиру, а музыка с небес напоминала ему аранжировки Джеймса Ласта. Иначе откуда появились бы здесь кондоры и, заслушавшись, никуда не пролетели, а принялись дурачиться и кувыркаться? Никакой оркестр Ласта на редких облаках не сидел, а звуки издавала на земле свирель козлоногого, но, возможно, взлетая вверх, в колебаниях воздуха, голос свирели приобретал громкость и оркестровое звучание. Эта-то свирель, по мнению чайханщика, казалась особенно сладостной, а потому и опасной. С мнением его был, похоже, согласен и разумный осёл. Именно свирель и её звуки, рассудил чайханщик, и устраивала сдвиги ветров, и приманивала к себе живность степи. И мелких грызунов – тушканчиков, байбаков, полевок, пеструшек, и всяческих жужжащих и ползающих – проснувшегося вдруг комарья, червей, жуков, улиток, среди них – крупных, прежде чайханщиком не виданных, и ящериц, и змеек, и влажнобоких лягушек. Но это всё мелкота. А семенили за козлоногим мужиком и особи повнушительнее – зайцы, сайгаки, лисы, порой рыскали волки, вроде бы пока сытые, однажды чайханщику померещился снежный барс, говорят, сородичи его ещё водились не так далеко отсюда, в горах Тянь-Шаня, и чайханщику стало страшно. А что говорить о птицах?

Каких только птиц не подняла на крыло и не поманила за собой свирель козлоногого! И не слишком любящих полёты кёкликов – горных куропаток, и чёрных жаворонков, и здешних синих птиц («Ещё и синих птиц! – возмутилась Свиридова. – Ни в каких вереницах за синими птицами Ковригин не потащится! Искать в тетрадях потаённые смыслы – это он может, но чтобы ползти в веренице!..») Степь, по представлениям чайханщика, любителя и знатока её (так выходило), в местах продвижения козлоногого и его орды как бы дыбилась, словно гигантский крот вздымал могучей спиной пласты земли и всяческую живность над собой. «Или не крот, а подземный Геракл», – предположила Свиридова. Причём движение орды козлоногого, пусть порой и нервное, проходило мирно. Никакая тварь никого не обижала, напротив, все будто бы уважали друг друга, не капризничали, не буянили, не раздражались из-за проявлений особенностей чужих натур, скажем, из-за возмутительно-противного писка прибалхашского комарья. Но это когда играла свирель. А как только она замолкала, хотя бы и ненадолго (козлоногий дважды устраивал привалы и задрёмывал на десять минут, пробовал играть на свирели Дервиш, но не мог и снова принимался водить пальцами по белым страницам). Так вот, как только утихала свирель и обрывалась небесная музыка, все, пожелавшие пойти в Джаркент за грецкими орехами, вспоминали, кто они и кто рядом с ними, и уж тут к особям посущественнее других приходило ощущение голода и желание сейчас же перекусить. И перекусывали. Волки, хотя и не выглядели отощавшими, да и прежние привалы случались не так давно, бросались на зазевавшегося сайгака и рвали живое ещё мясо. Огненный корсак, только что грациозный в движениях, суетился, отлавливая зайца. Камышовые коты, проявляя чувство высокомерия или даже брезгливости ко всякого рода вонючим мышам и тушканчикам, с охотой были готовы откушать горных куропаток. Лягушки, до того смиренные или даже безропотные в дороге к грецким орехам, осёдлывали невиданных пока в степи улиток и вытягивали из хитиновых доспехов их желеобразные тела. И понятно, в выгоревше-примятой траве и над ней начиналась суета насекомых с их интригами и злорадствами. Но вставал козлоногий, протирал лапой (или всё же рукой?) веки, подносил к губам свирель, и движение чаящих неизвестно чего или хотя бы страны Беловодии (когда-то страну Беловодию старались отыскать на Алтае в верховьях Иртыша) возобновлялось. И это снова было путешествие благонамеренных, беспорочных, но и чем-то напуганных тварей.

Во время привала чайханщик и его осёл и решили сбежать. Они увидели, а главное, поняли, что их надумал сожрать записанный в Красную книгу зелёными чернилами, обладающий неприкосновенностью, а потому и наглый снежный барс. Ужас ошпарил чайханщика. Ужас панический. И осёл начал дёргать его за штаны. А чайханщик знал смысл этого жеста животного. И барс-то обнаружил себя лишь на мгновение. Но и по хитроумным и нетерпеливым повадкам хищника был ясен его голодный умысел. Третьего привала нечего было и ждать. Чайханщик подошёл к Дервишу, отпившему из баклаги козлоногого, поделиться удивлением и страхами, но тот не произнёс ни слова. Его будто ничто не интересовало. Ни в орде козлоногого, ни в самом себе, ни в мироздании. Но о чём-то он всё же думал. В тетради заглядывал. И тогда чайханщик понял, что барс, не обнаружив в шествии хотя бы осла Блистательного, намеченного на обед, именно этого малохольного Дервиша и сожрёт.

Может, уже и сожрал.

Может, и где-нибудь здесь, неподалёку. Там наверняка шлялисъ незамеченными и другие редкие барсы.

Со времени побега чайханщика из орды, а осел несся под ним со скоростью истребителя пятого поколения, прошло часа четыре, и, конечно, обеденный привал должен был уже произойти.

Понятно, какие энергетические возбуждения вызвали в Натали Свиридовой новости от чайханщика. Она сама готова была сожрать озверевшего снежного барса. В Аягузе всё завертелось, закрутилось и изошло пузырями. Кстати (именно кстати!) вспомнили, что среди прочего Наталья Борисовна Свиридова (после каких-то дней Москвы в Астане) имеет звание народной артистки Казахстана. Вертолёта, правда, не добыли, но обеспечили её экспедицию двумя вездеходами. В одном из них разместили и акына четвёртой бороды с поручением слушать и запоминать предсказанную им музыку в небесах. По просьбе Свиридовой был придан экспедиции охотник на крупных хищников и два зверолова с сетями.

Прикатили в Сарканд. Далее продвигались на югозапад, по рисунку, со стрелками, чайханщика. Сам чайханщик, до недавних пор – учитель астрономии, возвращаться к козлоногому со свирелью отказался. Пока не освою рецепт лагмана, заявил он, даже и под ружьём не поеду. И осёл не советовал.

Добрались до стоянки кочевников, возле которой, по словам чайханщика, и затевал кровавые преступления снежный тянь-шаньский барс. Валялись тут кости, рога, мелкие и большие, перья разных расцветок и форм, будто бы вылизанные, а иные и превращенные в крошённую скорлупу хитиновые панцири крупных улиток («виноградных…» – определила Свиридова). Рассматривать необглоданные кости Свиридова не стала, её и так чуть было не вырвало. А в небеса словно бы упирался световой столп, медленно сдвигавшийся к юго-западу, в высях его то и дело возникали сполохи, оранжевые, фиолетовые, даже зеленоватые. И музыка звучала, то неспокойная, оркестровая, то тихая, именно пели свирель и флейта, то доносились до Свиридовой тоска и тревога любимого ею дудука. Надо было спешить, но Свиридова повелела спутникам, даже и акыну с домброй, за исключением, понятно, водителей, хотя бы до следующего привала пройтись пешком. Ведь Ковригин путешествовал здесь пешком, и надо было ощутить тяготы его похода. Блажь, конечно, но пошли. И вездеходы поплелись, потянулись за приезжей дамой.

Из живых существ встретился экспедиции лишь серый камышовый кот. Назвался Тимофеем. Шёл он неизвестно куда, но явно не вдогонку козлоногому. На людей и автомобили взглянул высокомерно и дерзко, только что не сплюнул. На вопросы не ответил и поискам не помог. Пожалуй, и музыка с небес его не трогала. Пройдя метров двадцать, кот на жёлтом бугорке принял бойцовскую позу в ожидании, не станут ли его отлавливать, потом успокоился, встал, потянулся, пометил степь, задрал и распушил хвост и пошел дальше дорогой своего совершенного выбора.

– Ну, ладно, – сказала Свиридова, и экспедиторы с облегчением поспешили к внедорожникам.

Теперь Свиридова торопила. Но кочевников Козлоногого и след простыл. Если не считать остатков удовлетворения видовых голоданий на привалах. Будто бы Козлоногий и его спутники с мест привалов улетали. Но Свиридовский Дервиш прежде летать не умел.

Единственно, не утихала музыка в небесах, и всё громче, нервнее, обещанием печалей звучал дудук, вовсе не имевший отношения к грецким орехам. А Свиридову била дрожь предощущения дурного.

При въезде её в Джаркент музыка в небесах в мгновение оборвалась. Будто была отключена камышовым котом. И не единая тварь, предположительно, должная было бы кочевать с козлоногим, нигде обнаружена не была. Ничто вокруг не шевелилось, не квакало, не шуршало, не трещало по привычке и не фыркало. Может, и Дервиш существовал внутри прокатившегося в степи миража? Свиридова взволновалась.

Встречали её в Джаркенте с цветами важные местные люди, разных значений и пород.

– Спасибо, – сказала Свиридова. – Сейчас не до речей и автографов. Это потом. Где у вас торгуют грецкими орехами?

Торговали на Уйгурском рынке. А уже вечерело. На погоню за кочевниками ушло пять часов. Может, и больше. Но восточные базары шумят чуть не до ночи. Через пятнадцать минут Свиридова была в ореховом ряду. Присутствие здесь Дервиша она ощутила сразу, ещё и не увидев его. И это, несомненно, был Ковригин. Но прежде Свиридова обратила внимание на козлоногого мужика, набивавшего орехами рогожный мешок. Козлоногий обернулся, выкрикнул что-то на неизвестном Свиридовой языке и бросился, подпрыгивая и взлетая над гудевшими в проходах людьми, к выходу с рынка. При этом волок на плече два полных уже мешка.

– Сашенька, – спросила Свиридова, – как ты себя чувствуешь?

Ковригин взглянул на неё с недоумением.

– Ты меня не узнаёшь? – испугалась Свиридова. – Я Наташа Свиридова.

– Ну и что? – нехотя сказал Ковригин. – Копьём бесчувственным проткнул он шкуру сказочного вепря.

– То есть ты уже не Дервиш! – воскликнула Свиридова.

– Ну и что? – сказал Ковригин, и веки его готовы были склеиться.

Среди важных людей Джаркента к Свиридовой прибился удалец средних лет со светлым чубом георгиевского кавалера Иван Артамонович Поскотин, из семиреченских казаков («Семиреки – вперёд!»), ныне фермер-коневод и производитель кумыса. В прошлое посещение Ковригиным Джаркента они познакомились и хорошо, именно с возгласами «Семиреки – вперёд!», провели время.

– Вашему Сашеньке, – сказал Поскотин, – следует отоспаться, а там посмотрим! Это же надо без толку прошагать двести километров!

Разместили Свиридову и Ковригина в бывшем Доме Крестьянина, отчасти перестроенном, имелись в нём теперь одиночные номера. Ковригин рухнул на кровать не раздеваясь и отправился в далёкие сны. Свиридова посидела над ним сострадательной матерью и расплакалась. Ей стало жалко себя. Что она гонялась за призраком любви? Никто её не любил, а все страстные её обожатели остались в сыгранных спектаклях.

В дверь номера постучали. Иван Артамонович Поскотин приглашал Свиридову в ресторан при гостинице. Ковригин спит, дышит ровно и будет почивать долго, а потому нет ничего дурного, если Наталья Борисовна перекусит и хотя бы полчаса посидит в обществе людей, кому Александр Андреевич Ковригин приятен. Свиридова капризничать не стала, выламываться перед людьми, пришедшими ей на помощь, было бы глупо, некрасиво было бы. Застолье шло весёлое. Повод вышел межгосударственный, и Свиридову дважды уговорили выпить. За успешное завершение поисков. И за таможенный союз с безвизовым режимом. И тут Свиридова скисла. Снова жизнь её и будущие дни представились ей горькими.

– Что с вами, Наталья Борисовна? – обеспокоился семирек Поскотин. – Я понимаю, и вы устали, и вы нервы потрепали в этом дурацком путешествии. Но теперь-то всё будет хорошо!

– Что хорошо? Что хорошо-то? – воскликнула Свиридова. – Ковригин будто и не человек теперь, а сухой листок, сдутый ветром с ветки, он невесомый и плоский, он вот-вот втиснется в щель другого измерения, а там и исчезнет.

– Ну, Наталья Борисовна, – заулыбался Иван Артамонович, – насчёт этих сухих листочков, невесомых и плоских, есть простое и верное средство. Мы пришли в Семиречье из Сибири, и уж конечно, в моём владении стоит хорошая сибирская баня по-чёрному. Заберём Ковригина, протопим баньку, и вы увидите, что Александр Андреевич вовсе не невесомый и не плоский. И ни в какие неведомые измерения он не упрыгает. Но непременное условие. Кто-то должен быть рядом с Александром Андреевичем, вдруг он, ослабший в походах, поскользнётся и свалится на пол. И конечно, кто-то должен потереть ему спину, иначе процедура оздоровления выйдет неполной…

– Что вы на меня так смотрите? – спросила Свиридова.

– А что в моём взгляде такого удивительного?

– Но я… – пробормотала Свиридова, – я же не банщик… Я этого не умею…

– Придётся вам, всеми любимая Наталья Борисовна, – улыбнулся Поскотин, – совершить подвиг. Впрочем, если нет желания, то и не надо. Банщицы найдутся. Но полагаю, что ваш подвиг… вышел бы и вам на пользу… А может, был бы вам и в сладость…